Глава третья.

На переломе

Но ускоренной программе. Мы — танкисты! Клятва у могилы брата. Вой местного значения. Коммунисты, вперед! Высокое доверие товарищей. Помощь героическому Сталинграду. Трудные километры.

— Равняясь! Смирно! Шагом марш!

Будто заново каждый из нас открывал для себя эти привычные армейские команды. Они — из нашего мирного прошлого, которое за полгода войны отодвинулось так далеко. Порой даже не верилось, что в разгар жестокой войны столь уж необходимо умение печатать шаг на строевом плацу, строго по графику ходить в столовую, корпеть над конспектами в учебном классе.

— Запевай!

Лица сразу светлеют. Курсант Александр Кузнецов — задорный, никогда не унывающий парень, — сверкнув глазами, начинает нашу любимую:

Броня крепка, и танки наши быстры,
И люди наши мужества полны.
В строю стоят советские танкисты,
Своей великой Родины сыны.

Мы с Нориком, шагая рядом в одной шеренге, дружно подхватываем припев:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход...

По довоенному кинофильму «Трактористы» знакома эта песня, но и сейчас ее четкий ритм, ладная мелодия поднимают душевный настрой, напоминая о патриотических порывах юности. А главное, чем она особенно близка всем — это концентрацией дум и чаяний, которыми живут танкисты, их стремления приблизить день, когда «пойдут машины в яростный поход».

Вся обстановка на курсах средних командиров при учебном полку, несмотря на суровое военное время, позволяла готовить высококвалифицированный комсостав, [74] отлично знающий танковую технику и ее применение в бою.

В морозный день 18 декабря 1941 года, после общего построения и строевого смотра, перед курсантами с короткой речью выступил командир полка — участник тяжелых боев в первые месяцы Великой Отечественной — капитан М. В. Неродный. Он отметил, что планы фашистов на быструю победу провалились, война принимает затяжной характер, а значит, потребует от нашей страны, нашего народа мобилизации всех сил, железной стойкости, непрерывного пополнения рядов действующей армии хорошо подготовленными кадрами. За шесть месяцев курсантам предстоит освоить двухгодичную программу танковых училищ довоенного времени.

— Задача — сложнейшая, ответственнейшая, поэтому, предупреждаю, требования к дисциплинированности и организованности будут предельно жесткими, напряжение на занятиях — максимальное, — отчеканил командир.

Затем, немного помолчав, словно переводя дыхание, капитан сменил тон и закончил совсем по-отечески:

— С сегодняшнего дня вы — танкисты! Я смогу не заметить разорванный при работе на технике рукав комбинезона или масляное пятно на гимнастерке, но если увижу, что кто-то относится с прохладцей к боевой учебе, пусть поблажки не ждет. Запомните накрепко: профессию танкиста выбирают на всю жизнь. И оправдывают ее всей жизнью!

Знаю, что на благодатную почву упали командирские слова. Каждый из нас готов был преодолеть любые трудности, выдержать любые перегрузки, лишь бы побыстрее сесть за рычаги танка.

Занятия шли двумя параллельными курсами: полдня курсанты осваивали теоретические вопросы, изучали уставы и наставления, полдня работали в поле — водили танки, стреляли, отрабатывали тактические приемы, совершали лыжные кроссы, закалялись физически. Нагрузка и напряжение оказались действительно запредельными.

Основное внимание уделялось действиям танковых взвода и роты в различных видах боя. Помнится, сколько острых «баталий» разыгрывалось у классной доски, где каждому из нас предоставлялось право мелом изобразить схему боевой обстановки и стрелками указать свои решения. Еще более увлеченно проходили учебные [75] бои на макетах — обычных ящиках с песком, воспроизводящим сложный рельеф местности, хитроумную систему «вражеской обороны».

Должен сказать, что активная форма занятий утвердилась в учебном процессе не сама по себе. Одним из ее инициаторов и проводников был комиссар курсов старший политрук В. М. Кутузов. В середине января 1942 года на очередное политзанятие он пришел с большой школьной картой Европейской части СССР, испещренной синими и красными стрелами.

Назвав тему политзанятия: «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», комиссар детально проанализировал ход развития нашего контрнаступления, показал, где стоял противник в начале декабря, какими силами и на какие рубежи был отброшен. Такая наглядность всем нам пришлась по душе, тем более что проверку освоения курсантами темы старший политрук провел очень живо, придал опросу форму диспута.

Так, развивая ответ нашего отличника курсанта Сазонова о потерях немецко-фашистских войск в битве под Москвой и в ходе контрнаступления, обсудили, почему гитлеровцы недосчитались в своих танковых дивизиях больше половины боевых машин. Вспомнили и приведенный в газете «Красная звезда» пример: только танковый батальон Александра Бурды уничтожил 52 вражеских танка. Вот уж действительно вдохновляющий пример для нас — будущих командиров.

И когда курсант Александр Кузнецов высказал пожелание, чтобы занятия в форме живого обмена мнениями проводились почаще, мы единодушно его поддержали.

— Подумаем, — ответил старшин политрук, и его слово не разошлось с делом. Через два дня на занятие по теме «Танки фашистской Германии» преподаватель принес и прикрепил к доске схемы немецких танков T-III и T-IV с краткими техническими характеристиками.

Когда курсанты их внимательно рассмотрели, последовал вопрос:

— Кто назовет наиболее уязвимые места фашистских танков?

Ответы последовали незамедлительно:

— Боковая броня у них тонкая. Семидесятишестимиллиметровый снаряд тридцатьчетверки прошьет его насквозь. [76]

— В моторное отделение надо попасть. Двигатель у ихних танков бензиновый, так что пожар обеспечен.

— Можно заманить на вязкое поле. Гусеницы узкие, танк начнет буксовать, станет удобной мишенью.

— У Т-IV пушка пятидесятимиллиметровая, слабенькая. Значит, эту консервную банку можно расстреливать в упор.

— У тридцатьчетверки пушка длинноствольная, дальность действительного огня вдвое больше, чем у пушки Т-IV. Вот и нужно прицельно, не торопясь, бить издали...

Хороший получился урок, запоминающийся. А спустя несколько дней провели семинар-диспут на тему «Как повысить запас хода танка?». Существовал норматив, после которого двигатель Т-34 подлежал текущему ремонту. Но, как мы уже знали, на фронте опытные механики-водители перекрывали межремонтный пробег танка в полтора раза. Вот мы и спорили, ломали голову: за счет чего? В результате же внесли добрый десяток дельных предложений.

Напряженная учеба не ослабевала ни на минуту. Организовали на макете что-то вроде военных игр на темы: «Подготовка танкового подразделения к бою», «Действия в атаке», «Действия в обороне». На тренажере провели соревнование танковых экипажей в сокращенном составе по выполнению различных задач. Практические занятия часто заканчивались вводной: в кратчайшие сроки устранить те или иные неисправности, повреждения. Побеждал, как правило, наш круглый отличник курсант Кузнецов. Неплохие выучку и смекалку демонстрировали и остальные курсанты.

Чем шире становились наши знания и опыт, тем глубже каждый осознавал, как высока ответственность — быть командиром-танкистом. «Порядок в танковых войсках» — эта ставшая расхожей, а подчас и иронически звучавшая фраза на самом деле олицетворяла высокое воинское мастерство, строгую дисциплину, новаторство и надежность в бою. На такой уровень мы и тянулись, не жалея сил, не считаясь с усталостью, холодом, невероятной перегрузкой учебной программы.

Класс классом, макеты макетами, но по-настоящему ощущаешь себя танкистом лишь тогда, когда сам садишься за рычаги боевой машины. [77]

...После обильных снегопадов повсюду образовались глубокие сугробы. Заметенная трасса танкодрома изобиловала ямами, грудами камней и завалами из бревен, крутыми подъемами и спусками, оврагами. Признаюсь, не без опаски поглядывали мы на эту обстановку, «максимально приближенную к реальной боевой».

Курсантам нашего взвода предстояло впервые в жизни самостоятельно вести танк. Я и радовался долгожданному событию, и волновался. Радовался, что мне, моим знаниям, умению и воле должна подчиниться многотонная стальная громада, подтвердив тем самым, что я овладел сложной и почетной военной профессией. Но и волновался неспроста: а вдруг «завалю» машину или на пустяковом препятствии заглохнет двигатель? Как тогда буду выглядеть в глазах наставников, товарищей по взводу да и своих собственных?

Благо, на раздумья специального времени не отводилось. И вот уже я, облаченный в комбинезон, в танкошлеме и новых, еще не разношенных валенках, неуклюже протиснулся в люк учебной тридцатьчетверки, плюхнулся на сиденье механика-водителя. «Будто медведь!» — мысленно ругнул сам себя за неповоротливость. Хорош бы я был, потребуйся занимать место в танке по боевой тревоге!

А ведь накануне мы в который раз тщательно отработали на тренажере действия каждого члена экипажа, повторили, кто за чем наблюдает, за что отвечает. Тогда все показалось детально знакомым, простым и ясным, приборы и рычаги расположенными очень удобно, продуманно. Сейчас же, видимо потому, что я впервые экипировался по-зимнему, отсек механика-водителя оказался вдруг тесным, низким и темным.

Опытный инструктор-механик сержант Парфенов коротко напомнил основные приемы управления танком, предупредил о необходимости внимательно следить по контрольным приборам за температурой воды и масла. «Избегай резких движений!» — добавил он напоследок и занял в башне место командира экипажа. Я завел двигатель, нажал на педаль подачи топлива. «Очень резко!» — мелькнула запоздалая мысль. А мотор взревел, танк дернулся всем корпусом и устремился вперед.

— Остановить машину, выключить мотор! — донеслось до меня по переговорному устройству.

Прежде чем снова завести двигатель, мне пришлось выслушать сердитую, но справедливую нотацию сержанта. [78]

Оказалось, я взял с места так резко, что Парфенов ударился головой о кромку люка и, несмотря на прочный ребристый танкошлем, получил изрядную ссадину на лбу.

Со второй попытки танк двинулся более плавно. Но как надежнее удержать стальную махину на скользкой трассе? До этого нередко приходилось слышать от опытных механиков: «Больше газа — меньше ям». Уж им ли не знать дела? И нога как бы сама по себе продолжала давить на педаль. Увы, довольно скоро понял, что в упомянутом выше «правиле» по меньшей мере половина — шутка. Танк все резче бросало из стороны в сторону, он подскакивал, ударялся траками о промерзшую землю, скользил на уклонах. За один круг с меня сошло, как говорится, семь потов; лоб саднило от нескольких синяков.

Итог значительно превзошел самые мрачные мои прогнозы: за вождение я получил двойку, да еще и со многими «примечаниями». Вдобавок пострадавший от моего «метода» троганья с места сержант Парфенов от души пробрал меня за неумение, как он выразился, правильно переходить от теории к практике. Испытавший в полной мере горечь отступления в Белоруссии, заслуживший в яростной танковой контратаке на подступах к Смоленску медаль «За отвагу» и нашивку за ранение, Парфенов оценивал нас по меркам бывалых фронтовиков, объясняя это тем, что неумех, растяп, недоучек на фронте многоопытные фашисты выведут из строя в первом же бою. Поэтому эмоций не сдерживал, в выражениях не стеснялся, требовал с каждого жестко, властно и, как все мы понимали, совершенно справедливо. Думается, что не только он сам, но и любой из нас очень удивился бы, узнав, что кого-то обидела его прямая, от сердца идущая строгость.

Досадуя на себя, я ушел в дальний угол танкодрома, где стояла небольшая неотапливаемая будка. Но в ней хоть ледяной ветер не пробирал до костей. Вскоре рядом примостился мрачный-премрачный Норик.

— И у тебя, брат, двойка, — догадался я, увидев его опущенные плечи, тоскливые глаза. — Что-то не по традициям нашего рода получается...

Заскрипел снег — это притопал, шумно хлопая себя по бокам, чтобы согреться, курсант Батырбеков.

— Совсем единица, — буркнул он сердито. — Не слушается меня эта железная шайтан-арба... [79]

Батырбекову действительно учеба давалась очень трудно. Службу он начинал в кавалерии — родной стихии для сына казахских степей. А вот пересесть с коня на танк оказалось делом не простым.

Танк только внешне — холодная, бесчувственная машина. Чтобы овладеть им в совершенстве, мало лишь технических знаний и практических навыков, надо еще сердцем прикипеть к могучей технике, ощутить органическую слитность с машиной. Душа же Батырбекова ни в какую не хотела расстаться с конем — легким, резвым, послушным с детства. Умом понимал, а сердцем — нет. Поэтому далеко не все ладилось на занятиях.

Но ведь я-то не раздваивался! В танк влюбился сразу и бесповоротно. Почему же мне он еще не стал другом? Да и ответит ли взаимностью в дальнейшем?

— Секретничаете, и без меня? — с грохотом ворвался в будку Александр Кузнецов. — Ой, кажись, носы повесили! Хотите, солдатскую прибаутку расскажу? — И, не ожидая согласия, зачастил: — Спрашивает, значит, после боя командир раненого танкиста: «Танк-то твой цел?» — «Цел. Только несколько повреждений получил». — «А что повреждено?» — «Правая гусеница, левый борт, рация, пулемет, приборы наблюдения...» — «Постой-постой, а что же тогда уцелело?» «Остальное», — улыбается танкист. «Радуешься-то чему?» — рассердился командир. «Так вы на фашиста посмотрите! Ему и перечислять нечего — от танка одна лепешка осталась!»

В другое время посмеялись бы от души, да только не сейчас. Глядя на нас, приумолк и неугомонный Александр. Сидим, грустим, переживаем свои неудачи. А тут открывается дверь и входит сержант Парфенов. Взглянул на нас, все понял и неожиданно тоже начал с прибаутки:

— Нюни распускать — танкистом не бывать. Танк, он упрямых любит — не шишки считающих, а в его стальную душу вникающих.

Как ни странно, слова инструктора, тон, которым они произносились, будто камень сняли с плеч. Выходило, механик-инструктор продолжал верить в наши возможности, а это значило очень многое, ибо сержант знал боевую машину до последнего винтика, умел на слух, с закрытыми глазами определить в ней малейшие неполадки.

Удивителен, непредсказуем этот Парфенов! Едва мы [80] приободрились, как он сменил тон и перевел разговор в деловое русло:

— План действий таков. Курсант Сазонов по долгу отличника берет шефство сразу над двумя сегодняшними неудачниками — Агаджаняном и Тимофеевым. Буткевич помогает Батырбекову — благо, характеры у них схожие, неторопливые. Кузнецов работает с Казарьяном. Ежедневно по два часа дополнительных занятий на танкодроме — и ни минутой меньше. Осмысливать все, что постигнете, разрешаю за счет времени, отведенного на сои. Возражения есть?

Возражений конечно же не последовало.

Пробежали недели напряженных тренировок, и свершилось чудо — я стал уверенно водить танк! А еще примерно через месяц прочно освоил обязанности всех остальных членов экипажа — наводчика орудия, заряжающего, радиста-пулеметчика. Оставалось выдержать решающее испытание — на командирскую зрелость.

