Глава четвертая.

Танки идут на запад

В начале 1943 года фронт под Ржевом на время стабилизировался. Войскам в который раз пришлось зарываться в землю. Нередко вспыхивали бои местного значения: то мы, то немцы пытались улучшить свои позиции.

Зима стояла суровая. Даже в середине февраля еще не ощущалось и малейших примет приближающейся весны. Снегопады то затихали, то обрушивались с новой силой. К вечеру 25 февраля разыгралась лютая, пронизывающая до костей морозная метель.

В землянке было накурено, душно, зато тепло. Пристроившись за низким, грубо сколоченным столом, я готовился к очередному командирскому занятию, посвященному опыту действий наших танковых подразделений в ходе декабрьских боев под Ржевом. Все подробности были еще свежи в памяти, и, чем глубже я их анализировал, тем чаще приходил к выводу: не полностью учли мы особенности рельефа местности в излучине Волги, с ее лесными массивами, большим количеством мелких речушек и оврагов, возможности противника по созданию там прочной обороны. А враг перекрыл танкоопасные направления, подходы к опорным пунктам минными полями и противотанковыми рвами, оборудовал и насытил огневыми средствами множество дзотов, четыре линии траншей полного профиля укрыл за многорядным частоколом проволочных заграждений.

К тому же все оборонительные сооружения противник тщательнейшим образом замаскировал, используя для укрытия складки местности, лесные массивы, другие особенности района боевых действий. [130]

Вот и здесь, на новом участке, система вражеской обороны оказалась построенной по аналогичной схеме; разведчики докладывали о тех же «новинках», с которыми мы уже встречались на заволжском плацдарме. Так, некоторые огневые точки и там, и здесь оборудовались противником в два яруса: сверху — танковая башня, а под ней, в бетонной нише, — пушка. Расчет врага на то, что наши танки, подавив верхнее орудие, спокойно двинутся дальше и будут поражены огнем из нижнего, оказался, к сожалению, обоснованным, мы потеряли не одну боевую машину. Значит, необходимо сделать все возможное, чтобы заблаговременно выявить такие двухъярусные доты-ловушки и найти способы надежного их подавления.

Повторял противник и другую уловку: спуски к бродам, пологие склоны оврагов скрытно поливал водой. Образовавшийся ледовый панцирь заметало снегом, и стоило танку попасть на подобный спуск, как он с грохотом срывался вниз. Вывод очевиден: не надеяться на авось, в любой обстановке действовать осмотрительно, не забывать о коварстве врага. Ну а если конкретнее, то есть смысл использовать опыт танковых рот Владимира Фомина и Николая Рожнова, которым на завершающем этапе наступления были приданы инженерно-саперные штурмовые группы. Следуя впереди танков, они не только обеспечивали проходы в минных полях и противотанковых заграждениях, но весьма эффективно устраняли всевозможные ловушки, расставленные противником...

Прервав мои размышления, хлопнула дверь. Запорошенный с головы до ног снегом, в землянке появился парторг батальона капитан Крайнев.

— Сиди, сиди, — кивнул он, увидев, что я встал и привычным жестом поправил гимнастерку. — Вижу, к занятию готовишься? А приказ Верховного Главнокомандующего к 25-летию Красной Армии читал?

— Читал. Там сказаны добрые слова и о наших боях под Ржевом.

Я придвинул к себе «Красную Звезду», нашел нужный абзац и стал читать: «В тяжелых боях летом я осенью 1942 года Красная Армия преградила путь фашистскому зверью. Навсегда сохранит наш народ память о героической обороне Севастополя и Одессы, об упорных боях под Москвой и в предгорьях Кавказа, в районе Ржева и под Ленинградом, о величайшем в истории войн сражении у стен Сталинграда. В этих великих сражениях наши доблестные бойцы, командиры и политработники [131] покрыли неувядаемой славой боевые знамена Красной Армии и заложили прочный фундамент для победы над немецко-фашистскими армиями...»

— Стоп! — сделал красноречивый жест рукой Крайнов. — Я-то этот приказ уже чуть ли не наизусть выучил. Конечно, каждому из нас приятно, что отмечен самим Верховным Главнокомандующим. Ну а в чем ты усматриваешь главное содержание этого документа?

Об этом я уже думал, поэтому и ответил без задержки:

— Приказ предостерегает от переоценки наших сил, напоминает, что, хотя враг и потерпел поражение, его армия переживает кризис, но он еще не побежден, сделает все, чтобы оправиться от полученных ударов. Так что Красной Армии предстоит нелегкая борьба против пока еще сильного врага, что потребует времени, мобилизации всех наших сил и возможностей. А самое главное, как мне кажется, вот в этих заключительных словах: «...в наших рядах не должно быть места благодушию, беспечности, зазнайству».

— Верно, — согласился Крайнев. — Не должно быть места благодушию! Ну и, конечно, нам, фронтовикам, необходимо еще настойчивее совершенствовать боевое мастерство, крепить дисциплину и порядок, усиливать удары по фашистам.

Он присел перед железной печкой, подбросил в огонь пару поленьев и продолжил разговор:

— Как ты и сам, очевидно, догадался, бригаду сюда, во второй эшелон, отвели не для отдыха и укрепления здоровья. С завтрашнего дня начнем отрабатывать на местности элементы наступательных действий. Это мы делали и раньше, но тогда нередко били противника растопыренными пальцами, а теперь надо крушить его кулаком. Иначе говоря, основное внимание будет уделяться организации взаимодействия танкистов, пехотинцев, артиллеристов при прорыве вражеской обороны.

Беседа наша затянулась до полуночи. Основательно поговорили обо всем, что может волновать фронтовиков в канун наступления. Да и к занятию после обмена мнениями с таким знающим, интересным собеседником, как Крайнев, я почувствовал себя лучше подготовленным...

А рано утром меня вызвали к телефону. Звонили из штаба бригады.

— Чем заняты, Казарьян? — послышался в трубке знакомый голос комбрига Е. Е. Духовного. [132]

— Командирская учеба у нас. Буду докладывать об опыте недавних боев.

— Сам готовил выступление?

— Нет, вместе с нашим парторгом капитаном Крайновым.

— Вот и хорошо. Все свои записи передай ему, он доложит. А тебя ждет важное задание — поедешь в командировку в столицу.

— В Москву? — задохнулся я от радости.

— Ну, не в сам город, а в подмосковный поселок, — поправился Духовный. — Документы и инструкции получишь в штабе бригады. Прибыть немедленно.

В штабе бригады мне сообщили цель командировки: принять и привезти пополнение. Вместе со мною отправились зампотех роты старший техник-лейтенант Михаил Шарипов и механик-водитель Григорий Калинин.

До большака нас доставили с шиком — на легком танке Т-70. А там уже пришлось голосовать.

Пристроились в кузове старенькой полуторки. Дорога была скользкой, ухабистой, машина шла медленно. Это оказалось нам на руку — не так продувало. Опустил шапку-ушанку, поднял воротник полушубка, для страховки прикрыл спину куском брезента, валявшимся в кузове. И почувствовал себя вполне уютно.

— Хороший день — смотрите в оба за воздухом! — крикнул шофер в разбитое заднее стекло. — А то, не ровен час, самолеты налетят. Заметите — стукните кулаком по кабине, я вмиг сориентируюсь.

Пустынное небо выглядело совсем мирным. Лишь однажды проплыл на большой высоте клип самолетов. На вас — никакого внимания. Да. сейчас не сорок первый год, чтобы гоняться за каждой автомашиной, поубавилось наглости у фашистов.

Вокруг — многочисленные следы нашего прошлогоднего наступления: израненный снарядами лес, припорошенные снегом остовы сгоревших машин, перевернутые орудия и... развалины деревень, угадывавшиеся под снежными сугробами.

Гитлеровцы, осуществлявшие при отступлении каннибальскую «тактику выжженной земли», были, конечно, уверены, что надолго оставляли после себя безжизненную пустыню. Но уже и сейчас рядом с руинами кое-где вились струйки дыма — в погребах и наспех отрытых землянках ютились вернувшиеся в родные места из эвакуации или лесных убежищ местные жители — старики, [133] женщины, дети... И эти первые признаки жизни на опаленной войной земле укрепляли уверенность в том, что будут заново отстроены, возродятся, станут краше, чем были, наши села и города.

Чем дальше двигалась машина на восток, тем больше видели мы свидетельств этого возрождения. Там, где бои отгремели раньше, села приобрели вполне обжитой вид: уже стояли или возводились дома и хозяйственные постройки, по расчищенным от снега дорожкам торопливо сновали люди, многие тащили в кузницы покореженный войною металл, чтобы превратился он там в мирные орудия труда — лопаты, топоры, плуги и бороны. Весна ведь не за горами, надо будет сеять хлеб, сажать овощи...

Напряженный труд народа не только в глубоком тылу, о котором мы знали из газет и радиопередач, но и увиденный воочию здесь, под боком у передовой, заставлял строже спрашивать с себя: а не слишком ли медленно мы гоним фашистов с родной земли, все ли ты лично сделал для того, чтобы скорее очистить ее от оккупантов? За такими наблюдениями и раздумьями дальняя дорога, с несколькими пересадками с машины на машину, с ночью, проведенной в набитой людьми, душной теплушке, не показалась мне слишком утомительной.

В небольшой городок Ступино мы прибыли утром. Здесь пришлось разделиться: я уехал в учебный танковый батальон подбирать экипажи, а Шарипов с Калининым — решать свои нелегкие задачи: где получить и как отправить в бригаду танки.

...Дощатые казармы-времянки, учебные классы и даже танкодром, оборудованный множеством препятствий, — все оказалось надежно укрытым под сенью густого леса или маскировочными сетками. Несколько дней, проведенных в учебном батальоне, показали, что теперь больше внимания стали уделять полевой выучке, в первую очередь вождению танков и стрельбе в сложных условиях. Повысилась требовательность к организации связи. Очень активно, с использованием боевого опыта, изучались вопросы взаимодействия танков, пехоты, артиллерии и авиации при прорыве хорошо укрепленной обороны противника.

Особенно помог мне увидеть новое в учебно-воспитательном процессе, лучше узнать людей командир учебной роты капитан Колсуновский (к сожалению, так и не Смог восстановить в памяти его имя и отчество). Узнав, для чего я прибыл сюда с фронта, он сам предложил мне [134] помощь, рекомендовал, какие посетить занятия, с кем из руководителей и слушателей встретиться, о чем с ними поговорить. Нет, он не навязывал мне своей программы, а заботился лишь о том, чтобы в отведенный короткий срок я успел узнать и сделать как можно больше, выполнить задание не формально, а с максимальной пользой для дела. Такой уж это был человек, в котором, как я быстро убедился, и сослуживцы, и подчиненные души не чаяли. Но почему же этот боевой командир здесь, а не на фронте?

Дело в том, что в боях под Москвой Колсуновский потерял правую руку. Танкист без руки — не танкист, вынесли врачи безапелляционный приговор. Отвоевался, капитан, уезжай домой, осваивай мирную профессию.

Нелегкий путь к той незримой черте, когда нужно было окончательно решить — служить или не служить ему в Вооруженных Силах, Колсуновский прошел за одну бессонную ночь. Утром поднялся, зная одно: с армией он не расстанется, пока может быть ей полезным. Но убежденность в своих возможностях предстояло еще внушить другим. Начались казавшиеся бесконечными хождения по инстанциям. Одержимость, с которой однорукий командир отстаивал свое право заниматься тем, что стало смыслом его жизни, неукротимое желание быть там, где сможет использовать свой боевой опыт, сняли одну за другой все преграды — Колсуновский остался в строю. Потеряв возможность водить танки в бой, он стал учить этому других. И как учить! Побывав на проводимых им занятиях, понаблюдав, как во внеурочное время он шел к обучаемым, чтобы в живом, непринужденном общении закрепить у них знания, я убедился, что это талантливый методист, умелый воспитатель. И не случайно именно в учебной роте Колсуновского подобрал я пять из восьми командиров танковых экипажей — Валентина Шихоболова, Николая Ягнова, Виктора Коновалова, Николая Короткова, Игоря Чечерина.

Глядя на этих юных, неугомонных лейтенантов, я вдруг ощутил, что намного старше их. Старше не годами (мне самому было тогда немногим больше двадцати), а боевым опытом. Нужно будет и им пройти не один бой, чтобы понять: война — не только оборона и атаки, война — это ни на минуту не прекращающийся, кропотливый, напряженный ратный труд.

— За хороших танкистов — спасибо, — сказал я Колсуновскому на прощанье, когда экипажи рассаживались [135] в стареньком автобусе. — А за урок верности танковым войскам — спасибо вдвойне.

