Глава вторая.

Жаркое лето сорок первого

Конец весны. Ласково греет солнце. Над тихими улицами Валги гуляет легкий ветерок. Зеленые перелески и дубравы, окружающие город, манят прохладой и настоем лесных ароматов. В такие дни не хочется сидеть в классе. Тянет в поле, поближе к природе.

Командование, словно уловив наше настроение, резко усилило полевую подготовку войск. Как и прежде, мы учились стрелять, ползать по-пластунски, метать гранаты, совершали многокилометровые марши, занимались военно-прикладными видами спорта, закаляли себя физически. Но все занятия теперь проводились в напряженнейшем ритме, в условиях, максимально приближенных к боевым. Основное внимание уделялось отработке элементов наступательного боя. И не случайно каждый из нас все более твердо убеждался: если враг нападет, он будет немедленно сметен всесокрушающим ударом Красной Армии. Я и сам не раз, замещая командира взвода, вселял эту веру в подчиненных, когда разъяснял, например, первый параграф Полевого устава РККА, в котором говорилось: «Всякое нападение на социалистическое государство рабочих и крестьян будет отбито всей мощью Вооруженных Сил Советского Союза, с перенесением военных действий на территорию напавшего врага».

Думаю, сама установка на то, что напавшего противника надо немедленно атаковать и разгромить, отвечала той атмосфере высокого патриотического подъема, в которой жили советские воины, укрепляла моральный дух бойцов и командиров, воспитывала наступательный порыв, стремление сделать все во имя защиты Родины. Другое дело, что мы не сумели реально оценить силу и вероломство вероятного противника, возможность того, что пусть временно, но он сможет иметь перевес в технике, вооружении, современном боевом опыте войск. И именно [30] переоценка ценностей окажется очень мучительной, когда наступит огненный июнь 1941 года. Но все это будет потом. А пока шла привычная служба...

* * *

В середине мая с занятий меня вызвали на контрольно-пропускной пункт. Здесь я увидел хозяйку дома, у которой квартировал наш командир взвода Н. Ф. Загривин.

— Когда вернется Николай? — спросила она с заметным беспокойством, заглядывая мне в глаза.

— А почему вас это волнует? — не без любопытства ответил я вопросом на вопрос.

— Как почему?! — воскликнула женщина. — Вы уезжаете, а Николай не расплатился за квартиру.

Я удивился: в полку — никаких новостей, а по городу ходят такие слухи. Как мог успокоил хозяйку, даже обиду высказал: разве можно не доверять красному командиру? Он скоро будет. И полк никуда не собирается.

А через несколько дней — 17 мая 1941 года — наш 286-й полк 90-й Краснознаменной стрелковой дивизия действительно покинул город Валгу под видом выезда в летние лагеря и расположился западнее литовского пограничного города Таураге.

Как-то сразу пошли среди бойцов разговоры о том, что Советскому Союзу не избежать войны с фашистской Германией. Из сообщений газет, радио мы знали, что Гитлер к тому времени оккупировал многие страны Европы. Знали и о том, что его крупные силы сконцентрированы совсем рядом — в Восточной Пруссии. Однажды прямо над нами с той стороны пролетел самолет с черными крестами на крыльях. Покружил над лесом и беспрепятственно улетел обратно.

Как ни чесались руки, никто не решился открыть стрельбу по самолету-нарушителю — ведь все знали о строжайшем приказе: проявлять выдержку, бдительность и ни в коем случае не предпринимать действий, которые могли бы вызвать вооруженный конфликт с немцами.

Лагерями назвать то, куда прибыл наш полк, можно было лишь условно: натянутые под густыми кронами деревьев палатки, несколько неглубоких землянок, предназначенных для штабов батальонов и полковой школы, и одна большая для КП полка — вот и все расположение. Остальное предстояло оборудовать своими силами. Нетрудно было догадаться, что прибыли мы сюда для прикрытия государственной границы. [31]

Работали в основном на рассвете и по вечерам, стараясь ничем не привлекать внимания. Отрыли окоды, оборудовали огневые позиции, соорудили блиндажи, укрытия для боевой техники. Ходы сообщения замаскировали дерном, все, что необходимо, прикрыли маскировочной сеткой.