Перед рассветом 12 марта 1942 года наш курсантский взвод подняли по тревоге. Учебные машины, укомплектованные курсантскими экипажами, одна за другой исчезали в сырой мгле. На маршруте получили первую радиограмму: ориентируясь по карте, выйти в район сосредоточения и развернуться в боевой порядок для атаки.

Не успел показаться бледный диск солнца — грянул «бой»! Поочередно выполняя обязанности командиров танковых экипажей, мы вели огонь из засад, подавляли огневые точки, преодолевали рвы и канавы, прокладывали дорогу пехоте.

Разбор учебного боя проводил Михаил Васильевич Неродный, Он отметил, что курсанты показали неплохую командирскую выучку, действовали, как правило, уверенно и смело. И закончил выводом, чему нам следует еще подучиться:

— Сегодня был случай, когда ваши танки уткнулись носами в минное поле и ждали прибытия саперов. Но вдруг в реальном бою их не окажется поблизости? Отложить атаку? Торчать, как пни, на виду у фашистов, пока они всех вас не пожгут? Нет и нет! Надо каждому изучить саперное дело, хотя бы в таком объеме, чтобы при необходимости и возможности самим мост разминировать или проходы в минных полях проделать.

Доверяли мы командиру полка безгранично, понимали, что, давая дополнительную нагрузку, он исходил из мудрого суворовского правила: «Тяжело в ученье — легко [81] в бою». Поэтому в какой-то мере даже увлеклись идеей «осаперивания» танкистов. Провели около десяти практических занятий, в ходе которых научились обнаруживать и обезвреживать мины различных конструкций, проделывать в минных полях проходы. И, должен сказать, потом, на фронте, не раз выручало нас знание саперного дела.

С благодарностью вспоминается и стремление командира сделать из нас мастеров-умельцев, которые без помощи ремонтников могли бы исправить тот или иной вышедший из строя механизм или узел танка. Форму учебы, как стало принято, избрали активную: преподаватель, инструктор что-нибудь «ломали», а мы коллективно искали неисправность и тут же старались ее устранить. Попотеть пришлось немало, но в память каждый такой «ремонт» врезался прочно.

Большую помощь командиру в совершенствовании процесса нашей подготовки постоянно оказывая комиссар курсов В. М. Кутузов, исповедовавший и проводивший в жизнь принцип единства обучения и воспитания. Так, уделяя особое внимание вопросам отработки взаимозаменяемости в танковом экипаже, он в то же время заботился об идейной закалке будущих командиров, укреплении их волевых качеств, развитии инициативы, самостоятельности. И при этом не раз подчеркивал: «Помните, вам будет вверена не только боевая техника, но, главное, жизнь и душа подчиненных. Вы за них в ответе и по долгу, и по совести!»

Быть наставником и воспитателем как в экипаже, так и в подразделении, причем не только по должности, но и состоянию духа, — вот чему стремился научить нас комиссар. И умело добивался этой цели.

...За изнуряющим, выматывающим темпом учебы даже не заметили, как в свои права вступила весна. Не было времени на то, чтобы полюбоваться зазеленевшими вокруг лесами, побродить по шелковистой молодой траве. В теплые апрельские дни все мысли были заняты экзаменами и скорой отправкой на фронт.

Но вот и экзамены позади. На торжественном построении личного состава 38-го отдельного учебного танкового полка капитан М. В. Неродный зачитал приказ о присвоении нам воинского звания младший лейтенант и сказал несколько слов напутствия:

— Вы — наш первый выпуск! За короткий срок мы постарались дать максимум того, что поможет вам умело [82] организовать бой, вселить в подчиненных дух мужества и неистребимой ненависти к фашистам, неугасимую веру в наше правое дело, в то, что враг будет разбит и победа будет за нами. Дальнейшее — в ваших руках. Действуйте с умом и смекалкой, дерзко и решительно, как подобает славным командирам-танкистам! Поздравляю вас со вступлением в самостоятельную командирскую жизнь.

* * *

Накануне Первого мая 1942 года нас, группу молодых командиров, направили в город Горький получать боевые машины. В поезде я забрался на верхнюю полку и мгновенно заснул. Чуть ли не всю дорогу проспал как убитый, видимо молодой организм стремился за одну ночь сбросить тяжелейшую усталость, накопившуюся за шесть месяцев напряженной учебы.

Утром Норик с трудом растолкал меня. Поезд стоял на горьковском вокзале. Выглянув из вагона, я поежился: зябко! Пока шли по городу, стало еще больше знобить. В голове шумело, глаза слипались.

— Да на тебе лица нет, — всполошились ребята и тут же бросились к воинскому патрулю: — Помогите отвезти командира в госпиталь.

Поставленный врачами диагноз прозвучал как гром с ясного неба: малярия в тяжелой форме. Назначенный длительный курс лечения разлучил меня с сокурсниками, которые, приняв боевые машины, вскоре убыли на фронт. Согревала лишь записка, переданная Нориком перед отъездом. Брат заверял, что найдет способ известить меня, где воюет, чтобы после выздоровления я мог проситься в ту же часть.

Минула неделя, вторая... И вот получаю заветное письмо. Не знаю, как оно прошло сквозь сито военной цензуры, — возможно, там не оказалось тогда переводчика с армянского языка, но, без труда расшифровав самодельный «код», я выяснил, что Норик находится в районе города Ржева, служит в 196-й отдельной танковой бригаде, входящей в состав 30-й армии. И тогда, не дожидаясь полного выздоровления, я принялся настойчиво добиваться отправки именно в 196-ю танковую бригаду. Ни на первый, ни на второй рапорт ответа не последовало. Подумывал уже о побеге из госпиталя, но до этого дело не дошло. Словно в предвидении моей готовности к решительным действиям мне, уже довольно твердо [83] державшемуся на ногах, пожилой майор-кадровик вручил предписание и скупо улыбнулся:

— Везучий ты, видно, младший лейтенант. Редко кто едет туда, куда просился. Желаю, чтобы тебе везенья на всю войну хватило.

* * *

В штаб 196-й танковой бригады я и еще два командира прибыли 7 июня 1942 года. КП бригады располагался в овраге на правом берегу реки Бойня, километрах в пяти от населенного пункта Плотниково Калининской области. Передовая была совсем близко: отчетливо слышались пулеметные очереди и разрывы снарядов.

У входа в блиндаж нас остановил часовой с автоматом на груди. В этот момент открылась дверь, и в ее проеме появился рослый, худощавый майор со смуглым волевым лицом. После взаимных представлений выяснилось, что это — командир бригады Ефим Евсеевич Духовный.

Он пригласил нас в тускло освещенный керосиновой лампой блиндаж. Просмотрев документы, спросил меня, почему прибыл в бригаду, минуя штаб армии. Я ответил, что хотел бы служить вместе с двоюродным братом Нориком Агаджаняном, на что получил разрешение в Горьком.

При упоминании об Агаджаняне командир бригады почему-то опустил голову, лицо его потемнело. Я встревожился:

— Что-нибудь с братом случилось, товарищ майор? Комбриг посмотрел мне прямо в глаза, устало вздохнул:

— Сейчас все узнаете.

Я весь напрягся от предчувствия: «С Нориком беда! Неужели произошло непоправимое? Ну что ж вы молчите, товарищ майор?»

— Вчера, во время разведки боем, — медленно, словно подбирая слова, заговорил командир бригады, — экипаж машины, которым командовал ваш брат, прорвался на вражеские позиции, уничтожил два танка, орудие, более десяти гитлеровских солдат, разрушил командно-наблюдательный пункт. Но в разгар боя, видимо от резкого толчка, у машины открылся люк. Пытаясь его закрыть, Агаджанян высунулся из башни, и вражеская пуля угодила ему в голову. Танкисты вывезли своего командира в укрытие, но он скончался, не приходя в сознание. [84]

Комбриг положил свою сильную руку мне на плечо:

— Крепись, младший лейтенант. Храбро дрался твой брат. И погиб как подобает бойцу — на поле боя, выполняя воинский долг.

Когда я немного пришел в себя, мы вместе о Е. Е. Духовным вышли из блиндажа и направились в глубь леса. Под сенью молодых елей возвышался земляной холмик, а рядом — сосновый колышек с вырезанной из жести пятиконечной звездой. В скорбном молчании мы обнажили головы.

— Твой брат погиб героем, — тихо произнес майор. — Будь достоин его памяти.

Сердце мое защемило от тоски, спазмы сжали горло. Я не удержался и заплакал навзрыд.

— Посиди тут один. Слез не стыдись, знай, что они еще отольются врагу, — сказал комбриг и, повернувшись, зашагал к штабу.

Я опустился на корточки, начал поправлять могильный холмик. Вспомнилось, как мы с Нориком мечтали никогда больше не расставаться, вместе гнать с родной земли фашистских оккупантов, встретить победу. Но война с ее жестокими и неумолимыми законами распорядилась по-своему. Она нас свела ненадолго, она же и разлучила навсегда. Теперь мне одному доводить до конца то, о чем мечтали вдвоем, драться и за себя, и за Норика.

За спиной зашуршала трава: кто-то подошел и встал рядом. Я выпрямился. Рядом стоял младший лейтенант Батырбеков — недавний сокурсник по учебному танковому полку. Мы крепко обнялись.

Батырбеков рассказал:

— Бой оказался на редкость трудным, фашисты создали здесь очень прочную оборону да и в землю, проклятые, глубоко зарылись. Выкурить их можно было, лишь ворвавшись на позиции. А там артиллерии полно — били чуть ли не в упор. — Он поморщился, как от зубной боли: — У меня в том бою танк сожгли. Чудом остался жив. Сейчас жду, должен получить новую машину. Ты в какой роте? К Моисееву просись — вместе воевать будем...

Возле штабного блиндажа комбриг Ефим Евсеевич Духовный о чем-то разговаривал с комиссаром бригады Иваном Хрисаифовичем Булановым. Увидев меня, подозвал жестом к себе:

— Ну вот, слезы и высохли, А боль в сердце — она [85] как дополнительный заряд: крепче врагов бить будешь. Мы тут посоветовались и решили: завтра примешь танк своего брата. Экипаж там надежный, боевой. Вот и продолжайте его героическую летопись.

— Спасибо за доверие! — ответил я взволнованно.

Вечером перед строем роты старший лейтенант Василий Моисеев представил меня экипажу: механику-водителю ефрейтору Ивану Пыльнику, командиру орудия ефрейтору Николаю Яковлеву, радисту-пулеметчику рядовому Ивану Кожевникову. Перед лицом боевых товарищей Норика я дал клятву драться с врагом не щадя жизни до полной победы.

— За двоих драться будет и каждый из нас, — добавил ефрейтор Яковлев. Видно, экипаж уже успел полюбить своего бывшего командира.

— Если богатырь, то должен биться за десятерых. Так считают на Востоке, — поправил Яковлева младший лейтенант Батырбеков, который после встречи у могилы Норика почти не отходил от меня.

Но время, отведенное на знакомство, истекло, настала пора возвращаться экипажу на позиции. Признаюсь, однако, что я не торопился занять командирское кресло в машине.

Дело в том, что этот английский танк «Валентайн» — из тех, что союзники поставляли СССР по ленд-лизу — я знал неважно. На курсах вождение мы осваивали на тридцатьчетверке, в учебных боях использовали наши старые машины Т-28, БТ-7 и лишь в последние дни ознакомились с устройством танков союзников по схемам и рисункам.

А члены экипажа, вопросительно поглядывая на меня, уже занимали свои места. Выручил Батырбеков, предложивший мне пройти до позиций пешком.

— Нам есть о чем поговорить, — сказал он механику-водителю. — Трогайтесь потихоньку, а мы за вами.

Взревел мотор, «Валентайн» двинулся вперед. Мы шли чуть сзади танка, спокойно беседуя. Летние сумерки настраивали на тихий, задушевный разговор. Я вспомнил наше с Нориком детство, Батырбеков рассказал о своей семье.

Из люка башни показалась голова радиста Кожевникова:

— Тут опасно ходить во весь рост! — крикнул он. — Участок простреливается фашистами. Укрылись бы в танке! [86]

— Не стоит паниковать, — отмахнулся я, захваченный беседой.

Сделали еще лишь несколько шагов, когда, как-то не очень грозно, зататакал вражеский пулемет. Несколько пуль сухо щелкнуло по танковой броне, и я невольно пригнулся. А когда выпрямился, увидел Батырбекова, лежавшего навзничь на земле. На его груди медленно расплывалось багровое пятно. Война напомнила, что не прощает оплошности...

Долго не мог прийти в себя от душевного потрясения. Потерять одного за другим двух близких людей! Чем больше я думал об этом, тем яснее понимал: всему виной — элементарная беспечность. Она унесла жизнь Норика и Батырбекова, а могла и мою...

Сердце сжималось от горя, а глаза теперь оставались сухими, слез уже не было. Росла лишь жажда действия — скорее в бой!

Последующие три дня выдались относительно спокойными, и появилась возможность досконально изучить «Валентайн». Какой-то радости от знакомства не испытал: броня слабая, наверняка легко пробивалась немецкими снарядами; двигатель маломощный — 130 лошадиных сил. Значит, машина не обладала высокими скоростью и маневренностью.

Утром 11 июня старший лейтенант Моисеев поставил перед ротой боевую задачу: освободить село Тимофеевку.

— Основа успеха — в четком взаимодействии, — подчеркнул он. — Танкам — следовать прямо за огнем артиллерии, пехоте — прижиматься к танкам.

Эту формулу атаки я хорошо запомнил еще на курсах, поэтому в правильности своих действий не сомневался. Зато о «Валентайне» думал с тревогой: как-то поведет он себя в трудном бою?

Мощный залп нашей артиллерии разорвал утреннюю тишину. Команда — и танки, сопровождаемые пехотой, устремились вперед, ведя огонь из пушек и пулеметов. Машина командира нашего взвода Константина Казанцева — чуть правее. Мы движемся вровень с ней. Фашисты пока огрызаются слабо, но нарастает беспокойство: как ни вглядываюсь вперед, как ни напрягаю зрение — не могу обнаружить вражеские позиции.

С ходу едва не влетели в широкий, под стать противотанковому рву, овраг. Но механик-водитель Пыльник недаром слыл мастером своего дела: крутанул танк, прибавил [87] газу и обошел препятствие стороной. Скорее! Скорее! Уже хорошо видна Тимофеевка — остовы сожженных домов, торчащие среди развалин печные трубы...

И тут нас постигла неудача: противник неожиданно встретил сильнейшим огнем противотанковых орудий и одновременно очередями из фланговых пулеметов отсек пехоту, накрепко прижал ее к земле. В довершение ко всему над полем боя появилась группа немецких самолетов. На землю горохом посыпались бомбы.

Танки, маневрируя, расползлись в стороны. Боевой порядок нарушился.

— Уходи влево, там овраг! — крикнул я Пыльнику, да не тут-то было. Вражеская бомба разорвалась рядом с нашей машиной, повредила гусеницу, левое направляющее колесо и опорные катки. По рации я доложил о случившемся командиру взвода.

— Понял. Не теряйте связи со мной! — ответил лейтенант Казанцев.