Мы крепко обнялись. Автобус тронулся. Колсуновский долго глядел нам вслед, вот уже исчез из виду, а я все вспоминал его глаза, в самой глубине которых застыла грусть. Да разве не вправе этот гранитно твердый человек позволить себе минутную слабость?

На станцию прибыли к вечеру, когда Шарипов и Калинин уже закончили хлопоты с погрузкой танков. Ребята заметно помрачнели. Понятно: ожидали увидеть долгожданные тридцатьчетверки, а на платформах стояло восемь «Валентайнов», да и те неизвестно в который раз отремонтированные.

— Ты что, горло разучился драть? — зашипел я тта Шарипова, когда мы остались вдвоем. — Не мог выбить что-нибудь получше? Зампотех называется.

О чем другом, а о многочисленных недостатках «Валентайна» я знал не понаслышке — все на себе испытал еще год назад. Но ведь тогда новых танков у нас еще не хватало. А сейчас — ни для кого не секрет — промышленность набрала темпы, действует мощный танковый конвейер...

— Знаю, куда клонишь, — обиженно парировал Шарипов. — Заприметил, когда сюда прибыли, эшелон с тридцатьчетверками? Да не нам они предназначены! Сами знаете — здесь не поторгуешься, чужого не возьмешь.

А я уже отошел, виновато посмотрел на зампотеха. В самом деле, чего это на него взъелся? Разве не ясно: не мне и не ему решать, кому какую технику выделить.

Оставалось одно — поудобнее устраиваться на ночлег. Но сон не шел. Напоминание об эшелоне с тридцатьчетверками меня все-таки обрадовало. Это же такая сила! Где-то в предстоящих боях она себя покажет.

Открыл глаза на рассвете. Эшелон стоял на большой железнодорожной станции. Где мы?

— Ржев это, — спокойно ответил проходивший мимо железнодорожник.

— Как — Ржев? — поразился я. — Разве Ржев уже освобожден?

— Точно так, — оживился железнодорожник. — Третьего марта драпанули отсюда немцы. Испугались нашего наступления и драпанули. Так спешно сорвались, что все свое и награбленное добро на станции бросили. Видите, пути забиты эшелонами? Тут больше тысячи вагонов, три [136] десятка целехоньких паровозов! А за станцией еще и танки оставлены, пушки.

Я никак не мог справиться с нахлынувшими на меня чувствами. Было радостно, что Ржев наконец снова наш, но и обидно: просидел в такой ответственный момент в тылу, прозевал начало наступления. А словоохотливый железнодорожник тем временем продолжал:

— Отсюда вы далеко не уедете — пути эти гады все-таки успели изуродовать. Правда, там всю ночь дорожники вкалывали, может, кое-что починили...

Нашу беседу прервал запыхавшийся Шарипов. Молодец — проснулся раньше меня, успел потолковать с железнодорожным начальством.

— Ну что, трогаемся? — спросил я его.

— Трогаемся.

— И куда?

— Ясно куда, — сверкнул белоснежными зубами Шарипов. — На запад!

* * *

...Разгружались на небольшом, полуразрушенном полустанке в трех километрах юго-западнее станции Муравьеве. Встретивший нас комбат Г. Г. Онищенко нетерпеливо перебегал от платформы к платформе, покрикивая:

— Быстрее! Быстрее!

Было безветренно. В тишине едва прослушивалась отдаленная канонада. У самого горизонта что-то горело. Вот и все, напоминавшее здесь о войне. А размагничиваться нельзя. То же чистое небо внушало тревогу: того и гляди налетят фашистские самолеты. Эшелон же в чистом поле — цель заметная.

Я заволновался, вслед за комбатом стал поторапливать:

— Живее! Живее!

Наверное, мы перестарались со своим понуканием. В действиях молодых механиков-водителей появилась нервозность, торопливость. Один танк во время разгрузки с грохотом свалился на землю, у танка Николая Ягнова слетела гусеница, у машины Виктора Коновалова что-то случилось с направляющим колесом. Не смог тронуться с места и танк Валентина Шихоболова — заело в коробке передач. Столько ЧП одновременно! Было от чего схватиться за голову.

— Казарьян, организуешь работу экипажей, — приказал комбат. — Начинайте ремонт своими силами. Остальные [137] машины пойдут со мной в бригаду. Оттуда пришлю вам летучку техпомощи. С ней быстро управитесь и догоните нас.

Оиищенко выполнил свое обещание. Едва мы успели натянуть гусеницу на танке Николая Ягяова, как подъехала летучка. В ее кузове нашлись нужные запчасти, инструмент, приспособления. Работа сразу ускорилась.

Надо сказать, что техническим службам в бригаде уделялось очень серьезное внимание. В тылу всегда оборудовался СНАМ — сборный пункт аварийных машин. Силами эваковзвода к нему стаскивались подбитые танки, нередко даже с нейтральной полосы. На тех машинах, которые увести из-под носа противника не удавалось, по ночам работали поисковые группы из батальонных техвзводов. Они снимали пригодные на запчасти узлы и детали, уносили вооружение и боеприпасы.

Все это поступало на СПАМ. На подбитых танках тут же заменялись вышедшие из строя агрегаты, и они снова могли идти в бой. Это была одна из главных, но не единственная задача СПАМ.

Теперь довелось воочию увидеть, как четко действуют ремонтники, как умело руководит ремонтно-восстанови-телыными работами зампотех нашего батальона капитан Д. К. Спорыхин, о котором мне раньше было известно, что это высокоподготовленный специалист, смелый, решительный и притом веселый, жизнерадостный человек. Уверенность и увлеченность начальника служили для подчиненных наглядным примером, поэтому и работа у них спорилась. К исходу дня все танки были отремонтированы, и мы тронулись в путь.

Я устроился в кабине возглавлявшей колонну летучки. Ехали очень медленно — дорога оказалась изрытой воронками: видно было, что отступал здесь враг, яростно огрызаясь.

За рекой Осуга, на опушке рощи, отмеченной на моей карте майором Онищенко как место встречи, нашего батальона не оказалось. Догнали мы его лишь на следующее утро за населенным пунктом Татарника, у каменистой высотки, верх которой был почти начисто снесен снарядами.

В полуразрушенном, наспех подлатанном блиндаже, который еще недавно был немецким, я застал лишь заместителя командира батальона по политической части майора Ф. М. Петрушенко. Увидев меня, он приветливо кивнул, [138] предложил сесть, придвинул открытую банку тушенки, сухари, печенье.

— Проголодался небось... Давай первым делом перекуси.

Только теперь я вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел, и без дополнительных уговоров набросился на еду. Управился с ней быстро.

— Поговорить надо, но не в такой духоте, — со вздохом сказал замполит.

Мы вышли из блиндажа, неторопливо прошагали по узкой тропинке, протоптанной в рыхлом, подтаявшем снегу, присели на поваленной взрывом сосне. Петрушенко о силой опустил руку на мое плечо:

— Должен сообщить тебе плохую новость. Очень тяжело ранен Василий Моисеев. А два экипажа, которые прибыли вчера с тобой, погибли.

— Как же так? — судорожно глотнул я воздух. И вот что услышал.

Бригада, выдвинув вперед наш батальон с автоматчиками на броне, преследовала противника, отходившего к верховьям Днепра. В тумане рота капитана Моисеева вышла к большому Сковскому лесу, тянувшемуся вдоль Днепра далеко на юг.

Впереди — ровная, поросшая мелким кустарником поляна. Кругом затишье. Танкисты были уверены, что фашисты, спешно откатившись, не успели закрепиться и организовать противотанковую оборону на новом рубеже. Но все же поляну решили преодолевать на максимальной скорости.

Команда! И полетели из-под гусениц снежные комья — танки резко набирали ход. Но тут же почти в упор ударили противотанковые пушки — фашисты умело замаскировали их среди камней и бурелома.

Пришлось в крайне невыгодной тактической обстановке, когда ты у врага как на ладони, а его не видишь, принять бой. Три танка были сразу подбиты, а остальные, маневрируя, искали противника и, обнаружив, открывали огонь. Два орудия вместе с расчетами удалось все же уничтожить, но потеряли еще одну машину, многих автоматчиков, особенно из тех, кто не успел под неожиданным сильным огнем быстро покинуть танковую броню. Пришлось отходить.

Потом еще дважды атаковали врага, но безуспешно. Стало ясно: без подкрепления противника здесь не одолеть. [139]

Это неправда, что на фронте ко всему привыкаешь, смиряешься с неизбежными на войне жертвами. На самом деле сердце болит и когда видишь, как боевые друзья гибнут в бою, и когда слышишь рассказ об их последней атаке.

Душевной боли не научишься ни по каким учебникам и не снимешь ее никакими инструкциями. Восприимчивыми к общему горю, ясно сознающими, что чужой беды не бывает, воспитала нас страна. Но мы также знали, испытали на себе, что есть в мире люди и государства, готовые принести другим народам, другим странам горе и страдания. Не раз после победы Великого Октября империалисты пробовали задушить Страну Советов, организовывали военные провокации у наших границ. Поэтому, будучи гуманистами, мы не стали добренькими ко всем, умели ценить друзей и ненавидеть врагов. Теперь эта святая ненависть к ударной силе мирового империализма — гитлеровской Германии — множила силы в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами, неотвратимо приближала победу нашего правого дела. И во имя этой великой цели беззаветно, не щадя жизни, бились с лютым врагом советские воины, гибли на полях сражений как герои, завещав нам довести до конца дело, которому они отдали все без остатка.

Вот о чем думалось мне, когда замполит, рассказав о жестоком вчерашнем бое, привел к братской могиле у белоствольной березы, где были похоронены боевые друзья. Постояли молча, сняв шапки. Федор Михайлович заговорил первым:

— Конечно, очень тяжелы, невосполнимы в сердце такие потери. И все же они заставляют думать, что этого могло и не произойти при более грамотных, ответственных действиях в бою. Ну почему даже такой опытный командир, как Моисеев, бездумно двинул танки на открытое место, подставив и себя, и новичков под удар? Надо всем нам учиться и на горьком опыте, делать необходимые выводы, которые позволят избежать в дальнейшем неоправданных жертв. Согласен?

Я молча кивнул. Вот ведь как порой бывает: думали мы с замполитом о разном, а к выводу пришли одному. Стало быть, в чем-то очень важном наши мысли были близки...

Рота Фомина обнаружила заросшую молодняком, забитую буреломом старую просеку, уходившую в сторону высоты с отметкой 267. С большим трудом расчистили завалы, [140] и танки двинулись вперед. Тревожило, удастся ли быстро найти брод через извилистую речушку — один из притоков Днепра, но вышли неожиданно к уцелевшему мосту, да еще на поверку и достаточно прочному. Так что вслед за ротой Фомина на другой берег беспрепятственно прошел весь второй батальон. А спустя минуту-другую прогремел взрыв и моста не стало. Значит, фашисты все же заминировали его, но неправильно рассчитали время возможного подхода сюда наших танков, и часовой механизм сработал с опозданием.

Еще немного — и мы разглядели за развилкой дорог притулившийся под сенью вековых дубов полуразрушенный поселок Канютино, буквально забитый грузовиками, бронетранспортерами, орудиями, мотоциклами.

Как позже узнали, это был авангард резервного полка, спешно перебрасываемого к фронту. На него и ринулись, развернувшись в боевой порядок, танки второго батальона. Разбегавшихся в панике солдат и офицеров догоняли пулеметные очереди, укладывали на землю осколки снарядов; с грохотом опрокидывались протараненные гусеницами автомашины. На околице полыхали несколько расстрелянных из пушек бензозаправщиков. В этой кутерьме, грохоте, дыму трудно было определить, они взорвались или боеприпасы, но огромной силы взрыв разметал колонну бронетранспортеров, пытавшихся удрать из поселка.

Тем временем наш батальон ринулся в атаку на противника с фронта. Попав в стальные тиски, фашисты начали спешно покидать позиции.

— Не отрываться от противника, преследовать по пятам! — распорядился Онищенко.

Продублировав команду, я повел вперед роту, обязанности командира которой исполнял временно — до возвращения в строй раненого Моисеева.

Нелегко набрать максимальную скорость на пересеченной местности. Приходилось смотреть в оба, чтобы не угодить в воронку, не забуксовать на заледеневшей прогалине, не сорваться с крутого склона. А надо быстрее и еще быстрее!

— Жми вовсю! — поторапливал я Текучева, хотя мог бы этого и не делать, ибо чувствовал: азарт преследования уже целиком овладел обычно спокойным и выдержанным механиком-водителем. Видно, с нетерпением ждал он, как и все мы, заветного часа, когда фашисты начнут бежать без оглядки. [141]

Догнали мы гитлеровцев на широкой поляне. И тут же с противоположной стороны показались танки второго батальона. Немцы, залегшие было группами, прекратили огонь, начали вставать с поднятыми руками.

