Глава пятая.

Вперед, к победе!

Рославль... Небольшой старинный городок со славной историей. Заложен еще в XII веке как опорный пункт на юге Смоленского края. Известен своими народными промыслами, памятниками архитектуры и уютными, светлыми домами, украшенными деревянной резьбой и многоцветной росписью. В годы первых пятилеток здесь были построены стекольный, кирпичный заводы, трикотажная фабрика, комбинат по переработке и сушке овощей. Город стал крупным железнодорожным узлом, отсюда уходили стальные магистрали на Смоленск, Сухиничи, Брянск, Могилев...

Но когда 25 сентября 1943 года после упорных двухдневных боев наши танки в составе передовых частей 10-й армии ворвались в Рославль, вокруг дымились одни развалины. На месте предприятий — обгоревшие стены, на железнодорожной станции — груды искореженных рельсов, битого кирпича. Большинство домов сожжено дотла. Аллеи парка изрыты траншеями, завалены мусором.

Город казался вымершим. Однако стоило нашим танкам остановиться, как несколько женщин — седых, изможденных — принесли кувшины с водой.

— Все, чем богаты, — приговаривали они, угощая. — Пейте, родимые. Освободители наши!

Худой как тростинка подросток тронул меня за рукав:

— Товарищ командир! Здесь недалеко, на соседней улице, у немцев тюрьма была. Может, кого еще удастся спасти? [177]

— За мной, бегом! — скомандовал я всем, кто оказался рядом.

Спешили напрасно — еще утром фашисты сожгли тюрьму вместе с узниками. Страшное зрелище. В черных, полуразрушенных камерах десятки обгоревших трупов. Среди них заметили и пожилых, и совсем юных женщин, маленьких детей.

На одной из стен с трудом разобрали несколько выцарапанных чем-то фамилий — Семенов, Иванищев, Злотов. Чуть дальше — два женских имени: Роза и Вера. Запомним их!

Задыхаясь в смрадном дыму, осмотрели остальные помещения. С трудом переставляя ноги, вышли во двор. В горле стоял комок, дышалось тяжело.

Смотреть дальше у меня не было сил. Осталось одно — стиснув до боли зубы, забраться в танк, где каждая деталь напоминала о том, что скоро снова в бой. Скорее бы!

Достал из кармана потертое письмо Василия Моисеева — моего незабываемого командира роты, с которым, по каким бы тыловым госпиталям его ни мотало, не порывал связи.

«Дорогой Ашот! — писал Моисеев. — В госпитале до сих пор относят меня к разряду тяжелораненых. Я не спорю. Доказываю свою правоту по-своему. Упорно учусь ходить, тренирую тело, закаляю дух. Врачи считают: то, что я вырвался из лап смерти, — большое дело, лучшего не надо. А я хочу вернуться в строй. И вернусь! Ты мне верь, Ашот. Если я что решил —- обязательно добьюсь!»

Я верил в своего друга безгранично, всем сердцем радовался его жизнелюбию. Время подтвердит: характер у Василия Васильевича Моисеева действительно оказался высшей закалки. Он вернется в ряды Советской Армии, успешно закончит военную академию. Затем поступит в адъюнктуру, защитит диссертацию на соискание ученой степени кандидата, а затем — доктора военных наук, станет старшим преподавателем, доцентом, дослужится до полковника.

Большая жизнь ждала впереди. Понятно, в разоренном фашистами Рославле так далеко не заглядывалось. Просто мне достаточно было вчитаться в короткие, решительные фразы, написанные характерным моисеевским почерком, чтобы ровнее забилось сердце, прибавилось силы и решимости перед новыми боями. [178]

28 сентября погода окончательно испортилась. От мелкого нудного дождя еще можно было как-то укрыться, но от порывистого, холодного ветра даже в танке спасения не было. Броня отдавала сыростью, промозглый воздух стискивал грудь. Хуже всего приходилось, естественно, пехоте — по полям она не шла, а буквально плыла по пояс в грязи.

У реки Сож наше наступление застопорилось. Временный мост, по которому успел перебраться на ту сторону и закрепиться на узком плацдарме стрелковый батальон, был разнесен немецкой артиллерией в клочья. Попытка саперов построить более прочную переправу, по которой смогли бы пройти танки, успеха не имела — противник продолжал методично обстреливать реку.

На мокрый лес, тянувшийся широкой полосой, на раскисшую землю спускался сумрачный вечер. Из штаба бригады по рации я получил приказ: с десятью танками (все, что осталось от нашего батальона) скрытно обойти лесной массив и сосредоточиться у излучины реки Сож в двенадцати километрах южнее города Мстиславль, где разведка обнаружила что-то вроде брода. Танки второго батальона оставались на месте для прикрытия огнем саперов, которым ночью предстояло навести переправу к захваченному пехотой плацдарму.

Марш мы завершили в кромешной тьме. На опушке, у скользкого спуска к реке, нас поджидал щупленький паренек в длинной до пят плащ-накидке.

— Лейтенант Коровин, командир саперного взвода, — почему-то шепотом представился он. — Придется вам подождать, пока мы под покровом темноты вымостим камнями дно. А так тут глубоковато.

Где-то после полуночи вздрогнула земля — это ударила наша артиллерия. Началось!

Рядом с командирской машиной мелькнула черная фигура. Склонившись над приоткрытым люком, командир саперного взвода кивнул мне:

— Пора. Следуйте строго за провожатым, иначе бултыхнетесь в яму.

— Вперед, строго за мной! — передал я по рации остальным экипажам.

Механик-водитель на малых оборотах стал выводить танк к реке. Впереди замаячила еле различимая за пеленой дождя фигура сапера, по пояс погруженного в воду. Хорошо была видна лишь белая матерчатая полоска [179] на его спине, ориентируясь по которой Калинин уверенно вел танк через брод.

Все наши машины благополучно форсировали реку — ни одна не сбилась с курса, ни один мотор не заглох в холодной воде.

Едва укрыли танки в глубоком овраге, как появился командир закрепившегося на плацдарме стрелкового батальона — простуженный, охрипший. При виде наших тридцатьчетверок оживился:

— Утром дадим фашистам жару!

— Зачем утром? — откликнулся я. — Ночным ударом, да пока враг еще не подозревает, что здесь наши танки, больше страху можно нагнать. Подскажи лишь верные ориентиры.

— Есть такие, — ответил комбат. — Давай карту. Местность он действительно изучил хорошо. Показал, как скрытно с трех сторон подойти к деревне, превращенной противником в опорный пункт.

Такой маневр должен был ошеломить фашистов видимостью окружения. Вскоре половину танков лейтенант Бородин увел к одной деревенской околице, а с остальными я двинулся к другой. Стрелковый батальон изготовился к атаке в лоб.

Замысел удался. Беглый артиллерийский огонь, мчавшиеся с включенными сиренами танки, громовое «Ура!» пехоты вызвали в стане врага невероятную сумятицу. Фашисты в панике начали разбегаться и на открытой местности никакого сопротивления оказать нам не смогли.

Да, пришло долгожданное время, когда мы окрепли, научились грамотно и решительно действовать в современном бою, ошеломлять, подавлять противника, сеять в душе гитлеровских вояк страх перед неминуемым возмездием. И гнать, гнать их все дальше на запад.

Широко применялась нами тактика охватов, ударов с тыла. Еще не так давно командование бригады, укомплектованной по полным штатам, далеко не всегда решалось на подобные действия. А теперь всего лишь группу танков мы без колебаний расчленили надвое, атаковали вражеский опорный пункт одновременно с двух сторон и выиграли бой. При этом удалось не просто расширить плацдарм на западном берегу реки Сож, но и создать благоприятные условия для того, чтобы отбросить противника к следующей водной преграде — реке Проня. А за ней одним рывком передовые части нашей 10-й армии могли выйти к седому Днепру. [180]

Все это, несомненно, понимало и гитлеровское командование. Оно подтянуло к плацдарму свежий армейский корпус, организовало ряд яростных контратак. К середине октября линия фронта временно стабилизировалась.

Но уже было ясно: затишье это ненадолго. Нас ждала многострадальная земля Белоруссии.

* * *

...Густой лес надежно укрывал танковую бригаду. В начале декабря 1943 года она была выведена на отдых, оказавшийся очень своевременным, — ведь с конца июля танкисты находились в непрерывных боях, днем и ночью, на пределе человеческих возможностей. Такой напряженный ритм не поддержишь только приказами, его питала живительная сила неистребимой веры в наше правое дело, сплоченности, чувства товарищества, страстного желания быстрее изгнать фашистских захватчиков с родной земли.

Хмурым зимним днем 14 декабря поступил приказ из штаба армии: срочно погрузиться в эшелоны и убыть в тыл, как выяснилось, для переформирования.

С грустью смотрели мы на мелькавшие за окнами изувеченные огнем смоленские леса, на села, от которых остались одни развалины да пепелища.

Путь оказался долгим. Эшелоны часами простаивали на станциях, разъездах, пропуская встречные воинские поезда, мчавшиеся в сторону фронта. Прибыли, наконец, на станцию Наро-Фоминск, разгрузились. Трещал лютый мороз, холод пробирался под полушубки и шинели. Но здесь нас ждали, подготовились к приему. Личный состав бригады разместили в общежитиях, командиров и политработников — на частных квартирах.

Вечером, когда вышли прогуляться, город показался непривычно мирным. Приодевшиеся люди осаждали кассу кинотеатра; из открытых форточек доносились веселая музыка, смех; афиша у Дома культуры звала в воскресенье на танцы. Будто и войны нет! Но когда наступило утро, по улицам торопливо засновали озабоченные женщины в стеганых ватниках, старики, подростки — горожане шли на работу.

А в штабе бригады меня ждал совершенно неожиданный приказ: отбыть в Москву на курсы усовершенствования командного состава. Поезд уходил вечером. С трудом получил место на верхней полке душного, забитого людьми вагона. Спалось плохо, снилась сожженная рославльская [181] тюрьма, фамилии ее узников, нацарапанные на стене. Сошел с поезда совершенно разбитым, несколько минут постоял на привокзальной площади, вслушиваясь в непривычные после фронтовых какофоний приглушенные шумы столицы, и вместо учебного заведения решительно направился в Управление кадров Наркомата обороны. Здесь меня принял подполковник П. С. Глухов. Павел Сергеевич с пониманием отнесся к моему желанию скорее вернуться на фронт, подробно расспросил о боевом опыте и, подумав, пообещал помочь. Так я получил назначение в 33-ю гвардейскую отдельную танковую бригаду, заканчивавшую переформирование неподалеку от города Павлоград. Это меня больше устраивало, чем курсы, которые могли подождать...

По пути к новому месту службы я познакомился с подполковником Константином Ивановичем Зубковым. Он ехал в ту же часть, что и я, на должность начальника штаба бригады. Мы быстро нашли общий язык.

Еще совсем недавно фронтовиков сближали в первую очередь воспоминания о самых трудных боях, о знакомых местах, где воевали по соседству, о ранениях и госпиталях. Сейчас, как я заметил, психологический настрой стал иным: чуть ли не всю дорогу мы прикидывали, как будет развиваться наше наступление, где развернутся решающие сражения, какую роль сыграют в них наши мощные танковые соединения и объединения. Выходит, что как он, так и я думали теперь только о наступлении.

* * *

18 января 1944 года в расположении бригады состоялась церемония вступления в должность. На просторном плацу построился весь личный состав бригады. На правом фланге гордо реяло гвардейское Знамя со сверкающими на нем боевыми орденами. Молодцеватый вид танкистов, четкость строя — все говорило о том, что гвардейцы любят и чтут настоящий воинский порядок. Было приятно сознавать, что моя служба продолжится в прославленном гвардейском коллективе, имеющем славные традиции.

Я с волнением всматривался в суровые, мужественные лица своих новых сослуживцев. Бригаду возглавлял немолодой, но по-юношески подтянутый полковник В. С. Титов. Зачитав выписку из приказа о назначении подполковника Зубкова начальником штаба, он подошел [182] к нему и крепко обнял. Оказалось, они были сослуживцами еще в довоенную пору.

Несколько теплых слов комбриг сказал и в адрес молодых командиров, успевших пройти фронтовую школу. Привлекла внимание главная мысль его напутствия: не следует чрезмерно канонизировать прежний боевой опыт. Нужно смело углублять и развивать его, учитывая новые задачи, новые условия боевых действий, изменившуюся психологию свою и противника.

— Сказано несколько академично, но достаточно убедительно, — коротко прокомментировал мысль комбрига рослый, могучего сложения старший лейтенант, когда мы шли к своим подразделениям. И тут же непринужденно обратился ко мне: — Будем знакомы: старший лейтенант Алексей Юрков, начальник штаба батальона.

— Заместитель командира танкового батальона капитан Ашот Казарьян, — в тон ему ответил я. И добавил, протягивая руку: — Будем дружить?

— Непременно, — добродушно пробасил в ответ Юрков.