А вот со стрельбищем все оказалось бы гораздо сложнее, не пролегай неподалеку глубокий и широкий овраг. Его-то и приспособили: установили мишени, желтым речным песком обозначили основное направление стрельбы, границы стрельбища, усыпали дорожки, площадки для построения личного состава. Проявили немало выдумки, затратили много сил. Но когда закончили, порадовались: красиво получилось!

На следующий день проводился строевой смотр нашего полка. Командир дивизии полковник Г. А. Зайцев с группой командиров как никогда строго проверял личный состав, вооружение, технику и материальные запасы подразделений, осмотрел размещение воинов и служб. Дошла очередь и до стрельбища. Ждали похвалы. Но комдив вдруг нахмурился:

— Это что еще за красочное панно? Не понимаете, что сверху все эти ваши дорожки да площадки видны как на ладони? Немедленно привести овраг в прежнее состояние, чтобы никаких следов бездумной самодеятельности в нем не осталось!

Сказано это было так резко и раздраженно, что, как мне кажется, все, причастные к «художественному оформлению» стрельбища, почувствовали свой промах, поняли: усердие без разума к хорошему не приводит.

А тревожное ожидание какого-то надвигающегося грозного события становилось все более ощутимым. «Какого-то» потому, что никто еще вслух не произносил слова «война», думалось, что фашистская Германия не осмелится напасть на нашу могучую державу. Да и официальные сообщения успокаивали.

В то же время мы, конечно, не могли не заметить, что приграничная полоса поспешно насыщалась инженерными сооружениями, скрытно оборудованными позициями. Непосредственно на себе я ощутил, как резко возросли требования к выучке бойцов: учеба, до предела насыщенная тактической и огневой подготовкой, продолжалась и днем, и ночью. Подробно знакомились мы с экономикой Германии, ее географией, военным потенциалом, вооружением, боевой техникой. Рассказывали нам и о боевых [32] действиях фашистских войск в Европе и Африке. Командиры и политработники, до которых доводили подробную разведывательную информацию, не раз напоминали: по ту сторону границы стоят отборные фашистские дивизии, готовые к боевым действиям. Впрочем, два события, которые произошли вскоре, лично меня, насколько помню, успокоили.

В середине июня наша дивизия получила приказ выдвинуться и прикрыть государственную границу по рубежу реки Пойюра. Заняли мы заранее подготовленные, неплохо оборудованные и замаскированные позиции. Сразу же выяснилось, что прямо против нас, на том берегу, располагались немецкие войска. Тихими летними ночами отчетливо слышались урчание танковых и автомобильных моторов, характерные шумы строительных работ. Было похоже, что немцы прокладывали к границе новую или расширяли старую дорогу.

Едва расположились на новом месте, как личный состав школы собрали на политинформацию. Выступивший перед нами В. С. Данилин коротко разъяснил сообщение ТАСС от 14 июня, в котором говорилось, что слухи о намерении Германии напасть на СССР лишены всякой почвы. Тогда я не обратил внимания, а несколько позже вспомнил, что выглядел политрук каким-то скованным: говорил, почти не отрываясь от газетного текста, и так, словно что-то в нем не совпадало с его личным мнением. Все же, кончая информацию, добавил от себя:

— Советское правительство твердо соблюдает условия договора о ненападении. Но выполнение взятых обязательств другой стороной в немалой степени зависит от выдержки, организованности и высокой боевой готовности соединений и частей Красной Армии, особенно расположенных, как мы сейчас, у самой границы. Ни на секунду не забывайте об этом.

Нет, мы об этом, конечно, не забывали. О возможном возникновении конфликта постоянно напоминала близость немецко-фашистских войск, знание человеконенавистнической идеологии фашистского руководства. А высокий темп, растущая напряженность боевой учебы как бы свидетельствовали, что мы срочно наверстываем что-то упущенное, готовимся к испытанию, какого еще не знали.

Дня через два после перебазирования на новое место меня вызвал исполнявший обязанности начальника полковой школы старший лейтенант И. И. Кавалеридзе. Командир [33] пулеметного взвода все еще был в госпитале, и я продолжал исполнять его обязанности.