Собирать пленных — дело пехоты, и я отвел роту к лесной опушке. Заглушили моторы, осмотрелись. Все машины целы — это хорошо! Дав команду готовить танки к следующему бою, отправился на поиски капитана Фомина.

Уже чувствовалось — скоро вовсю зашумит весна. Снег на поляне стал рыхлым, набух водой, хлюпал под ногами. В посвежевшем воздухе явственно ощущался запах хвои.

Фомин сидел на корточках у гусеницы своего танка. Увидев меня, устало улыбнулся, кивнул на большой камень, заклинивший направляющее колесо. Танк был неузнаваем: у смотровой щели чернела большая вмятина, борта иссечены шрамами, запятнаны спекшейся кровью; из траков торчали щепки.

— Крепко поработали, — хлопнул Фомин по еще теплой броне. Он был явно доволен и тем, что родная тридцатьчетверка не подвела, и тем, что победа в бою за нами, хоть и далась нелегко. Но больше всего его, конечно, радовал сам замысел только что закончившегося боя с прорывом в тыл противника.

«Всегда бы так», — думал, наверное, тогда каждый из нас, в том числе и Е. Е. Духовный. Но когда командиры батальонов докладывали о том, что враг отброшен, комбриг сурово предупредил:

— Не ждите, хвалить не буду. Что значит «отброшен»? Оттеснили и радуетесь? А вы рассеките его боевые порядки, в кольцо возьмите. Чтобы большая паника у врага и на передовой, и в тылу началась, чтобы весь участок фронта, где мы наступаем, зашатался. А вы — «отброшен». Это еще не значит, что добит.

* * *

Да, такими уже стали требования на фронте. Требования, ковавшие командиров и бойцов, способных вести наступательные действия по всем правилам военного искусства.

...Над истерзанным снарядами и минами полем нависло беспросветное небо — с утра 23 марта резко усилился дождь со снегом. Дальний лес скрылся за серой пеленой. Видимости почти никакой. Пока это нам на руку: [142] танки беспрепятственно выдвинулись к исходным позициям для завершающего рывка к населенному пункту Водино.

Здесь решили выждать: может, распогодится? Действительно, спустя часа три в тучах появились разрывы, посветлело. Еще рвались снаряды на вражеских позициях, когда поступила команда на атаку. Успехи, сопутствовавшие нам в предыдущих боях, вселяли уверенность и в сегодняшней победе.

Нет, на войне нельзя ни к чему привыкать, считать само собой разумеющимся! Малейший просчет, недооценка возможностей противника, нехватка разведданных — и...

Как мы узнали, увы, позже, севернее Водино немецкие войска заняли заранее подготовленный оборонительный рубеж, за ночь пополнились резервами, подтянули противотанковую артиллерию. Мы же вступили в бой с марша, почти без разведки, располагая устаревшими данными. Положились, словом, на наступательный порыв и внезапность.

Поначалу немцы как будто действительно растерялись: встретили беспорядочной стрельбой, позволили сбить боевое охранение и даже подавить выдвинутые вперед огневые точки. Наша пехота ворвалась в первую линию траншей.

— Не задерживаться! Вперед! — привычно торопил по радио майор Онищенко.

Мы и сами понимали, что надо развить успех. Танки устремились дальше и тут нарвались на перекрестный артиллерийский огонь.

Вторая рота попыталась взять влево, обойти батареи с фланга, однако там оказалось минное поле, на котором остались две машины.

Третья рота повернула направо, к Вельской возвышенности. Преодолевая по глинистому склону небольшой холм, ведущая машина сорвалась вниз и вышла из строя.

Но хуже всех пришлось нашей роте, атаковавшей на самом острие танкового клина. Сразу три «Валентайна» были подбиты.

Два экипажа успели выскочить из танков, а вот на третьем — лейтенанта Валентина Шихоболова, — судя по всему, ни один люк не открывался. В борту танка зияли пробоины, из моторного отделения вырывался огонь. На принятие решения оставались считанные секунды.

— Яковлев и Кожевников — наружу! Помогите экипажу [143] Шихоболова выбраться из танка, — скомандовал я. — Текучев, вперед! Прикроем товарищей.

Текучев заработал рычагами управления, я открыл огонь из орудия. Маневр удался: мы сумели на некоторое время заслонить подбитый танк. Правда, два вражеских снаряда оставили свой горячий след на нашей броне, а третий начисто срезал ствол пулемета.

Однако приземистая, подвижная, хорошо защищенная броней наша тридцатьчетверка и в этот раз не подвела. Вскоре вернулись Яковлев и Кожевников, а вслед на ними через нижний люк протиснулись члены экипажа Шихоболова — задымленные, полуобгоревшие. Тяжело раненного радиста-пулеметчика принесли на руках.

Артиллеристы, словно поняв, что нам пора отходить, прикрыли огнем. Текучев дал задний ход. Маневрируя, старались не подставить противнику борта.

Пехота закрепилась в отбитых у врага траншеях. Танки укрылись неподалеку в густом сосновом бору. Вероятно, если бы мы к вечеру повторили атаку, удалось бы добиться успеха. Но все настолько выбились из сил, что стоило заглушить моторы, как некоторые танкисты уснули прямо в машинах. За три недели непрерывных боев люди вымотались до предела.

Да и весенняя распутица уже вовсю заявила о себе. Вязкая, холодная жижа залила дороги, коварно прикрыла рытвины и воронки. Остатки мокрого, подтаявшего снега сделали скользкими подъемы и спуски. Зашумели по оврагам талые воды, подмывая лед на речках.

Мы уже ощущали последствия перебоев в снабжении. После боя пришлось жевать одни сухари, запивая водой. Ночь провели в ожидании снарядов, полевой кухни, но дождались лишь бензовоза, которого протащил через бездорожье мощный трактор-тягач. На другой день горячие обед и ужин принесли в термосах красноармейцы-доставщики. Только на третьи сутки удалось пополнить боезапас, да и то не до нормы. Но и с ним, повторив атаку, освободили наконец Водино.

К 31 марта бригада вышла на линию Нефедовщипа — Пантюхи в 10 километрах к северу от участка железной дороги Ярцево — Сафонове. Здесь опять у врага оказались хорошо подготовленные позиции. Взять их с ходу не удалось, и 1 апреля поступил приказ: атаки временно прекратить.

На другое утро решили, воспользовавшись густым туманом, вытащить с нейтральной полосы подбитые танки. [144]

Ремонтники скрытно пробрались вперед, зацепили один длинным тросом, а водитель укрытого в молодом ельнике танкового тягача дождался начала стрельбы и под ее шум завел мотор.

И вот из густого тумана выполз первый черный, обгоревший танк. Небольшая передышка, и вскоре рядом с первым встал второй, затем третий... К полудню все поврежденные машины были эвакуированы в тыл.

Тридцатьчетверки пострадали мало. Та, что сорвалась со склона, выглядела вообще совсем целехонькой. А вот «Валентайнам», с их слабой броней, досталось изрядно. Так, в бортах танка Валентина Шихоболова зияли несколько пробоин, ходовая часть была разнесена вдребезги, внутри все выгорело.

— Извлекаешь уроки на будущее? — раздался за спиной чуть окающий голос парторга Крайнева.

Я оглянулся. Рядом с Крайневым стоял майор Петрушенко.

— Слушай, Казарьян, — сказал он, — не пора ли тебе подавать заявление о переводе из кандидатов в члены партии? Как сам считаешь, выдержал испытательный срок?

— Старался, — только и нашел что ответить.

— «Старался» — не то слово, — заметил Крайнев. — Воевал как подобает большевику. И в последнем бою твой экипаж показал силу фронтового братства: рискуя жизнью, спас экипаж лейтенанта Шихоболова. Завтра у нас партийное собрание, так что поторопись с заявлением.

— Как — завтра? А когда же готовиться? — забеспокоился я.

— Целый год ты к нему готовился, да еще и у всех на глазах, — улыбнулся Петрушенко. — Участие в боях, выучка и моральный дух экипажа — это и есть твои аргументы.

Все это, конечно, правильно. Но я решил, что выходить на такое собрание нужно полностью отмобилизованным, убежденным в своей готовности к решающему шагу, сделать который дается лишь один раз в жизни. Словом, почти всю ночь я провел без сна: перечитал Устав ВКП(б), полистал подшивки газет, проанализировал свои дела за минувший год. И хотя на собрании далеко не все из этого пригодилось, я чувствовал себя на нем уверенно, а разволновался лишь тогда, когда коммунисты, единодушно [145] проголосовав за принятие меня в члены ленинской партии, сердечно поздравляли с этим событием.

Нет нужды пояснять: то, что бывает лишь раз в жизни, остается в памяти навсегда.

...Капризная весенняя погода значительно осложнила наступление наших войск. Передовые части, преследуя по пятам отходившего противника, все дальше отрывались от баз снабжения. Издерганные, смертельно уставшие снабженцы лишь беспомощно разводили руками — маломощный колесный транспорт двигался по разбитым, раскисшим дорогам со скоростью черепахи. Попытка наладить обеспечение войск по воздуху успеха не принесла: полевые аэродромы вышли из строя, да и пелена тумана с утра до вечера обволакивала землю, исключая возможность посадки самолетов.

Командующий 30-й армией генерал-лейтенант В. Я. Колпакчи (он еще в ноябре 1942 года сменил генерала Д. Д. Лелюшенко, направленного — о чем я, конечно, узнал значительно позже — командовать 1-й гвардейской армией под Сталинград) принял решение сформировать специальную колонну для доставки на передний край боеприпасов, продовольствия, горючих и смазочных материалов, фуража. В эту колонну были включены артиллерийские тягачи, тракторы разных конструкций, какие только удалось отыскать, и несколько легких танков. Начальником колонны неожиданно назначили меня. Об этом мне сообщил комбриг Е. Е. Духовный.

— Учти — никаких ссылок на непогоду и распутицу, — строго предупредил он. — Планомерное снабжение войск должно быть налажено в кратчайший срок!

Думается, комбриг без труда разглядел мою растерянность, но продолжал как ни в чем не бывало:

— Надеюсь, ты прекрасно понимаешь, что активные боевые действия невозможны без хорошо налаженной хозяйственной работы, четкого обеспечения наступающих частей всем необходимым?

— Это понятно. Но я ведь боевой командир...

— А мы тебя не на отдых направляем, поручаем чрезвычайно важное и ответственное дело. Вот и решай его, как боевую задачу.

Вышел я с КП бригады, с трудом сдерживая огорчение: надо же — в тыловики попал! Присел на замшелый пень у старой березы. Рядом, из-под оголенных корней, бил светлый ключ. Нагнулся к нему, зачерпнул пригоршню воды, отхлебнул — даже зубы заломило, такой холодной [146] она оказалась. И целительной. Во всяком случае, сразу успокоился, понял: приказ отдай — значит, надо его выполнять. Другой вопрос — как, с чего начать?

Решил прежде всего познакомиться с людьми, определить, на что они способны, затем лично осмотреть всю технику и, наконец, на месте выяснить, где именно возникли заторы в пути.

...У обшарпанных, заляпанных грязью артиллерийских тягачей возились несколько красноармейцев и немолодой лейтенант с эмблемами технических войск на петлицах.

— Лейтенант Маркелов, ваш заместитель, — доложил он. — Знакомлюсь с технической базой колонны.

— Ну и как? Можете дать общую характеристику?

— Могу, — оживился лейтенант. — Тягачи латаны-перелатаны, но ходить смогут. Автотранспорт получше — получили новенькие ЗИС-5. Танки — легкие Т-70. Имеются еще конные повозки с тяжеловозами вроде наших битюгов — у немцев захватили. И еще придан нам саперный взвод.

— Понятно. Соберите личный состав.

— Но часть людей на трассе...

— Постройте тех, кто здесь.

Я неторопливо прошелся вдоль строя. Лица у многих небритые, подворотнички замаслены.

— Внимание, начинаю с себя, — сказал я с расстановкой и демонстративно застегнул воротник гимнастерки, поправил портупею и продолжил, чеканя каждое слово: — Всем привести себя в порядок. Утром лично проверю. Лейтенант! Ваша забота — техника, а я на трассу.

Юркий Т-70 резво взял с места. Однако стоило выскочить на разбитый, залитый вязкой жижей проселок, как танк надрывно заревел, начал вилять из стороны в сторону. И завертелось! Весь день и почти всю ночь мы мотались на подходах к передовой, выискивая пути, по которым может пройти транспорт, подсчитывая «навскидку» ямы и колдобины, которые требовалось засыпать, оценивая площадь затопленных вешней водой низин. Под утро усталость взяла свое: совершенно измочаленный тряской, я не заметил, как заснул.