В семью танкистов-гвардейцев я вошел быстро. Важную роль в этом сыграла завязавшаяся после полушутливого знакомства крепкая дружба с Алексеем Юрковым — очень собранным офицером, отличавшимся большой требовательностью к себе и подчиненным и в то же время высокими душевными качествами. Вместе мы радовались модернизированным тридцатьчетверкам, которые начали поступать в бригаду. На них была установлена восьмидесятипятимиллиметровая пушка, способная с дальнего расстояния пробивать броню «тигров» и «пантер», надежнее стали механизм управления, оптические приборы. Для улучшения наблюдения за полем боя башню оборудовали командирской башенкой.

Мы и раньше всем сердцем прикипели к этой отличной машине, а теперь полюбили ее еще больше, и свою влюбленность старались передать каждому подчиненному.

Вместе комплектовали, обучали экипажи. Личный состав бригады больше чем наполовину обновился, и новички, естественно, требовали повседневных забот в внимания. Они радовали тягой к знаниям, дерзким, решительным характером. А свою главную задачу мы видели в том, чтобы обогатить их фронтовым опытом, приобщить к славным традициям гвардии. Занятия шли напряженные, навыки, полученные в классах, на матчасти, [183] прочно закреплялись в ходе учебных боев, дневных и ночных маршей.

В последней декаде февраля, когда боевое сколачивание 33-й гвардейской танковой бригады завершилось, поступил приказ об отправке на фронт всех танковых рот вместе с материальной частью. Наконец-то! Но радость оказалась преждевременной: согласно второму пункту приказа управление бригады оставалось на месте для принятия нового пополнения. В начале апреля и в конце мая ситуация повторилась. Стало ясно, что наша часть превращается в учебную и я в ней достаточно прочно стал «на якорь». Вот так добился отправки на фронт! Не случайно бытовало в войсках мнение: хочешь попасть куда-то — просись в другое место! Впрочем, у кадровиков, несомненно, всегда есть свои соображения, о которых мы просто не знаем...

В конце августа 1944 года пришел приказ из Москвы: на базе управления 33-й бригады сформировать 3-е гвардейское танковое училище с дислокацией в Харькове. Так я оказался в новой должности — заместителя командира курсантского батальона.

Опять дорога, опять конечно же ответственная и очень важная работа, но... снова не на фронте, а в тылу — в глубоком тылу, если пользоваться мерками заканчивавшегося четвертого военного лета.

Не скажу, что я не понимал необходимости подготовки для фронта высококвалифицированных офицеров-танкистов, способных с ходу вступить в бой и бить врага ко всеоружии самых передовых знаний и прочных навыков. Ведь по собственному опыту знал, как трудно войти новичку в непознанную им ранее фронтовую жизнь, какой дорогой ценой может быть оплачена его недоученность, неготовность к грамотным и решительным действиям в экстремальной обстановке. Понимал и то, что учить их должны люди, понюхавшие пороха, а не пристроившиеся в тылу начетчики, не отрывающие глаз от текста порой уже ветхозаветных учебников или отставших от требований современного боя инструкций, наставлений, писаных-переписаных конспектов. Что греха таить, встречались и такие, хотя, прямо замечу, их по пальцам можно было пересчитать. А своего рода ударную силу танковых учебных заведений, как читатель уже убедился, составляли бывалые воины, нередко удостоенные за стойкость и мужество государственных наград, выбывшие из боевого [184] строя по ранению. Они и задавали необходимый тон в учебном процессе.

Не хочу утверждать и то, что мне была совсем не по душе роль наставника молодых воинов. Помимо того, что отчетливо понимал значение этого неброского, особенно во время войны, дела, оно содержало особую возможность, уча других, учиться самому, причем и такому, что исключалось на передовой. Большую пользу приносили посещение показных занятий опытных педагогов-методистов, детальные разборы удач и просчетов в проведенных недавно операциях, углубленное изучение документов Ставки и Генерального штаба, имеющих отношение к действиям танковых соединений и объединений. Нужно ли говорить, насколько это расширяло кругозор, насколько отличалось от доведения таких документов до командиров разного ранга «только в части, их касающейся»?

А набирал я новые знания и навыки с дальним прицелом: прикидывал, что из всего этого понадобится мне лично для жизни, боя, обучения и воспитания подчиненных, когда вернусь, обязательно вернусь в действующую армию. С благодарностью принимал я бескорыстную помощь Алексея Юркова, особенно в таком традиционно трудном для меня деле, как разработки, рефераты по различным вопросам тактики. Алексей внимательно просматривал мои «труды», не просто вносил поправки, но разъяснял их суть, позволяя в то же время свободно отстаивать свои взгляды. Думаю, что в первую очередь благодаря его дружескому участию учебная часть не предъявляла претензий к моим рожденным в муках разработкам.

Много полезного извлек я из занятий на танкодроме и в танковом огневом городке. Опираясь на основное методическое правило: от простого — к сложному, постоянно совершенствуя методику обучения, мы доводили боеготовность экипажей до так называемой «фронтовой кондиции».

Шло время, но я не переставал думать о том, что нужен на передовой, что уже отработал свое на педагогической ниве. И снова рука тянулась к перу. Рапорты непосредственному командованию ничего не давали. Тогда, памятуя прошлый опыт, рискнул я нарушить субординацию и обратился с большим взволнованным письмом непосредственно к командующему бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии маршалу бронетанковых войск Я. Н. Федоренко. Поэтому не без [185] волнения держал я в руке конверт с неожиданно быстрым ответом. А вскрыв его, не поверил глазам: ожидать после такого поступка можно было чего угодно, командующий же не просто ответил на письмо, а вызвал меня к себе.

Прощание с Алексеем Юрковым получилось нелегким — он был явно обижен:

— Все сам да сам. Сам рапорты строчил, сам с командующим переписывался, эгоист, — ворчал он. — Не по-дружески это: ты на фронт, а я здесь...

— Не по-дружески, — виновато улыбнулся я. — Но, если честно, именно тебе, с твоим педагогическим дарованием, и надо остаться в училище. Я ведь сознательно о тебе не упоминал: начальство мне потерю лучшего методиста в жизни не простило бы. Не лукавь — — сам знаешь, как тебя здесь ценят и сослуживцы, и обучаемые. Такие способности, как у тебя, — редкость. Разбрасываться ими недопустимо.

Говорил я вполне искренне, так как всей душой верил, что после войны Юрков обязательно станет педагогом, будет учить детей.

Жизнь, впрочем, распорядилась по-своему. В мирные годы Алексей Прокофъевич Юрков не захотел расстаться с раз и навсегда избранной командирской профессией. Он закончил военную академию, командовал полком, дивизией, дослужился до генерал-майора.

Однако и сейчас я убежден: он был талантливым педагогом, великолепным методистом, умелым наставником армейской молодежи. И счастлив тот, кто был его учеником!

...В приемной Якова Николаевича Федоренко пришлось до предела сосредоточиться. Это понятно: чуть что не так — и уже не исправишь. Значит, стоять на своем! Но проклятое волнение... Как ни старался, а полностью справиться с ним не смог, доложил о прибытии торопливо, скороговоркой.

Я. Н. Федоренко поднялся из-за рабочего стола, приветливо пожал руку, усадил напротив себя. Нетрудно было понять мое состояние, если учесть, что я впервые был на приеме у столь высокого военачальника, да еще и с непростым вопросом. В горле вдруг пересохло, нужные слова о цели прихода никак не находились, даже руки не знал куда деть.

Пока искал слова, огляделся украдкой по сторонам и успел заметить (не тем занимаюсь, не тем!), что кабинет [186] командующего обставлен просто, без излишеств. На письменном столе находилось лишь самое необходимое: чернильный прибор, пресс-папье, комплект разноцветных карандашей, несколько ручек, кожаный бювар. А у окна — второй стол с полированной крышкой, предназначенный, очевидно, для работы с картами. На стенах — портреты В. И. Ленина и И. В. Сталина.

— Освоились? Собрались с мыслями? — совсем по-домашнему спросил Яков Николаевич. — Тогда прошу рассказать вот о чем.

Командующий открыл бювар, и я увидел свое письмо, подчеркнутое в нескольких местах красным карандашом. Посматривая на письмо, маршал подробно расспрашивал меня о действиях наших танкистов в боях, о претензиях фронтовиков к боевым машинам. Я как мог отвечал на эти вопросы. Не удержался от эмоций, когда не столько рассказал о прекрасных тактико-технических данных нашей тридцатьчетверки и ее боевых качествах, сколько объяснился в любви к этой машине. Добавил, что танкисты считают своевременной ее модернизацию, вооружение более мощной пушкой.

— Танки — действительно наша главная ударная сила на войне. Они надежнее, маневреннее фашистских да и любых иностранных, — закончил я.

— Вы воевали и на иностранных? — поинтересовался командующий.

— Довелось на английских «Валентайнах». А американские эм три эс видел в бою. Слабы.

— Ну а как расцениваете нынешние немецкие «тигры» и «пантеры»?

Разговор настолько меня увлек, что я даже не заметил, как исчезла скованность, неуверенность. Отвечал теперь без боязни сказать что-нибудь не так.

— «Тигры» и «пантеры» — машины, конечно, серьезные. Постарались тут фашисты, и недооценивать их опасно. Но посмотрим с другой стороны. Сила наших танков в том, что в них удалось гармонично соединить четыре решающих компонента — броню, скорость, маневр, огонь. У фашистов же и теперь такой, гармонии не получилось: «тигр» тяжел, застревает на бездорожье, имеет малую скорость. У «пантеры» же ненадежна ходовая часть, броня толстая, но уступает по качеству нашей. Так что бить их можно.

Яков Николаевич удовлетворенно улыбнулся и сказал: [187]

— Ваши выводы, товарищ Казарьян, совпадают с моими. Тот, кто верит в свое оружие, в свои силы, выходит победителем из любого поединка. Думаю, не ошибаюсь: знания, навыки командира у вас есть, как и боевая практика. Словом, удовлетворяю вашу просьбу. Желаю удач на фронте и возвращения домой с победой.

Я вышел из кабинета мало сказать в приподнятом настроении — буквально окрыленным! Меня, молодого офицера, нашел время выслушать сам командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии! И я еду туда, куда давно рвался, — в Прибалтику, на границу с Восточной Пруссией, где в сорок первом получил боевое крещение...

В отделе кадров 3-го Белорусского фронта меня принял немолодой полковник с густой копной седых волос, Вручая предписание о назначении на должность командира танкового батальона, подчеркнуто торжественно сказал:

— Вам повезло, капитан. Будете служить в прославленном Первом танковом корпусе под началом боевого генерала Василия Васильевича Буткова, у которого есть чему поучиться. Вчера он был здесь, знакомился с личными делами вновь прибывших офицеров. Отобрал и ваше.

Полковник разъяснил, как добраться до расположения 117-й Унечской танковой бригады, в которой мне предстояло служить.

Командный пункт бригады размещался в небольшой комнате полуразрушенного дома, возвышавшегося среди сплошных развалин. На грубо сколоченном ящике стояли полевые телефоны, рядом над большой картой склонились несколько офицеров. Это были, как я узнал чуть позже, командир бригады полковник А. Я. Берзин, ее начальник штаба подполковник И. С. Морозов и начальник разведки майор А. И. Линев.

Выслушав мой рапорт, полковник Берзин жестом пригласил к столу:

— Садись, капитан, поближе. Смотри на карту, вникай в обстановку.

Достаточно было внимательно всмотреться в испещренную цветными стрелами, цифрами и символами карту, вслушаться в реплики, которыми обменивались старшие командиры, чтобы понять главное: в бригаде идет напряженная работа по вскрытию системы обороны противника. [188]

Когда наконец оторвались от карты, И. С. Морозов предложил:

— Думаю, что новому комбату следует отправиться на станцию и принять пополнение. Времени для этого — * в обрез.

— Согласен, — кивнул комбриг.

Выехал я вместе с замполитом батальона капитаном В. Е. Райковым. Дорога, проложенная по снежной целине, едва просматривалась. Солнце ярко освещало лишь заснеженные верхушки деревьев — внизу, под сенью леса, царил полумрак.

Мне этот декабрьский пейзаж показался однообразным, не вызвал каких-либо эмоций. А вот для В. Е. Ранкова все вокруг было близким, знакомым:

— За дубняком, в лощине, наш первый батальон, коротко пояснял он. — Устроились капитально, по-домашнему. Под прикрытием вон того лесного массива оборудовали полосу препятствий, учебные доты, ловушки — будем прямо на местности учиться штурмовать вражеские укрепления. Еще надо бы речку найти с крутыми берегами — такое препятствие ведь тоже встретится в ходе наступления.

За разговором не заметили, как прибыли в небольшой, довольно хорошо сохранившийся городок Эйдкунен. Эшелона на станции не было — танки, прибывшие вместе с экипажами для пополнения 117-й танковой бригады, уже стояли на привокзальной площади. Из открытых люков новеньких Т-34 на нас смотрели десятки внимательных глаз. Мы понимали состояние танкистов, еще не познавших, что такое бой, не слышавших ударов осколков о броню.