А артиллерийский огонь все усиливался. Это плохо могло кончиться, надо действовать. Да ведь не напрасно же нас учили ремонтному делу! Вот он, как раз тот случай, когда нельзя медлить, пассивно ждать помощи со стороны.

— Всем — под танк! — скомандовал я. — Будем сами устранять неисправность.

Учить-то учили... Но поле боя не учебный класс, а поврежденный на нем танк — не наглядное пособие. Кругом грохот, едкий дым режет глаза, да и нервы напряжены до предела. А гусеницу все же натянули, заняли свои места и, маскируя танк за кустарником, начали отводить его к оврагу.

Вот мы и в укрытии, можно перевести дух. Но первым делом я снова вышел на связь с командиром взвода, доложил, что танк спасен, где находимся.

— Ладно, отсиживайтесь пока, — ответил он неожиданно сухо. — Будьте на приеме.

По тону Казанцева догадался, что атака захлебнулась, Тимофеевку отбить не смогли. Это и подтвердилось, когда удалось вернуться к своим.

Неудача в бою сильно расстроила меня — ведь поклялся отомстить врагу за брата, а сам даже до переднего края вражеской обороны не смог прорваться, не сумел эффективно использовать скорость и маневр, вот и подставил машину под бомбу.

От командира роты старшего лейтенанта Моисеева не [88] ускользнуло мое подавленное состояние. Оп решительно вмешался:

— Нечего терзать себя, Казарьян. Все мы виноваты, не сделав самого главного: плохо изучили систему противотанковой обороны противника, не разведали, как положено, его передний край, потому и поплатились. Впредь будем умнее.

Как мог успокаивал меня и механик-водитель ефрейтор Пыльник:

— «Валентайн» во всем виноват. Керосинка это, прогулочная машина, а не танк. Сколько ни жми — больше двадцати пяти не выжмешь, да и то на хорошей дороге. А ведь по техническому описанию должен давать все сорок. Это, я думаю, реклама, чтобы цепу набить.

Я уже знал: во взводе Ивана Пыльника уважали. Ему не исполнилось еще и двадцати, а он уже успел побывать во многих боях, не раз смотрел смерти в лицо. Профессией своей гордился, технику знал досконально. А вот к «Валентайну» относился как-то неоднозначно: подчас крепко поругивал, но стоило кому-то поддакнуть, как тут же менял позицию:

— Верно, слабоват этот «Валентайн» по всем статьям. По зато хоть частушек о нем не поют.

Это Пыльник намекал на второй батальон, где рота капитана Рожнова получила несколько американских средних танков M3С «Генерал Грант». Их вооружение располагалось как бы в два яруса, поэтому танк выглядел каким-то допотопным, был высоким, громоздким я чрезвычайно уязвимым, причем не только из-за неудачной компоновки. Положение усугублял установленный на «гранте» бензиновый двигатель: танк вспыхивал чуть ли не при любом попадании в него снаряда. Острые на язык танкисты тут же сложили на мотив известной песенки из кинокомедии «Волга-Волга» невеселую, в общем-то, частушку:

Америка России
Подарила эм три эс:
Шуму много, толку мало,
Ростом до небес...

Но меня-то зачем успокаивать? Сам понимал: нужно во всем разобраться без спешки, основательно. Хотя танк достался не ахти какой, все беды на него валить не следует, справедливо и с себя спросить: а где наши [89] навыки? Почему противник навязывает нам свою волю, а не мы ему? Почему не мы о нем, а он о нас знает больше и действует пока быстрее, чем мы? Вот в четком понимании всего этого и лежит истина, не познав которой побед не одержишь.

Обнял я расстроенного Пыльника, сказал, что какой бы ни была техника, но пока нет другой, воевать на этой надо, только с умом, выжимать из нее все до предела.

Тот согласился, добавил, что и остальные члены экипажа думают так же. Тем лучше: экипажем воевать, экипажем и думать, как эффективнее бить врага.

Собрал своих подчиненных, усадил в кружок около танка, и начали мы подробно разбирать, кто и как действовал в бою и как мог, должен был действовать. Вариант, что бомба, дескать, дура, то ли далеко упадет, то ли рядом, сразу отверг. Летчики у врага матерые, бомбят прицельно. Значит, нужно энергичнее и разумнее маневрировать. То же самое — в зоне огня противотанковой артиллерии, с учетом возможностей вражеских орудий и расчетов по наводке на маневрирующую цель.

Продумали и то, как самим упреждать противника, в каких случаях цели поражать огнем, в каких давить гусеницами.

Много возникло вопросов после того боя. Немало общими усилиями нашли и ответов. Особенно радовало, что в коллективном обсуждении крепли родство душ, единство взглядов, так необходимые танковому экипажу. Осмысливая это, я убедился, теперь уже на практике, что командир — не только должность, но еще и состояние души, умение видеть, слушать, воспринимать, материализуя затем все это в решения и действия. Из неудач же не только можно, но и необходимо извлекать опыт, не забывать таких уроков. И упорно продолжать учиться — учиться воевать и побеждать...

* * *

Около недели наша рота находилась в тылу бригады — ремонтировали поврежденную технику, пополнялись боеприпасами, горючим, доукомплектовывали танковые экипажи. Обычная предбоевая подготовка, но я решил и это время использовать в интересах дела. Как только выпадал свободный час-другой, я добирался до НП нашего батальона и, стараясь никому там не мешать, изучал местность, запоминал очертания вражеских позиций, характерные ориентиры... [90]

Места здесь неброские, в основном слегка холмистая равнина. Вдоль поймы реки Бойня, где-то вдалеке впадающей в Волгу, — обширный лесной массив. Искореженные минами и снарядами перелески, припорошенные пеплом поля, пепелища на месте бывших населенных пунктов свидетельствовали о том, что здесь давно шли ожесточенные бои.

Так оно и было. Волга в районе Ржева образует большую излучину, на нашем, северном, берегу которой противник удерживал важный плацдарм. Весной 1942 года войска Калининского фронта дважды пытались выбить с него немцев и выйти к Ржеву, но враг создал там разветвленную систему обороны, глубоко зарылся в землю и держался крепко.

Фронт на время стабилизировался, но боевые действия продолжались, сместившись к пойме реки Бойня. Здесь паше командование пыталось нащупать слабое место в обороне противника, чтобы выйти к Волге южнее Ржева. Ради этого танки, поддерживая пехоту, и таранили раз за разом вражеские позиции, но успеха, как я смог убедиться, пока не добились.

Командир батальона майор Георгий Георгиевич Онищенко одобрительно отнесся к моим «бдениям» на его НП, охотно отвечал на вопросы, подробно рассказывал о проходивших здесь боях, внося поправки в мои суждения о лично увиденном и услышанном. Неудивительно, что уже вскоре я отчетливо представлял и мог в любую минуту точно охарактеризовать обстановку, сложившуюся на подступах к Ржеву.

— Ты, я вижу, настырный, Казарьян, — подсел ко мне как-то батальонный комиссар Ф. М. Петрушенко. — Местность изучаешь, прошлыми боями интересуешься — это хорошо. Но еще об одном важном факторе не забывай — о взаимодействии. Пойми, каждому в минуту смертельной опасности хочется видеть рядом с собой надежного товарища. Чувство локтя, твердая убежденность в том, что тебя не подведут, поддержат, выручат в случае чего, — великая сила. Она придает уверенность, помогает действовать в бою смело, инициативно. Согласен со мной?

— Согласен, товарищ батальонный комиссар, — живо откликнулся я.

— Так и действуй! Не ходи в одиночку. Сближайся с людьми, ищи новых, настоящих друзей-единомышленников. Бригада теперь — твоя родная семья, [91] Знаю, что комиссарами не рождаются, их, как и всех людей, формирует жизнь. Но, общаясь с Ф. М. Петрушенко, невольно думал: «Он — прирожденный комиссар». Федор Михайлович никогда не приказывал, не кричал, не требовал. Он умел убеждать. Скажет несколько фраз, словно посоветоваться с тобой хочет, а ты вдруг ощущаешь, что вроде бы и сам об этом давно думал, только мысль не сумел так четко сформулировать.

Вот и в тот раз: всего-то и поговорил со мной батальонный комиссар считанные минуты, а какую-то, даже не осознанную мной до этого, внутреннюю замкнутость словно рукой сняло, как говорят, раскрепостило. Все меньше смущаясь, стал я обращаться за советами и помощью к командиру взвода Константину Казанцеву, командиру роты Василию Моисееву. Дальше — больше. Как-то утром Моисеев познакомил меня со старшим лейтенантом Фоминым, капитанами Прохоровым и Рожновым — командирами подразделений, людьми в бригаде известными, прославленными, а уже вечером я с каждым из них был на «ты». Такой раскованности раньше за собой не замечал. А цена приобретенной общительности оказалась очень высокой: нашел я хороших, надежных друзей, еще лучше осознал, что значит фронтовое братство.

Владимир Фомин — лихой, энергичный командир соседней роты — привел меня к своему танку.

— Хочешь подарок? Дарю идею: у «Валентайна» гусеницы узкие? А посмотри, какие у моего. Ребята к тракам с наружной стороны приварили стальные планки. Танк стал устойчивее, особенно на вязком и рыхлом грунте, — это раз; гусеницы как бы расширились, проходимость возросла — это два; а третье, — последовала выразительная пауза, — обобщающее, заруби на носу: танкист обязан быть не только умелым, но и сообразительным.

Он громко, совсем по-мальчишески, расхохотался, а потом, посерьезнев, решительно сказал:

— Аида к твоему «Валентайну»! Приделаем ему такие же «лапти». Зампотеха и ремонтников беру на себя уломаю в один миг.

Как порой обманчива внешность: бесшабашным, что называется, шебутным парнем выглядел Фомин, а характер имел — кремень. К утру гусеницы моего танка непривычно поблескивали наваренными планками. Выглядеть [92] машина стала неказистой, зато проходимость, как показали «ходовые испытания», значительно возросла...

За полночь 6 июля прозвучал сигнал тревоги. Экипажи заняли свои места в машинах. Я включил рацию и услышал спокойный голос командира роты Василия Моисеева:

— Повзводно, на малой скорости, без лишнего шума следовать за мной.

Где-то неподалеку справа уже шел ночной бой. Лес озарялся сполохами, небо полосовали сигнальные ракеты. Можно было расслышать не только разрывы снарядов, мин, но и скрежет гусениц, гул танковых моторов.

Наше подразделение двинулось влево, и постепенно звуки боя словно растворились за кормой. А быть может, я просто все внимание сосредоточил на танке командира, боясь в темноте потерять его из виду, оторваться от общего строя. Вскоре рота, обойдя рощицу, спустилась в овраг, вышла к подножию пологого холма, за которым, как я понял, заняла исходное положение для атаки. Подумалось, что, умело используя местность, мы сосредоточились для решающего броска из засады незаметно для противника и наша атака, начнись она в предрассветном тумане, застанет его врасплох.

Но вышло иначе — враг начал первым. Два получасовых артналета с интервалом в несколько минут изрядно покромсали наши окопы, нанесли урон пехотинцам. А вот в расположении роты ни один снаряд не разорвался — значит, о танковой засаде фашистам действительно пока неизвестно. Что же дальше? Медленно тянутся минуты напряженного ожидания...

Но вот далеко впереди закачались, рухнули на землю тоненькие березки, всплыли над ними клубы желтого дыма. Началось? Из рощи, уступом вперед, выползли угловатые фашистские танки, а под их прикрытием — бронетранспортеры с пехотой. Клин двигался вправо, словно провоцируя нас на удар по уязвимым танковым бортам. Но... далековато. Приходилось, стиснув зубы, сдерживать себя, следить за развитием событий.

II тут свое веское слово сказали наши артиллеристы. Они открыли огонь по вражескому клину с короткой дистанции и с первых залпов подожгли три танка, вдребезги разнесли два бронетранспортера. Вот уж где поистине «смешались в кучу кони, люди»! Ошеломленный неожиданным отпором, враг начал в беспорядке отходить к нашей засаде. [93]

— Огонь! — как-то помимо воли вырвалось у меня. Показалось, что крикнул во все горло, а на самом деле — хрипло прошептал. Но ефрейтор Яковлев услышал, сказал успокаивающе:

— Рано еще.

— Огонь! — «завелся» я, обретая голос. Тут же одумался, но было уже поздно.

Танк дернулся, чуть присел, словно испугавшись прогремевшего выстрела. Следуя нашему примеру, открыли огонь и другие танки. И теперь, когда, как говорится, дело было сделано, я, наблюдая за разрывами, с горечью отметил, что поторопился. Нам удалось подбить лишь две вражеские машины, а остальные, развернувшись, поспешно ушли из-под флангового обстрела.

— Как дела, Казарьян? — прозвучал в шлемофоне знакомый голос Константина Казанцева. — Чего молчишь?

— Осмысливаю свою ошибку.

— И к какому же выводу пришел?

— Сперва подумать надо, а потом команду давать.

— Верно понял, — засмеялся Казанцев. — Значит, есть надежда, что станешь настоящим танкистом, если, конечно, запомнишь урок. На первый раз стружку снимать не буду — и хуже бывало, — закончил командир и почему-то вновь рассмеялся.

Хороший у командира взвода смех. Душевный, успокаивающий. Эх, прозвучи он за несколько секунд до моей опрометчивой команды, совсем несдобровать бы фашистам!

...Снова приказано взять Тимофеевку. Для нас она как бельмо на глазу, а для противника — важный опорный пункт в системе обороны на дальних подступах к Волге. Поэтому и держался он за нее цепко, не считаясь с потерями.

Взять-то надо, да как? Две атаки в лоб уже захлебнулись. Попытка атаковать, прикрываясь дымовой завесой, тоже не удалась: подходы хорошо пристреляны, пехота глубоко в земле сидит. Попробуй выкури ее!

Поломали бы еще голову над различными вариантами, но тут помогла погода. Словно по заказу солнечные дни сменились пасмурными. Резко снизилась видимость. Правда, к полудню небо иногда прояснялось, появлялось солнце. Но утром даже ближний кустарник выглядел размытым, а в глубину и вовсе не просматривался.

Этим-то, судя по всему, и решил воспользоваться комбриг Е. Е. Духовный. Ночью 10 июля два танковых батальона [94] скрытно были выдвинуты в густой ольшаник, уступом уходивший в сторону позиций противника.

Атака началась не совсем обычно. Внезапно, без традиционной артиллерийской подготовки, танки с опушки леса рванулись на врага. Открытое пространство проскочили беспрепятственно, и фашисты, увидев наши танки прямо перед собой, растерялись, повыскакивали из траншей. Десятки гитлеровских солдат и офицеров были скошены пулеметными очередями.

— Остальное довершит пехота! Вперед! — раздался в наушниках голос командира роты.

Стараюсь не упустить из виду машины Моисеева и взводных командиров Казанцева, Прохорова, Касилова. Понимаю, что до полного успеха еще далеко. Вот когда выбьем фашистов из второй траншеи, третьей, ворвемся в село...

А противник уже опомнился, огрызается ожесточенным огнем. Вот Пыльник резко разворачивает танк и ведет его вдоль второй траншеи, а Яковлев, опустив ствол орудия, выпускает в нее снаряд за снарядом. В воздух взлетают обломки бревен, камни, комья земли — это рушатся вражеские блиндажи.