— Товарищ старший лейтенант! — Кто-то сильно теребил меня за рукав. Открыв глаза, увидел, что уже совсем рассвело. Рядом стоял рослый сержант, улыбался устало и как-то по-доброму. — Подцепите на буксир. Со вчерашнего дня торчу в грязи. [147]

Полуторка застряла крепко. Пока вытащили — намучились. Да и то сказать — повезло: трос не оборвался, грязь оказалась жидковатой, а лужа неглубокой. Так бы везде!

Увы, общее впечатление от поездки не радовало: дороги — одно название, разбиты вчистую. Ямы, кюветы, ложбины залиты водой, поймы мелких речек укрыты мокрым снегом или превратились в болота. Машины в самом прямом смысле тонули.

Где же выход? Если каждую полуторку вытаскивать на буксире — тягачей не хватит.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант! — Сержант уже сидел в кабине полуторки, собирался отъезжать. — Хотите, секретом одним поделюсь? У нас в Сибири дороги лежневкой мостят — связывают стволы деревьев вместе с ветками в щиты и укладывают в болотистых местах. Здорово выручает такой настил.

Лежневка, лежневка... Молодец сержант, подсказал, в каком направлении искать! Стволы деревьев мы укладывали и в связках, и вразброс. На некоторых, особенно заболоченных, участках сделали настилы в несколько накатов. Придумали и «техническую новинку»: стали собирать камни и укреплять ими скользкие глинистые спуски, приподнимать дорогу в ложбинах.

Легче стал путь — грузы пошли быстрее. Машины теперь двигались не в одиночку, а колонной, в сопровождении тягачей и тракторов. Если какая застревала — вытаскивали общими усилиями.

И все-таки был один особо заболоченный участок — пойма реки Обша, о котором среди шоферов ходила плохая слава. Утверждали, что если у груженой машины глох мотор — пиши пропало: густой ил будто клещами схватывал колеса — даже трактору не под силу было сдвинуть с места застрявший грузовик.

Однажды так увязла целая колонна — десять автомашин. Наша бригада как раз стояла во втором эшелоне, почти рядом. И я не выдержал, помчался к комбату Онищенко просить танк. Уговаривал его целый час, зато вернулся не с пустыми руками, а на своей родной тридцатьчетверке вместе с механиком-водителем Текучевым.

Тридцатьчетверка — не слабомощный трактор. Она играючи одного за другим повыдергивала грузовики из болота. Колонна ушла дальше, а мы со своим Т-34 остались. На тракторном прицепе подвозили к пойме валуны, сваливали их прямо в разбитую колею. Текучев медленно [148] вел танк и гусеницами вдавливал камни в вязкий грунт. Так проутюжили дорогу в пойме несколько раз. Вечером, когда колонна вернулась обратно, грузовики спокойно преодолели пойменный участок — под водой была достаточно твердая колея.

Я уже собирался отправить танк обратно в бригаду, как вдруг рядом остановилась забрызганная грязью легковушка. Из нее выпрыгнул худощавый, энергичный подполковник.

— Дорога через пойму проходима?

— Так точно! — ответил я.

И тут взгляд подполковника остановился на тридцатьчетверке.

— Почему боевой танк используется при перевозке грузов?

— Танк из моей роты, находится тут по моему приказу. Без него мы не смогли бы...

Но подполковник ничего слушать не стал, сразу перешел на крик:

— Ты что, очумел, старший лейтенант?! Не знаешь, что Военным советом фронта категорически запрещено использовать боевые машины для транспортных, хозяйственных и прочих тыловых нужд? Своевольничать вздумал?

Перед несправедливыми упреками я становился по-детски беспомощным. Стоял набычившись и упрямо молчал. Подполковник понял мое молчание по-своему.

— Совесть небось мучит. Это неплохо. Однако поблажки не жди. Фамилию твою запишу и делу ход дам. Спустят с тебя три шкуры — другим неповадно будет. Ясно?

Чего тут неясного? Похоже, что и на самом деле доложит соответствующим образом командарму. Не миновать тогда грозы.

Подполковник сердито хлопнул дверцей, легковушка фыркнула и уехала, подпрыгивая на колдобинах. А я тут же забыл и об угрозе доложить начальству, и о своих предчувствиях. Нужно было заниматься делом: то мотаться от склада к складу, до хрипоты споря с интендантами, то самому хвататься за тяжелейшие метки и помогать в их погрузке, то вновь забираться в юркий Т-70 и вести колонну на передовую.

Старался держаться бодро, но воспаленные глаза слипались, голова валилась набок. И тогда я засыпал прямо в дороге, в кабине машины. Однако стоило оборваться [149] надрывному гулу мотора и прекратиться тряске, как сна будто не бывало, и я тут же вскакивал с готовым вопросом: «Что случилось?»

Однажды в середине апреля застряли на редкость прочно. В том самом месте, где несколько дней назад мы ровняли дорогу с помощью тридцатьчетверки, колонна уперлась в тяжелое орудие с заглохшим тягачом. Объехать их можно было, лишь свернув с накатанной колеи. Однако такой маневр ничего хорошего не предвещал.

— Убрать орудие в сторону! — приказал я.

— Не позволю! — стал грудью на нашем пути капитан-артиллерист. — Спихнете нас в грязь, как потом выберемся? А у меня приказ — к вечеру быть на месте!

— Убрать! — повторил я.

— Назад! — капитан бросился отшвыривать саперов, которые уже облепили пушку. Глаза его бешено сверкали, рука судорожно расстегивала кобуру.

Я тоже потянулся к пистолету.

— Что происходит? Кто здесь старший? — раздался грозный окрик.

Мы оглянулись и оторопели. На гнедом жеребце в окружении небольшой группы командиров с пригорка к нам спускался генерал-лейтенант В. Я. Колпакчи.

О Владимире Яковлевиче я к тому времени был наслышан немало. Знал, что он участвовал в штурме Зимнего дворца, богатый командирский опыт приобрел в Испании, отличился в боях под Москвой и Сталинградом. Словом, командарм что надо: толковый и солдатами любимый. Жаль, что теперь, когда довелось встретиться лицом к лицу, он был явно не в лучшем расположении духа: брови сурово сдвинуты, губы сжаты.

— Так что же здесь происходит?

Мне ничего не оставалось, как шагнуть вперед и доложить о случившемся.

— Что же ты медлишь, Казарьян? — резко сказал генерал. — А мне, помнится, говорили, что ты дерзкий, сумел даже боевой танк на трассу вывести. Правда это?

— Правда, — вздохнул я. — Обстоятельства вынудили. Больше скажу — если бы не этот танк, не справились бы мы с поставленной задачей. Теперь уверен — справимся.

Я расстегнул планшет и протянул генералу потертую тетрадь, в которой подробно было записано, сколько и каких боеприпасов, горючего, продовольствия, обмундирования завезли, где складировали, как укрыли.

Владимир Яковлевич внимательно просмотрел цифры, [150] поднял голову, что-то прикидывая, и вернул тетрадку обратно.

— Вижу, неплохо потрудились. Темп не сбавлять. Даю тебе, Казарьян, чрезвычайные полномочия. Все, что будет мешать транспортному конвейеру, устраняй без колебаний. Если танк снова понадобится — бери! Разрешаю. Есть вопросы?

— Вопросов нет.

— Действуй!

Он тронул поводья. Нетерпеливый жеребец начал резво взбираться на пригорок. Спустя несколько минут группа всадников скрылась из виду.

Я подошел к опечаленному капитану. Тягач и пушку саперы уже столкнули с дороги.

— Не сердись, друг. Прибудем на место — вышлю сюда нашу техпомощь. Ребята — асы, мигом все починят. Доставишь свою пушку куда надо.

Колонна двинулась дальше, набирая скорость. Я откинулся на жесткую спинку сиденья. Перед глазами круги, в голове — мешанина из тонн, килограммов, километров. Уже забыл, когда отдыхал по-человечески. Вот тебе и хозяйственная работа! Силы выматывает порой хуже, чем ежедневные атаки...

К концу апреля пригрело весеннее солнце. Дороги подсохли, машины пошли веселее. Не забыл о нас и генерал-лейтенант В. Я. Колпакчи, твердой рукой навел порядок. Никто теперь не имел права задерживать колонны в пути. Наоборот, все начальники старались помогать нам чем могли. Механизм снабжения заработал безостановочно, в напряженном, но ровном ритме, свидетельствующем, что сбоев больше не будет.

Военный совет армии дал высокую оценку нашей работе. Многие воины получили государственные награды, И все мы испытывали чувство радости и глубокого удовлетворения оттого, что вот не оробели, смело взялись за незнакомое дело и успешно справились с ним.

За месяц, проведенный на новой должности, я гораздо ближе, чем раньше, познакомился с заботами войскового тыла, воочию смог увидеть, какой огромный вклад вносили его работники в обеспечение фронта всем необходимым, с какими неимоверными трудностями им приходилось доставлять на передний край боеприпасы, питание, снаряжение. Этот опыт, не связанный, казалось бы, напрямую с моей боевой профессией, помог понять, как важно беречь каждый снаряд, каждый килограмм топлива, [151] о чем далеко не всегда еще заботились танкисты, видевшие в перебоях со снабжением лишь нерасторопность работников тыловых органов. Когда, выполнив необычное задание, я вернулся в бригаду и был назначен командиром танковой роты, то постарался научить подчиненных бережно расходовать боеприпасы, горючее, продовольствие, достающиеся столь дорогой ценой.

В мае сорок третьего года 196-я отдельная танковая бригада пополнилась личным составом, бронетанковой техникой, вооружением, материально-техническим имуществом и была передана в состав 50-й армии Западного фронта, занимавшей позиции в районе Думиничи, на участке Запрудное, Дубровка вдоль реки Ясенок.

Опять смешались дни и ночи: начался длившийся более месяца нелегкий период подготовки к активным наступательным действиям. Главное внимание, как всегда, уделялось сколачиванию танковых экипажей, подразделений. Опытные воины лично обучали новичков, налаживали взаимозаменяемость, добивались осмысленных действий в сочетании с дерзостью, без чего немыслимо выиграть бой. Систематически проводились тактические занятия на пересеченной местности в составе роты и батальона. Большинство из нас имело солидный фронтовой опыт, научилось бить фашистов днем и ночью, бить наверняка. Хотелось полнее передать этот опыт всем воинам.

Проявилось и новое в подготовке войск. В частности, усиленно отрабатывались вопросы взаимодействия танков и пехоты. Батальоны первого эшелона стрелковых полков готовились как штурмовые для прорыва основной позиции вражеской обороны. Батальоны второго эшелона обучались совместным действиям с танками в оперативной глубине, быстрому развертыванию, атаке и обходу опорных пунктов. Дважды в тыловой зоне армии, на местности, где по разведданным была воспроизведена оборона врага, проводились тактические учения, причем очень конкретные. Так, танковые роты нашей бригады поддерживали атаки стрелковых батальонов 413-й стрелковой дивизии.

Разумеется, никому из нас в голову не могло прийти, что совсем скоро развернется грандиозная битва на Курской дуге. Просто характер работы, проводимой в войсках, решаемые в ее ходе задачи подсказывали: предстоят большие события. Об этом свидетельствовал и приказ, поступивший в бригаду в середине июня: создать у [152] противника впечатление о концентрации крупных танковых сил в лесах между реками Брьшь и Неруч. Этот район, как мы догадались, будет находиться в стороне от района предстоящих боевых действий.

Чтобы выполнить этот необычный для нас приказ, пришлось проявить немало смекалки. Раньше при подготовке к наступлению мы старались так укрыть танки, склады, ходы сообщения, капониры, чтобы враг их присутствия даже не заподозрил. Сейчас тоже маскировали ложные позиции и фанерные макеты, но допускали мелкие, едва заметные огрехи. Важно было умно, ненавязчиво навести фашистов на мысль о том, что здесь скапливаются танки, пехота, артиллерия. Переусердствовать в таком деле нельзя: противник опытен, сразу поймет, в чем дело, и примет ответные меры.

Действовать приходилось по-разному. Либо утром, либо ночью выделенные подразделения совершали марши, создавая видимость подтягивания свежих сил. В редколесье и на полянах расставляли макеты танков и даже «накатывали» следы, чтобы при фотографировании с воздуха немцы засекли «сосредоточение боевой техники». Перемещение макетов, урчание двигателей, клубы пыли, которые то тут, то там поднимались среди кустарника, — все должно было подчеркивать большое скопление войск.

Потрудились не зря. Фашистские разведывательные самолеты, прозванные в войсках «костылями» и «рамами», как коршуны закружились над лесным массивом в междуречье Брыни и Неручи. Несколько раз их атаковали наши истребители, и, конечно, безрезультатно — в воздухе тоже велась своя игра...

Вот и еще одна ночь прошла спокойно. Едва открыл глаза, начали терзать сомнения: клюнули все-таки фашисты на нашу приманку или нет? Спустя часа два отлегло от сердца: в вышине появилась большая группа «юнкерсов».