— Откуда прибыли? — спросил я.

— С Урала, из Челябинска, — раздались голоса. Несколько танкистов спрыгнули на землю, обступили нас. Молча ждали нашего слова.

— Значит, земляки, — широко улыбнулся им В. Е. Ранков. Повернувшись ко мне, добавил: — С Уралом нас связывает большая дружба. Ведь 117-я танковая бригада сформирована в тех краях. В многочисленных боях она подтвердила: уральцы — народ надежный. Там, где в атаку идут уральцы, врагу не устоять. Верно, ребята?

Последние снова были обращены к новичкам. Они заговорили наперебой:

— Верно! Не подведем! [189]

Я был рад тому, как умело капитан Ранков нашел верный тон в разговоре с молодыми воинами. Похоже, мне повезло с замполитом.

Забегая несколько вперед, скажу, что первое впечатление меня не подвело — Владимир Ефремович Ранков действительно оказался опытным организатором партийно-политической работы среди личного состава. В любой обстановке он тесно увязывал ее с совершенствованием боевой выучки танкистов, с укреплением воинской дисциплины, с овладением сложной техникой.

В его практике особое место занимала индивидуальная работа с каждым человеком. Никто у него не оставался без внимания, без поддержки в нужный момент. Замполит сразу же стал моей надежной опорой, незаменимым воспитателем танкистов. Вместе с тем капитан Ранков мастерски водил танк, метко стрелял из танкового оружия.

Особенно мне нравилось в политработнике то, что он не любил длинных речей, выступал без конспектов, говорил простым, доходчивым языком, внушал молодым воинам, что каждый из них может совершить подвиг, любой может стать героем.

Много раз убеждался: доверием замполита люди дорожили и старались сделать в бою все возможное и даже невозможное, лишь бы не подвести его.

После прибытия пополнения батальон оказался полностью укомплектованным. Большинство танков — только что с Урала — поблескивало свежей краской. Те, что побывали в боях, — хорошо отремонтированы, с отлаженными вооружением и механизмами. И экипажи вполне подходящие: ребята хотя и молоды, зато полны энергии, рвутся в бой.

Порадовало знакомство с командирами рот Бесланом Хадиковым и Николаем Патеевым.

Лейтенант Хадиков, уроженец Северной Осетии, степенный, неторопливый, оказался бывалым танкистом. Первый бой принял на подступах к Москве в тяжелые дни ее обороны. Потом был механиком-водителем, замполитрука роты, командиром разведвзвода. В бригаду попал не так давно, но уже успел сжиться с ней, гордился ее боевым путем.

Старший лейтенант Патеев в бригаде, так сказать, ветеран. Еще до личного знакомства с ним я уже узнал о многих его славных делах, особенно о недавних, еще переживаемых участниками боев под городом Добеле. [190]

Тогда танковая рота Николая Патеева получила задачу: прочно закрыть танкоопасное направление на участке Кристиничи — высота 91,7. Командир роты, умело используя холмисто-лесистую местность, надежно укрыл танки. Действуя из засады, воины его подразделения в течение четырех суток отразили 28 атак противника, уничтожив 37 вражеских танков и до 400 солдат и офицеров. К исходу четвертого дня на правый фланг роты прорвалось десять немецких танков, в их числе три «тигра». Командир роты двинул навстречу им свой грозный КВ. Искусно маневрируя, прицельным огнем из мощной 122-миллиметровой пушки-гаубицы экипаж вывел из строя семь T-IV и два «тигра». Уцелевший «тигр» попытался было удрать с поля боя, но и его настигли снаряды, посланные вдогонку другими экипажами роты.

Подробности этого блестящего по мастерству поединка с превосходящими силами противника поведал мне начальник штаба бригады Иван Степанович Морозов, когда вводил в курс дел в батальоне, характеризовал его личный состав. Умолчал он лишь о том, что за доблесть и мужество, проявленные в боях под Добеле, старший лейтенант Патеев был представлен командованием к званию Героя Советского Союза. О присвоении ему этого высокого звания мы все, как и сам Патеев, узнаем лишь спустя несколько месяцев, когда по радио будет зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Не могу не сказать несколько слов еще об одном человеке, знакомство с которым, быстро переросшее в крепкую дружбу, помогло мне лучше понять свои сегодняшние и будущие задачи.

...Вечерело. После совещания в оперативном отделе штаба корпуса выдался свободный час. Я поднялся на небольшой холм и остановился пораженный: неподалеку за глубоким оврагом угрюмо стоял совершенно черный лес.

— Грустная картина, не правда ли? — спросил подошедший немолодой майор. — Помнится, в детстве я что-то читал о черных березах, может быть, фантастику. И вот довелось увидеть такое наяву.

Моим собеседником оказался командир танкового батальона соседней 89-й танковой бригады Александр Удовиченко.

— Огромной силы огненный вал прокатился здесь, — продолжил майор после знакомства. — Бои шли с предельным напряжением сил. Но мне лично это кажется [191] своеобразной увертюрой к тому, что ждет впереди. В Восточной Пруссии будет еще труднее. Ведь там, как уже можно предполагать, создана зона сплошной обороны, с какой, вероятно, нам до сих пор и сталкиваться не приходилось. Да и пруссаческий дух, воинствующую «фанаберию» местной военной элиты со счетов не сбросишь. Так что ко всему надо быть готовыми.

Об отваге, зрелом тактическом мастерстве майора Удовиченко мне уже говорили многие, называли непревзойденным мастером танковых атак. Конечно же мне, оторванному на какое-то время волею судьбы от участия в боевых действиях, захотелось воспользоваться случаем и подробнее узнать содержание термина «мастер атак» на новом этапе войны. Думаю, что и Удовиченко понял, чем именно я заинтересован.

— Ладно, расскажу коротко кое о чем, может пригодиться, — добродушно заметил он.

Дело было в ходе боев на ближних подступах к границе Восточной Пруссии. Как-то к рассвету поля и перелески окутал густой туман. А танкисты батальона Александра Удовиченко еще с ночи находились на исходных позициях, ждали сигнала к атаке. Им предстояло выполнить нелегкую задачу: прорвать на отведенном участке вражескую оборону и перерезать железную дорогу, лишив расположенные здесь войска противника снабжения, пополнения резервами, возможностей для маневра силами.

Прорыв, как лаконично выразился майор, «прошел по плану». А вот учитывая, что дальше, на пути к железной дороге, разведкой были вскрыты сильные укрепленные пункты, комбат решил действовать двумя группами. Одна из них — под командованием старшего лейтенанта А. П. Кондрашина — отклонилась влево и, продвигаясь от укрытия к укрытию, повела интенсивный огонь, создавая эффект атаки лавиной танков. Расчет на то, что немцы будут введены в заблуждение, оправдался — они сосредоточили здесь основные силы, начали подтягивать самоходную артиллерию. А тем временем роты лейтенантов В. М. Губченко и И. Д. Малова выполнили глубокий обход справа и энергичным броском перерезали дорогу.

На поле боя осталось пять «фердинандов», шесть «тигров», десять минометов с расчетами, около тридцати орудий, свыше шестисот гитлеровских солдат и офицеров.

Дерзкий прорыв советских танков посеял в стане врага сумятицу, еще более усилившуюся, когда танкисты [192] взорвали железнодорожное полотно. Теперь оставалось развить успех. Ночью подразделение Удовиченко двинулось дальше и к утру прочно оседлало важный перекресток шоссейных дорог.

Разъяренные фашисты явно вознамерились стереть в порошок горстку наших смельчаков. Они подтянули к этому району большое количество «тигров», «фердинандов», орудий, однако батальон Удовиченко, заняв круговую оборону, хладнокровно и решительно отбивал контратаки.

Но вот уже на исходе боеприпасы, продовольствие. Смертельно устали танкисты, двое суток отражавшие одну атаку за другой. И когда на третью ночь нажим противника временно ослаб, комбат воспользовался темнотой, построил танки в колонну и приказал командирам развернуть башни через одну в разные стороны — «елочкой». Дружным огнем последними снарядами танкисты рассекли вражеское кольцо и вышли из окружения. За три дня рейда и почти непрерывных боев батальон потерял лишь одну машину.

— Не разочаровался? — спросил, закончив рассказ, майор Удовиченко. — Хотел узнать о новом, а получил давно знакомое. Да ведь вся соль-то заключается в том, что прорыв, охват, отвлечение сил противника с направления главного удара — это принципы. А успех достигается умелым их использованием в каждом конкретном случае с детальным учетом обстановки. Надо ставить врага в невыгодное для него положение, диктовать ему свои правила игры. А для этого необходимо четко представлять как свои, так и его возможности, иметь максимально исчерпывающие сведения о противостоящих силах. Вот и весь секрет успеха в любом бою.

...В те дни на нашем участке — а как мы понимали, и по всему фронту — велась усиленная разведка вражеской обороны, и с каждым днем на наших картах появлялись новые кружочки, стрелки, линии, раскрывающие мощную систему вражеской обороны.

Вскоре на местности, в тылу наших позиций, создали рельефный макет. Удалось достаточно подробно воспроизвести расположение противотанковых рвов, железобетонных надолбов, металлических ежей, минных полей и проволочных заграждений не только первой, но и второй линий вражеской обороны. Было также установлено, что на каждом километре фронта имелось как минимум по одной долговременной огневой точке, представляющей [193] крупное подземное сооружение, увенчанное бронированным колпаком, со своими автономными электроснабжением, водопроводом, канализацией, с солидными складами боеприпасов и продовольствия. Подразделения, находившиеся в таких бастионах, могли в течение многих недель оказывать сопротивление даже в условиях полной изоляции.

Да, подтверждалось мнение майора Удовиченко — наступать будет необычайно тяжело. И я безжалостно «гальванизировал» себя: «Готовиться, готовиться, готовиться! Все возможное успей, ничего не упусти!»

* * *

Зима, куролеся, набирала силу. Метели сдували снег с лесных опушек, не давали вырасти сугробам. Мелкие озерца, речушки промерзли до дна. Обледенелая, слабо укрытая земля звенела как сталь — ни ломом ее не возьмешь, ни динамитом.

Но удивительное дело: морозная, пронизывающая насквозь погода существовала как бы вне моего восприятия. Все было сконцентрировано на ином — на каждодневной работе с людьми. Ведь с недели на неделю можно было ожидать приказа о наступлении.

Мой уже немалый фронтовой опыт подсказывал: сколотить боеспособное подразделение за короткий срок можно лишь путем напряженных тренировок танковых экипажей. На этом и сосредоточил усилия. Сперва провел несколько занятий по вождению танка, стрельбе, тактической подготовке. Затем обучал танкистов технике преодоления противотанковых препятствий и заграждений, вождению танков на болотистой местности, форсированию водных преград, ведению уличных боев, особенно в крупных населенных пунктах и городах. И не только днем, но и ночью. Даже практические занятия на материальной части старался максимально приблизить к обстановке, могущей возникнуть в реальном бою.

Добиться удалось многого: меньше чем за месяц молодые, еще необстрелянные танкисты получили сносные навыки в ведении боя, научились грамотно маневрировать, совершать длительные марши.

Завершили подготовку тактическими учениями с боевой стрельбой. На одном из них в нашем батальоне присутствовал командир корпуса генерал В. В. Бутков, подробно разобравший затем действия экипажей, командиров и политработников. [194]

Уже садясь в машину, В. В. Бутков подозвал меня, командиров рот и подчеркнуто четко дал несколько наставлений.

— Это хорошо, — сказал он, — что вы поддерживаете в экипажах высокий наступательный дух, нацеливаете подчиненных на смелость, решительность. Но одновременно развивайте в них умение искать и не упускать из вида противника, предугадывать, где он может организовать танковую или артиллерийскую засаду, откуда попытается контратаковать. И еще не забывайте, что кроме мастерства есть боевые традиции. Активнее воспитывайте людей на живых примерах, на подвигах героев, которые имеются в каждом батальоне, в бригаде.

Ясные, убедительные наставления генерала, дружеский, отеческий тон, каким они были изложены, пришлись мне по сердцу. Они как бы приоткрыли большую, щедрую душу этого человека, конкретность его мышления. И еще я понял — с таким командиром воевать нелегко: за все будет спрошено полной мерой.

Свои пожелания генерал высказал командирам. Но я понимал: поскольку обучение и воспитание воинов — процесс неразделимый, то успех можно обеспечить лишь согласованными усилиями командиров и политработников, опирающихся на партийных и комсомольских активистов, передовых воинов.

Все это, впрочем, не было для меня открытием. С моим заместителем по политической части капитаном В. Е. Райковым, как говорится, все было ясно: вместе с ним я прибыл в батальон и стал свидетелем того, как он чуть ли не с первой минуты органично вступил в контакт с молодыми воинами, словно не познакомился с ними, а продолжил на минуту прерванный разговор. С тех пор я постоянно и во всем ощущал его помощь и поддержку.