Проутюжив ходы сообщения, выбрались на ровное поле. Теперь можно увеличить скорость. Вон та полусожженная деревня, видимо, и есть Тимофеевка. Жаль, что указателей в поле не ставят, да и разбираться пока некогда — с окраины деревни уже стреляет немецкая пушка. Хорошо, что вовремя ее заметил! Приказываю механику-водителю подойти к ней со стороны огородов.

— Не увлекайся, Казарьян! — раздался вдруг в наушниках еле слышный голос командира роты. — Не отрывайтесь от боевых порядков, экономьте боеприпасы! Справа от вас Корягино и Коровино. Не спускайте с них глаз — там замечено скопление немецких танков.

Молодец наш командир роты! Не только вдохновляет личным примером, но и заботится о каждом экипаже, предостерегает от беспечности, горячности в бою...

Этого еще не хватало: над полем боя появилась группа «юнкерсов». На грохот танковых двигателей наслаивается гул авиационных. Сейчас, как только посыпятся бомбы, дам команду резко маневрировать по скорости и направлению...

Но что это? «Юнкерсы» круто свернули с боевого курса, строй рассыпался. Бомбы легли далеко от нас. С закрытым люком не слишком-то разберешься, что происходит [95] в небе. Только позже узнаем: вражеских бомбардировщиков атаковали наши истребители. Ничего не скажешь — очень своевременно!

Тем временем Яковлев со второго выстрела разнес вражеское орудие. Пора было присоединяться к своим. Но тут, отрезав нам путь отхода, со стороны деревни Корягино появились 15 вражеских танков, а за ними цепи автоматчиков. Стало ясно: вернуться в свои боевые порядки мы не успеем. Но и торчать в одиночестве на открытом месте бессмысленно. Оставалось одно — отсидеться в каком-нибудь укрытии до благоприятного момента. Тут же нырнули в кустарник и вскоре остановили танк в пологой ложбинке.

Радиосвязь, как это тогда нередко случалось, была неустойчивой. Но все же, хотя и с трудом, разобрал, что старший лейтенант Моисеев приказал командирам взводов отразить контратаку противника огнем с места, а нашему экипажу нанести удар с фланга. Действительно, по воле случая мы оказались ближе всех к немецким танкам и занимали исключительно выгодное положение. А главное, судя по всему, фашисты о нашей, пусть и вынужденной, засаде не подозревали.

«Спокойно, не горячись», — повторял я сам себе, не отрываясь от окуляра прибора наблюдения. Запал-таки в память недавний просчет.

Когда вражеские танки приблизились на расстояние верного выстрела, подставляя борта с черными крестами, почему-то всегда ассоциирующимися у меня с «яблочком» мишени, я приказал открыть огонь. Яковлев был точен: выстрел — и передний немецкий танк замер на месте, словно уткнулся в невидимую преграду, а секунды спустя густо задымил.

— Молодец, Николай! — похвалил я ефрейтора, не отрывая взгляда от других вражеских машин. Похоже, гитлеровцы даже не поняли, что произошло, — остальные танки хода не сбавили.

Нет, нас все же заметили. Раздался грохот, башню нашего танка тряхнуло. Внутрь от брони посыпалась окалина. Командир орудия доложил о ранении в руку. Его место пришлось занять мне.

Немецкие танки уже изрядно продвинулись вперед. Начнешь менять позицию — далеко от них оторвешься. А что, если пристроиться к вражеским машинам, двигаться параллельно им и вести огонь с фланга?

Решено — сделано. Да еще как удачно получилось! [96]

Жаль только, что стрелком я оказался не столь метким, как Яковлев, — на два танка истратил пять снарядов. Но тут не скажешь, что и два танка на дороге не валяются. Валяются, да еще как!

Я понимал, что долго такая «игра» продолжаться не будет. С секунды на секунду немцы могли повернуть орудия и расстрелять наш «Валентайн» в упор. Однако им вдруг стало не до нас. Вражеские танки теперь уже в самом прямом смысле натолкнулись на стену разрывов. Как выяснилось позже, старший лейтенант Моисеев выдвинул навстречу фашистскому клину прославленные тридцатьчетверки. Под их прицельным огнем вражеский боевой порядок сразу расстроился, танки повернули вспять.

— Преследовать противника! — приказал командир роты.

Азарт боя, начавшего складываться в нашу пользу, охватил всех членов экипажа. Пыльник до упора прижал педаль подачи топлива. Слабенький мотор «Валентайна» начал «чихать», работать с перебоями — вот-вот остановится. Пришлось снизить скорость, а в результате опять оторвались от взвода. Танк с трудом дополз по вязкой грязи до окраины села. Здесь, на более твердом грунте, вновь набрали скорость, раздавили миномет вместе с расчетом, а затем, заметив притаившийся среди развалин немецкий танк, подошли к нему сбоку и двумя выстрелами подожгли. Кругом рвались снаряды, но я, возбужденный еще недавними событиями, словно забыл, что наша машина уязвима, и упрямо командовал:

— Вперед! Вперед!

По селу, затрудняя наблюдение, стелился сизый дым. Иногда видимость почти совсем пропадала. Попав в очередной раз в такую муть, вдруг ощутил, что танк сильно тряхнуло, по броне застучали осколки. Похоже, откуда-то била немецкая пушка. Найти бы ее скорее... Не успели! Снаряд с немыслимым грохотом прошил левый борт «Валентайна». Ефрейтор Пыльник был убит, в отсеках заплясало пламя.

На какое-то мгновение мне показалось, что все копчено: огонь уже лизал наши комбинезоны, а верхний люк заклинило.

— К аварийному люку! — крикнул я Яковлеву и Кожевникову. Но и аварийный, расположенный вообще очень неудобно, не открывался.

«Ты — командир, отвечаешь за людей и должен найти [97] выход», — бешено стучало в висках. Наклонившись к Кожевникову, я прохрипел:

— Навалимся вместе на верхний люк. Яковлев, поддерживая раненую руку, присоединился к нам. А пламя бушевало вовсю. Горели комбинезоны, огонь жег руки и лица, дым ел глаза. Воздух раскалился так, что глотался как кипяток. Но мы, напрягая последние силы, упорно высаживали люк.

Наконец он стал поддаваться. Еще один дружный толчок — и люк с треском распахнулся. Огонь факелом вырвался наружу. А вместе с ним, помогая друг другу, выбрались из машины и мы, буквально свалились на землю и начали кататься по ней, сбивая пламя с полусгоревших комбинезонов.

Боль от ожогов, пережитое потрясение настолько притупили все чувства, что мы не сразу услышали, как над головой засвистели пули — это немецкие автоматчики подкрались к подбитому танку и открыли огонь.

Осознав новую опасность, мы укрылись за танком и приготовились отбиваться до последнего вздоха. У нас на весь экипаж был один автомат — у ефрейтора Яковлева, а у остальных — пистолеты и гранаты Ф-1.

Гитлеровцы, встретив отпор, залегли. Тогда, не слишком веря в успех, мы воспользовались плохой видимостью и перебежками добрались до леса. Долго шли по нему напрямую, не разбирая дороги. На противоположной опушке осмотрелись. Редкий кустарник взбегал на небольшой холм. Решили подняться на него.

Каждый шаг давался все с большим трудом. Руки почернели, по телу волнами прокатывался жар. Нестерпимо хотелось пить.

Трудно передать нашу радость, когда в шедшем по дороге навстречу человеке мы распознали нашего, советского капитана.

А капитан остановился как вкопанный, с минуту молча оглядывал нас с головы до ног, потом, видимо, все понял, отцепил от карабина на ремне флягу с водой и участливо подсказал:

— Если сможете пройти еще метров двести — триста, вам на НП окажут первую помощь.

Получив подтверждение, он предложил нам следовать за ним. Короткий путь показался бесконечным, последние метры мы преодолевали буквально в полузабытьи. У входа в тщательно замаскированный блиндаж нас встретил плотный, круглолицый, очень подвижный генерал. [98]

Как выяснилось чуть позже, это был командующий 30-й армией Д. Д. Лелюшенко. Здесь же находился и наш комбриг Е. Е. Духовный. Оказывается, они отсюда, с передового наблюдательного пункта, хорошо видели наш поединок с вражескими танками из засады, как мы вели по ним огонь, пристроившись на фланге.

— Заходите, орлы! — сказал Дмитрий Данилович и поочередно обнял нас. — Молодцы, ничего не скажешь! И смекалкой, и умением превзошли врага.

Коротко расспросив о бое в селе, куда мы ворвались первыми, командующий армией приказал майору Духовному:

— Представьте этих ребят к наградам. А сейчас немедленно отправьте в госпиталь.

...Неторопливо движется по большаку повозка; дурманит запах подложенной под спину свежескошенной травы. Боль то пронизывает тело, то уносится куда-то далеко, вытесненная мятущимися мыслями. Не могу забыть, как прямо на моих глазах был убит механик-водитель Иван Пыльник. Удар снаряда — и нет человека. Молодого, грамотного, полного сил жизнелюба. Вспомнил брата Норика, Батырбекова... Думалось и о том, что победа обязательно будет за нами. Но сейчас, после тяжелого боя, очень хотелось, чтобы дошли до нее как можно больше наших славных воинов.

* * *

Госпиталь располагался на лесной поляне в армейском тылу. Около десятка брезентовых палаток, натянутых в тени деревьев, — вот и все его обустройство. Центральная, самая вместительная из них, была отведена для операционной. Туда нас и направили. Я обратил внимание на то, что врачи очень молодые, видимо совсем недавно окончили медицинские учебные заведения.

Военврач Анна Зуева осмотрела ожоги, приободрила, дескать, быстро подлечим. Но в ее глазах я уловил тревогу и еще больше насторожился, когда увидел ненароком, что Зуева о чем-то советуется со старшим хирургом, а из долетевших до слуха обрывков фраз понял, что меня собираются отправить в тыловой госпиталь.

— Никуда не поеду, — буркнул я без предисловий, когда Зуева вернулась и принялась аккуратно обрабатывать обожженные участки тела.

— О чем это ты? — словно не поняла она.

— Не поеду в госпиталь — и все. Лечение там такое [99] же, а настроение лучше здесь — чувствуешь, что не оторвался от родной бригады, вернешься в строй на свое место, к боевым друзьям.

Поспорили, конечно, но на своем я настоял — весь экипаж оставили в полевом госпитале.

Минуло несколько дней. Утром 16 июля в палату прибежала сестра и принялась торопливо наводить порядок, приговаривая, что приехали какие-то большие начальники и собираются навестить раненых.

Действительно, через несколько минут к нам вошли Дмитрий Данилович Лелюшенко, Ефим Евсеевич Духовный в сопровождении начальника госпиталя и главного врача. В палате сразу стало тесно, шумно.

Командарм Лелюшенко тепло поздоровался с каждым из нас, поинтересовался самочувствием, рассказал о делах на фронте. Держался генерал просто, говорил конкретно и ясно. Не чурался и шутки, которая особо ценится в госпитале.

— Однополчане не забывают вас? — спросил Дмитрий Данилович, искоса посматривая на комбрига. — Говорите прямо, наведываются?

— Спасибо, товарищ генерал, — ответил я. — Друзья бывают у нас очень часто.

И в самом деле, ребята из роты и батальона приезжали к нам, как могли заботились о нашем скорейшем выздоровлении. Несколько раз приносили полные пилотки душистых ягод, собранных специально для нас в лесу. Вот и в то утро тарелка с дарами леса стояла на столике. Я подвинул ее к командующему:

— Угощайтесь, товарищ генерал. Ребята говорят, свежая лесная ягода силы прибавляет.

Лелюшенко с видимым удовольствием съел несколько ягод, но вдруг, сдвинув брови, резко повернулся к Духовному:

— Слушай, комбриг! Я полагал, что твои танкисты, не щадя живота своего, к наступлению готовятся, а они, оказывается, ягодки собирают.

— Изо всех сил готовятся, товарищ генерал. Но ведь и забота о возвращении в строй раненых — тоже подготовка к наступлению, — нашелся Духовный. А мне, как только командующий отвернулся, погрозил пальцем.

— Ладно, убедил, — подобрел Лелюшенко. — Перейдем к делу.

Он вручил мне орден Красного Знамени, поздравил с присвоением воинского звания лейтенант. Орден Красной [100] Звезды получили из рук командарма Яковлев и Кожевников.

— Поправляйтесь, — сказал Дмитрий Данилович на прощанье. — Вас ждут в бригаде. Пора нам фашистов вышвырнуть из Ржева. Согласны?

— Так точно! — ответили мы в один голос.

Минут через двадцать в палату заглянула Анна Зуева, понимающе улыбнулась:

— Поздравляю с наградами. Вижу — встреча с командующим прибавила вам сил. Что ж, хорошее настроение — залог быстрой поправки. Но нельзя забывать и о лечении. Марш на процедуры!

Военврач точно подметила: с того дня у нас будто появилось второе дыхание. К тому же, как я убедился, в госпитале, где есть время для раздумий, еще острее ощущаешь свое родство с бригадой, армией, причастность ко всем их делам. Здесь особенно дорого тепло дружеских встреч с однополчанами, укрепляющих веру, что скоро мы опять будем вместе.

Несомненно, Дмитрий Данилович Лелюшенко понимал наше настроение, поэтому и выкроил время на то, чтобы навестить раненых, подтвердить, что их помнят, ждут в боевом строю. Нет, не случайно в солдатской среде называли его «наш батя».

Не знаю, на кого как, а на меня пребывание в госпитале с его монотонностью действовало угнетающе. Ну, пока ты в тяжелом состоянии, куда ни шло. Но вот ожоги начали заживать, остались повязки на руках да еще струпья на лице. И сила к рукам уже вернулась. А с лица, как говорится, не воду пить, не это тогда было главным. Вот и потянуло неудержимо к боевым друзьям, задумал уехать в бригаду раньше срока.

То ли каким-то образом проведала, то ли догадалась о моем замысле военврач Зуева, только настойчиво стала отговаривать от опрометчивого, на ее взгляд, шага. Особенно ссылалась на то, что мне казалось наименее существенным:

— Ладно, руки тебе долечат и в части. А что будешь делать с лицом? Ведь если не довести лечение до конца, на нем останутся глубокие уродующие рубцы. А ты молод, вся жизнь впереди. Пойми, за необдуманные поступки платить подчас приходится очень дорого.

Забегая вперед, считаю необходимым сказать: сейчас никто и не подозревает, что кожа на моем лице была когда-то обожженной. И я глубоко признателен за это замечательному [101] врачу и человеку Анне Зуевой — одной из многих тысяч самоотверженных тружениц войны.

Но в те дни я еще колебался, делая выбор, пока сомнениям не положил конец командир роты Василий Моисеев. Он не раз посещал госпиталь, и мы с ним успели крепко сдружиться. Так вот он сказал:

— Не дело задумал, Ашот, только о себе заботишься. Будет лучше, если вернетесь в бригаду всем экипажем — ты, Яковлев и Кожевников. Поддержи здесь ребят, чтобы они быстрее поправились.