Как устрашающе выглядел такой строй в сорок первом! Сейчас же он быстро нарушился — подоспели наши истребители. «Юнкерсы» бросились врассыпную, поспешно освобождаясь от бомб, взорвавшихся далеко в стороне от наших макетов.

Второй волне бомбардировщиков «повезло» больше — истребителей в небе не оказалось. «Юнкерсы» точно вышли на «цель», с включенными сиренами ринулись вниз. Земля задрожала от разрывов, во многих местах вспыхнули пожары. [153]

После полудня сразу две группы фашистских самолетов появились над «целью» — одна зашла с юга, вторая с севера. Бомбить им пришлось под непрерывными атаками наших истребителей, поэтому многих своих самолетов противник недосчитался.

Когда солнце перед заходом осветило лесной массив, он представлял из себя жалкую картину: поваленные, изувеченные деревья, догорающие макеты танков, огромные дымящиеся воронки.

Ночью нам пришлось поработать вовсю. Чуть в стороне тихо шумел большой сосновый бор. Перетащили в него свое ложное хозяйство — макеты танков, орудий, полевых кухонь, грузовых машин. На опушках вырыли ходы сообщения, естественно, далеко не полного профиля, землянки, прикрыли их маскировочными сетками. Очень сильный шум создали на заброшенном железнодорожном разъезде — два танка несколько часов кромсали гусеницами землю около рельсов, затем примяли траву в сторону лесного проселка. Пусть фашисты думают, что под покровом темноты здесь выгрузились свежие силы.

И эта хитрость удалась. Трое суток немецкие бомбардировщики упрямо, не считаясь с потерями, прорывались к сосновому, бору, забрасывали его бомбами, поливали огнем из пулеметов.

На следующей неделе «завлекли» противника еще дальше — в болотистую пойму реки Брынь. Налеты немецкой авиации усилились. Восстанавливали «декорации» из последних сил — ночные бдения изрядно вымотали людей.

Перед рассветом 12 июля сон окончательно сморил экипажи. Многие задремали прямо в машинах — не хватило сил на то, чтобы выбраться на душистую лесную траву. И тут вздрогнула земля, как это бывает с началом артиллерийской подготовки. Но ведь до липни фронта почти 40 километров!

Все бросились на вершину ближайшего небольшого холма, с которой увидели полыхавшее на юго-западе огромное зарево. И артиллерийская канонада здесь слышалась отчетливо. Похоже, огонь вели с нашей стороны тысячи орудий. Вот это сила, ничего не скажешь!

Не знали мы тогда, что стали свидетелями важного события в битве на Курской дуге — начала наступления на орловском направлении 11-й гвардейской армии генерала И. X. Баграмяна. Немецкое командование, увлекшись бомбежкой наших ложных позиций (разумеется, не [154] только наших — теперь известно, что советское командование успешно применило целый арсенал средств дезинформации противника накануне битвы на Курской дуге), прозевало сосредоточение армии на соседнем участке, чуть южнее. Больше того, оно не заметило, что во второй эшелон подтянуты еще две армии — 11-я общевойсковая генерала И. И. Федюнинского и 4-я танковая генерала В. М. Баданова. Они будут введены в сражение в полосе наступления 11-й гвардейской армии 20 и 26 июля, и это во многом поможет ускорить разгром орловской группировки немцев.

В то летнее утро 12 июля мы не заглядывали так далеко, а слышали лишь грохот невиданной до сих пор по силе артподготовки! Час длилась она, второй... и все радостнее билось сердце: все-таки не напрасно мы тут играли в кошки-мышки. Дождались-таки большого наступления!

Я оглянулся на стоявших рядом Текучева, Яковлева, ребят из других экипажей — еще недавно измученных, почерневших. Сейчас лица у всех посветлели, люди еще раз убедились в том, что успех приходит не только в бою, его можно добиться и в тылу, если сумеешь «передумать» противника.

Утро следующего дня бригада встретила на марше — поступил приказ срочно занять прежние позиции вдоль реки Ясенок.

Колонна двигалась медленно, укрываясь от наблюдения с воздуха под кронами деревьев, но в назначенный район вышла в заданное время, благо он нам уже был хорошо знаком.

Вечером командиров батальонов и рот собрали на короткое совещание. Комбриг Е. Е. Духовный четко разъяснил характер предстоявших боевых действий. Бригада во взаимодействии со стрелковыми полками 413-й стрелковой дивизии должна была взломать вражескую оборону на двухкилометровом участке западнее населенного пункта Запрудное, продвинуться вперед и перерезать железную дорогу Зикеево — Сухиничи на подступах к городу Жиздра.

Комбриг предупредил, что задача эта не просто трудная, а сверхтрудная. Дело в том, что впереди лежала холмистая местность, пересеченная многочисленными оврагами и лощинами, изрезанная мелкими речушками. Лесные массивы чередовались с полями, пустошами, болотистыми речными поймами. И у многих из этих естественных [155] препятствии противник создал систему так называемых отсечных позиций, предназначенных для того, чтобы не допустить выхода наших войск на оперативный простор, если они преодолеют главную линию обороны.

Отсюда и требование к танкистам — не ввязываться в затяжные бои, рваться к главной цели — железной дороге. Комбриг зачитал нам листовку — клятву прославленного на всем Западном фронте механика-водителя танка Т-34 сержанта В. А. Орлова:

«Завтра мы первыми идем прорывать линию обороны врага. Мы идем мстить презренным фашистам за горе наших матерей, сестер, за горе наших славных девушек, за слезы наших детей. Клянемся действовать геройски и выполнить приказ Родины. Вперед, только вперед — наш девиз!»

— Этот девиз надо довести до каждого экипажа, — подчеркнул комбриг. — Атаковать без передышки, днем и ночью, так, словно здесь сейчас решающий участок всего советско-германского фронта.

Ночью 14 июля экипажи заняли свои места в машинах. Было нестерпимо душно, как перед грозой. Вскоре заморосил мелкий дождичек. Раздался грохот, но это были не раскаты грома, а орудийные залпы. Почти два часа без передышки била наша артиллерия. Как там чувствовал себя противник, понять было трудно — дождевая кисея размыла панораму. Пробился сквозь нее только последний залп — залп реактивных минометов, после которого полыхнула зарница вполнеба.

И вот уже под прикрытием артогня танки с пехотой на броне двинулись вперед. Стремительным был наш натиск. Фашисты, уцелевшие после артподготовки, почти не сопротивлялись. Догорали поваленные деревья, дымились полуразрушенные укрепления, тяжело стонала под гусеницами оплавленная земля.

Оставив пехоту выкуривать недобитых фашистов из уцелевших блиндажей и дзотов, мы продолжили движение. Путь преградил песчаный бугор. Рота Александра Прохорова взяла вправо, моя — влево. Сперва двигались через редкий ольшаник, затем начались густые ольховые заросли со множеством ям, валунов. Пришлось сбавить ход, маневрировать.

Главную опасность, как и следовало ожидать, таила внезапно открывшаяся впереди большая поляна. Едва танки выскочили на нее, как с противоположной опушки из замаскированных дзотов ударили противотанковые [156] орудия, вынудив нас дать задний ход и укрыться за ближайшим пригорком.

Как атаковать дальше? Радирую командирам танков решение: по сигналу выскакиваем на поляну, делаем два-три прицельных выстрела по дзотам — и быстро обратно за бугор.

Дважды такой маневр удался. Один из дзотов замолчал. Теперь надо подавить второй, но уже по-другому, иначе надолго здесь застрянем.

Приказал, выйдя из-за укрытия, выпустить по дзоту два снаряда и на полном газу вести танки вперед.

Тридцатьчетверка вынеслась на пустошь. Резкая остановка. Выстрел. Еще выстрел. И — рывок к вражеским позициям.

Все экипажи четко повторили наши действия. Рота вихрем — меньше чем за две минуты — преодолела примерно восемьсот опасных метров на открытой местности, усеянной камнями, изрытой окопами, канавами. Вот это темп! А главное, фашисты пришли в себя лишь тогда, когда наши быстроходные танки были уже на их позициях, давили гусеницами огневые точки, рушили траншеи, в упор расстреляли уцелевший было дзот.

— Казарьян, где находишься? — раздался в наушниках голос командира батальона майора Онищенко.

— Чуть левее песчаного бугра. Ворвались да отсечную позицию противника.

— Ясно! Срочно развернись вправо, обойди бугор и ударь во фланг фашистским танкам, которые теснят роту Прохорова.

Двинулись напрямую без дороги, подминая молодые деревья. Ориентиром служил нарастающий грохот боя. Лес поредел, перешел в мелкий кустарник. Ага, вот и враг!

Около двадцати танков, построившись клином, приближались к извилистому оврагу. Мы вышли очень удачно — фашисты подставили борта. Надо атаковать!

И тут мне захотелось ущипнуть себя. В голове колонны двигались машины, чем-то внешне напоминавшие наши: приземистые, с широкими гусеницами, длинноствольной пушкой. Протер глаза, опять припал к окуляру. На бортах ясно виднелись черные кресты. Новые немецкие танки? Неужто хваленые «тигры», о которых в последнее время столько было разговоров на фронте? [157]

Даже дух перехватило. Но не от неожиданной встречи, а от злости: скопировали в какой-то мере наши танки, а на весь свет раструбили: «чудо-техника».

— Огонь! — кричу в микрофон.

До фашистской колонны было немногим больше километра. Дружно ухнули наши орудия. Я успел заметить: несколько снарядов попало в цель. Но «тигры» устояли, идут себе дальше и даже не огрызаются. Ну, ясно — броню усилили, рассчитывают на неуязвимость, вот и выпендриваются.

— Быстро вперед! Стрелять с трехсот метров!

Решение оказалось верным. Вновь прогремели выстрелы, и у одного «тигра» слетела гусеница, второй — окутался клубами дыма.

Продолжать демонстрировать прочность своей брови фашистские танкисты не решились. Отстреливаясь, они начали торопливо отходить. А мы повернули на соединение с ротой Прохорова. Он был явно раздосадован:

— Еще чуть-чуть, и мы тоже прорвались бы на отсечную позицию. А тут эти танки. Из резерва, похоже, перебросили. Пришлось отступить. Теперь начинай все сначала.

Повторили мы атаку уже вместе спустя час. Но безуспешно — «орешек» оказался слишком крепким. На следующий день еще трижды атаковали противника и трижды были отброшены контратаками немецких танков. Лишь к исходу 15 июля удалось немного, на два километра, потеснить фашистов — на этот раз помогли штурмовые группы, просочившиеся во вражеский тыл и поднявшие там панику.

Бои с первых дней приняли упорный характер, шли с переменным успехом: то мы на противника навалимся, то он на нас. В этих условиях многое решали находчивость, инициатива, дерзость. Пример, как всегда, показывали коммунисты и комсомольцы.

Танк коммуниста лейтенанта Блудова во время атаки вражеского опорного пункта был отрезан от своих. Одинокую машину фашисты среди деревьев не заметили. Блудов приказал механику-водителю медленно двигаться дальше. Поднялись по склону небольшой высотки. Вражеские укрепления — совсем близко.

Наводчик орудия по команде Блудова открыл беглый огонь. Вскоре четыре немецких дзота были уничтожены. Разъяренные фашисты попытались окружить танк, но, потеряв много убитыми и ранеными, отступили, [158] Я со своей ротой как раз находился неподалеку: готовились к новой атаке. Припав к окулярам прибора наблюдения, пытался рассмотреть, что там у фашистов происходит. И вдруг увидел: к нам пятится тридцатьчетверка. По номеру узнал танк лейтенанта Блудова. Нам оставалось лишь довершить то, что начал его экипаж.

Спустя сутки исключительные выдержку и умение проявил механик-водитель танка комсомолец Федюнин из роты Александра Прохорова. Две наши роты при поддержке пехоты пытались выбить немцев из небольшой деревни. В разгар боя Федюнин остался один. Доложил, что остальные члены экипажа убиты. Больше ни я, ни Прохоров выйти с ним на связь не смогли. Решили — погиб.

Оказалось, поторопились с выводом. Тридцатьчетверка, ведомая Федюниным, нырнула в неглубокий овраг, вышла по нему на околицу деревни и через запущенный сад подобралась к немецким позициям с тыла. Здесь Федюнин пересел в башню, навел орудие. Двумя выстрелами подавил наблюдательный пункт, затем соскользнул на место механика-водителя и двинул танк на дзоты. Появление стремительной тридцатьчетверки, крушившей все на своем пути, вызвало среди фашистов панику. Разгром довершили наши подоспевшие танки и пехота. Фашисты были вынуждены оставить деревню.