Под стать замполиту оказался и парторг батальона лейтенант Иван Кокорин. Мнение о нем в подразделении сложилось однозначное: человек большой души и чистой совести. А я бы добавил — и мужества! Его любили за чуткое отношение к воинам, умение вызвать собеседников на самый откровенный разговор. Несколько же дней назад довелось убедиться и в личной отваге коммуниста Ивана Кокорина, его готовности к подвигу.

В конце декабря поступил приказ: одной из рот провести разведку боем. Продумал я все тщательно — ведь это было первым заданием на новом месте. [195]

Сначала все шло по плану: танки скрытно сосредоточились на лесной опушке, вовремя изготовились к броску. Но тут случилось то непредвиденное, чего не может предугадать даже самый прозорливый командир: шальным снарядом были ранены механик-водитель и командир одного из экипажей. Все это произошло на глазах лейтенанта Кокорина. Парторг действовал без промедления. Он добежал до танка, помог раненым укрыться в ближайшей воронке, а сам занял место механика-водителя и повел машину в атаку, в ходе которой экипаж подбил два вражеских танка и раздавил орудие. Вот таким был наш парторг — умелым и храбрым в бою, авторитетным среди воинов подразделения...

Наступил январь 1945 года. Личный состав батальона, расположившегося в лесу неподалеку от населенного пункта Шукельн, упорно готовился к новым боям. Учеба, особенно практическая на местности, давалась нелегко, ибо погода совсем испортилась: сутками сыпал мокрый снег с дождем, со стороны Балтийского моря дул порывистый холодный ветер.

В один из таких хмурых январских дней для проверки нашей готовности к боевым действиям в расположение батальона приехал работник штаба 3-го Белорусского фронта. Только взглянув на его хмурое лицо, я почему-то вдруг подумал, что рассчитывать на благосклонное отношение не придется.

Сердито сверкнув глазами, он спросил, где находится и чем занимается личный состав? Я сел в его машину и молча начал указывать путь.

Каково же было мое удивление, когда танкистов в назначенном для полевых занятий месте не оказалось. Как выяснится позже, командиры рот старший лейтенант Николай Патеев и лейтенант Беслан Хадиков решили усложнить задачи экипажам и увели подразделения в соседний перелесок, на более пересеченную местность. Меня же предупредить об этом просто не успели.

Проверяющий усмотрел в этом недисциплинированность и самоуправство, с Патеевым и Хадиковым, когда их наконец нашли, разговаривать не стал, приказал подразделениям следовать в расположение батальона, а едва они прибыли, объявил батальону тревогу. И опять случилась неувязка.

Правда, танкисты быстро заняли места в машинах, завели двигатели, командиры рот доложили по радио о готовности к выполнению задания. Однако экипаж одной [196] из замыкающих машин замешкался: механик-водитель занял свое место, а командир еще стоял рядом с ней. Я подумал, что один танк погоды не делает, подошел к проверяющему с докладом, но тот гневно обрушился на меня:

— Ты все время стараешься обмануть меня, капитан! То роты куда-то якобы случайно ушли, то неподготовленный экипаж хочешь прикрыть. Не думай, что это пройдет безнаказанно.

Я с волнением ждал, чем же закончится этот неожиданный разнос, попытался возразить, когда проверяющий заявил о будто бы нарушенных правилах запуска и прогрева двигателей в зимних условиях, а в ответ услышал резюме:

— Батальон не боеспособен.

Такой вывод буквально ошеломил. Мелькнула мысль: «Не командовать тебе, Ашот, батальоном».

Проверяющий давно уехал, а я все никак не мог успокоиться. Понимал, конечно, что недостатки в подготовке батальона были, но обидело другое — грубый разнос на виду у подчиненных. Два дня я ходил с почти физически ощутимой болью в сердце — страшно не хотелось расставаться с боевым коллективом, в сколачивание которого вложил столько труда, со многими в котором успел сдружиться.

Трудно сказать, почему столь суровым и необъективным был вывод проверяющего. Возможно, что перед этим он где-то слиберальничал, завысил оценку, а в бою это вышло боком и командование выдало ему полной мерой. Но при чем же здесь мы?

Из тяжелого душевного состояния вывел меня заместитель командира 1-го танкового корпуса генерал-майор Г. Н. Филиппов. Для нас Георгий Николаевич был легендарным человеком. Ведь именно возглавляемому им передовому отряду из состава 26-го танкового корпуса в битве под Сталинградом выпала честь замкнуть кольцо окружения вокруг 6-й армии Паулюса. За этот подвиг Г. Н. Филиппов был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Любили его в нашем танковом корпусе за собранность, серьезность, внимательный подход к подчиненным, стремление самому вникнуть в их настроение, нужды, поддержать в трудную минуту.

Вот и в тот приезд в наш батальон генерал сразу заметил мое состояние, подошел, пожал руку: [197]

— Чего нос повесил, капитан? Отругали-то ведь тебя за дело, сам знаешь — в бою мелочей не бывает. Сейчас главное — готовиться к наступлению как никогда тщательно, без малейших просчетов. Ну ладно, давай посмотрим, что вы здесь уже успели сделать после проверки.

Полдня генерал Филиппов провел в батальоне: смотрел, как идет обучение танковых экипажей, вникал, четко ли усвоены правила взаимодействия между взводами и ротами, расспрашивал, все ли знают систему вражеской обороны, хорошо ли отработали способы ее преодоления. Прощаясь, заметил, что увиденным в целом доволен, но порекомендовал заниматься еще напряженнее, а главное, предметнее.

От сердца немного отлегло. Окончательно же успокоился после встречи с командиром корпуса генералом В. В. Бутковым. Встретились мы неожиданно: я находился в штабе бригады, когда туда прибыл командир корпуса, чтобы вручить командиру бригады полковнику А. Я. Берзину орден Красного Знамени. После вручения награды В. В. Бутков подозвал меня:

— Как идут дела, комбат?

Я коротко доложил о том, что уже сделано, рассказал, как мы стараемся совмещать обучение молодых воинов с воспитанием их на боевых традициях корпуса.

— Направление взято верное, — согласился генерал. — Продолжай свое дело спокойно, без нервозности. И не раскисай — ты же танкист! Думал было наказать тебя за недостаточную боеспособность батальона, но теперь решил повременить. Бои предстоят исключительно трудные, вот они и покажут, на что ты способен, чего добился. Не забывай, что девиз Первого танкового корпуса — стремительность и дерзость!

В течение 11 и 12 января под прикрытием густого тумана части корпуса скрытно сосредоточились в большом лесном массиве в десяти километрах северо-западнее города Шталлупенен (Нестеров). Стало ясно — долгожданный час наступления пришел.

1-й танковый корпус составлял третий, как тогда называли, подвижной эшелон франта в полосе 39-й армии. Для чего он предназначался? На следующий день офицеров бригады собрали на совещание, где заместитель командира корпуса генерал-майор танковых войск Г. Н. Филиппов в общих чертах разъяснил боевую задачу. [198]

Ввод в сражение корпуса предусматривался по двум параллельным маршрутам силами 117-й и 89-й танковых бригад после того, как войска первого и второго эшелонов 39-й армии осуществят прорыв тактической зоны обороны противника. От каждой бригады выделялись передовые отряды: от 89-й — танковый батальон майора

A. Т. Удовиченко, от 117-й — танковый батальон, которым командовал я.

Нашему передовому отряду предстояло, действуя в направлении населенный пункт Раутенберг на реке Инстер, Жиллен (Жилино), Гросс-Скайсгиррен (Большакове), Попелькен, Таплакен, Тапиау (Гвардейск), проложить путь главным силам корпуса на Кенигсберг (Калининград).

На созванном мною коротком совещании выяснилось, что и мой заместитель по политической части капитан

B. Е. Ранков, и заместитель старший лейтенант C. М. Машнин, и начальник штаба капитан Р. П. Лысачев, и парторг лейтенант И. А. Кокорин отчетливо сознавали, какое огромное доверие нам оказано. Ведь бои придется вести на вражеской территории, преимущественно в отрыве от главных сил. На помощь местного населения рассчитывать не приходилось — оно было запугано, одурманено геббельсовской пропагандой. Потребуется еще немало времени и терпения, чтобы простые люди убедились: советские воины пришли к ним как освободители, избавители от мрачных пут фашизма.

Вопрос об ответственных задачах предстоящего наступления вынесли на обсуждение открытого партийно-комсомольского собрания.

В своем докладе я рассказал, в каких условиях придется действовать батальону, особо выделил мысль о том, что Красная Армия не имеет намерения уничтожить немецкий народ, ее задача — разбить фашизм, избавить народы от коричневой чумы.

Слово попросил старший лейтенант Николай Патеев.

— Мы вступаем на землю Восточной Пруссии как освободители, — сказал он. — Наш партийный долг — добиться, чтобы каждый боец осознал свою высокую роль в этой освободительной миссии. Но бои нас ждут нелегкие, фашисты будут сопротивляться отчаянно — обреченным на гибель нечего терять. Поэтому девизом наступления должно стать: быстрота, внезапность, то есть то, что может ошеломить противника. [199]

Вслед за Патеевым поднялся механик-водитель Семен Гаращенко, человек степенный, в довоенные годы стахановец, а на фронте участник сорока танковых атак, трижды раненный, кавалер шести боевых наград. Выступление его было коротким, но, как всегда, весомым, убедительным:

— Мы помним, что воюем за правое дело — за честь, свободу и независимость Родины. Партия учит: мало окончательно сломать военную машину нацизма, надо посеять на землях, порабощенных ранее фашизмом, зерна новой жизни. И это зависит от нас.

Столь же убедительно говорил командир танка младший лейтенант О. А. Мелконян:

— Почему вскипающую в нас ярость мы называем благородной, месть — священной? Потому, что громим фашизм во имя жизни, во имя того, чтобы войны больше не было на Земле. Вступая на территорию Восточной Пруссии, клянемся высоко нести честь воина самого передового, социалистического общества.

Слушая выступления, внимательно всматривался в своих боевых товарищей. У многих было большое горе: семью расстреляли или угнали в неволю, отец, брат убиты на фронте. Они ни от кого не скрывали своей боли, понимали — болит то, что живет. Но как трудно им порой было не дать боли заслонить остальные чувства, подтолкнуть к мести, жестокости.

Завершая собрание, я напомнил:

— Система вражеских укреплений на пути к Кенигсбергу такова, что любой хутор, любой фольварк может оказаться неодолимым при ударе в лоб, очагом отчаянного сопротивления. Задерживаться у них не будем. Двигаться в основном придется по бездорожью, оврагами, через леса, а выходить к населенным пунктам внезапно, брать их в клещи, подавлять сопротивление решительно, наверняка.

* * *

Утром 13 января словно ураган пронесся над головой. Тысячи огненных стрел прочертили небо, земля впереди застонала, встала на дыбы — артиллерия 3-го Белорусского фронта начала упорно, без передышки долбить, взламывать, сокрушать немецкий передний край, рвать колючую проволоку, выворачивать противотанковые надолбы, срывать бронеколпаки с дотов. А вот самолеты [200] над вражескими позициями не появились: помешал густой туман.

Еще не завершилась артподготовка, как вслед за огневым валом двинулись танки и штурмовые стрелковые батальоны. Думается, многие из нас, как и я, в тот момент посчитали, что от такого сокрушительного огня, яростного натиска танков и пехоты оборона фашистов немедленно рухнет. Однако броня и бетон в ряде мест устояли, пришли в себя уцелевшие пулеметчики, орудийные расчеты, и с каждой минутой сопротивление противника возрастало. В его оборону приходилось буквально вгрызаться.

Будучи подвижным эшелоном фронта, наш танковый корпус в первом ударе не участвовал, ждал обусловленной команды. И, естественно, мы с напряженным вниманием следили за ходом наступления, переживали, что оно развивается медленно, требует больших усилий и немалых жертв. Впрочем, никто и не рассчитывал на легкий успех, готовились к тяжелым боям. И не ошиблись.

В первые два дня наступления полки и дивизии 39-й армии продвинулись всего лишь на 5–7 километров. Особенно ожесточенное сопротивление они встретили у каменных редутов, прикрывавших путь на Пилькаллен. Больше суток ушло на то, чтобы пробить здесь бреши. Благо, погода наладилась, и в небе появились наши самолеты, добавили огоньку. Но противник все еще держался.

Томительно тянется время перед атакой. Бывалые фронтовики хорошо знают: пишет ли воин письмо, разговаривает ли с другом, чистит ли автомат, проверяет ли танковый механизм или просто, задумавшись, сидит под деревом — мысли его связаны только с одним: каким будет бой?

Понимая, что многие воины нуждались в моральной поддержке, опытные командиры, политработники обычно душевно беседовали с ними, делились своим боевым опытом, рассказывали о тактике врага, его сильных и слабых сторонах. Нередко в такие периоды приезжали на позиции старшие начальники. Так было и в тот зимний вечер.