— К утру, — приказал старший лейтенант, — взвод должен занять подготовленные на берегу Пойюры позиции и надежно замаскироваться. Боевую задачу поставлю на месте. Предупреждаю: действовать предельно скрытно. Там, — Игорь Иванович интонацией выделил это слово, — не только ничего не должны услышать или увидеть, но и вообще не должны знать о нашем пребывании здесь.

Вышли из кабинета и осторожно пробрались к реке. Залегли на опушке леса, осмотрели в бинокль местность.

— Река сейчас обмелела, и именно здесь ее особенно легко перейти, — пояснил Кавалеридзе. — Ваша задача — надежно блокировать брод в случае, если немцы решатся на провокацию. Взаимодействуя с соседями и пограничной заставой, пулеметный взвод обязан не допустить форсирования немцами реки на этом участке.

Всю ночь личный состав взвода работал не покладая рук. Я очень нервничал: приходилось постоянно торопить людей и одновременно напоминать о строгом соблюдении тишины. Но, как покажут последующие события, скрытность удалось соблюсти, чему в известной мере помогли и сами немцы, которые тоже всю ночь вели работы на своей стороне, причем не особенно заботясь о шумомаскировке.

Утром мне позвонили из штаба полка и сообщили, что оборудованные позиции приедет проверять представитель штаба дивизии. Действительно, часа через два в наш небольшой блиндаж спустился невысокого роста, с пронзительным, как мне показалось, взглядом майор.

— Едва отыскал вас, — сказал он таким тоном, что нельзя было понять: хорошо это или плохо.

Майор оказался строгим до придирчивости. Он оценил расположение и оборудование позиции, побеседовал с курсантами и сержантами, выясняя, как они понимают свои задачи, после чего взялся и за меня. Я внутренне собрался, старался четко мотивировать, почему рассчитываем действовать так, а не иначе.

Когда перешли к вопросу об организации взаимодействия с соседями, то оказалось, что мнение проверяющего совпало с моим: если противник начнет боевые действия, о огонь открывать только с началом форсирования реки. Для этого я выделил два «максима», замаскированные у [34] самого берега, а третий был выдвинут для ведения флангового огня вдоль реки.

Завершив проверку, майор сделал пометки на своей карте, сказал, что одобряет наш план действий, дал несколько советов и направился к соседям. Мы же еще две последующие ночи продолжали совершенствовать позиции, отрыли ходы сообщения между блиндажами, пополнились боеприпасами. К субботе совершенно вымотались, но в душе были довольны: приказ выполнен! Теперь в воскресенье можно будет дать людям немного отдохнуть.

Вечером в овраге, в глубине наших позиций, для личного состава части был показан кинофильм. По иронии судьбы он назывался «Если завтра война». После окончания сеанса ко мне подошел Александр Краснов. Мы с ним оставались большими друзьями, хотя в последнее время встречались редко: Краснов теперь служил помощником у В. С. Данилина.

— Политрук направил меня в твое распоряжение, — сказал Краснов. — Прошу зачислить на все виды довольствия.

Ну как не порадоваться: с другом всегда хочется быть рядом, а его плечо в такое тревожное время как никогда кстати.

В ту ночь мы долго не могли уснуть. Потом поняли — почему. С противоположной стороны не слышалось ставших привычными шумов, и эта тишина настораживала. У меня на душе было неспокойно, мысли то уносились в детство, то возвращались к вопросу: «Не затевают ли немцы какую-нибудь пакость?»

А Краснов беспрерывно курил, то и дело мерил шагами блиндаж, иногда выходил из него, внимательно вглядывался в темноту. Вернувшись, в раздумье сидел на нарах, похоже, размышлял о том же, о чем думал и я. Наконец сон все-таки взял свое. Перед самым рассветом заснул Краснов, а вслед за ним и я словно провалился в темный колодец...

Сначала дрогнула земля. А доли секунды спустя резанули слух грохот рвавшихся неподалеку снарядов и мин, накатившийся на него гул канонады. Бойцы соскочили с нар и, еще не понимая, что происходит, недоуменно поглядывали друг на друга. Но я уже был знаком с такой какофонией по советско-финляндской войне, почти машинально подал команду: «Дежурный, тревога!» — и, молниеносно одевшись, выскочил наружу.