Слово Моисеева для меня да и для всех в роте было очень весомым. Пожалуй, к нему не вполне подходило стереотипное определение «строг, но справедлив», хотя как то, так и другое, как говорится, имели место. Важнее, что к людям он относился с душевной теплотой, заботился о каждом, помогал, если в этом возникала необходимость. А уж в бою действовал мужественно и решительно, врага бил беспощадно.

Мы знали о большом горе, терзавшем душу старшего лейтенанта. Еще будучи курсантом танкового училища, он получил весть о том, что его родители не успели эвакуироваться в тыл страны и оказались на временно оккупированной фашистами территории. Как отличника учебы и активного общественника Моисеева собирались оставить в училище преподавателем, но он рвался на фронт, мечтал участвовать в освобождении от фашистов советской земли и добился направления в действующую армию.

А здесь его ждал новый удар: родное село фашисты, отступая, сожгли, а жителей, в том числе и семью Моисеевых, угнали в неволю в Германию. С тех пор даже в кругу друзей его взгляд то и дело затуманивала безысходная тоска. И лишь когда Василий садился в танк, чтобы вести роту в бой, его глаза загорались непреклонной решимостью, казалось, что в них застыл отблеск стали.

На редкость интересным человеком оказался и Владимир Фомин — озорник, весельчак, что называется, рубаха-парень. Мы сблизились с того памятного дня, когда он помог улучшить проходимость нашего «Валентайна». Теперь стали настоящими друзьями. Это от него я узнал, что, судя по возросшей интенсивности боевой подготовки в бригаде, наше наступление не за горами. Не залежаться бы в госпитале, как еще не так давно, пусть и не по своей воле, отсиделись в тылу, получая боевую технику. Но что же конкретно предпринять, чтобы избежать случайностей, действовать наверняка? [102]

И тут заехал в госпиталь парторг батальона капитан Г. Д. Крайнев. Я решил расспросить его обо всем, посоветоваться. Если приближается начало наступления, то нам нечего здесь баклуши бить. Знаем ведь: фашист яростно рвется на Кавказ и к Сталинграду. Ударив как следует по нему тут, под Ржевом, поможем нашим войскам на юге.

Гордей Дмитриевич Крайнев внимательно выслушал меня. Однако разговор повернул в другое русло:

— Ты, наверное, знаешь, что у нас в бригаде не так уж много кавалеров ордена Красного Знамени? Прямо скажем, единицы. Значит, каждый из них на виду, к каждому присматриваются, соизмеряют по нему свои дела.

— Может, и так, — неопределенно ответил я, соображая, к чему клонит парторг.

— Не «может», а точно так. Тогда объясни, почему до сих пор не в партии?

— Я часто думал об этом. Но казалось, что не готов, не заслужил. Дескать, еще повоюю... Вот написать заявление смелости и не хватило.

— И до сих пор не хватает?

— Теперь хватает. Я знаю: бригаде предстоят трудные бои. Хочу идти в них коммунистом.

— Правильно решил, — поддержал меня Гордей Дмитриевич. — Уверен, коммунисты батальона одобрят твое решение. А первой рекомендацией можешь считать мою. Готовься к собранию.

Разговор с Крайневым заставил задуматься. Быть коммунистом — высокая честь, но и высокая ответственность. Особенно теперь, когда идет война, когда каждый человек проверяется на огненном рубеже.

Не раз я видел, какими бесстрашными бойцами и командирами были на поле боя коммунисты. Они сознательно шли на самые трудные участки, первыми по призыву «Коммунисты — вперед!» поднимались в атаки, укрепляя веру и мужество у тех, кому становилось не по себе в адском пламени боя.

А какими близкими для всех фронтовиков, доступными и понятными были ротные и батальонные парторги! Они не руководили бойцами, не организовывали боя. Свой партийный долг видели в том, чтобы вести людей за собой, служить образцом в учебе и в бою. Это была ответственная ноша, но парторги несли ее с тем нравственным достоинством, на которое способны лишь передовые, идейно закаленные люди нашего общества. [103]

Чем больше я размышлял о чести и достоинстве коммунистов, тем чаще мои мысли возвращались к Гордею Дмитриевичу Крайневу. Был он вроде бы человеком внешне неброским, неторопливым в суждениях, но обладал каким-то особым подходом к людям, умел буквально с ходу подметить нюансы в настроении, особенно у молодых, необстрелянных бойцов.

Вспомнилось: накануне первого боя за Тимофеевку мы как-то не придали должного значения тому, что в экипажах много новичков. А вот мимо Крайнева этот факт не прошел. Он появился среди танкистов еще с вечера, незаметно подсел в круг новобранцев, державшихся пока еще особняком, вставил в разговор одно острое словцо, другое. Потом и сам от души рассмеялся чьей-то шутке. Кто-то из новичков заметил было, что веселиться в канун боя — не к добру. Но Крайнев напомнил народную мудрость о том, что грусть калечит, а смех человека лечит, а затем, по праву уже бывалого воина, посоветовал отгонять прочь мрачные мысли, настраиваться на то, что ты толковее, сообразительнее, проворнее врага и обязательно его одолеешь. Обязательно, ибо ты действительно сильнее и в отличие от захватчиков, оккупантов, мародеров воюешь за правое дело, за светлые и высокие идеалы...

Сейчас уже, конечно, трудно дословно воспроизвести ту беседу, на которой я присутствовал. Да и продолжалась она довольно долго, перешла в оживленный обмен мнениями, к которому умело свел разговор опытный, творчески мыслящий парторг подразделения. И поставленной цели добился: новобранцы обрели очень важные перед первым боем уверенность в своих силах, веру в победу. Такими они наутро и проявили себя.

«Парторг сумел поднять их настроение. А ты? Почему ты, командир, остался в стороне, не включился тогда в разговор, не поделился своими мыслями? — спрашивал я себя. — Разве тема беседы и особенно ее смысл не были для тебя близкими?»

Стоило растревожить память, как она подсказала еще один эпизод. В перерыве между боями из бригады сообщили, что в роту прибудет помощник начальника штаба для проведения занятия по теме «Организация, вооружение и тактика немецкой армии». После завтрака мы собрались в землянке. Вскоре здесь появился докладчик, представился:

— Старший лейтенант Махарадзе.

Внешне он мало чем напоминал кавказца — белокурый, [104] среднего роста, с мягкими чертами лица. Он свободно говорил по-русски, а как позже выяснилось, неплохо владел несколькими иностранными языками, в том числе и немецким, что давало ему возможность читать документы, попадавшие в руки наших разведчиков, участвовать в допросах пленных. Поэтому слушать его было интересно и поучительно.

Г. П. Махарадзе до конца дня пробыл в роте: беседовал с воинами, отвечал на вопросы, знакомился с опытом лучших экипажей. А когда уже попрощался, случилось непредвиденное: по опушке леса, на которой располагалась рота, ударила вражеская артиллерия. Осколки визжали над головой, взрывы выворачивали деревья. Все мы попадали на землю, прижались к ней — ведь нет ничего обиднее на фронте, чем погибнуть не в открытом бою, а от шальных снаряда, мины, пули...

На этот раз как будто обошлось без потерь. Но когда осмотрелись, обнаружили, что куда-то исчез Махарадзе. Правда, все вскоре выяснилось: пока мы отлеживались на земле, старший лейтенант забрался на верхушку высокой сосны и довольно точно засек вражескую батарею. Ее ориентиры были переданы нашим артиллеристам, и после нескольких прицельных залпов та батарея огня больше не вела.

Всех нас восхитили не столько железная выдержка, хладнокровие Махарадзе, сколько его пренебрежение смертельной опасностью, готовность пожертвовать жизнью ради всех нас, во имя общего дела. Вот пример коммуниста, достойный подражания!

...После того разговора Гордей Дмитриевич Крайнев как бы взял надо мной ненавязчивое шефство: постоянно интересовался тем, как я изучаю Устав ВКП(б), какие читаю газеты, а порекомендовав ознакомиться с той или иной статьей, спрашивал потом, какое у меня сложилось о ней мнение.

С фронтов же, что ни день, приходили все более тревожные сообщения: кровопролитные бои развернулись в большой излучине Дона, возрастала угроза прорыва фашистов к Сталинграду, к Волге...

28 июля нам зачитали приказ № 227 Народного комиссара обороны И. В. Сталина. В нем с суровой прямотой было охарактеризовано опасное положение, сложившееся на южном участке советско-германского фронта, жестко ставились требования: ни шагу назад, упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый [105] метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.

«Ни шагу назад!» — набатом звучали суровые слова. Этот призыв я понял однозначно: пора в строй! Родина звала на смертный, беспощадный бой с фашистами, а это значило, что надо быть беспощадным и к себе.

Военврач Анна Зуева, уже уставшая уговаривать повременить с возвращением в часть, сделала было еще попытку удержать нас на недельку-другую, но теперь уже твердость проявили все члены экипажа, в один голос потребовали немедленной выписки из госпиталя. Особую решимость нам придало то обстоятельство, что в госпиталь большими группами стали поступать раненые. Они рассказывали, что войска нашей 30-й армии развернули наступление в направлении на Ржев, что после мощной артподготовки удалось прорвать вражескую оборону и в прорыв устремились танковые части. Сейчас они ведут ожесточенные бои в глубине обороны противника, где-то у населенного пункта Полунине.

«Бригада наступает!» — этим было сказано все. И все решено...

* * *

Дождь то чуть утихал, то сек тугими косыми струями. От поймы реки Бойня тянулись набухшие водой низкие облака. Земля раскисла, глухо чавкала под ногами, комьями налипала на сапоги.

Продрогший от сырости часовой у КП бригады указал на склон оврага:

— Спускайтесь туда.

Двигались осторожно, ступая чуть ли не след в след. Спуск оказался невероятно скользким да еще и усеянным, как оспинами, бесчисленными воронками от мин: поскользнешься — и ухнешь по пояс в воду, а то, чего доброго, и ногу вывихнешь. Только этого сейчас и не хватало!

Внизу мы увидели группу командиров и среди них нашего комбрига Б. Е. Духовного. Ему я и отдал рапорт о прибытии экипажа после выздоровления для прохождения дальнейшей службы.

— Действительно здоровы или принудили врачей к выписке? — строго спросил комбриг.

— По-честному выписались, — не моргнув глазом ответил я. [106]

— Ну, насчет «по-честному» пусть будет на вашей совести. А вот то, что вовремя, так это точно, — оживился Духовный. — Я полагаю, что у боевого экипажа и танк должен быть под стать. Словом, принимайте новую машину, да еще и вместе с опытным механиком-водителем сержантом Текучевым...

Вот уж сюрприз так сюрприз! Радостно возбужденные, еще не веря в такую удачу, мы стояли у поблескивавшей мокрой броней новенькой тридцатьчетверки. Эту замечательную боевую машину — Т-34 — танкисты приняли не просто безоговорочно, но, не преувеличивая, души в ней не чаяли. «Танк-мечта», «танк-красавец» — как только его не величали. Снаряд длинноствольной 76-миллиметровой пушки пробивал броню вражеских средних танков; дизельный двигатель мощностью 500 лошадиных сил делал машину быстроходной и маневренной, а широкие гусеницы обеспечивали высокую проходимость. На редкость удачной, по существу не имевшей в мире аналогов, оказалась форма корпуса и башни. Угол наклона броневых листов был подобран настолько удачно, что вражеские снаряды нередко уходили от них рикошетом, даже не оставив заметных вмятин. А если добавить к этому простоту управления, надежность всех узлов и механизмов, то станет очевидным, почему воевать на такой машине любой наш танкист считал и счастьем, и честью. Жаль только, что в то время тридцатьчетверок и тяжелых танков KB на фронте еще не хватало. Но мы уже ощущали, как набирает мощь наша танковая промышленность, верили: вскоре первоклассной боевой техникой будем обеспечены в достатке. Вот ведь и наш экипаж пересаживается уже с «Валентайна» на Т-34!

Долго размышлять около танка, любоваться им комбриг не дал.

— Лейтенант Казарьян, — несколько торжественно сказал Духовный, — принимай первый взвод в роте Василия Моисеева, и завтра с утра — в бой. Приказываю: оседлать там, за перелеском, — он указал рукой на юг, — железнодорожную линию Ржев — Торжок. Прочно оседлать. Наглухо!

Удивительно насыщенным событиями оказался тот дождливый августовский день: едва ушел на КП комбриг, как я попал в крепкие объятия Василия Моисеева, не побыл во взводе и получаса — вызвали к комиссару батальона Ф. М. Петрушенко. [107]

Сидел он под небольшим навесом, замаскированным среди кустарника. Разговор начал без обиняков:

— Заявление о приеме в партию подготовил? Рекомендации есть?

— Две рекомендации дали — наш парторг Гордей Дмитриевич Крайнов и рядовой Петр Иосифович Гуцаев. А вот третью...

— Третью напишу я. Собрание проведем вечером, так что завтра в бой пойдешь коммунистом.

Федор Михайлович немного помолчал, пристально глядя мне в глаза, словно читал в них охватившие меня чувства, потом улыбнулся, сказал раздумчиво:

— Глаза блестят — вижу, ты на лихую рубку в бою настроился. Но подумай, с руки ли коммунисту действовать по дедовской поговорке: «либо пан, либо пропал»? Бери не навалом, а убежденностью, мастерством, характером. Партийный долг обязывает быть впереди, вести за собой людей, но вести с чувством высочайшей ответственности и за дело, ради которого поднимаешь в атаку людей, и за них самих, поверивших в тебя как в представителя великой партии Ленина. Отвечать за все вокруг и за себя, свои решения и действия — вот первая заповедь большевика-ленинца. Никогда не забывай об этом.

Партийное собрание состоялось в просторном блиндаже, довольно ярко освещенном лампами, подключенными к танковым аккумуляторам, что после привычных мерцающих коптилок как бы подчеркивало торжественность события. Не буду описывать в подробностях, как происходил прием в партию, — думаю, что во многом так же стали большевиками тысячи и тысячи фронтовиков. И все же мне очень дорого пережитое лично, навсегда врезавшееся в память.

Гордей Дмитриевич зачитал мое заявление, назвал коммунистов, которые дали мне партийные рекомендации, ознакомил собравшихся с боевой характеристикой, написанной командиром роты. Затем я рассказал биографию, ответил на вопросы. Особенно запомнился заданный Петром Иосифовичем Гуцаевым, давшим мне одну из рекомендаций:

— Я знаю товарища Казарьяна по многим боям, — сказал он. — Но сегодня хочу спросить: почему ты, Ашот, не раньше, а вот именно теперь решил стать коммунистом?

Хотя я и не ожидал такого вопроса, но ответил не задумываясь: [108]

— Сердце мне так подсказало.

— Хорошо сказано, — улыбнулся Гуцаев, — но хотелось бы поконкретнее.