Героические действия коммуниста Блудова и комсомольца Федюнина получили широкую огласку. Командующий Западным фронтом генерал В. Д. Соколовский, прибыв на передовую, лично вручил им боевые награды — орден Красного Знамени. Об их подвиге подробно рассказала армейская газета. Танковым экипажам были розданы листовки с призывом действовать в бою, как Блудов и Федюнин.

Упор на инициативу воинов и высокое боевое мастерство привел к тому, что наступательный порыв войск 50-й армии заметно возрос, особенно в тех ее стрелковых дивизиях, усиленных танками непосредственной поддержки пехоты, которые действовали на главном направлении. К 19 июля удалось отбросить противника на 12 километров и вплотную приблизиться к железной дороге на участке Зикеево — Сухиничи. Попытка перерезать эту важную магистраль была сорвана немецким командованием, но дорогой ценой: как показали пленные, пришлось ему бросить в бой резервы из-под Жиздры да еще привлечь часть сил своей орловской группировки. А это, как сегодня [159] хорошо известно, помогло 11-й гвардейской армии генерала И. X. Баграмяна повысить темпы наступления на Орел.

* * *

В начале августа бригада, вошедшая в состав 10-й армии, спешно готовилась к новым боям: отрабатывала взаимодействие с воинами 371-й стрелковой дивизии, приводила в порядок танки, вооружение, доукомплектовывала экипажи. Каждый теперь твердо знал: будем наступать.

В ночь на 7 августа поступил приказ: 371-й стрелковой дивизии при поддержке нашей 196-й танковой бригады нанести с рубежа на правом берегу реки Болва удар в направлении на Воронцово.

Сигнал на атаку прозвучал с рассветом 10 августа. Уже в первые часы гитлеровцы понесли большие потери. В сопровождении артогня мы беспрепятственно прорвались к первой линии траншей, затем ко второй. А вот дальше продвинуться с ходу не удалось — бой принял затяжной характер. Трижды под сильнейшим минометно-артиллерийский огнем атаковала с нашей поддержкой пехота, дважды яростные контратаки предпринимали немцы. Только к вечеру прекратились активные действия, стрельба стала стихать — обе стороны выдохлись, нуждались в передышке.

Но мы понимали, что нельзя дать противнику опомниться, собраться с силами. «Мы» — это, конечно, и старшие командиры. Поэтому не было неожиданностью, когда начальник штаба батальона капитан С. М. Рощин передал приказ о подготовке к ночной атаке.

Времени оставалось мало. Я накоротке собрал командиров экипажей, поставил боевую задачу, уточнил сигналы взаимодействия, ориентиры.

Ночь выдалась лунная, светлая, что затрудняло достижение внезапности. Скрытно развернуться для атаки можно было лишь в густой тени, отбрасываемой лесными массивами и холмами. Так мы и поступили...

Противник пришел в себя, когда танки успели проскочить метров триста. И тут началось. Десятки угольно-черных в ночном полумраке столбов поднялись вокруг.

— Маневрировать как учили! — передал я по рации.

За своего механика-водителя я был спокоен — в любой обстановке Текучев действовал твердо и умело. Вот и сейчас он, выжимая из двигателя все, что только возможно, [160] резко бросал машину из стороны в сторону, уводя ев: от вражеских снарядов, обходя ямы, выискивая кратчайший путь к вражеским позициям.

А уже дымились три наших танка. Возле одного из них Текучев затормозил, я приказал открыть люки, и секунды спустя через них протиснулись Андреев и Бурлаков — уцелевшие члены экипажа.

Командир орудия Николай Яковлев по-своему распорядился короткой остановкой: двумя выстрелами он подавил орудие, бившее из-за груды кирпичей.

— Вперед!

Мы даже, мягко говоря, охнули — так резво Текучев взял с места. Да ведь сейчас только так и надо! «Давай, давай, — мысленно поторопил я механика-водителя. — Еще немного — и мы ворвемся на вражеские позиции».

Не ворвались! Рядом громыхнул взрыв, танк крутанулся волчком, и наступила тишина...

— Гусеница? — спросил я.

— Она, — буркнул Текучев. — Сейчас выберусь, пси смотрю, сможем ли натянуть сами.

— Погоди! — Я успел заметить, что из траншей, до которых осталось рукой подать, выбралась группа немецких автоматчиков и короткими перебежками начала приближаться к танку. — Пулемет к бою!

— Заклинило пулемет, — глухо отозвался Кожевников.

— Так ремонтируй! Яковлев, помоги ему. А остальные — под танк. Будем отстреливаться из личного оружия.

Текучев и Андреев залегли с автоматами, я и Бурлаков — с пистолетами. Метким огнем заставили автоматчиков залечь. Теперь, наверно, будут подбираться ползком, а на это понадобится время, которое пока работает на нас.

Напоминать Кожевникову и Яковлеву о том, что счет сейчас идет на секунды, не требовалось. Не смотрел на часы, но, когда очень скоро услышал доклад о завершении работы, подумал, что ребята намного перекрыли все нормативы. Молодцы, ничего не скажешь!

Длинная пулеметная очередь вызвала среди фашистов замешательство, и они спешно ретировались в траншею.

Бой между тем удалялся. Мы остались одни. Но думать об этом некогда: все подчинено быстрейшему ремонту гусеницы. На это ушло не меньше часа. Наконец работу закончили, и, словно дождавшись этого, на связь [161] вышел командир батальона майор Г. Г. Онищенко. Доложил ему о случившемся и готовности к движению.

— Немцы отброшены, — послышалось в ответ. — Следуйте в квадрат восемнадцать три. Сбор — на опушке рощи...

* * *

Совсем рассвело, когда рота вышла в указанный район. Прикинул: отбросили противника почти на 10 километров. Как будто неплохо для начала.

Топливом дозаправились, а вот машины с боеприпасами и полевой кухни так и не дождались. Ну, с питанием куда ни шло: подкрепившись сухим пайком, затянули потуже ремни, и, как говорится, можно жить. А вот с неполным боекомплектом чувствуешь себя перед предстоящим боем не столь уверенно — никто тебе снарядов и патронов в атаке не подбросит. Однако не сидеть же на месте неведомо сколько, когда бригада рвется вперед! И после полудня мы двинулись дальше.

Впереди показалась полуразрушенная деревня. Разведка доложила: превращена противником в опорный пункт. По флангам — дзоты, в центре деревни — минометная батарея. Траншеи — в полный профиль.

— В лоб не возьмем, — заметил Г. Г. Опищенко, — только танки погубим. Сделаем так: группу танков с пехотой на броне ты пошлешь в обход по краю болота — саперы его прощупали, пройти можно. Пусть они сперва ударят с тыла, а затем ты навалишься с фронта. Кто поведет танки в обход?

— Лейтенант Ягнов. Горяч, правда, но сообразителен и упрям. Если что задумал — доведет до конца.

— Действуй! А то темнеть начинает.

Замысел комбата оказался верным: стоило группе наших танков обрушиться на деревню с тыла, как фашисты заметались. Ягнов раздавил минометную батарею, огнем уничтожил дзот на околице. Разгром довершили мы, подавив второй дзот и пройдясь гусеницами по траншеям.

За деревней, на заброшенном огороде, заглушили моторы. Экипажи уже вымотались до предела. Пусть пехота, когда рассветет, прочешет лес, а нам — отдыхать.

Рядом остановилась запыленная машина парторга батальона майора Крайнева. Выглядел он измотанным, как и мы все, тоже вторую ночь не спал.

— Отлично провели бой, — похвалил он скупо. — Ягнова нужно обязательно посмертно представить к награде. [162]

— Как — посмертно?

— Убит он, — вздохнул Крайнев. — В бою действовал предельно собранно, а в конце его на миг расслабился. И поплатился жизнью.

Крайнев устало присел рядом, рассказал подробности.

...Бой затих. Танки Николая Ягнова дошли до развалин крайнего дома и остановились. Вокруг было спокойно. Николай открыл верхний люк, спрыгнул на землю. В этот момент прозвучал одиночный выстрел. Пуля, выпущенная недобитым гитлеровцем, попала прямо в сердце.

Обидная смерть! Как мог забыть юный лейтенант строгий приказ: сразу по окончании боя не то что не вылезать — не высовываться из машины? Мало ли что: может, автоматчик где-нибудь затаился — обозленный, готовый на все, или снайпер ждет своей жертвы...

— Мы виноваты, — решительно поднялся Крайнев. — Мало наставляем молодых. Плохо требуем. Не приучаем с первых шагов на фронте к мысли: ни малейшего отступления от уставов, приказов.

Долго я ворочался, не мог уснуть. Размышлял над суровыми словами Крайнева, вспомнил случаи, когда сам допускал послабления. Растревожил парторг, заставил задуматься...

Короткий сон принес некоторое облегчение, отодвинул куда-то вглубь горечь вчерашней потери. Да и порядок в роте надо наводить, чтобы самим не попасть впросак за здорово живешь.

Начал со своего экипажа. Яковлев и Кожевников сидели на траве у танка, ели кашу из одного котелка. Увидев меня, неторопливо поднялись, отряхнули комбинезоны.

— Заканчивайте поскорее завтрак и беритесь за пулемет, — приказал я. — Разберите его, проверьте каждую деталь. Чтобы я во время боя об отказе пулемета больше не слышал. А где Текучев?

— Ранен он. Вам не сказал об этом — не хотел оставить экипаж в трудный момент. Но много крови потерял, и нога распухла. Показали фельдшеру, тот шум поднял: немедленно в медсанбат! Увезли.

Велика, конечно, потеря для экипажа. Но тут уж ничего не поделаешь, да и есть надежда, что вернется еще к нам этот мастер вождения, мужественный воин. А пока надо делать свое дело.

Осмотрел танки, побеседовал с подчиненными, каждому поставил задачу и отправился разыскивать КП комбата [163] Г. Г. Онищенко. Шел и не верил своим глазам: еще ночью здесь были сплошные безжизненные развалины, а сейчас на пепелищах копошились женщины, дети, над уцелевшими печками вились дымки.

Георгий Георгиевич стоял посреди улицы, беседовал с жителями. Заметив меня, кивнул на ожившую деревню:

— Видал? Люди вернулись так быстро, словно на наших танках сидели. И устраивают уже свой быт кто как может. Значит, верят, что немцы сюда уже не вернутся.

Сразу вспомнилась мне поездка за пополнением, виденные по пути возрождаемые села. Но там тыл, мирная жизнь, а здесь фронт еще впритык к селу. Выходит, действительно верят в нашу силу. И в свою тоже...

Чтобы развить первоначальный успех, командование Западного фронта усилило 10-ю армию 5-м механизированным корпусом.

Утром 13 августа напряженный бой с крупными силами врага разгорелся там, где он занял заблаговременно подготовленную оборону — в 20 километрах юго-восточнее Воронцова. Двум нашим танковым батальонам во взаимодействии со стрелковым полком 371-й стрелковой дивизии при поддержке артиллерии было приказано внезапной атакой отвлечь внимание и силы немцев от главного удара, наносимого правее 5-м мехкорпусом и 230-й стрелковой дивизией в направлении на Зимцы, с задачей перерезать и прочно оседлать Варшавское шоссе.

Вначале, как мы и рассчитывали, гитлеровцы бросили против нас большие силы. Ценой немалых потерь им удалось оттеснить наши танки и пехоту к исходному рубежу. А тем временем вражеские самолеты начали яростно бомбить 5-й мехкорпус, часть его машин была выведена из строя. Ситуация обострилась до предела.

Я тогда находился на НП 1-го батальона и хорошо видел все происходившее на поле боя. Поэтому высказал майору Онищенко свое соображение: если не повторить атаку и не отвлечь еще раз на себя внимание фашистов, прорыв соседям может не удасться. Видимо, наши мысли настолько совпадали, что майор откликнулся без промедления:

— Действуй, Казарьян!

В предшествовавших боях наш 1-й танковый батальон понес серьезный урон, и оставшиеся танки вместе с экипажами комбат свел в одну группу, командование которой доверили мне. Вот с нею-то и предстояло поддерживать атаки пехоты на вспомогательном направлении. [164]

Под прикрытием дымовой завесы развернулись в боевой порядок и двинулись вперед. Враг, видимо, понял, в чем дело, и открыл неприцельный пока артиллерийский огонь. Осколки снарядов порой гулко колотили по броне, но вреда ни машинам, ни экипажам не причинили.

На полной скорости удалось проскочить без потерь до мелководной речки с заболоченной поймой. Поскольку по данным разведки она считалась проходимой для танков, механик-водитель сержант Калинин, заменивший раненого Ивана Текучева, смело повел машину вброд. Когда до противоположного берега оставались считанные метры, Григорий Калинин переключил передачу с первой скорости на вторую. Двигатель заглох, и танк остановился. Сержант снова запустил двигатель, попытался рывком вывести машину на берег, но она погрузилась в ил еще глубже.