Как все вокруг переменилось! Над рекой расползалась [35] сизая дымовая завеса, прикрывавший нас справа лесок корежили разрывы мин, снаряды с воем проносились над головой и рвались где-то в глубине нашего расположения. «Война или провокация?» — мелькнуло на миг в голове. По разбираться некогда, нужно действовать! Тем более что уже и слева, и справа от нас, судя по интенсивности стрельбы, шел тяжелый бой. Похоже, что лишь на нашу позицию пока не упали ни одна мина, ни один снаряд.

Подал по траншее команду приготовиться к бою, надел вместо пилотки каску, положил на бруствер окопа бинокль. Эти привычные действия как-то сразу успокоили, заставили внутренне подтянуться.

Прошло уже около часа с того момента, как на нашем берегу Пойюры начали рваться снаряды и мины. На левом фланге густо клубился иссиня-черный дым, смешанный с серыми космами пыли. Там, за леском, насколько я помнил, колосилось пшеничное поле. Так вот, значит, как горит пшеница, наш хлеб — драгоценное достояние народа!

— Чуешь, Ашот? — прервал вдруг томительное молчание Краснов. — Вот и наша артиллерия бьет.

Я и сам различил дружные ухающие залпы наших полковушек где-то за дальним лесом. Возможно, отражали атаки немецких танков. От сердца немного отлегло: теперь держись, фашистская нечисть! Уж в чем другом, а в мощи советской артиллерии я убедился лично. Ну а кто из нас не вышагивал в строю под прекрасный «Марш артиллеристов», не пел:

Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь, —

Не то откроем сокрушительный огонь!»

Бот, видно, и настала пора сокрушительного артогня. Впрочем, и пулеметного тоже. Наша задача ясна: выстоять, пока развернутся главные силы Красной Армии. И мы ее выполним.

Где-то часам к шести ожил вражеский берег, и перед нами на большой поляне появились два бронетранспортера и с десяток автомашин с пехотой. В пятистах — шестистах метрах от реки немецкие солдаты спешились и развернулись в цепь. В бинокль хорошо было видно, как они нагловато-спокойно, словно приехали на экскурсию или позагорать на пляже, приближались к реке.

— Товарищ командир, вас к телефону, — послышался голос связного. [36]

— Доложите обстановку! — потребовал начальник школы, когда я взял трубку.

Выслушав меня, И. И. Кавалеридзе приказал:

— Подпустите фашистов поближе и ударьте наверняка, так, чтоб ни один гад не ушел.

Видимо, начальник школы не совсем четко расслышал мой доклад: ведь нас атаковал чуть ли не батальон гитлеровцев! А если им на помощь подойдут танки?

— Ты что замолчал? — нетерпеливо раздалось в трубке. — Выполняй приказ.

Вступать в дискуссии с командиром не положено, да и времени на пересказ доклада не оставалось. Ответил «Есть!» и положил трубку.

Коротко изложил приказ стоявшему рядом Краснову. А он как будто только его и ждал:

— Пойду к ребятам на левый фланг. Ударим оттуда так, что всех гитлеровцев отправим на дно кормить раков.

Отложив в сторону бинокль, я уже невооруженным глазом видел, как фашисты ломаной цепью вышагивали во весь рост. Уже доносился до слуха их гогот — похоже, что перед атакой они изрядно хватанули спиртного. Однако у самой воды замешкались, засуетились — стали искать, где помельче. Многие сняли сапоги, брюки и, связав, перекинули их через плечо.

— Врезать бы по ним очередью сейчас, чтобы замочили портки еще на берегу, — зло прошептал кто-то из бойцов.

Я и сам с трудом сдерживал желание «врезать» по самоуверенным фашистским воякам, но тут сразу спохватился: вдруг кто-нибудь, особенно из необстрелянных красноармейцев, не выдержит напряжения, сделает хотя бы один выстрел? Весь замысел может пойти насмарку...