Тогда я разъяснил, что, узнав о предстоящем наступлении на Ржев и ознакомившись с приказом Народного комиссара обороны № 227, понял: впереди ждут испытания, какие на долю бригады еще не выпадали. Завтра мы идем крушить оборону врага. Чтобы не дрогнуть в смертельной схватке, не остановиться, а главное, не попятиться назад, надо иметь такие волю к победе, стойкость и решительность, какие я много раз видел у коммунистов. И еще уверен, что от наших успехов, от того, сколько вражеских сил отвлечем мы на себя и перемолотим, во многом зависит исход решающих сражений на подступах к Сталинграду. Значит, биться мы должны как никогда яростно, не щадя ни своих сил, ни жизни. Уверен, что, если коммунисты окажут мне доверие, примут в свои ряды, это укрепит мой дух, поможет лучше, ответственнее выполнять боевые задачи.

Меня поддержали батальонный комиссар Ф. М. Петрушенко, командир батальона майор Онищенко, секретарь партийной организации капитан Крайнев, другие коммунисты. Они дали немало добрых советов о том, как во фронтовых условиях, даже в ходе боев, расширять свой политический кругозор, нести большевистскую правду в беспартийные массы, воспитывать подчиненных в духе преданности Отечеству, ненависти к врагу.

Собрание единогласно приняло меня кандидатом в члены ВКП(б).

...Всю ночь, почти без перерыва, шел дождь. Но к утру 6 августа постепенно распогодилось: ветер разогнал тучи, появилось солнце. Я с удивлением вглядывался в сосновый бор, где мы сосредоточились перед боем. Еще вчера он выглядел каким-то серым, прибитым, а сегодня, ополоснутый дождем, будто помолодел, расправил ветви. Чистый, настоянный на лесных ароматах воздух приятно бодрил.

Тишину нарушил грохот артиллерийской подготовки. Длилась она всего минут двадцать, но показалась весьма эффективной. Во всяком случае, в бинокль было хорошо видно, что разрывы ложились плотно, подняли в воздух не одну огневую точку противника.

— Вперед! Открытое место проскочить на предельных скоростях! — послышался в наушниках голос командира роты Василия Моисеева. [109]

Три наших взвода — старших лейтенантов Александра Прохорова, Константина Казанцева и мой — развернулись в линию и одновременно двинулись в атаку.

Пройдена треть пути... Половина... И тут танк впервые изрядно тряхнуло, забарабанили по броне осколки — немцы открыли артиллерийский огонь. Близкие разрывы — это ничего, лишь бы не прямое попадание. Быстрее, быстрее!

Проскакиваем первую, сильно изуродованную вражескую траншею. Молодцы наши артиллеристы, сработали отменно! А вот противотанковую артиллерию врагу, похоже, удалось уберечь от поражения. Да, так и есть: прорвавшимся вперед танкам пришлось маневрировать под прицельным огнем. Но надолго ли хватит везения? Лучше, пожалуй, на максимальной скорости рвануться вперед и подавить вражескую батарею.

Танк, ведомый твердой рукой Текучева, стремительно взобрался на песчаную насыпь, круто развернулся и... Все остальное произошло в считанные секунды: машина будто повисла в воздухе и с грохотом рухнула вниз. Я так ударился головой о крышку люка, что, несмотря на танкошлем, потемнело в глазах. Сильные ушибы получили и остальные члены экипажа. Что же случилось?

Слегка приподнимаю верхний люк, осматриваюсь. Открытие не радует: оказывается, тридцатьчетверка по самую башню провалилась в полуразрушенный блиндаж. Еще не осмыслив ситуацию, почти рефлекторно проверяю, вращается ли башня. Здесь — порядок! Да и пушка как будто исправна. Значит, еще боеспособны...

А на помощь уже спешил Прохоров. Под вражеским огнем он подогнал свою машину к нашей и попытался зацепить ее тросом. Однако вскоре стало ясно, что вытащить тяжелую машину из ловушки можно только краном. А где его возьмешь в ходе боя?

Так неожиданно и нелепо мы попали в сложное положение, особенно обострившееся, когда выяснилось, что атака захлебнулась и остальным машинам пришлось отойти.

О случившемся я доложил по рации майору Г. Г. Онищенко. Тот, немного помедлив, спросил, какой у нас обзор.

— Отличный. Оборона противника просматривается на большую глубину, — ответил я и тут же развил внезапно мелькнувшую мысль; — Можем засекать вражеские [110] огневые точки, артиллерийские позиции и докладывать вам о них.

Комбат одобрил этот план, и танк, застрявший на нейтральной полосе, превратился в своеобразный наблюдательный пункт. Фашисты еще некоторое время вели по нему огонь; снаряды рвались вокруг, дважды громыхнули по башне. Мы затаились, не отвечали, уверенные в прочности тридцатьчетверки да и в расчете на то, что противник сочтет танк подбитым, а экипаж погибшим. Действительно, вскоре обстрел прекратился, и я спокойно, словно на тренировке, начал передавать:

— На левом склоне холма — полуобгорелая сосна. Прямо за ней — батарея противника.

Спустя минут десять вступила в действие наша артиллерия. Разрывы легли немного в стороне.

— Метров на пятьдесят вправо, — внес я поправку, загораясь охотничьим азартом.

Второй залп оказался удачнее — исчезла в дыму и пламени даже сосна, мой ориентир. Похоже, и вражеская батарея перестала существовать. Но мне уже было не до нее. В дуэль с нашими артиллеристами вступила еще одна батарея, укрывшаяся среди валунов. По вспышкам удалось засечь ее примерное расположение, однако там не оказалось подходящего ориентира, видимого с нашей стороны. Пришлось, до боли в глазах напрягая зрение, наводить по разрывам снарядов:

— Левее! Недолет! Опять недолет!

Все-таки пристрелялись, перешли на залповый огонь. Умолкла и эта вражеская батарея. А я от перенапряжения даже взмок; в голове шумело, плечи онемели.

Приказав Текучеву вести наблюдение, я немного расслабился, закрыл глаза, в которых уже что-то мельтешило. Вот немного отдохну и...

— Справа — немецкие автоматчики! — доложил Текучев.

Все! Отдых, не начавшись, закончился. Кожевников тут же развернул пулемет. Фашисты двигались пригнувшись, но без видимой опаски, похоже, что просто так, на всякий случай, решили проверить состояние давно умолкнувшего танка.

Тем неожиданнее для них загремели пулеметные очереди. Автоматчики даже не заметались, а, бросив убитых и раненых, элементарно удрали в укрытия.

Вторичное появление фашистов уже не напоминало экскурсию. Это была атака. Растянувшись в цепь, гитлеровцы [111] передвигались где короткими перебежками, а где и ползком. Но шансов на удачный последний бросок Кожевников им не оставил — прижал к земле. Надолго ли? Чем теперь ответит враг?

А вот и ответ: совсем близко, из-за кустов, ударило орудие, около танка взметнулось облако пыли. Яковлев тут же прильнул к прицелу, один за другим выпустил два снаряда. Орудие замолчало. А Яковлев уже развернул башню, опустил ствол пушки и выстрелил чуть ли не в упор по автоматчикам. Вряд ли они понесли какой-то урон, но близкий разрыв снаряда вызвал панику. Фашисты торопливо отползли назад.

И эта передышка длилась недолго, но экипаж уже уверовал в свою силу. Броня защищала нас надежно, а почти полный боекомплект позволял долго вести эффективный огонь.

Еще какое-то время все шло как бы по нашему сценарию: мы докладывали результаты наблюдения и отбивали атаки. Работала рация, связывавшая экипаж с внешним миром, со своими. Но вот разрядились аккумуляторы, и мы лишились контакта с командованием, сразу ощутили одиночество. Трудно сказать, как развивались бы дальнейшие события, но тут произошло буквально чудо: к танку приполз красноармеец — связист с полевым телефоном. Жаль, что, ошеломленные такой боевой дерзостью, мы не спросили, не запомнили ни фамилии, ни имени смельчака. А он, убедившись, что связь действует исправно, попрощался и вскоре исчез из виду.

Тем временем я передал очень важное сообщение: враг начал сосредоточивать мотопехоту и бронетранспортеры на правом фланге под прикрытием дубовой рощи, похоже, готовился внезапно атаковать наш второй батальон. Не знаю, догадались ли гитлеровцы, кто им «испортил обедню», но наши артиллеристы точно накрыли указанное место плотным огнем.

С каждым часом нам становилось все труднее: сказывались длительное напряжение, накопившаяся усталость, да и чувство неопределенности давало о себе знать. Однако мы понимали важность задачи, возложенной на нас по воле случая, и прилагали все усилия к тому, чтобы решить ее до конца. Дежурили непрерывно, отдыхая по очереди на днище боевого отделения. Постель заменяли нам сваленные ворохом шинели, а подушками служили танкошлемы.

После полудня начал накрапывать дождик, в танке [112] посвежело, и настроение несколько поднялось. Что ни говори, с артиллеристами мы неплохо сработались: уничтожены две вражеские батареи, сорвана попытка вражеской атаки, подавлено несколько огневых точек...

К вечеру наши танки снова пошли вперед и отбросили противника еще на два километра.

Александр Прохоров крепко обнял меня:

— Ну, черт, нашел-таки выход из, казалось бы, безвыходного положения! Так и действуй всегда.

...После недели напряженных боев, когда танки день и ночь таранили вражескую оборону, наступило относительное затишье. Дорогу Ржев — Торжок перерезать удалось, но продвинуться дальше мы не смогли.

Утром меня вызвали к телефону. Уже несколько дней шли проливные дожди, поэтому на КП батальона было сыро, с бревенчатого перекрытия срывались вниз капли грязной воды. Батальонный комиссар Ф. М. Петрушенко сидел за грубо сколоченным столом и, прикрывшись плащ-накидкой, что-то писал. Вид у него был усталый.

Мы уже знали в подробностях о том, что накануне Петрушенко лично водил в атаку вторую роту. Когда танки попали на раскисшее поле, потеряли скорость и маневренность, фашисты усилили огонь, подбили одну нашу машину, вторую... Тут батальонный комиссар увидел, что один танк окончательно забуксовал, и бросился к нему. Оказалось, механик-водитель ранен. Тогда Петрушенко сам сел за рычаги управления, рывком вывел танк на старый проселок, заросший густой травой, и на полной скорости повел машину на врага.

Фашистские артиллеристы обнаружили танк слишком поздно — когда он с фланга выскочил на их позицию. Заскрежетала под гусеницами пушка. Расчеты остальных орудий батареи бросились врассыпную.

Пока этот танк утюжил позицию, машины второй роты выбрались на более плотный грунт и прорвались в глубину вражеской обороны. Еще один опорный пункт на пути к Ржеву перешел в наши руки.

Это было вчера. А сейчас...

— Товарищ батальонный комиссар! Лейтенант Казарьян явился...

— Хорошо! — махнул он рукой. — Возьми трубку. Из политотдела бригады спрашивают, как правильно писать твою фамилию.

— Ты Казарян или Казарьян? — донесся молодой голос по телефону. [113]

Вопрос застал врасплох — ведь я тогда в тонкостях перевода с армянского языка на русский не разбирался. Поэтому просто поинтересовался:

— А как лучше звучит моя фамилия: с мягким знаком или без него?

— Мне кажется, что «Казарьян» благозвучнее,

— Тогда и пишите «Казарьян», — согласился я.

Так с легкой руки работника политотдела бригады, заполнявшего мою кандидатскую карточку, и при моем содействии я, вопреки правилам армянского языка, был наречен Казарьяном.

Вечером на встречу с личным составом нашей роты прибыли комбриг Е. Е. Духовный и старший батальонный комиссар И. X. Буланов.

— Заодно вручим Казарьяну кандидатскую карточку, — сказал Е. Е. Духовный и, уже обращаясь ко мне, спросил: — Как думаешь, когда получаешь партийный документ не в кабинете, а перед лицом товарищей, такое событие лучше запоминается?

— Несомненно лучше, — взволнованно откликнулся я.

— Вот видишь. — Духовный чуть скосил глаза в сторону Буланова, будто продолжая давний спор. — Прислушаемся к мнению молодого коммуниста. Ордена мы вручаем на передовой? Поднимает это дух людей? Вот и давайте углублять традиции.

— Давайте, — спокойно подтвердил старший батальонный комиссар, доставая из планшета бумаги.

Вручая мне кандидатскую карточку, Иван Хрисанфович Буланов сказал:

— Какие бы трудности ни повстречались в жизни, везде и всегда помни, что в боевом строю ты правофланговый, что твой, теперь и партийный, долг — на службе, в учебе, в быту вести людей за собой. Не подведи!

— Не подведу! — ответил я твердо. «Не подведу!» — повторил про себя, когда товарищи бросились поздравлять меня.

— Перейдем к текущим задачам, — сказал комбриг Е. Е. Духовный, поудобнее усаживаясь на старом пне. — Командующий Калининским фронтом генерал Конев и командарм генерал Лелюшенко нашими действиями недовольны. Вклинились мы во вражескую оборону и увязли, топчемся на месте. Пора кончать с практикой постепенного выталкивания противника с плацдарма. Нужны решительный натиск, охват вражеских опорных пунктов [114] с флангов, прорыв в их тыл. Силенок, правда, для таких действий у нас маловато, но тем более важно их умело использовать. Через неделю мы должны не только выйти к Волге, к месту впадения в нее реки Бойня, но и перехватить железную дорогу Муравьеве — Зубцов.

То, что комбриг говорил откровенно, всем пришлось по душе. Беседа с Е. Е. Духовным затянулась надолго.

Крепкий, всегда подтянутый, в аккуратно подогнанной форме, комбриг притягивал к себе людей внутренней силой, прямотой суждений, справедливостью. Ефим Евсеевич умел ценить командиров рассудительных, думающих не только об успехе в бою, но и той цене, которой каждый бой оплачен.

...Густой ольшаник надежно укрыл наши танки. К 16 августа наконец распогодилось. Воздух чист, прозрачен, видимость отличная.

В небо взлетели две красные ракеты. Пора! Я впился взглядом в изрытую воронками нейтральную полосу.

Молодцы стрелки! Дружно бросились вперед и успел ли пробежать метров пятьдесят, прежде чем вражеские пулеметы прижали их к земле. Но теперь мы видим, что один бьет из-под черного валуна, второй — со склона небольшой высотки. Значит, настал наш черед!

Текучев нажал на педаль подачи газа, тридцатьчетверка пронеслась вперед и застыла возле залегших бойцов. Яковлев навел орудие на ближнюю огневую точку. Выстрел! В воздух взлетели бревна, камни, куски железа... Воспользовавшись тем, что вражеский огонь сразу ослабел, пехотинцы сделали новый бросок и залегли у самой кромки минного поля.

Пока все шло как было задумано. Маневрируя по направлению, наша тридцатьчетверка продвинулась вперед. Из рощи справа загремели выстрелы противотанковых пушек, но сзади к нам уже приближались грозные КВ. Их прицельный огонь заставил вражескую артиллерию замолчать.

Еще бросок — и пехотинцы ворвались в первую траншею, а танки пошли дальше. Вновь тридцатьчетверки подавляли обнаруженные пулеметные точки, но теперь уже на второй линии траншей, а затем KB свою огневую мощь обрушивали на подававшую голос вражескую артиллерию. Разгром противника и здесь довершила пехота. К вечеру и вторая линия траншей была полностью очищена от гитлеровцев.