Тем временем немцы усилили артиллерийский огонь. Под его прикрытием пошли на нас танки и пехота. Наши танки, отстреливаясь и маневрируя, медленно стали отходить и вскоре совсем скрылись из виду. Мы оказались одни в неподвижном танке, среди врагов. И тут к одной беде прибавилась другая — с оглушительным грохотом в башню ударила «болванка» и рикошетом ушла в небо. Башня чудом уцелела, а вот рация вышла из строя.

— Товарищ командир, а не могут они утащить нас к себе волоком? — с тревогой в голосе спросил радист-пулеметчик Кожевников.

— Дурные мысли выбросить из головы, — строго ответил я. — У нас полный комплект боеприпасов, орудие, пулемет исправны. Будем отбиваться. В тридцатьчетверке нас так просто не возьмешь.

Все мы на войне уже много раз встречались со смертью. Однако, кажется, никогда не были так близки к ней, как в тот день. Правда, пока все было тихо и мы, сидя на своих местах, внимательно наблюдали за тем, что делается вокруг. Да и вообще не было еще ясности: заметили нас фашисты или нет?

Заметили! С крутого гребня высоты, примыкавшей к деревне Старые Ближевицы, донесся хриплый голос, похоже, через мегафон:

— Рус, сдавайся! Аллее капут!

— Ответь им, Николай, — приказал я ефрейтору Яковлеву.

Грохнул выстрел, второй... Куда попали снаряды, отсюда, из низины, не было видно. Однако агитация прекратилась. [165]

Теперь следовало ожидать от врага более решительных действий.

Так и есть: спустя несколько минут к танку с двух сторон стали приближаться гитлеровские автоматчики. Ефрейтор Кожевников, припав к пулемету, напряженно следил за их перебежками и, выждав удобный случай, короткими очередями уложил на землю нескольких фашистов. Остальные мигом исчезли за гребнем. Надолго ли? Увы, нет! Яковлев первым увидел пушку, выкатываемую на прямую наводку.

— Уничтожить! — скомандовал я, услышав его доклад.

Яковлев славился как меткий наводчик не только в нашем батальоне, но и в бригаде. Не подвел Николай и в этот ответственный момент — первым же выстрелом уничтожил и орудие, и его расчет. В действиях столь неравных по силе сторон возникла тревожная пауза.

Незаметно подступил вечер. Когда на поле, холмы легла темнота, появилась возможность незаметно покинуть танк. Но никто вслух этого не предложил да, уверен, и не думал о бегстве. Все мы знали, что боевые друзья не оставят экипаж в беде и при первой возможности придут на помощь.

— Усилить осмотрительность, прислушиваться к каждому шороху, — напомнил я ребятам. — О малейших подозрениях немедленно докладывать мне и стрелять только по команде.

Время ночью тянулось особенно медленно. Нервы напряглись до предела — ведь опасность таилась совсем рядом, возрастала с каждой минутой, а темень нам не союзник: стоило на секунды отвлечься, гитлеровцы могли оседлать танк, став неуязвимыми, облить машину бензином и поджечь...

Где-то около полуночи ожила вражеская артиллерия. Над танком просвистело несколько снарядов, и снова все утихло. К чему была эта стрельба? Что замышлял враг? Неизвестность нависала над головой дамокловым мечом. «Не может быть, чтобы нас не попытались взять до рассвета, — думал я. — Хитрят что-то фашисты...»

Чтобы ободрить ребят, отвлечь их от невеселых раздумий, предложил достать из неприкосновенного запаса и использовать по прямому назначению по одному сухарю. Но едва изголодавшиеся танкисты принялись за незамысловатую трапезу, как я разглядел с десяток немецких автоматчиков, ползущих к танку справа, Поздновато! Из [166] пушки их уже не достать. А они явно собрались захватить танк в полной сохранности вместе с экипажем. Да разве мы позволим такое? Кожевников быстро развернул пулемет, наклонил ствол и выпустил три короткие очереди. Снова немцев как ветром сдуло — кроме убитых, конечно. Ну а что же дальше?..

Через час гитлеровцы пошли в атаку уже двумя группами, попытались взять нас в клещи. Теперь за дело взялся Николай Яковлев. Разворачивая пулемет до упора, он бил только прицельно и только короткими очередями — пришло время беречь каждый патрон.

Гитлеровцы, видимо, почуяли, что боеприпасы наши на исходе, и, не считаясь с потерями, поползли вперед наглее.

— Гранаты к бою! — скомандовал я.

Когда нескольким автоматчикам удалось приблизиться к танку метров на двадцать, на секунду приоткрыли верхний люк, бросили гранаты Ф- 1. По броне градом прозвенели безопасные для нас осколки, а вот снаружи раздался истошный вопль, и я успел разглядеть согнутые спины и мелькающие подметки — «карманная артиллерия» сработала безотказно и эффективно: фашисты опять не выдержали, отступили.

Ночь, проведенная нами в предельном напряжении, близилась к концу. Однако и утро не сулило ничего хорошего: даже если враг откажется от захвата танка и экипажа, то с рассветом найдет способ расстрелять неподвижную машину из орудий.

Веки уже налились свинцом, глаза слипались, хоть спички вставляй, но мы усилили наблюдение. Вот забегали солдаты по каменистому гребню. Орудия, что ли, выкатывают на прямую наводку?

Точно! Блеснула яркая вспышка на гребне, совсем близко прогремел взрыв, обрушивший на танк волну грязи. Следующий снаряд так трахнул по башне, что в машине все заходило ходуном.

— Яковлев, скорее! — крикнул я.

— Вижу цель, посылаю гостинец, — спокойно ответил Николай, нажимая на спуск.

Это был действительно снайперский выстрел: взрыв — и орудие словно сквозь землю провалилось.

Разъяренные гитлеровцы снова ринулись в атаку и снова были отброшены. Они-то отдохнули, быстро бегали, особенно назад. А нас давила смертельная усталость, все тело затекло, временами казалось чужим. Сколько мы [167] еще продержимся, есть ли предел человеческим силам или мы его уже перешли? А вот что патронов почти не осталось, так это точно.

Наши взоры все чаще обращались на Кожевникова. Дело в том, что в промежутках между атаками он ремонтировал радиостанцию. Старался изо всех сил: сменил конденсатор, лампы, проверил контакты. Казалось уже, что все напрасно. И вдруг:

— Командир, есть связь!

Еще не веря в удачу, я назвал позывной командира бригады.

— Это ты, Казарьян? — донесся в ответ едва слышный голос подполковника Е. Е. Духовного.

— И я, и весь экипаж.

— Живы? Почему молчали? Ну ладно, об этом потом. Где находитесь?

— В осажденном танке на восточной окраине Старых Ближевиц. Вторые сутки ведем бой. Ждем помощи. Боеприпасы на исходе.

— Помощь будет, держитесь! — твердо ответил Е. Е. Духовный. — Даю команду.

С этой минуты от одной только словесной поддержки мы почувствовали себя снова в общем строю, сбросили с плеч самый тяжелый для воина груз — груз одиночества. И хотя боеприпасов оставалось совсем немного, экипаж обрел уверенность в том, что самое трудное уже позади, что выстоим. Ведь рядом друзья, девизом которых было: «Сам погибай, а товарища выручай». Не раз проверенное в боях фронтовое братство удесятеряло силы наших воинов, вдохновляло их на подвиги.

Мы верили, что нас теперь не оставят в беде, хотя и знали, что пробиваться сюда придется через плотные боевые порядки немцев, которые во вчерашней контратаке далеко потеснили наши войска. Позже узнаем, что подполковник Е. Е. Духовный учел это и направил на выручку полнокровный 2-й танковый батальон.

Впереди двигалась рота моего друга капитана Фомина. В составе бригады мы бок о бок с ним воевали уже больше года, не раз укрывались по ночам одним брезентом, делились боевыми «секретами», вместе планировали, что будем делать, когда война закончится. Владимир был исключительно цельной натурой, ни в мыслях, ни в поступках не терпел полутонов, колебаний, компромиссов. Уж если веселиться, плясать — то так, чтобы земля волчком вертелась, а врага бить — так с размаху, во всю силу. [168]

Рядом с такими людьми уверенно чувствуешь себя в труде, но еще более надежно — на войне. Это я вновь ощутил, как только вышел на связь с атакующим батальоном.

— Держись, Ашот! — услышал я знакомый голос Владимира Фомина. — Мы выручим вас, встречайте. Я прорвусь первым.

Вскоре послышался нараставший с каждой минутой шум боя. Вот мы уже отчетливо различили глухие разрывы снарядов, чуть позже — треск пулеметов. Радиосвязь с Фоминым была на редкость устойчивой, и Владимир постоянно информировал меня о действиях батальона: «Маневрируем под огнем», «Контратака немецких танков», «Отбросили гадов!». Так продолжалось около получаса. А потом голос Фомина неожиданно оборвался на полуслове.

— Володя, ты меня слышишь? Володя, где ты? Отвечай! — кричал я по радио.

Фомин продолжал молчать. Ответил командир второй роты капитан Рожнов:

— Машина Фомина выведена из строя.

— А Володи? — спросил я.

— Убит он... И весь экипаж погиб.

Перед глазами поплыли красные круги. Убит Володя Фомин? С трудом дошел до сознания призыв, с которым Рожнов обратился к танковым экипажам, хотя кричал он во весь голос:

— Отомстим за капитана Фомина! Покажем фашистской нечисти, как умеют атаковать советские танкисты. Вперед!

Мысленно поставил себя в атакующий строй. Как бы я ответил на этот призыв? Конечно, так же, как ответили все остальные экипажи, — яростным рывком вперед. Батальон опрокинул контратакующих гитлеровцев, смял оказавшуюся на пути батарею и устремился к реке.

И вот мы увидели краснозвездные машины — наши, родные. Передний танк остановился рядом, прикрывая нас своей броней. Я мигом выпрыгнул наружу, чтобы набросить буксировочный трос на крюк. Это, конечно, не ускользнуло от внимания вражеских наблюдателей. Во всяком случае, тотчас же на два неподвижных танка обрушился артиллерийский огонь.

Разрывы все ближе, ближе. Один громыхнул совсем рядом. Меня отшвырнуло в сторону, бросило на спину, залило вязким, омерзительно скользким илом. Отчаянно [169] заработав руками и ногами, я с трудом поднял голову над водой и жадно, с каким-то странным сипеньем, глотнул воздуха.

Артналет еще продолжался, и надежнее было переждать его, так сказать, в «занятой позиции». Тем более что один из осколков, не способный повредить танк, ранил меня, теперь уже в горло.

Через минуту-другую подоспели остальные машины и быстро заставили вражескую батарею замолчать. Две тридцатьчетверки рывком вытащили наш застрявший танк. Пока занимались этим делом, другие экипажи насчитали вокруг больше восьмидесяти фашистских трупов.

Пора отходить. И спустя полчаса мы выключили двигатели в расположении бригады, среди своих. Нас обнимали, качали, поздравляли с успешным боем в осажденном танке. Было радостно сознавать, что выстояли, нанесли врагу солидный урон. Ранение почти не беспокоило, а вот грудь распирала боль, словно в ней ворочался раскаленный осколок: ведь наше спасение было оплачено жизнью дорогого друга Владимира Фомина и членов его экипажа. Тяжела горечь утраты. Но окажись в нашем положении Фомин и его боевые товарищи, я вместе с другими без колебаний пошел бы ему на выручку через любой огонь.

Командование высоко оценило действия нашего экипажа. Радист-пулеметчик Иван Кожевников и командир орудия Николай Яковлев были награждены орденом Красной Звезды, я и механик-водитель Григорий Калинин — орденом Красного Знамени. До сих пор помню напутствие, с которым обратился к нам комбриг Е. Е. Духовный после вручения орденов:

— Раньше говорили: «Смелость города берет». А теперь к смелости, я уверен, надо прибавить взаимовыручку и взаимопомощь в бою. Перед ними никакой враг не устоит.

* * *

С 20 августа начался новый этап нашего наступления. Танки повернули строго на запад, стремясь прорваться к реке Десна. Чтобы ускорить темп продвижения, комбриг приказал шире применять внезапные ночные атаки. В темноте противник более пуглив, быстро утрачивает организованность.

Да, все это было уже проверено, оправдало себя еще совсем недавно. Однако не только мы стремились действовать [170] по-новому. Фашисты тоже извлекали уроки из прошлых неудач и во многом преуспели. Это подтвердили ожесточенные бои, развернувшиеся на подступах к деревне Зимцы.

В ночную атаку танки повел начальник штаба батальона С. М. Рощин. Под ударом, поддержанным стрелковым полком и артиллерией 371-й стрелковой дивизии, фашисты не устояли: поспешно оставили рощу «Круглая» и откатились к лесному массиву, где, по данным разведки, находилась еще одна полоса укреплений.