— Передать шепотом по цепи: пальцы с гашеток и курков до команды убрать, — приказал я, продолжая наблюдение за действиями противника.

Вот немцы — кто по пояс, кто по грудь в воде — достигли середины реки. «Пора!» — сказал я сам себе и, набрав в легкие воздуха, крикнул во весь голос:

— По фашистам — огонь!

Пулеметные расчеты дружно ударили по сбившимся в группы автоматчикам. Те закрутились, рванулись было вспять, да в воде не набегаешься. Словом, попались гитлеровцы в ловушку, один за другим получали свою порцию свинца. Правда, часть из атаковавших подалась не [37] назад, а в сторону и попыталась укрыться за уступом крутого берега. Но здесь как раз и был замаскирован фланговый «максим», обслуживаемый опытным пулеметным расчетом курсанта Степченко, на подмогу которому и ушел Александр Краснов. Пулеметчики проявили завидную выдержку, дали возможность скучиться в «безопасном месте» большой группе фашистов, после чего несколькими длинными очередями отправили на дно не менее трех десятков из них. Беспорядочно отстреливаясь, немцы бросились обратно. Заменив раненого Степченко, за пулемет лег Краснов и начал бить длинными очередями вдоль реки. В это время я приказал усилить огонь с фронта.

Интенсивный перекрестный огонь окончательно деморализовал и обескровил противника. Жалкая группка солдат, которым удалось выбраться на берег, короткими перебежками постаралась уйти под защиту леса и кустарника. Их бегство теперь прикрывали огнем из крупнокалиберных пулеметов выдвинувшиеся к реке вражеские бронетранспортеры. Впрочем, их беспорядочный огонь с большого расстояния особого беспокойства нам не доставил.

Первый бой мы выиграли, о чем я, как только затихла перестрелка, доложил по телефону начальнику полковой школы. Сообщил ему, что противник, пытавшийся нарушить государственную границу, отброшен с большими для него потерями. У нас — трое убитых и пятеро раненых.

— Одобряю! — отозвался Кавалеридзе. — Действуйте так и дальше. Но запомните: если придется контратаковать, границу не переходите. Это приказ. Вопросы есть?

— Есть. Какая ситуация на остальной линии границы?

— У тебя, Казарьян, пока спокойнее, чем у других. Но не расслабляйся, бдительности не теряй — от фашистов можно ждать любых неожиданностей. Другим труднее. Основные силы полка подверглись массированной атаке танков, идет тяжелый бой. Но все равно победим в нем мы.

Уверенный тон начальника меня успокоил. Да и задача после того, что мы уже пережили, не казалась слишком сложной: сдерживать, изматывать врага, выиграть время, чтобы успели выдвинуться к границе наши главные силы.

Весь день мы с нарастающим напряжением ждали, [38] что фашисты повторят атаку. Несколько раз по нашей стороне начинали бить вражеская артиллерия и минометы. Разрывы ахали где-то за спиной, как бы давая понять, что наша позиция замаскирована надежно, враг ев не раскрыл, и в этом виделся залог успеха в предстоящем бою.

Несмотря на пережитое, настроение у всех было бодрым: здесь, у нас, враг не прошел! Но ни слева, ни справа канонада не утихала — значит, и там громили фашистов. Может быть, потому они и не суют больше носа на нашем участке, что на соседних дай бог уцелеть, унести ноги? Или это действительно просто крупная военная провокация, проба сил, желание гитлеровцев «поиграть мускулами»? Но ведь такие «игры» с нашей великой страной к добру не приведут. Пора бы врагу убираться подальше от советской земли, и чем быстрее, тем лучше для него.

Не раз за день возвращался я к таким мыслям. Однако к вечеру в сердце начало закрадываться беспокойство. И не только из-за полного отсутствия сведений о происходившем вокруг. Волновало и то, что в воздухе за весь день ни разу не появились наши самолеты, хотя звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей шли на восток машины с черными крестами на крыльях. Да и возвращались они обратно этим же маршрутом практически без потерь, В чем дело? Где наши любимые народом боевые летчики, славные зенитчики противовоздушной обороны? Вопросы, вопросы...