— Прибыл командующий фронтом. Постройте личный состав батальона, — сказал мне внезапно «возникший» адъютант командира корпуса. [201]

Вскоре перед строем появился генерал армии И. Д. Черняховский — бодрый, подтянутый, с красивым волевым лицом. На ладно сидевшем кителе командующего сверкали две звезды Героя Советского Союза, а на погонах — по четыре генеральских.

Ивана Даниловича Черняховского любили и глубоко уважали все воины, которым довелось служить, а тем более воевать под его началом. Прославленного полководца нередко видели и на переднем крае среди бойцов, изготовившихся к атаке.

В коротком выступлении командующий фронтом напомнил о том, что, чувствуя приближение неизбежного краха, расплаты за свои злодеяния, гитлеровцы будут сопротивляться с особой ожесточенностью и понадобится использовать все боевое мастерство, весь накопленный боевой опыт, все возможности техники и оружия, чтобы успешно и эффективно громить врага в его вотчине. Выразив твердую уверенность в том, что танкисты с честью выполнят свой воинский долг, И. Д. Черняховский обошел строй и, пожелав на прощание воинам батальона успехов в боях, уехал.

Нужно ли говорить, каким вдохновляющим событием стали для личного состава подразделения встреча с командующим фронтом, высказанная им уверенность в нашей готовности к успешному решению сложных и ответственных боевых задач. Уверен, что каждый из нас в душе поклялся оправдать это высокое доверие, сделать все для ускорения разгрома врага.

...Ранним утром 18 января наш танковый батальон с ротой самоходных артиллерийских установок СУ-85, ротой автоматчиков, артиллерийским дивизионом и саперным взводом скрытно продвинулся за первую линию вражеской обороны, сокрушенную наконец-то войсками 39-й армии. Укрылись в редком ельнике. Земля вокруг была изрыта тысячами воронок. Не осталось ни одного целого дота — только груды бетонных глыб да покореженные бронеколпаки напоминали о том, что здесь возводилось годами и, как, видимо, мыслили гитлеровские фортификаторы, — навсегда. Ходы сообщения и блиндажи, имевшие трех — и пятинакатные перекрытия, превратились в месиво из бревен, камней и сажи.

Скорее бы уж прозвучал сигнал к атаке! Чтобы унять волнение, я высунулся из башни, подставил лицо обжигавшему холодом ветру, расстегнул воротник комбинезона. [202] Сразу стал отчетливее слышен грохот боя, доносившегося с фронта и флангов: трещали пулеметы, тяжело ухали орудия; земля подрагивала от непрерывных разрывов.

«Крепко зацепился проклятый фашист, — чертыхнулся я в душе. — Пятый день штурмовые группы, усиленные танками, не могут завершить прорыв тактической зоны обороны». И тут же увидел взлетевшие в небо ракеты.

Весь организм словно стряхнул с себя дрему, мысли вернулись к главному — предстоящему бою. Наиболее важным я считал сохранение и поддержание в подчиненных уверенности, что батальон действует не сам по себе, а в тесном единстве с войсками 39-й армии, всего 3-го Белорусского фронта, осуществляющими крупную наступательную операцию. Ни на минуту в ходе запланированного многодневного рейда нас не должно покидать чувство, что мы — неотрывная часть единого фронтового организма, что друзья будут следить за нашими успехами и неудачами, придут на помощь, если станет очень трудно.

— Вперед!

Взревели десятки танковых двигателей. На предельных скоростях передовой отряд рванулся по направлению к населенному пункту Раутенберг и к городу Жиллен.

Фашисты почти не стреляли — видимо, ждали, когда мы приблизимся. А как потом выяснится, оборонялись они здесь двумя полнокровными артиллерийскими дивизионами. Отсюда и уверенность, что сумеют выстоять. Кроме того, большие надежды возлагали на приготовленные против танков ловушки.

С первой вражеской засадой мы встретились довольно скоро: сбоку, из-за густого кустарника, ударила противотанковая батарея. Не миновать бы беды, не предусмотри мы такого варианта. Не растерялся старший сержант Николай Кулаков, сделал все, как учили: стремительно развернув свой танк, ворвался на артиллерийскую позицию, огнем и гусеницами уничтожил пять орудий, разбил более десятка грузовых автомашин.

Тут же одна за другой блеснули две вспышки из-под большого почерневшего стога сена. Сержант Александр Галеев развернул орудие и ударил прямой наводкой. Солома разлетелась в стороны, а на месте стога оказалась перевернутая противотанковая пушка. [203] А вот еще сюрприз: справа, из недалекого оврага, выползли два немецких танка. Один из них «пантера» — машина с прочной лобовой броней.

Тридцатьчетверка Александра Галеева застыла на месте. Выдержки, как я понимаю, это потребовало огромной, хотя остановка длилась лишь считанные секунды! Прицел Галеева оказался точным. Передний танк T-IV, потеряв гусеницу, сразу застыл на месте. «Пантера» же, продолжая двигаться вперед, открыла ответный огонь. Теперь все зависело от слаженности в работе экипажа, от того, чьи нервы окажутся крепче. Победителем вышел сержант Галеев. Выстрел — и «пантера» окуталась дымом.

Фашистские артиллеристы, оборонявшие Раутенберг, усилили огонь. Загорелась машина Николая Кулакова. Пламя, поплясав на броне, начало подбираться к моторному отделению. Двигаться дальше стало невозможно. Тогда старшие сержанты Кулаков и Тупица выскочили из машины и, не обращая внимания на разрывы снарядов, свист пуль, сбили пламя мокрым снегом, перемешанным с землей. Чумазые, разгоряченные смельчаки без единой царапины вернулись в свой танк и продолжили атаку.

— Молодец ты, Николай, но и везучий, — передал я по рации Кулакову, с честью вышедшему из тяжелейшей ситуации.

— Пули и осколки меня облетают, — отшутился старший сержант. Но чувствовалось по тону, что похвалой он доволен.

Теперь ничто уже не могло остановить наш наступательный порыв. Танки стремительно ворвались в Раутенберг. Немцы бежали, бросив около десятка орудий, даже не успев снять с них замки.

Проскочив Раутенберг, мы продолжили движение на Жиллен. На пути батальона оказалась водная преграда — небольшой приток реки Инстер. Захватить мост через нее было поручено экипажу младшего лейтенанта Нечипуренко. Механик-водитель сержант Тюнин разогнал машину, но буквально под носом у нее мост взлетел в воздух. Пока фашисты не оторвались от нас, следовало поторопиться с новым решением.

— Форсируем реку по льду! С ходу! — приказал младший лейтенант Нечипуренко.

Однако лед на середине реки затрещал, танк начал проваливаться. Вода уже заливала боевое отделение, когда [204] Тюнин отчаянным рывком вырвал машину из водо-ледового месива и вывел ее на другой берег. Вслед за Григорием Тюниным танки провели и остальные экипажи.

Некоторое время преследование врага продолжали по пустынному шоссе с сохранившимися дорожными указателями, белыми столбиками вдоль обочин. Разделались со встретившимся на пути крупным обозом и свернули на бездорожье. Но едва приблизились к опушке леса, как нарвались на засаду, — около десятка полевых орудий открыли огонь, под аккомпанемент которого в контратаку пошли фашистские танки.

Сержант Киршунов из экипажа Нечипуренко открыл в этом бою счет, поразив двумя снайперскими выстрелами вражеский «тигр», а затем поджег еще две машины. Но вот и на танке Нечипуренко снарядом разорвало гусеницу. Сержант Тюнин и младший лейтенант Нечипуренко (остальные члены экипажа были тяжело ранены, быстро заменили четыре трака, и тридцатьчетверка с поредевшим экипажем снова рванулась в бой. И этот вражеский заслон удалось преодолеть.

В первый день наш передовой отряд продвинулся с боями на 35 километров и, отразив контратаки в общей сложности более сорока танков, к 21.00 вышел на перекресток дорог в полукилометре восточнее населенного пункта Легветтен, что восточнее Жиллена, где встретил организованное огневое сопротивление противника.

Поскольку лобовая атака успеха принести не могла, оставив один танковый взвод в предместье Легветтена, главные силы я повел в обход его с юго-запада в наступление на Жиллен.

Попытка с ходу ночной атакой ворваться в город не удалась. Пришлось закрепиться в лесу юго- восточнее Жиллена. В течение ночи привели себя в порядок, собрали все оставшиеся танки, дозаправили их, пополнили боеприпасами. Экипажи немного отдохнули и с утра 19 января по приказу командира корпуса перешли на новый маршрут. Предстояло, двигаясь за 89-й танковой бригадой на город Гросс-Скайсгиррен, не допустить контратак танков противника с северо-востока.

Выбравшись на более или менее сносную грунтовую дорогу, танки устремились на северо-запад. Дважды на пути попадались небольшие автоколонны, которые мы [205] «раскатали» без остановок и единого выстрела. Все, казалось бы, шло по плану...

И вдруг — почти невероятное известие: из случайно перехваченной радиограммы, переданной открытым текстом на командный пункт корпуса, я узнал о том, что в небольшом хуторе оперативная группа командира корпуса напоролась на немцев и судьба самого генерала неизвестна.

Немедля вышел на связь с майором Удовиченко, но он смог добавить немногое, запомнившееся так.

Двигаясь ночью через лес, батальон в кромешной темноте проскочил обусловленный поворот. А следовавшие несколько позади командир корпуса и его оперативная группа, очевидно, свернули, как и намечалось, на дорогу, ведущую к небольшому хутору. Возможно, там они, лишенные надежного прикрытия, нарвались на немцев и приняли бой, ибо с того направления доносилась стрельба.

Александр Удовиченко, как и я, был потрясен случившимся, вовсю казнил себя. Но это эмоции, которыми ничего не поправишь. Надо было предпринимать что-то конкретное. К активным действиям призвал и догнавший наш батальон начальник политотдела корпуса полковник М. Д. Зайцев. Узнав о случившемся, упрекнул меня и Удовиченко в том, что не смогли уберечь генерала Буткова, и прямо поставил вопрос, как я намерен действовать, если еще не поздно?

Ответил, как думал: «Кровью готов заплатить за жизнь комкора», а сам уже прикидывал расстояние до того хутора, расположенного неподалеку от оси нашего маршрута, время, необходимое для выхода к нему...

Батальон на максимальной скорости пронесся по лесным дорогам и колонной, не перестраиваясь, не сбавляя хода, рванулся к хутору. Похоже, что здесь ждали атаки: несколько выстрелов успели сделать противотанковые пушки, прежде чем танки ворвались на их огневые позиции. В разгар боя с фланга выползли немецкие танки, вскоре четыре из них, окутавшись дымом, навсегда замерли на месте. Скоротечный бой завершился разгромом затаившегося на огородах обоза.

Когда все было кончено, обследовали местность и обнаружили следы недавнего боя. Кто его вел? Может быть, танки оперативной группы командира корпуса? Ответа на этот вопрос не было...

Дальше двигались по шоссе. Вот уже до Гросс-Скайогиррена [206] осталось километров десять. Помня, что в этом городе располагается крупный фашистский гарнизон и атакой в лоб успеха не добьешься, я снова связался с майором Удовиченко, договорился, что его батальон будет атаковать город с запада, наш — с востока.

Но, к моему, прямо скажем, немалому удивлению, и здесь немцы сопротивлялись недолго. Стоило гитлеровцам в зареве заполыхавших пожаров рассмотреть, что город окружен, что советские танки штурмуют их позиции со всех сторон, как в стане врага началась паника. С подходом главных сил корпуса Гросс-Скайсгиррен был в наших руках,

И вот когда мы с Александром Удовиченко, встретившись на окраине Гросс-Скайсгиррена, обменивались впечатлениями от всего пережитого, обсуждали дальнейшие действия, кто-то вдруг буднично сообщил:

— Прибыл командир корпуса.

И точно! Спустя несколько минут знакомый «виллис» лихо затормозил рядом с нами, и на землю молодцевато спрыгнул генерал-лейтенант танковых войск В. В. Бутков. Пока мы оторопело глядели на него, генерал достал из кармана пачку папирос, с видимым удовольствием закурил и, улыбаясь, спросил:

— Ну что, герои? Неужели могли поверить, что я попал в лапы к фашистам?

Пришлось признаться, что не исключали и такой исход. Генерал посмотрел на нас с укором, но тут же по-дружески обнял меня и Удовиченко, отвел в сторону и, предложив присесть на одно из разбросанных вокруг бревен, рассказал о том, что же в действительности произошло в ту ночь.

Колонна оперативной группы двигалась по намеченному маршруту. Никто в ней и не подозревал, что батальон Александра Удовиченко сбился с пути. Когда подъехали к хутору, В. В. Бутков заметил на его окраине несколько танков, вышел из машины около одного из них и спросил у встреченного воина, одетого в комбинезон:

— Почему, танкисты, стоите? В ответ послышалось:

— Хенде хох! — и из непроглядной темноты выскочил немецкий солдат с автоматом наперевес.