Я наблюдал за боем с передового НП. Свою рану посчитал легкой, в медсанбат идти отказался, просился в бой, но комбат категорически приказал: «Останешься вместо меня на НП». Что оставалось делать? Пришлось скрепя сердце подчиниться.

В полночь перенесли НП на опушку рощи «Круглая», где сосредоточились для новой атаки танки и пехота. Бой наверняка предстоял нелегкий, ибо по всему было заметно, что гитлеровцы к нему подготовились, а нашим подразделениям предстояло преодолевать открытое поле, конечно же заранее пристрелянное.

За лесом взлетели три ракеты — сигнал «Вперед!». Танки двинулись в атаку медленно, скорость набрали лишь тогда, когда выскочили на ровное место. Метров через сто, как и ожидалось, перед ними встала сплошная стена разрывов. Танки решительно нырнули в огонь и дым.

И они сумели бы прорваться сквозь заградительный огонь, несмотря на то что вражеские батареи били с трех сторон, что поле боя немцам, засевшим на возвышенности, было видно как на ладони. Но... До вражеских позиций оставалось уже совсем немного, когда путь преградила целая система глубоких ям и рвов. Стоило танкиста» немного замешкаться, и атака сорвалась. Вспыхнули сразу несколько машин. Остальные повернули обратно.

В преддверии повторной атаки экипажи отдыхали прямо в машинах. Против обыкновения никто не переговаривался, не шутил. После напряженного броска вперед и горького до боли в сердце отхода танкистам хотелось расслабиться, забыть на некоторое время о неудаче, набраться сил перед новой атакой.

Но будет ли она успешнее? Должна быть. Ведь артиллерийские наблюдатели по вспышкам засекли батареи противника, и наша артиллерия уже начала методично их подавлять. [171]

Небо на востоке посветлело — приближалось утро. Танки опять рванулись вперед. Передние уже были на вражеских позициях, когда град снарядов посыпался с левого фланга.

Я припал к окулярам стереотрубы, пытаясь рассмотреть, что там произошло. Смутно различимый, заросший травой склон пригорка. Черный, покосившийся то ли сарай, то ли навес. Три серых конуса — похоже, еще прошлогодние стога сена. Рядом силуэт лошади — мирно себе пасется. Что за чертовщина? Откуда эта стрельба?

Попытался выйти на связь с комбатом Онищенко, но в ответ — молчание. Наконец сквозь треск и шум прорвался хриплый голос старшего лейтенанта Николая Бородина:

— Рощин убит, Онищенко ранен, — доложил он.

Эх, недоучли мы что-то, не предотвратили беду! Но что именно, откуда летела смерть? А что, если...

— Слушай, Бородин, — прокричал я торопливо, — видишь слева три стога? Ударь по ним осколочными.

— Понял!

Спустя несколько секунд на левом склоне заполыхало пламя. Так и есть! Ну, фашисты, придумали хитрость! Вся эта идиллия со стогами сена, старым сараем, пасущейся лошадью — обычный камуфляж. Он понадобился, чтобы спрятать противотанковые орудия.

— Бородин, Бородин! — начал вызывать я. — Разверни танки уступом влево и врежь по замаскированным пушкам. Ориентиры: две под сараем, одна правее горящих стогов, еще две чуть левее лошади. Ясно?

— Сейчас врежем! — живо откликнулся Бородин. Видно, мое сообщение его обрадовало. Нет хуже неопределенности в бою, когда не можешь понять, откуда противник огонь ведет.

Получив ориентиры, танки быстро подавили замаскированные орудия. Сорвать нашу атаку внезапным огнем с фланга противнику не удалось.

Нелегко давались даже небольшие успехи. Вот и сейчас для нанесения удара по расходящимся прямым — в обход населенного пункта Милеево — комбриг Е. Е. Духовный решил создать две танковые группы. А кого назначить их командирами? Комбат Онищенко после ранения оказался в госпитале, начальник штаба капитан Рощин погиб, меня в строй пока не пускали...

Командиром одной группы танков назначили капитана Александра Прохорова. Порадовался я такому выбору, [172] ведь для меня он был просто Сашей, наша дружба, рожденная в тяжелых боях под Ржевом, выдержала испытание временем, окрепла и закалилась.

Мне был известен, близок и понятен каждый его шаг в жизни. Вырос в тихой уральской деревне. С детства мечтал об армейской службе. После средней школы поступил в 1-е Саратовское танковое училище. Окончил его с отличием — и прямо на фронт. Быстро стал своим в командирской среде — на фронте умеют ценить смелость и находчивость.

Одну главную черту мы сразу выделили в характере Александра — неутомимость: был он одинаково деятелен и в бою, и накануне боя; даже на отдыхе не мог и минуты сидеть без дела, без общения с товарищами.

Ни в обороне, ни в наступлении не расставался Александр со своим походным другом — баяном. Бывало, в ожидании трудной атаки кто-то взгрустнет — возьмет Прохоров в руки баян, и зазвучит музыка, то задорная, то величавая. Колдует Александр над баяном, а лицо озаряет такая мягкая улыбка, что кажется, будто присел с друзьями на скамейке у родного дома. На душе сразу становилось теплее, тягостные минуты ожидания боя проходили незаметно.

А еще Прохоров притягивал людей неистребимым жизнелюбием. Он участвовал во многих танковых атаках, был отмечен государственными наградами. И ни разу не был ранен. Когда Александра в шутку спрашивали, не заколдован ли он, капитан хитро щурился и отвечал словами великого русского полководца Александра Васильевича Суворова:

— «Кто храбр, тот жив».

Мы верили в его счастливую звезду. И, понятно, все в нашем 1-м батальоне обрадовались, когда Александра Прохорова назначили командиром танковой группы.

Другую танковую группу сформировали из остатков 2-го и 3-го батальонов, которые накануне понесли большие потери под бомбежкой. Возглавил ее капитан Петр Рожнов — неторопливый, по-крестьянски рассудительный. Внешне он вроде ничем не выделялся, но чувствовались в его натуре основательность, надежность: легко ли, трудно ли, а Рожнов спокойно, без излишних эмоций делал свое дело. Казалось, не существовало для него безвыходных ситуаций, невыполнимых заданий: раз надо, сделаем — вот и весь ответ.

...Первыми пошли вперед танки Александра Прохорова. [173] Они огнем с ходу подавили огневые точки, выбили немецких пехотинцев из окопов на открытую поляну. Пытаясь вернуть утраченные позиции, фашисты бросили в контратаку до сорока танков. Наши ребята не дрогнули, ворвались в боевые порядки врага и стали в упор расстреливать его машины. Вскоре на поле боя горело уже до десятка немецких танков. Остальные, отстреливаясь, начали отползать восвояси.

В этот миг снаряд угодил в командирскую машину. По броне заплясало пламя, пополз дым. Однако экипаж продолжал вести огонь по противнику, подбил еще один фашистский танк.

Позже узнали, что в пылавшей тридцатьчетверке экипаж закрыл все люки, жалюзи в расчете, что пожар задохнется в замкнутом пространстве. Но когда едва не задохнулись сами, открыли верхний люк, и по приказу Прохорова подчиненные покинули машину. Сам же он выбраться не успел — взорвался боезапас. Так оборвалась жизнь замечательного воина, не боявшегося ни пуль, ни снарядов. Вспоминаю его всегда таким, каким знал, — веселым, жизнерадостным. И учился у него жизнелюбию.

Как только группа Прохорова оттянула на себя значительные силы фашистов, в атаку ринулись танки Рожнова. Буквально пропоров передовые позиции, они вышли к сильно укрепленному пункту севернее Милеево, где разгромили штаб немецкого пехотного полка, захватив при этом важные документы. Окрыленный успехом, командир принял решение совершить рейд по вражеским тылам.

Сбив заслон у моста, форсировали реку Снопоть и по узкой просеке углубились в лесной массив. Просека привела к поляне, огороженной рядами колючей проволоки, с пулеметными вышками по углам. Танкисты без единого выстрела начали крушить ограду гусеницами, развалили бревенчатые вышки.

Когда с этим было покончено и танки остановились, их окружили не менее тысячи бледных, измученных людей, как оказалось, узников спрятанного в лесу фашистского концлагеря.

Тем временем пять танков, ведомых Рожновым, вырвались далеко вперед. Они подожгли вещевой склад, обстреляли колонну автомашин. Как мы узнали позже, немецкое командование, пытаясь прервать этот рейд, бросило против наших танкистов курсантов офицерской школы. Мало кто из них остался жив. Только вокруг подбитого [174] танка лейтенанта Сапожникова после боя насчитали 70 вражеских трупов.

И тогда фашисты прибегли к испытанному средству — артиллерийской засаде: вдоль дороги, по которой двигались наши танки, развернули батареи противотанковых орудий, тщательно их замаскировали. Подпустив танки поближе, гитлеровцы открыли по ним огонь почти в упор.

Нет, советские танкисты не дрогнули, не остановились и не отступили. По команде Рожнова тридцатьчетверки ринулись в атаку. Все экипажи погибли в этом неравном бою. Но прежде чем они погибли, их грозные машины уничтожили огнем и раздавили гусеницами четыре орудия, пять тягачей, восемь повозок, походную кухню, временный склад с инженерным имуществом.

Это был поистине беспримерный бой. Таким он и остался в нашей памяти — лучшим боем капитана П. А. Рожнова.

Уже после войны мне довелось прочитать документ, из которого узнал, что командование 10-й армии очень высоко оценило действия нашей бригады. В своем донесении в штаб Западного фронта командующий бронетанковыми и механизированными войсками армии полковник G. С. Райкин сообщал:

«196-я бригада под командованием Е. Е. Духовного с 10 августа 1943 года участвовала в наступательной операции 10-й армии. Поставленную задачу выполнила. Действуя совместно с частями 371-й стрелковой дивизии, прорвала сильно укрепленную полосу обороны противника, заняв 10 населенных пунктов. При этом уничтожила: противотанковых пушек — 25, полевых орудий — 15, танков — 33, самолетов — 4, свыше 1000 фашистских солдат и офицеров.

Подполковник Духовный Е. Е., непосредственно находясь на поле боя, умело руководил подразделениями, за что представлен к правительственной награде — второму ордену Красного Знамени...»

А тогда мы знали главное: активные действия бригады сыграли важную роль в том, что передовые части 10-й армии вышли к реке Десна, с ходу форсировали ее и захватили важный плацдарм для развертывания дальнейшего наступления.

С радостью и удивлением наблюдал я, как бригада переправлялась на правый берег Десны в пяти километрах южнее Екимовичей. Боевые машины, тракторы с прицепами, [175] технические летучки с ремонтными средствами, топливозаправщики — вся эта масса техники, казалось, шла прямо по поверхности реки. Секрет состоял в том, что саперы построили мост не над водой, а сантиметров на тридцать ниже ее уровня. Это надежно укрыло мост от вражеской воздушной разведки.

— Любуешься ювелирной работой? — окликнул меня знакомый голос. Из командирской машины, остановившейся у переправы, пружинисто выпрыгнул подполковник Е. Е. Духовный. — Кончилось то время, когда действовали наобум. Научились взвешивать каждый свой шаг?

— Научились, товарищ комбриг, — ответил я.

— С завтрашнего дня уже не комбриг, — вздохнул Духовный. — Вызвали в Москву на курсы усовершенствования командного состава. Так что давай прощаться, Казарьян. Голову береги, не рвись напролом. Не забывай то, чему тебя учил.

— Не забуду, Ефим Евсеевич, — впервые назвал я командира бригады по имени-отчеству. — Никогда не забуду.

Я не солгал. До сих пор живы в моей памяти уроки Духовного. Для меня, как, уверен, и для всех других его подчиненных, он был образцовым командиром, принимавшим всесторонне обдуманные, аргументированные решения и четко их формулировавшим. Это дисциплинировало людей, приучало их к собранности.

Еще все мы очень ценили в комбриге уравновешенность, спокойствие. Даже будучи разгневанным, никогда не повышал голоса, не дергал подчиненных. Единственного не прощал — расхлябанности. И за невыполнение боевой задачи строго спрашивал. Но мы-то знали, что в душе он любил и уважал каждого из нас, всегда поддерживал в трудную минуту, делал все возможное, если требовалось выручить подчиненного, попавшего в беду...

Мы крепко обнялись. Я подумал тогда, что это моя последняя встреча с Ефимом Евсеевичом. Но на завершающем этапе войны судьба снова сведет нас вместе: полковник Е. Е. Духовный прибудет на 3-й Белорусский фронт в 1-й танковый корпус, в котором тогда буду служить и я. Бок о бок закончим войну, встретим светлый День Победы.

Наверное, в этом была своя закономерность. Ведь мы шли одной дорогой к этому большому дню. [176]