За два дня, атакуя таким образом, мы выбили противника [115] из нескольких опорных пунктов. Но на третьи сутки, когда до Волги оставалось чуть больше 10 километров, наш наступательный порыв иссяк. Путь преградила широкая полоса колхозных полей — ровных, хорошо просматриваемых, а значит, и простреливаемых противником. Если рвануть вперед нахрапом — потеряешь не одну машину. Как же действовать дальше?

Суточная передышка прошла в раздумьях. Провели тщательный разбор предыдущих боев и в ходе его открыли для себя нечто важное. Так, блокируя и подавляя вражеские огневые точки, мы за три дня продвинулись всего лишь на 5 километров. Иначе говоря, при внешне эффективном методе вытеснения противника танки лишались своих главных преимуществ: скорости, маневренности, способности осуществлять глубокий прорыв. Похоже, что в создавшейся сейчас обстановке именно такое их применение выглядело бы более оправданным.

Впрочем, к такому выводу пришли и в штабе бригады. Все три ее танковых батальона были собраны в один кулак и скрытно сосредоточены в дубовой роще. Перед атакой на танки посадили пехотинцев, а артиллерию выдвинули на опушку, прямо в боевые порядки изготовившихся к броску подразделений.

Грохот артиллерийской подготовки словно бы оповестил о наступлении утра. Целый час тяжелые снаряды дальнобойных орудий проносились над нашими головами и кромсали вражескую оборону. Но вот наступила тишина. Конец артподготовки? Нетрудно было себе представить, как вражеские солдаты, готовясь отражать атаку, покинули укрытия и занимают места в окопах, на огневых позициях.

И тут снова застонала земля — это загремели орудия, выдвинутые на опушку леса. Второй артналет должен был застать фашистов врасплох, не укрытыми под многослойным накатом блиндажей.

— В атаку! — раздалось в наушниках танкошлема.

Танки рванулись вперед — туда, где над вражескими окопами продолжали бушевать разрывы. Под их грохот мы беспрепятственно проскочили наиболее опасный открытый участок. Вот уже до разрывов совсем близко, но артиллеристы начеку: огневой вал катится дальше — в глубину обороны противника.

Текучев сбавляет газ; танк медленно вползает на бруствер, переваливается через траншею, и пехотинцы, соскользнув с брони, бросаются прочесывать позицию. Но [116] гитлеровцев здесь уже нет — отошли, оставив трупы погибших от артогня.

— Обойдем высотку слева? — крикнул Текучев.

— Давай! — согласился я и тут же передал команду взводу.

Впрочем, повернули не только мы, но и остальные машины роты. Ломая как спички молоденькие березки, наш танк первым выскочил к неглубокому оврагу. Удобно расположившись в нем, вела огонь вражеская минометная батарея.

Тормознуть Текучев то ли не успел, то ли не захотел. Танк буквально прыгнул вниз. Хрустнул под гусеницами один миномет, второй... Расчеты бросились врассыпную, да куда там — их тут же настигли пулеметные очереди.

Покончив с батареей, мы взяли круто вправо, чтобы присоединиться к остальным.

— Моисеев! Моисеев! — потребовал выхода на связь комбат Онищенко. — Обойди вторую высоту — из-за нее немцы выкатывают орудия на прямую наводку.

По дну оврага следуем за танком командира роты, скрытно выходим к высотке и без единого выстрела обрушиваемся с тыла на вражескую батарею. Опешившие от неожиданности, артиллеристы поднимают руки. В плен сдались два десятка солдат и два офицера. Кроме того, нашими трофеями стали четыре исправных орудия.

А главные силы танковой бригады тем временем ушли вперед — брешь во вражеской обороне была пробита.

* * *

— Понравился «жуковский удар»? — вопрос свой Владимир Фомин задал полушутя-полусерьезно. Но вид у него был такой, будто только он все знает и сквозь землю видит.

— Почему «жуковский»? — не понял я.

Имя генерала Г. К. Жукова стало особенно широко известно после контрнаступления наших войск под Москвой. В сознании фронтовиков он утвердился как мастер организации наступательных операций. Стоило генералу Жукову появиться на каком-либо участке фронта, как солдатская молва тут же предрекала: будем наступать! Только вот какая связь «жуковских ударов» с действиями нашего взвода или даже бригады?..

— А кто собрал танки в мощный кулак, потребовал крепче взаимодействовать с пехотой и артиллерией? — [117] настаивал неугомонный Фомин. Но, заметив, что я все еще в недоумении, выложил наконец главное:

— От верного человека в штабе узнал: наступлением на Ржев руководит генерал Жуков. Наша 30-я и 29-я армии Калининского фронта переданы в его непосредственное подчинение.

Фомин, как всегда, оказался прав. Его сообщение подтвердил Василий Моисеев, а вскоре по пресловутому «солдатскому телеграфу» об этом узнали и во всех экипажах.

С радостным чувством, возросшей уверенностью в предстоящих успехах мы пошли на следующее утро и бой. Бригада развернулась на узком участке всеми тремя батальонами. Танкистов поддерживал стрелковый полк, часть бойцов которого сидела на броне, а другие атаковали, развернувшись цепью.

Цена высокого состояния духа известна. Если бы к нему еще и умение! А мы шаблонно повторили схему предыдущей атаки, да еще и не полностью учли трудности преодоления пересеченной, плохо просматриваемой местности.

Начало-то складывалось удачно — половину пути преодолели почти беспрепятственно. Но тут вмешались, наверное вызванные по рации, фашистские «юнкерсы». Не знаю точно, сколько их было, думается, что много, ибо воя включенных на пикировании сирен, грохота разрывов бомб не приглушала даже броня. А каково было десанту на танках? Пехотинцы, естественно, спрыгнули на землю и залегли. То же самое сделали и атаковавшие под нашим прикрытием цепи.

Танки остались без поддержки. Остановиться? Возвращаться? Но это равносильно превращению боевых машин в мишени. Поэтому, маневрируя, мы все дальше уходили вперед. Сначала местность была ровной, но потом ее пересек глубокий овраг. Повернули влево — наткнулись на наполненный водой противотанковый ров. Двинулись вправо под уклон. Пришлось сбавить ход, и тут же мы нарвались на плотный артиллерийский огонь, надо полагать, из заблаговременно подготовленной засады. Теперь немцы били расчетливо, знали, что на скользком спуске и скорость, и маневр у нас ограничены.

Несколько снарядов нашли и нашу тридцатьчетверку. Один из них так ахнул по башне, что у меня едва не лопнули барабанные перепонки. Но все остались невредимы, да и танк устоял. [118]

Нет, здесь не проскочишь! Даю команду уходить в укрытие. Отстреливаясь, ползем задним ходом, не подставляя врагу менее защищенные борта и корму.

За небольшой высоткой, увидев там еще несколько наших танков, приказал остановиться. Снаряды теперь проносились над головой и рвались где-то далеко. Еще подумалось: «Снаряды им девать, что ли, некуда? Или это от испуга фашисты все не могут оправиться?» Но прислушался и сквозь еще не утихший звон в ушах различил «голоса» наших орудий. Теперь ясно: идет артиллерийская дуэль, наши пушкари засекли немецкие батареи и теперь расчищают танкистам путь.

— Танкам выдвинуться к рубежу двенадцать семь! — ожила рация. — Сигнал для атаки — залп гвардейских минометов. Запомнили? Залп гвардейских минометов!

О гвардейских минометах, или «катюшах», все мы пока были только наслышаны — в деле их никто не видел, как выглядит их залп, имели смутное представление. Поэтому я нервничал: не пропустить бы сигнал, не принять бы за него что-нибудь другое...

Подступы к вражескому переднему краю еще хранили следы недавнего боя: зияли воронки, дымились искалеченные деревья, догорали три наших подбитых танка. А дальше стояла сплошная стена разрывов — это била наша артиллерия, атаковали наши самолеты. От такого зрелища на душе стало веселее — ведь поддержкой с воздуха нас не слишком-то баловали.

И вдруг небо располосовали десятки огненных стрел; по вражеским позициям прокатился шквал пламени и дыма. Так вот он каков, залп «катюш»! Ошеломленный увиденным, я не сразу отреагировал на команду «Вперед!».

Словно очнувшись, продублировал команду, и танки, проскочив открытое место, повернули туда, где еще бушевало пламя, клубился густой черный дым, горела, казалось, сама земля. Враг здесь уже не сопротивлялся. Вот это залп!

С закрытыми люками проскочили через опаленный участок обороны противника, расстреляли по пути два штурмовых орудия, зарытых в землю, уничтожили блиндаж, из дверного проема которого опрометчиво застрочил было пулемет...

Вслед за нами в бой вступила пехота. Немцы попытались контратаковать, бросив навстречу полтора десятка танков. Тогда наша рота, развернувшись в линию, вступила с ними в огневой бой, а рота Фомина, маскируясь в [119] складках местности, вышла фашистам во фланг. Ее внезапный огонь сразу же вывел из строя четыре вражеские машины. Остальные повернули обратно.

Лишь к вечеру противнику, подтянувшему резервы, удалось кое-как залатать бреши в своей обороне. Еще шесть трудных километров остались у нас за спиной. Волга теперь была совсем близко.

С удивлением рассматривал я в бинокль узкую полоску воды — здесь, в верховьях, не чувствовалось в реке воспетой народом величавости. Но стоило подумать: «Волга!» — и сердце наполнялось трепетом: ты видишь истоки, питающие великую реку.

* * *

Напряженные бои на ржевском выступе продолжались до 23 августа 1942 года. Сейчас хорошо известны их итоги. 30-я и 29-я армии нашего Калининского фронта сумели продвинуться почти вплотную к Волге на участке река Бойня — город Ржев. Немцы были оттеснены на 50 километров и фактически лишились своего заволжского плацдарма. Еще дальше отбросили противника 31-я и 20-я армии Западного фронта: они закрепились на речках Гжать и Вазуза, создав важные плацдармы на их левом берегу.

Хотя основную задачу — окружить ржевско-сычевскую группировку противника — выполнить не удалось, наш удар сильно поколебал стабильность немецкого фронта на подступах к Ржеву. Основательно подготовленная оборона оказалась прорванной на значительную глубину, в затяжное сражение было втянуто 12 вражеских дивизий, три из которых предназначались для переброски под Сталинград.

Но за успех пришлось заплатить дорогой ценой. Так, наша танковая бригада потеряла половину боевых машин. Большинство остальных было латано-перелатано. Почти подчистую исчерпали боеприпасы, горючее, а на скорое пополнение рассчитывать не приходилось: основные поставки теперь шли на юг, где немцы все яростнее рвались к Сталинграду.

На нашем участке фронта наступила передышка в боевых действиях. Войска, выполняя приказ прочно закрепиться на занятых рубежах, начали упорно вгрызаться в землю, соорудили сотни блиндажей и складов, заминировали дороги и просеки. Делалось все это, впрочем, не в безмятежной тишине. Днем и ночью, особенно в первое [120] время, неистовствовала артиллерия, сыпали бомбы самолеты. Периодически обеими сторонами проводилась разведка боем. А вот в сентябре, чаще всего по ночам, стали выпадать и совсем тихие часы. К ним по-своему приспособился радист — пулеметчик Иван Кожевников: как только наступала относительно спокойная ночь, он делал «несанкционированную» вылазку на картофельное поле, оказавшееся на нейтральной полосе, и вскоре возвращался с вещмешком отборного картофеля за спиной. Члены экипажа с удовольствием уплетали печенный на углях картофель.

Однажды Кожевников задержался в поле значительно дольше обычного. Члены экипажа, естественно, забеспокоились и перед рассветом вынуждены были доложить мне. Я собрался было организовать поиск, после чего взыскать с виновника по всей строгости, но тут появился наш Иван. На этот раз с пустым вещмешком, зато рядом, понуро опустив голову, стоял солдат в румынской форме со связанными за спиной руками.

— Вот это «бульба»! — оживились танкисты, увидев пленного. — И как ты его тащил сюда — в рюкзаке, что ли?

Лицо Кожевникова выражало удовлетворение, но на меня он старался не смотреть: понимал, конечно, в чем виноват. Ну ладно, с ним еще успею разобраться. А вот каким образом здесь появился румын?

— К командиру роты его, — приказал я и, повернувшись к Кожевникову, добавил: — А тебе для подготовки к беседе со мной — двое суток ареста.

В землянке командира царил полумрак. Сам он, несмотря на ранний час, уже приводил себя в порядок — брился, поглядывая в маленькое зеркальце.

— Присаживайтесь, — указав рукой на скамейку, сказал Моисеев. — Откуда пленный?

Я доложил. Командир роты нахмурился:

— Еще раз услышу о любителях картофеля-фри с нейтральной полосы — тебя самого накажу. — Затем чуть помягче: — Допросить бы пленного, да где переводчика найти?

И тут дверь распахнулась, и в землянку буквально ввалился как всегда энергичный, жизнерадостный старший лейтенант Георгий Махарадзе.

— Вот приехал беседу провести о моральном духе войск противника, — поздоровавшись, словно бы отрапортовал он. И только после этого разглядел в полумраке [121] пленного. — Румын, что ли? — спросил он без особого удивления. — Откуда он у вас?

Но пока мы собирались ответить, Махарадзе уже перекинулся с пленным несколькими фразами и начал без запинки переводить. Постепенно выяснилось, что румыны прибыли сюда несколько дней назад для замены каких-то немецких частей. Румынские солдаты, бывшие крестьяне, сразу «засекли» картофельное поле и тоже повадились заглядывать на него. С одним из «заготовителей» и столкнулся ночью Кожевников. Финал этой встречи известен.

— Подробнее о его части расспроси — ведь это уже качественно новый противник, — попросил Моисеев.

Солдат вначале отрицательно мотал головой, делал вид, что ничего не знает, но потом, убедившись, что с ним беседуют по-человечески, без угроз, разговорился.

Румынская часть прибыла из-под Сталинграда. Насколько ему известно, в разгар боев под Ржевом сюда была переброшена немецкая дивизия, которую здорово потрепали, а свои резервы, видимо, у них поистощились. Вот и латают дыры союзниками.

Много еще о чем рассказал разговорившийся пленный, обрадованный тем, что теперь останется живым, вернется после войны домой, к семье. Но мы уже не прислушивались к его планам на будущее, всех нас охватило смешанное чувство радости и гордости: значит, наши упорные атаки здесь, под Ржевом, отозвались и там, на огненном юге, отвлекли часть сил противника, нацеленных на Сталинград.

— Пленного — в штаб бригады, — распорядился наконец командир роты. — Собирайте людей на беседу — самое время поговорить о моральном состоянии противника.

Не буду пересказывать интересный, аргументированный рассказ Георгия Махарадзе о падении морального духа гитлеровских солдат после провала блицкрига, катастрофы под Москвой, о переходе фашистского командования от политики пряника к политике кнута с целью поддержать в войсках боевой настрой, от наград за малейший успех до расстрела за любую попытку оставить занимаемые позиции.

— Фашистов теперь легче будет бить, — бросил кто-то реплику с места.