Здесь надо сказать, что генерал не расставался со шпагой, которую прислали ему в подарок рабочие Урала. Он использовал ее как трость, ибо после ранения [207] немного прихрамывал. Мгновенно оценив обстановку, Василий Васильевич выдернул шпагу из ножен и проткнул острым клинком грудь часового, вслед за тем и второго гитлеровца, не успевшего толком понять, что же здесь происходит.

Генерал быстро сел в свой «виллис», дал команду колонне разворачиваться в лес. Возможно, все так тихо и закончилось бы, но тут кто-то из немцев поднял тревогу. Началась суматоха, беспорядочная стрельба, но командир корпуса уже был под защитой танков, которые, обстреляв немцев, свернули на проселок и по нему обошли хутор.

— Ну, теперь это все уже позади, — заметил генерал. — А вот впереди у нас дела посерьезнее. Главное, к Кенигсбергу мы теперь вдвое ближе, и надо усиливать давление на противника, не давать ему опомниться. Поэтому уточняю задачу. Тебе, Казарьян, следует отсюда двигаться прямо на Попелькен, затем на Таплакен, выбить из него немцев, захватить и удержать до подхода главных сил мост через реку Прегель. После этого следовать на Тапиау — последний крупный оборонительный узел врага на подступах к Кенигсбергу. Выполняйте!

Итак, наш передовой отряд оторвался от главных сил и держал путь в направлении Попелькен, Таплакен, Тапиау и, не встречая серьезного сопротивления, поддерживал довольно-таки высокий темп движения. Отдельные мелкие группы противника мы уничтожали с ходу.

К Попелькену удалось подойти скрытно поздно вечером 20 января. На опушке леса, надежно поглощавшей шум танковых двигателей, передовой отряд развернулся в линию, дал два залпа из пушек и ринулся вперед. Быстрота и внезапность сделали свое дело: вражеский гарнизон был разгромлен.

Но как удержать населенный пункт небольшой танковой группе, со всех сторон обложенной врагом, способным нанести удар с любого направления или одновременно с нескольких?

Рекогносцировка местности показала, что обойти город невозможно: справа тянулся непроходимый хвойник, а слева — глубокий противотанковый ров, заполненный водой. Единственная гудронированная дорога проходила по главной улице Попелькена, и можно было полагать, что именно на ней развернутся главные события. Поэтому и решили организовать засады у шоссе, неподалеку от него. [208]

Возможно, был и какой-то лучший вариант, но принимать решения пришлось самостоятельно — связь с командованием бригады давно прервалась, и наладить ее мы никак не могли.

Организация засад, маскировка машин, отработка элементов взаимодействия отняли немало времени, и экипажам удалось поспать прямо в машинах, правда не более двух часов.

Старший лейтенант Николай Патеев со своей ротой занял выгодную позицию на юго-восточной окраине, лейтенант Бесдан Хадиков — на северо-западной. Мой заместитель старший лейтенант С. Машнин с разведвзводом замаскировался на заросшей мелколесьем высотке, с которой открывался отличный обзор Попелькепа и ближних подступов к нему. Я же со штабом батальона расположился у центральной площади.

С рассветом движение по шоссе возобновилось, причем создавалось странное, а потому и несколько тревожащее впечатление, что немцы даже не знают о захвате нами Попелькена. Даже невозможно объяснить, в чем тут дело, но сюда одиночно и небольшими группами въезжали военные грузовики, бронетранспортеры, Патеев и Хадиков пропускали их беспрепятственно, а затем наши танки давили их гусеницами, после чего груды искореженного металла немедленно убирали в ближайшие дворы, и главная улица вновь обретала свой обычный вид.

В середине ночи Семен Машнин предупредил, что подходит колонна бронетранспортеров с пехотой.

— Пропускайте, встретим, — коротко ответил я.

Мы затаились. И как только голова колонны показалась на центральной площади Попелькена, последовала команда «Огонь!». Несколько бронетранспортеров сразу вспыхнуло. Остальное довершили гусеницы. Ошеломленный, зажатый, терзаемый со всех сторон, враг не смог оказать сопротивления. Ни одна его машина из города не вырвалась. В этой ночной неразберихе пострадала часть нашего автотранспорта.

Яростная стрельба, далеко разносившийся скрежет металла насторожили водителей приближавшейся к нам колонны из двух десятков грузовиков. Они свернули на проселок и начали торопливо уходить в сторону. К чести Семена Машнина, он мгновенно среагировал на этот маневр. Оставив на высотке для наблюдения один танк, остальные бросил в погоню. [209]

Вперед вырвалась тридцатьчетверка, ведомая механиком-водителем Василием Нежиным. Командир орудия Александр Панфилов, бывалый фронтовик, в недавнем прошлом артиллерист, первым снарядом поджег головную машину, вторым — замыкающую. Колонна оказалась в западне, и спустя считанные минуты от нее остались лишь догорающие обломки.

Тем временем шоссе опустело, движение по нему полностью прекратилось. Мы чувствовали, что противник разобрался в ситуации. Теперь надо ждать ответных действий. Каких? Что им противопоставить?

Под покровом густевших сумерек я перебросил часть сил на подкрепление роты Николая Патеева. Вместе с ним наметили ориентиры, определили секторы обстрела каждому экипажу.

Миновала полночь, наполненная гнетущей, взрывоопасной тишиной. Несмотря на нервное и физическое перенапряжение, длительное недосыпание, никто из танкистов, кажется, не сомкнул глаз, коротали время в тревожной полудремоте.

Под утро на востоке послышался приглушенный рокот, затем он стал отчетливее, явственней. Можно не гадать — это танки, много танков, и сейчас начнется трудный бой.

Сообщить бы о ситуации командованию бригады, корпуса, но связи с ними все еще нет. Как, оказывается, трудно действовать в полном отрыве от главных сил, не чувствуя плеча соседа, не зная, как у него развиваются события, спешит ли он к тебе на помощь и успеет ли вовремя!

Танки приближались. Вот в темноте уже стали различимы силуэты головных машин. Наши автоматчики, высланные вперед для подсвечивания местности и противника ракетами, пока еще не давали о себе знать. Ничего не сообщал со своей высотки и Машнин.

Я до боли в глазах всматривался в темень, пытаясь разобраться, что там происходит, и решить, как нам действовать. Похоже, колонна разворачивается в боевой порядок. Или просто остановилась? Открывать огонь? Нет, подожду — ведь впереди вместе с автоматчиками находится капитан Ранков, человек надежный.

Как оказалось, Ранков сознательно не торопился с сигналом. Дело в том, что два автоматчика, выдвинутые вперед, вернувшись, доложили ему, что уловили на дороге приглушенную русскую речь. Неужели наши? А [210] если это переговаривались предатели — власовцы, удиравшие от возмездия в фашистских обозах? От однозначности вывода зависело слишком многое. И тогда вперед пошел сам капитан Ранков.

Приблизившись под покровом темноты почти вплотную к танкам, он с огромной радостью понял: подошла головная рота главных сил корпуса. Теперь главное — избежать неожиданностей. И замполит, не мешкая, крикнул:

— Не стреляйте, ребята! Здесь свои!

С чувством величайшего облегчения встретили мы своих боевых товарищей. И еще не успели прийти в себя, как подъехал генерал В. В. Бутков с оперативной группой, двигавшейся чуть ли не вплотную за головной танковой ротой.

Я поспешил с докладом. Голос мой срывался от пережитого волнения, но генерал слушал внимательно, терпеливо. Однако, узнав, что мы едва не открыли огонь, шутливо погрозил пальцем:

— Не хватало еще, чтобы в конце войны погибнуть от своих. Ведь у вас, насколько мне известно, многие стреляют без промаха.

Приятно, конечно, услышать похвалу в адрес подчиненных, на подготовку которых к боям затратил немало времени и сил. Порадовался и тому, что прославленный командир одобрил мои действия. Сам же в душе благодарил судьбу за то, что удержался от соблазна открыть огонь в показавшийся благоприятным момент. Значит, все же чему-то научился, в том числе и на прошлых ошибках, внутренний голос заглушил готовую сорваться с языка команду «Огонь!», которую я не смог бы оправдать во всей своей последующей жизни.

Нет, на войне, как, впрочем, и в мирное время, ничего нельзя делать наугад, на авось, полагаясь на случай, везение. Но особенно все-таки на войне.

Генерал, уточнив дальнейшую задачу, уехал. А следующая ночь застала наш передовой отряд на марше, хотя идиллически звучащий термин «марш» при движений в тылу врага приобретает совсем иную окраску. Дважды за ту ночь пришлось вести бои с танковыми колоннами противника, и обе они были разгромлены: первая — из засады, после того как о ее приближении заранее предупредил по рации начальник штаба батальона капитан Р. П. Лысачев; вторая — ударом с ходу. Потери [211] врага в верном бою подсчитать не успели, а вот во втором уничтожили одиннадцать танков.

Неожиданные встречи с противником и тяжелые ночные бои вынудили нас несколько изменить маршрут. И на рассвете, когда удалось сориентироваться по карте, я понял, что отряд вышел к северо-западной окраине Таплакена, то есть с противоположной от намеченной стороны. Не исключено, что раньше я принял бы решение вести отряд к обусловленному месту развертывания для атаки. Но сейчас, оценив обстановку, понял: отсюда атаковать выгоднее, противник меньше всего ждет удара с этого направления. И оказался прав. Внезапность и стремительность атаки сделали свое дело — фашистский гарнизон города был разгромлен, а остатки его бежали так поспешно, что нам досталось десять исправных танков и двенадцать полевых орудий.

В Таплакене мы захватили немало пленных. Стали ломать голову, что с ними делать? Ведь не отпустишь их на псе четыре стороны и с собой не возьмешь.

Выход Все же нашли. В густом лесу чуть западнее города разведчики обнаружили фашистский концлагерь. Танковый взвод и приданная ему группа автоматчиков, десантников под началом лейтенанта Василия Колезнева разрушили ограждения, перебили охрану и освободили узников этого лагеря смерти, среди которых оказались и советские военнопленные. Они с радостью приняли предложение: вооружиться трофейными автоматами и охранять до подхода главных сил захваченных в плен гитлеровцев, запертых нами в уцелевших бараках лагеря.

А главные силы были уже недалеко, связь с ними работала отлично. И пока экипажи осматривали машины, заправляли их, пополняли боеприпасами, я по радио доложил командиру корпуса обстановку и получил указание продолжать выполнение поставленной ранее задачи.

Перефразировав по-своему старую солдатскую пословицу: «Что в бою взято, то свято», я решил воспользоваться захваченными немецкими танками, укомплектовал их экипажи за счет ротных зампотехов, ремонтников — и снова вперед! Усиленный трофейной техникой, передовой отряд стал выглядеть весьма внушительно.

Путь к Тапиау не был гладким. Пришлось и форсировать реку по горевшему мосту, и подавлять батареи противотанковых орудий, и сметать с дороги колонны вражеской техники. И все это — не сбавляя темпа движения! [212]

Особое мужество проявили командир взвода Чугунов и его подчиненные, когда подразделение вышло к подожженному фашистами деревянному мосту через реку. Опоры и настил уже обуглились, и казалось, что с минуты на минуту они рухнут в воду. Но один из танков, успевший с ходу проскочить через него на тот берег, был там подбит, и его со всех сторон облепили гитлеровцы, пытавшиеся вынудить экипаж к сдаче в плен.

Чугунов без колебаний приказал механику-водителю вести танк по пылавшему мосту. Машина командира, а следом за ней и остальные на максимальной скорости проскочили через пламя, уничтожили наседавших на подбитый танк фашистов, после чего по решению командира, не дожидаясь подхода других подразделений, продолжили преследование врага. Вскоре они настигли немецкий артдивизион на марше и в коротком бою уничтожили 12 орудий, много тягачей, автомашин, десятки солдат и офицеров.

Тем временем нам удалось отстоять от огня мост и, проверив его надежность, провести по нему остальные танки батальона. Появилась уверенность, что батальон сможет без задержки выйти к Тапиау и, быть может, даже с ходу его атаковать. Это мнение еще больше окрепло, когда я связался по рации с майором Удовиченко и узнал о том, что его батальон успешно отразил контратаку 40 танков и пехоты, уничтожив при этом 15 вражеских машин, и держит курс на Тапиау.

Однако уже на дальних подступах к городу наша разведка попала под сильнейший артиллерийский обстрел, и стало очевидным, что одной лихостью успеха не добьешься, а вот провалить выполнение задания, понести неоправданные потери можем вполне реально. Батальон пришлось остановить для рекогносцировки.

Оставив танк в укрытии, я взобрался на небольшой холм, прильнул к биноклю и сразу же обнаружил стоявших на дороге семь «тигров» с работавшими, судя по сизым выхлопам, двигателями. Похоже, что они сейчас пойдут в контратаку. Необходимо было срочно поставить батальону задачу на бой, и я поспешно начал спускаться с холма. Вот уже рядом мой танк...

И тут земля дрогнула, по барабанным перепонкам ударил грохот рвущихся совсем близко снарядов. Отчетливо увидел, как вздыбилась земля между мною и танком, и тут же почувствовал острую боль в правой ноге. Взрывной волной меня отбросило в сторону, но я тут же [213] поднялся, хромая добежал до машины и, теряя силы, все же забрался в нее. Что делать дальше, я уже знал.

Завязав с «тиграми» перестрелку, танковая рота старшего лейтенанта Патеева приковала к себе их внимание, а тем временем рота лейтенанта Хадикова вышла во фланг противнику и с близкого расстояния расстреляла три «тигра», заставив остальных спешно покинуть поле боя. Заслон был сбит.

В тот день батальон продвинулся еще на восемнадцать километров и завязал бой за предместья Тапиау. Гарнизон города сопротивлялся отчаянно, вокруг наших танков густо ложились снаряды, рвались мины. Но мы отвоевывали у врага за домом дом, улицу за улицей.

В минуту затишья к нам подъехал на стареньком, казавшемся уже пришельцем из далекого прошлого бро-невичке начальник разведки бригады майор А. И. Линев со своими разведчиками. Я лежал около своего танка на плащ-палатке, стараясь не обращать внимания на боль, отдавал распоряжения.

Майор Линев приветливо поздоровался, присел на корточки рядом, посмотрел на большое пятно запекшейся на комбинезоне крови и подал знак своим подчиненным. Подошли четверо разведчиков, ни слова не говоря, подхватили плащ-палатку за края и понесли меня к броневику.

Как я ни уговаривал майора Линева разрешить остаться до конца боя, тот оказался непреклонным. Броневик тронулся. По пути ко мне присоединился начальник штаба батальона капитан Лысачев, тоже раненный в ногу.

Дорога до госпиталя, не в пример многим другим местным дорогам, оказалась довольно ухабистой. Броневик нередко изрядно подбрасывало, а однажды тряхнуло так, что я от боли потерял сознание. Когда же открыл глаза, увидел склонившегося надо мной командующего фронтом И. Д. Черняховского.

— Как чувствуешь себя? — спросил он участливо. Стараясь говорить бодрее, я ответил, что самочувствие нормальное, рана — несерьезная. Мог бы после перевязки остаться в батальоне. Но тут в разговор вмешался врач:

— Товарищ командующий, — сказал он, — капитану угрожает газовая гангрена. Его надо срочно оперировать.

— Немедленно отправьте Казарьяна в госпиталь, — строго распорядился И. Д. Черняховский. И, обратившись [214] ко мне, добавил с улыбкой: — Воевал хорошо. Спасибо тебе, капитан!

Высокая оценка боевого труда прославленным военачальником влила в меня струю бодрости. Показалось даже, что боль заметно утихла.

Мог ли я подумать в тот момент, что эта встреча — последняя, что пройдет чуть более двух недель и я со слезами на глазах буду читать и перечитывать в «Красной звезде» сообщение о гибели Ивана Даниловича Черняховского, что всей душой восприму справедливые слова некролога: «Друзья, близкие, знакомые — все, кто имел счастье общаться с товарищем Черняховским, потеряли в его лице человека большой душевной силы и красоты, подлинной человеческой теплоты и сердечности. Партии, народу, Родине отдавал Черняховский все свои силы, им отдал и свою жизнь. Память о товарище Черняховском будет вечно жить в сердце народном»{1}.

Он был для всех нас и солдатом, и полководцем. И погиб как солдат и полководец — на поле боя, лицом к врагу.

В госпиталь мне, как выяснилось, предстояло добираться по воздуху. Вертлявый санитарный самолетик У-2 приземлился прямо на центральной площади Каунаса. А спустя несколько минут я уже лежал на операционном столе. Надо мной хлопотали два усталых хирурга.

— Будем откровенны, — громко сказал один из них, когда осмотрел рану. — У вас начинается гангрена. Ногу придется ампутировать.

— Отнимать ногу не дам. Делайте операцию, — настаивал я. — Согласен на любой исход.

Спор грозил затянуться: меня убеждали, я отвергал, предупреждали — не соглашался. Наконец в какой-то момент врачи меня, видимо, просто пожалели: молодой, мол, парень, куда ему без ноги. Согласились рискнуть. В том, что ногу удалось сохранить, есть, конечно, и элемент везения, и животворная сила молодого организма. Но главное все же — мастерство военных хирургов, вложивших в операцию не только знания, опыт, навыки, но и душевное тепло. Горько, что я не запомнил и не могу сейчас назвать их имен и фамилий. Не могу себе этого простить до сих пор.

В госпитале я узнал, что командование фронта высоко [215] оценило наш рейд по вражеским тылам. Вот выдержка из наградного листа:

«В боях на территории Восточной Пруссии тов. КАЗАРЬЯН показал себя энергичным, решительным и волевым офицером, беззаветно преданным Родине. Благодаря личному героизму и умению тов. КАЗАРЬЯН своим батальоном в боях с 17 по 23.1. 1945 г. добился огромных успехов в борьбе с немецкими оккупантами. Тов. КАЗАРЬЯН не считал противника, а громил его наголову. Батальон под командованием тов. КАЗАРЬЯНА за пять дней прошел с боями свыше 150 километров, освободив до 100 населенных пунктов.

За период боев с 17 по 23.1. 1945 г. танкисты тов. КАЗАРЬЯНА уничтожили 30 танков и самоходных орудий, 86 орудий разного калибра, 41 миномет, 39 пулеметов, 1400 подвод с грузами, 70 бронетранспортеров, 215 мотоциклов, до 300 немецких солдат и офицеров.

Батальон освободил два лагеря военнопленных (660 человек).

По пути движения батальон захватил складов разных 28, автомашин 310, рогатого скота 9000, лошадей 2700, повозок с грузами 1900, взято в плен 950 немцев...»

Весь личный состав батальона получил государственные награды. А мне Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года было присвоено звание Героя Советского Союза. Такого же отличия был удостоен и майор Александр Трофимович Удовиченко.

О содержании наградного листа я узнал, разумеется, намного позже. А тогда, сразу после операции, мне попался на глаза свежий номер газеты «Правда» за 24 января 1945 года. В статье, посвященной боям в Восточной Пруссии, я прочел строки, в которых, как я сразу понял, говорилось о наших делах:

«В Восточной Пруссии наши ударные танковые группы достигли больших оперативных успехов. Они ворвались после прорыва фронта в глубокие тылы немецких войск и совершили стремительный бросок, имевший исключительно важное значение».

Этот номер я до сих пор храню в своем личном архиве.

Здоровье мое постепенно шло на поправку. Все свободное время я просиживал у репродукторов или в читальне — по сообщениям радио и газет следил за развитием событий на фронтах, и особенно, конечно, на родном, 3-м Белорусском. Все более нестерпимо хотелось быстрее поправиться и вернуться в бригаду. [216]

К середине февраля восточно-прусская группировка немцев была рассечена на три части. Двадцать дивизий было заперто в Хейльсбергском укрепленном районе, пять нашли убежище в блокированном Кенигсберге, четыре — на Земландском полуострове. В марте началось планомерное уничтожение хейльсбергской группировки немцев.

Стало ясно, что на очереди Кенигсберг. И поскольку я уже довольно сносно ходил, опираясь на палочку, то всерьез заговорил о том, чтобы меня выписали из госпиталя.

Но, как ни торопился, к штурму Кенигсберга не поспел. Всего четыре дня понадобилось советским войскам, чтобы сокрушить эту крепость, провозглашенную гитлеровской пропагандой неприступной.

Свой 1-й танковый корпус я разыскал в 30 километрах севернее Кенигсберга, в густом лесу близ населенного пункта Надроу. Сюда он был отведен для срочного пополнения — ведь после боев в Кенигсберге в корпусе осталось лишь 33 исправных танка.

Мой приезд совпал с торжественным событием. Делегация трудящихся Эстонской ССР привезла в подарок танкистам колонну новеньких Т-34, построенных на их личные сбережения. На каждой из машин пламенела размашистая надпись «Лембиту». Это было имя народного героя Эстонии, возглавлявшего в тринадцатом веке восстание эстов против немецких феодалов, пытавшихся поработить Прибалтику.

Здесь в лесу, на большой поляне, состоялся короткий митинг. С обращением к личному составу выступил командир корпуса В. В. Бутков:

— Для быстрейшего разгрома немецко-фашистских захватчиков, — сказал он, — трудовой народ Эстонии прислал нам надежные машины, построенные на личные сбережения рабочих, крестьян, интеллигенции. Имя этим машинам дано героическое, поэтому и воевать на них нужно только геройски. Поклянемся в этом.

— Клянемся! — дружно ответили построенные побатальонно представители бригад.

Незадолго до перехода войск фронта в наступление (а в нем, как я узнал, нашему корпусу предстояло в составе 2-й гвардейской армии генерала П. Г. Чанчибадзе добивать противника на Земландском полуострове) в корпусе произошла частичная реорганизация. Так, все танки были переданы в состав 159-й бригады, составившей ударную группу соединения, которую предполагалось [217] использовать совместно с пехотой и артиллерией. Поскольку командир 159-й танковой бригады полковник К. О. Петровский был ранен, бригаду возглавил недавно переведенный в наш корпус полковник Е. Е. Духовный. Вот именно тогда и произошла наша новая встреча.

— По всему видно, что на танках ты отвоевался. Переходи, братец, в штаб бригады, там найдется для тебя подходящее дело, — предложил он.

Дело действительно нашлось: я заменил временно выбывшего из строя помощника начальника штаба. Занимался вопросами охраны и обороны КП, составлял проекты приказов, распоряжения, донесения. Иногда оформлял наградные листы.

Однажды вместе с начальником штаба бригады подполковником И. С. Морозовым оборудовали макет местности, на котором в мельчайших подробностях воспроизвели систему вражеской обороны. На этом макете провели очень предметные практические занятия со всем офицерским составом, командирами и механиками-водителями танков.

Этот и многие другие уроки штабной работы, полученные мною в общении с образцовым штабным офицером Иваном Степановичем Морозовым, не только изменили мой взгляд на роль штаба в организации боевых действий, но еще более подтянули, дисциплинировали меня самого, приобщили к известной больше понаслышке штабной культуре.

...Приказ о наступлении поступил поздним вечером 13 апреля после того, как командование немецкими войсками на Земландском полуострове не ответило на ультиматум о капитуляции. Я не выдержал, попросил подполковника Морозова отпустить меня на передовой НП — уж очень хотелось своими глазами увидеть картину боя.

НП располагался в полуразрушенном каменном доме с чудом сохранившейся башенкой непонятного назначения, к которой вела крутая винтовая лестница. Из тесного помещения открывался неплохой обзор. Возможно, домовладелец любовался отсюда окрестностями...

Наступление началось чуть позже 10 часов. Наша авиация, эшелонированная по высотам, наносила удары по вражеским укреплениям большими группами бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей. Своего рода «тройной» оказалась и артподготовка с земли — залпами орудий разного калибра, реактивных и обычных минометов. Впервые за годы войны мне довелось увидеть совместный [218] артиллерийский и бомбовый удар такой сокрушительной силы.

Подсвечиваемое тысячами разрывов, багрово-серое облако закрыло часть горизонта, клубясь, поднималось в небо. Лишь спустя два с половиной часа вперед двинулись танки и пехота. И опять пришлось пережить непривычное, невиданное ранее: танки будто нырнули в море огня и исчезли в нем. Как развивалась атака дальше, за дымом и пламенем разобрать было трудно. Осталось одно: спуститься вниз и, сидя рядом со связистами, ждать донесений. А из них можно было сделать вывод, что наступление началось удачно, хотя пришлось нам нелегко. Бои шли исключительно упорные, требовали от личного состава предельного напряжения моральных и физических сил.

После полудня поступило первое донесение и о боевых действиях нашей танковой бригады. С волнением узнал, что в бою за первую линию вражеской обороны отличился танковый экипаж под командованием лейтенанта Бирюкова. Во время атаки в танк угодил фаустпатрон. Ранило командира танка, механика-водителя Мешкова, командира орудия Ефремова и радиста-пулеметчика Попова. Но никто из них не покинул тридцатьчетверку с героическим именем «Лембиту» на борту.

Сержант Ефремов развернул орудие и двумя выстрелами уничтожил фаустников, засевших в кустарнике. Тем временем механик-водитель Мешков заметил, что гитлеровцы выкатывают на прямую наводку орудие. Тридцатьчетверка нырнула в овраг, зашла с тыла. Артиллерийский расчет не успел ахнуть, как был раздавлен вместе с пушкой.

К вечеру, когда командир 1-го танкового корпуса В. В. Бутков сообщил командованию 2-й гвардейской армии, что противник отходит и начинается его преследование, генерал П. Г. Чанчибадзе тут же приказал подчиненным преследовать противника и ночью, не давать ему ни минуты передышки.

В течение ночи пришлось дважды переносить НП, и к утру все здесь едва держались на ногах от усталости. А каково было танковым экипажам, пехотинцам, артиллеристам? Но они, развивая успех, еще двое суток вели почти непрерывные бои.