— Вот это — опасное заблуждение, — живо откликнулся Махарадзе. — Да, моральный дух немецких войск серьезно поколеблен. Но остались тупое послушание, [122] страх перед карой за малейший проступок и особенно растущая с каждым днем боязнь возмездия за злодеяния, совершенные на нашей земле и в ранее оккупированных странах. Не забывайте также, что раненый зверь огрызается особенно зло. Да и силен еще враг, пытается на юге взять реванш за поражение под Москвой. Там сейчас решается очень многое и будет обязательно решено в нашу пользу.

С того памятного дня я окончательно сдружился с Георгием Платоновичем, как-то подсознательно подражал ему даже в манере разговора с людьми, стремился постичь секрет его популярности в боевых коллективах, истоки неизменных общительности и жизнерадостности. Все и всегда у него было к месту: мог от серьезного разговора перейти к шутке, от спора — к танцу, а на другой день чуть ли не сутки просидеть не двигаясь перед самыми немецкими позициями, уточняя расположение огневых точек. И если бы меня спросили, каким должен быть настоящий командир, я не стал бы перечислять требования к командирским и человеческим качествам, а ответил бы просто: «Таким, как старший лейтенант Махарадзе».

...Танкистам, как, впрочем, и всем фронтовикам, оборонительные действия были далеко не по душе. Но раз так сложилась обстановка, приходилось мириться. День за днем совершенствовали оборонительные позиции, много времени занимались учебой, анализируя предыдущие боевые действия, обобщая опыт лучших танковых экипажей, обстоятельно изучая причины и следствия допущенных ошибок.

Занятия проводили лучшие командиры и политработники, имевшие богатый фронтовой и жизненный опыт, в их числе и подполковник Е. Е. Духовный. Помнится, на одном из занятий он рассказал об особой роли в бою четкого взаимодействия частей и подразделений всех родов войск, подчеркнул, что организация и обеспечение согласованных действий требует от командиров глубоких профессиональных знаний, развитого тактического мышления, постоянного анализа действий своих и противника.

Занятие, проведенное комбригом и завершившееся по его предложению обменом мнениями слушателей, еще раз подтвердило незыблемость основополагающего для воинов принципа — учиться сегодня тому, что завтра понадобится в бою. Его выводы были закреплены в ходе проведенной в бригаде штабной игры. [123]

Во время одного из занятий, где-то в конце сентября, меня вдруг срочно вызвали в штаб бригады. Едва я вошел, подполковник Духовный поднялся навстречу:

— Поздравляю с присвоением звания старший лейтенант и назначением на должность заместителя командира роты, — сказал он.

— Служу трудовому народу! — ответил я.

Комбриг несколько помедлил, улыбнулся и полушутя-полусерьезно спросил:

— Ты наверняка соскучился по горячим делам? Так вот, на участке 2-й гвардейской стрелковой дивизии немцы прорвали оборону. Это в пяти километрах северо-западнее Ржева. Приказываю: возглавить группу из шести — восьми танков, во взаимодействии с пехотинцами уничтожить вклинившегося противника и закрепиться вот в этой роще, — комбриг показал на карте небольшой веленый треугольник. — Задачу на месте уточнит командир дивизии.

Оперативный дежурный проводил меня на наблюдательный пункт комдива. Генерал П. Г. Чанчибадзе сидел на табуретке и смотрел в окуляры стереотрубы. Выслушав мой доклад о приказе комбрига, генерал уступил мне свое место и предложил внимательно осмотреть местность впереди. Помедлив с полминуты, спросил:

— Видишь, где враг вклинился?

— Вижу.

— Вот и хорошо. А сколько у тебя танков?

— Шесть.

— Не густо, конечно, — вздохнул комдив. — Но знаю, как умеют драться наши танкисты, так что верю в успех.

Уточнив на местности направление контратаки, генерал приказал нам быть в готовности к немедленным действиям.

Я занял место в головной машине, скрытно вывел танки к лесной прогалине. Чуть сзади, в наспех вырытых окопах, сосредоточились пехотинцы. Враг же устроился поосновательнее — засел в глубоких, в полный профиль траншеях, которые еще утром были нашими. Их-то и предстояло очистить от гитлеровцев в ходе контратаки.

И вот танки, кромсая гусеницами вязкую землю, рванулись вперед, проскочили пятьдесят метров, сто...

Немцы встретили плотным орудийным и ружейно-пулеметным огнем. Нервы напряглись до предела, сверлила мысль: выдержат ли пехотинцы, прикрытые нашей броней? [124]

Нет, залегли. Значит, нам надо действовать самостоятельно. Без потерь, на максимальной скорости проскочили прямо к траншеям. Теперь нужно было заставить немцев выбраться из-под земли — на открытой местности против танков они не устоят.

— Утюжить! — передал я новую команду.

Не помню, сколько мы крутились на месте, уродуя окопы, круша блиндажи и землянки. С правого фланга ударила было противотанковая пушка, но ее тут же раздавили гусеницами.

Наконец подоспела и матушка-пехота. Гвардейцы ринулись в траншеи, уничтожая фашистов в штыковом бою. Пальба постепенно затихла, из траншей начали подниматься наши бойцы. Значит, пора двигаться дальше.

Обогнув большое кукурузное поле, вышли к роще, на которую мне указал с НП генерал П. Г. Чанчибадзе. Решил не углубляться в нее, а прочесать огнем. Только собрался дать такую команду экипажам, как Яковлев опередил меня:

— Танки справа!

Восемь немецких танков, сопровождаемых автоматчиками, надвигались на только что отвоеванные нами позиции. Но туда уже подтянулись и артиллеристы, встретившие вражескую танковую атаку прицельным огнем. Гитлеровские танкисты оказались не такими зоркими, как Яковлев, не обнаружили своевременно нашу группу и, начав разворачиваться, подставили борта своих машин.

— Огонь! — передал я по рации.

Шесть выстрелов громыхнули почти одновременно. Один вражеский танк задымил, другой завертелся на месте с перебитой гусеницей. Остальные, набирая ход, скрылись за деревьями.

— Хорошо действуешь, земляк! — донесся сквозь треск в наушниках голос генерала Чанчибадзе. — Еще тебе задача: за рощей, что справа, высотка, а за ней — минометная батарея. Подави ее.

Темный массив дубовой рощи прорезала ровная как стрела просека. «Это, пожалуй, самый короткий и удобный путь», — решил я.

Танки колонной втянулись в просеку. Могучие деревья надежно укрыли группу, приглушили шум моторов. Вот впереди и просвет. На опушке мой танк взял вправо, следующий — влево, третий занял место в центре.

Противник ничем не проявлял себя. Ну, понятно: вышли мы сюда скрытно, до батареи еще не добрались. Напряжение [125] спало. Я открыл башенный люк, высунул голову, чтобы лучше осмотреться. Впереди лежал мокрый луг, испещренный канавами с мутной, застоявшейся водой. Удастся ли всем нам проскочить его с ходу?..

И тут почти в упор ударили немецкие противотанковые орудия. Один наш танк задымил, у второго снарядом заклинило башню, разбило гусеницу. Противник, похоже, хорошо пристрелял это место.

— Командир танка и механик-водитель убиты, наводчик орудия ранен, — доложил радист-пулеметчик Васильев. Со вторым экипажем связи не было — хорошо, если только вышла у них из строя рация...

Я с яростью трахнул кулаком по броне: надо же — увлекся первым успехом и забыл об осторожности. Как теперь выйти из пикового положения?

«Не психуй, ищи верное решение, да побыстрее!» — приказал я сам себе.

Вдоль опушки мелькнула черная фигура. Да это же Васильев! Молодец, поджег большую дымовую шашку. Подхваченный легким ветерком, густой дым поплыл вдоль опушки рощи, прикрыл нас от наблюдения со стороны противника.

— Задний ход! — скомандовал я

Оставив один танк для дезориентации врага, создания видимости подготовки к развитию атаки, я с остальными тремя машинами повернул на юго-запад, где, судя по карте, неподалеку был овраг. Он оказался на месте, но спуститься на дно по очень крутому склону показалось делом нереальным. Отступать? Нет, только не это! Решаю подрыть спуск.

Провозились мы у оврага почти полчаса, зато вышли по нему незамеченными к подножию высотки. Успел увидеть накоротке немецкие минометы, толпившихся у полевой кухни солдат.

Испортили мы гитлеровцам обед — при виде наших танков их словно ветром сдуло, прыснули в разные стороны, как тараканы. Мы принялись давить минометы, рушить блиндажи. И не было в тот миг для меня приятнее звуков, чем скрежет фашистского железа под широкими танковыми гусеницами.

В начале декабря 1942 года бригаду перебросили вверх по Волге на участок Кошкино, Бургово, что северо- западнее Ржева. Появились признаки подготовки к новому наступлению: усилилась интенсивность занятий на нересеченяой, [126] насыщенной препятствиями местности, активнее стали изучать систему обороны противника.

С утра 13 декабря мы полдня дежурили в машинах — ждали сигнала на атаку. Линия фронта между Кошкино и Бургово тянулась зигзагообразно. Левее нашего расположения со вчерашнего вечера уже шел бой — штурмовые группы под прикрытием артиллерии пытались ворваться на первую линию вражеских траншей. Это открыло бы им путь в обход Ржева, до которого отсюда, с северо-запада, оставалось около сотни километров.

У нас пока было относительно тихо. Два танковых батальона укрылись за обратным склоном холма, поросшего густым ельником. Впереди, на таком же холме, — враг. А между нами — широкая ложбина, усеянная древесными завалами, каменными глыбами, опутанная колючей проволокой. Через минное поле проделан узкий, только нам известный проход: ночами, под прикрытием метелей, там на славу потрудились саперы.

Вражеский бугор вдруг ожил. Судя по направлению огня, отсюда решили поддержать своих соседей слева, где, похоже, наша пехота уже штурмовала вторую линию обороны. И только теперь мы выяснили, что перед нами не просто изрытый окопами холмик, а довольно мощный опорный пункт, насыщенный огневыми средствами. И, пожалуй, именно сейчас, когда внимание противник сосредоточил на помощи соседям, настало самое время для танковой атаки.

— В атаку! — словно разгадав мои мысли, передал приказ майор Онищенко.

Одновременно с командой комбата все вокруг задрожало от орудийного грома — по бугру ударила наша артиллерия. Взревели моторы. Танки, набирая скорость, клином двинулись через ложбинку.

Не часто доводилось ходить в такую яростную атаку. Танк клевал носом, резко кренился с боку на бок, скользил юзом. Только опытнейшим мастерам вождения, таким как наш Текучев, под силу оказалось справиться с мчавшейся по бездорожью машиной. Некоторым другим экипажам повезло меньше: то один, то другой танк выносило в сторону от прохода в минном поле, и они подрывались на минах или проваливались в ямы-ловушки.

И все-таки скорость, внезапность сыграли свою роль: основная группа танков сумела проскочить открытое пространство раньше, чем немецкие батареи перешли на прицельную стрельбу. Обогнув бугор, мы развернулись уступом, [127] и град снарядов обрушился на немцев с тыла. Это привело их в замешательство.

В разгар боя я заметил широкую траншею, упиравшуюся в большой сугроб странной конфигурации. Может быть, под ним — склад боеприпасов?

Яковлев понял меня буквально с полуслова. Первый выстрел оказался неточным. Зато второй снаряд угодил прямо в «сугроб». На миг показалось, что пошатнулась земля, вверх взметнулся огненный столб. Стрельба со стороны противника резко ослабела — похоже, что мощнейший взрыв его ошеломил.

Танки, вздымая снежную пыль, двинулись дальше. Остальное пусть довершает пехота. А наша задача — быстрее, пока враг не опомнился, не подтянул резервы, выйти к следующему опорному пункту.

И этот путь оказался нелегким. Открытых мест мы избегали, чтобы не наскочить на минное поле. Шли сквозь бурелом, густые заросли кустарника. Когда начали сгущаться сумерки, я заметил на опушке одиноко торчавшую трубу от русской печки.

Приоткрыл башенный люк, осмотрелся. Ясно: деревушку сожгли давно — ее развалины с трудом угадывались под снежным покровом.

— Дымком пахнет, — потянул носом Кожевников.

И действительно, заскрипела ржавая петля, и откуда-то из-под снега — то ли из ямы, то ли из землянки — выглянул худющий, изможденный старик. При виде краснозвездных танков глаза его заслезились.

— Полина, дождались! Наши! Наши! Наши! — зачастил он.

Вслед за стариком наверх выбралась женщина, укутанная в старую шаль. За подол ее юбки держались двое чумазых ребятишек.

— Дочь моя, — пояснил старик. — Немец все деревни в районе с землей сровнял, жителей угнал, а мы в лесу схоронились. Теперь вот вернулись обратно. Здесь был наш дом.

Впервые мы видели людей, переживших фашистскую неволю. Хотелось чем-то поддержать их. Кто-то достал банку тушенки, кто-то сухари, кто-то кусок сахара.

Старик, увидев хлеб, припал к нему губами, но сразу оторвался и заговорил деловито, на удивление складно:

— Вам через Волгу перебраться надо? Запоминайте дорогу. Шагов через двести увидите три вроде бы сросшиеся ели. За ними по небольшому овражку выйдете на [128] проселок, который приведет прямо к броду. Грунт там твердый, каменистый, если лед не выдержит — танки прямо по дну пройдут. Двигайтесь спокойно — немец, знаю точно, об этой дороге слыхом не слыхивал.

Заночевать пришлось в танках: пока вышли к броду, совсем стемнело. Закутались кто во что горазд, кое-как передремали, а с рассветом благополучно по толстому льду проскочили брод, взяли вправо и замаскировались в лесу неподалеку от автодороги.

На одиночные машины внимания не обращали. Но вот показалась колонна крытых грузовиков с пехотой. Танки, выскочив из засады, врезались в нее. Гусеницы и огонь сделали свое дело — на месте колонны остались искореженные, чадящие остовы грузовиков.

Прямо по дороге двинулись обратно к Волге. Показался мост. Сбив выставленный около него заслон, заняли круговую оборону. С трудом удалось выйти на связь со штабом бригады.

— Ждать подхода пехоты! — приказал комбриг Духовный.

Пехота к нам на помощь не успела. Спустя полчаса немцы мощной танковой атакой отбросили нас назад. Пришлось все начинать сначала.

Так было не раз в ходе того зимнего наступления. Десять дней, с 13 по 23 декабря 1942 года, войска нашей 30-й армии упорно таранили немецкую оборону, пытаясь выйти за Волгу и перерезать железную дорогу на участке Чертолино — Ржев, но продвинулись лишь на несколько километров. На большее не хватило ни сил, ни средств.

Однако всю зиму инициатива оставалась в наших руках. Мы непрерывно атаковали, лишая противника покоя, заставляя покидать теплые укрытия и предпринимать контратаки. Некоторые населенные пункты по нескольку раз переходили из рук в руки. Порой начинало казаться, что от того, за кем останутся эти полуразрушенные деревеньки, зависит чуть ли не исход всех боев под Ржевом.

В общем-то, это был очень нужный настрой. Он заставлял каждого из нас постоянно думать о том, как хоть на шаг продвинуться вперед, и упорно готовиться к решающим боям, [129]