Донесения свидетельствовали: отбросив противника к морю, ударная танковая группа корпуса повернула на юг — в направлении на город Ротенен. Темп наступления [219] еще более возрос. Передовой танковый батальон попытался ворваться в Ротенен с ходу, но на узких городских улицах танки потеряли возможность маневрировать и могли стать легкой добычей фаустников, засевших на чердаках и в подвалах. В. В. Бутков приказал: без пехоты населенные пункты не атаковать!

Штурм города начался утром. С НП, расположенного на водонапорной башне в пригороде Ротенена, я хорошо видел, как первыми пошли вперед штурмовые группы. На душе немного отлегло — танки снова обрели свою грозную силу.

Понятно, что с особым волнением следил я за сообщениями о действиях танкового батальона, которым командовал мой заместитель капитан Машнин. Конечно, один батальон в крупном наступлении — далеко не решающая сила, и донесения касались в основном продвижения частей. Но в потоке оперативной информации встречались доклады и командиров подраг делений. Так мне удалось узнать, например, что рота под командованием старшего лейтенанта Кожихина сумела скрытно выйти в тыл артиллеристам и фаустникам, засевшим в большом каменном доме. Когда в атаку поднялась наша пехота, танковые орудия дружно ударили по дому с тыла, вызвав там замешательство. Воспользовавшись этим, в дом ворвались наши автоматчики и довершили разгром его «гарнизона».

Отличилась и рота старшего лейтенанта Патеева, выбившая противника из городского сквера. В предвидения контратаки командир отвел танки немного назад и умело укрыл их среди развалин домов. Снаряды и мины врага их даже не царапнули. Враг обстрелял опустевший сквер из орудий, после чего туда устремились его танки и пехота. Метким огнем из засады, а затем встречным ударом противник был уничтожен,

17 апреля подполковник И. С. Морозов передал в штаб 2-й гвардейской армии очередное донесение командира ударной танковой группы полковника Е. Е. Духовного: «Продвинулись южнее Ротенена на 10 километров. Сопротивление противника слабое. К вечеру выйдем на перешеек Пиллауского полуострова».

На следующее утро наш КП уже находился далеко от Ротенена — на господствующей высоте в 6 километрах западнее Фишхаузена. Этот один из самых мощных опорных пунктов в системе вражеской обороны на Земландском полуострове, по поступившим сведениям, был взят передовыми частями 39-й и 43-й армий. В руках немцев [220] оставался лишь узкий Пиллауский полуостров. Но это был крепкий орешек. По показаниям пленных и донесениям воздушной разведки мы знали: он защищен пятью оборонительными линиями.

В полдень 18 апреля мне довелось наблюдать с передового НП, как наша ударная танковая группа пыталась атаковать первую линию обороны. Вперед были выдвинуты около 20 тяжелых танков и самоходных артиллерийских установок. Немцы встретили их плотным огнем. Сквозь огневую завесу удалось прорваться лишь шести САУ. Они начали прямой наводкой бить по огневым точкам, укрытым в железобетонных сооружениях. Но снаряды отскакивали от железобетона, как горох от стены. Полковник Е. Е. Духовный приказал отойти.

Не принесла результата и ночная атака: немцы были настороже. С утра штурм вражеской обороны возобновился с новой силой. Активно помогала атакующим авиация. Однако ни на одном из участков 2-й гвардейской армии успех достигнут не был. К исходу дня поступил приказ: штурм прекратить.

Как теперь известно, командование 3-го Белорусского фронта, проанализировав обстановку, пришло к выводу, что ослабленная в предыдущих боях, понесшая большие потери 2-я гвардейская армия не сможет выбить противника с Пиллауского полуострова. Эта задача была возложена на 11-ю гвардейскую армию генерала К. Н. Галицкого.

Вечером на наш КП прибыл подполковник П. Г. Яновский — начальник штаба 11-й гвардейской стрелковой дивизии. Именно ей, как выяснилось, предстояло сменить нашу ударную танковую группу, отводимую в тыл на пополнение. Передача дел не заняла много времени. П. Г. Яновский оказался опытным штабистом, все схватывал буквально на лету. И подполковник И. С. Морозов, и я расстались с начальником штаба 11-й гвардейской совсем по-дружески, словно давно были знакомы с этим умным, обаятельным человеком...

1-й танковый корпус отвели на пополнение в пригород Ротенена — к тому времени уже глубокий фронтовой тыл.

Утром 25 апреля я проводил политинформацию в своем танковом батальоне. Начал ее с сообщения: войсками 11-й гвардейской армии после пятидневных ожесточенных боев взят город-крепость Пиллау. Не успел закончить, как в комнату вошел дежурный и доложил:

— Вас, товарищ майор, разыскивает Двадцатый. [221]

В штабе батальона я взял телефонную трубку, назвал свой позывной.

— Ты какой сон видел в эту ночь — хороший или плохой? — послышался полушутливый, полусерьезный голос полковника А. И. Халаева, еще в январе сменившего на посту командира бригады гвардии полковника А. Я. Берзина.

— Спал, как убитый. Без всяких сновидений.

— А предчувствий не было?

— Предчувствий? Сегодня должно быть лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.

— Тогда приезжай ко мне.

...Комбриг глянул мне в глаза, усмехнулся и, видно, не желая дальше говорить загадками, сообщил:

— Собирайся, Казарьян, в Москву — вызывают для вручения Звезды Героя. Вот телеграмма.

Не буду описывать охватившие меня чувства. Не говоря уже о самом поводе для поездки, взволновавшем бы до глубины души каждого человека, радовала возможность побывать в столице нашей Родины и в ее сердце — древнем Кремле, встретиться с Михаилом Ивановичем Калининым — государственным деятелем, вышедшим из рабочей среды. С каким интересом и пониманием читали мы на фронте его выступления, исполненные народной мудрости, веры в несокрушимую стойкость советских людей — воинов и тружеников, в победу над врагом. Хотелось тут же поделиться теснившимися в сознании мыслями, а неожиданно сказал:

— Но ведь война еще не кончилась...

— Успеешь вернуться, — успокоил меня комбриг. — А не успеешь — сами управимся. Словом, немедленно собирайся в дорогу.

Москва порадовала своим уже «невоенным» видом: улицы — чистые, камуфляж с домов убран. И люди — не встревоженные, а спокойные, уверенные не только в сегодняшнем, но и завтрашнем дне.

В гостинице, выйдя из лифта, я столкнулся с молодым танкистом, лицо которого показалось мне знакомым. Присмотрелся и узнал: это же прославленный механик-водитель из нашего 1-го танкового корпуса Петр Басенков. Поздоровались, разговорились. Оказалось, что его вызвали в Москву по тому же делу, что и меня, — вручать Золотую Звезду Героя.

Неразлучными друзьями называли у нас в корпусе экипаж тридцатьчетверки: командира танка лейтенанта [222] Александра Волкова, наводчика орудия Валерия Величко и механика-водителя Петра Басенкова, замечательных мастеров танковых атак. О подвигах этих воинов рассказывала в свое время газета 3-го Белорусского фронта «Красноармейская правда», статью обсуждали во всех танковых подразделениях. Мне запомнилось описание боя, в котором на тридцатьчетверку лейтенанта Волкова, находившуюся в засаде, вышли шесть фашистских танков. В неравной схватке мужественный экипаж подбил три вражеские машины, заставив остальных повернуть вспять.

А сейчас, когда мы встретились в Москве, Петр Басенков поведал мне о последнем, безмерно тяжелом и в то же время славном, бое героического экипажа.

...Было это на подступах к Шяуляю. На рассвете неподалеку от сильно укрепленного вражеского населенного пункта наши танкисты вступили в бой с превосходящей по численности танковой группой противника. Вскоре Величко подбил два фашистских танка, вывел из строя штурмовое орудие «фердинанд»... И тут в башню тридцатьчетверки ударил снаряд, тяжело ранил лейтенанта Волкова. Механик-водитель повел машину в укрытие, а командир орудия, отбиваясь от наседавшего врага, подбил еще три танка.

Однако и немцы отвечали плотным огнем, всадили в машину лейтенанта Волкова еще два снаряда. Один разорвался внутри, ранил Валерия Величко, который, собрав последние силы, метким выстрелом поджег еще один вражеский танк, но новое прямое попадание снаряда оборвало его жизнь.

Невредимым в машине оставался лишь механик-водитель Петр Басенков. Заняв место у орудия, механик-водитель несколькими выстрелами поразил еще три танка, а затем вновь взялся за рычаги, бросил машину вперед на подоспевшую, к своему несчастью, вражескую пехоту. Иссеченный боевыми шрамами танк, который фашисты не без основания могли посчитать трижды уничтоженным, продолжал жить и сражаться, да так яростно, что противник не выдержал, в панике отступил.

Родина достойно оценила подвиг экипажа. Высокое звание Героя Советского Союза было посмертно присвоено Александру Ивановичу Волкову и Валерию Федоровичу Величко. Удостоился его и чудом оставшийся в живых Петр Харитонович Басенков.

Когда механик-водитель закончил свой неторопливый [223] рассказ, мы долго сидели молча. «Будем их помнить всегда», — хотел сказать я. Но, взглянув в глаза Басенкову, понял: громкие, пусть даже самые искренние, слова тут излишни — боевые друзья остаются с нами на всю нашу жизнь.

Хотя проснулись мы ни свет, ни заря, но быстро собрались и вышли из гостиницы, чтобы не спеша пройтись по столичным улицам и переулкам, снять естественное при таких событиях волнение. Утро 28 апреля выдалось ясным, теплым. Дома, залитые ярким солнечным светом, казались, в унисон нашему настроению, праздничными. Да и многие москвичи уже ходили в радующей глаз после фронтового одноцветья пестрой летней одежде.

На Красной площади было многолюдно. Москвичи и гости столицы встречали нас улыбками, дружескими рукопожатиями. Они законно гордились успехами Красной Армии, неотвратимо приближавшими долгожданный час победы.

С замиранием сердца прошли мимо Мавзолея Владимира Ильича Ленина. Возле Спасских ворот предъявили документы. И я, и Петр Басенков попали в Кремль впервые, поэтому с большим интересом рассматривали исторические сооружения, зал заседаний Верховного Совета СССР, поразивший нас своим величием, строгостью убранства.

В точно назначенное время вошел Михаил Иванович Калинин. Выглядел он бодрым, жизнерадостным, но по походке, голосу, осанке чувствовалось, что годы берут свое.

Вручая награды, Михаил Иванович для каждого из нас старался найти теплые слова, говорил просто, доходчиво. А в заключение сфотографировался с нами на память...

Батальон свой я нашел на прежнем месте — в пригороде Ротенена, в большом фольварке, хозяин которого сбежал перед наступлением советских войск. Все с часу на час ждали окончания войны — ведь бои за Берлин уже закончились.

В ночь на 9 мая, когда все спали, одному из радистов удалось поймать сообщение из Москвы: в Карлсхорсте, близ Берлина, состоялось подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

Новость мгновенно подняла всех на ноги. Хватая оружие, люди высыпали из помещений, затрещали пулеметные и автоматные очереди, винтовочные и пистолетные выстрелы.

Мне незамедлительно позвонил заместитель командира корпуса генерал-майор танковых войск Георгий Николаевич Филиппов: [224]

— Что за стрельба у тебя?

— В честь окончания войны, товарищ генерал, — ответил я.

— Значит, уже знаете о Победе? Смотри же, чтобы жертв не было. Не хватало нам ЧП в такую радостную минуту...

— Все будет в порядке, — заверил я.

Стрельба прекратилась сама по себе. Люди начали обниматься, качать друг друга. В прохладный ночной воздух взлетели торжествующие возгласы:

— Да здравствует Победа!

— Слава советскому оружию!

— Ура народу-победителю!

Танкисты, словно по команде, сгрудились вместе и запели песню, написанную работником корпусной газеты «За Родину» капитаном Николаем Мыльниковым. Были в ней такие слова:

На стихийно возникшем митинге воины высказывали благодарность ленинской Коммунистической партии, приведшей нашу страну к великой Победе, отдавали должное Верховному Главнокомандованию, командирам и политработникам, претворившим идеи партии, ее указания в жизнь, выражали признательность труженикам тыла, которые, не зная устали, ковали для нас первоклассное, безотказное оружие победы.

Единодушно приняли решение: послать благодарственное письмо металлургам одного из уральских заводов, с чьим наказом — разгромить врага и вернуться домой с победой — 117-я, теперь уже Унечская, танковая бригада уходила на фронт. Письмо заканчивалось твердым обещанием — один из Т-34 установить на пьедестале в Восточной Пруссии как символ нашей победы.

Слова воинов, как и положено, не разошлись с делом: в послевоенные годы на центральной площади города Калининграда был навечно установлен на высоком постаменте уральский танк. Мне не раз приходилось бывать здесь, возлагать цветы к этому памятнику. И всякий раз я с теплотой вспоминал своих боевых друзей, наши нелегкие пути-дороги, светлый, вечно юный День Победы. [225]я.