А ночь прошла сравнительно спокойно. По-прежнему молчал враг на нашем участке, с вечера утихла канонада на флангах. Возможно, прорвавшиеся вражеские танки уничтожены? Но мы ничего не знали о намерениях, силах и средствах противника, не смогли наладить внезапно оборвавшуюся связь с командованием, с соседями. Неведение томило сердце.

Утром горячий завтрак нам почему-то не подвезли, Я приказал открыть ИЗ и подкрепиться сухим пайком. Неторопливый завтрак, свежесть тихого летнего утра все же взбодрили бойцов. Их лица посветлели, послышались даже шутки-прибаутки.

В небе появился вражеский самолет. Пролетел вдоль реки, вернулся, покружил несколько минут над нашим расположением и со снижением ушел на запад. Подумалось, что прилетал он не случайно — гитлеровцы ведь наверняка помнили, какой они вчера получили здесь жестокий [39] отпор. Возможно, хотят повторить атаку, но более осмотрительно.

Так и оказалось. В полдень с той стороны загромыхали артиллерийские залпы. На этот раз снаряды ложились густо и прямо в нашем расположении. Почти одновременно появились фашистские самолеты и с ходу, видимо уже по разведданным, издавая дикий вой, один за другим начали пикировать на наши позиции. Было хорошо видно, как от первого бомбардировщика отделились несколько бомб. В душе похолодело — показалось, что все они летят прямо на меня.

Не раздумывая, я и все, кто был рядом, попадали на дно узкого окопа. Стены его заходили ходуном. Совсем близко оглушительно грохотали разрывы, в воздух взлетали бревна, обломки досок, камни. В густой пыли померкло солнце, размылись очертания предметов, местности. А вокруг что-то выло, гремело, сверкало. На голову сыпались комья земли, на зубах скрипел песок...

Сколько длилась бомбежка, вспомнить не могу. Пришли в себя от тишины. Самолеты улетели, стрельба утихла. Но это была не та тишина, которая порадовала утром, а какая-то липкая, тягучая — так в жаркий день парит перед грозой. Во рту пересохло, гимнастерка на спине взмокла от пота.

— Впереди танки и пехота противника! — пробилось сквозь еще не умолкнувший звон в ушах.

Торопливо припав к биноклю, разглядел ползущие к реке семь бронированных машин, группы автоматчиков за ними. У самого берега три танка остановились и открыли по нашим позициям огонь из пушек и пулеметов, а остальные свернули в сторону и исчезли из зоны наблюдения. Ясно, что враг задумал какой-то маневр. Но пока главное то, что происходит непосредственно перед нами.

И на этот раз немцы избрали, на мой взгляд, не лучшую тактику: танки остались на месте, осуществляя огневую поддержку, а прикрываемые их огнем автоматчики повторили вчерашнюю попытку форсировать реку вброд. Естественно, они вновь попали под губительный огонь наших пулеметов, и уцелевшие вынуждены были спасаться за броней своих танков. Хорошо оборудованные и тщательно замаскированные огневые позиции пулеметчиков свели на нет расчеты врага подавить паше сопротивление.

После короткого боя наступило затишье. Можно было [40] расслышать какие-то выкрики на том берегу. Видимо, офицеры пытались вновь поднять солдат в атаку, но тщетно — урок мы им преподали достаточно наглядный. Эх, знать бы, как дела у наших соседей, что означает затянувшаяся тишина на флангах, в тылу? Хорошо, если так, как у нас, если не дали врагу продвинуться вперед ни на шаг. Но почему же не восстанавливается связь, почему мы предоставлены сами себе?

— Немецкие танки справа! — вывел меня из раздумья голос Александра Краснова.

«Не может быть, — мелькнула первая мысль. — Ведь на стороне соседей не раздалось ни единого выстрела. Не могли же они прозевать форсирование реки танками, не принять мер для их уничтожения. Скорее всего, это советские танкисты идут нам на помощь».

Нетерпеливо хватаю бинокль и... желаемое мигом оборачивается жестокой действительностью: четыре бронированные машины с крестами на бортах, подминая кустарник, двигались по нашему берегу. Значит, те самые из семи, которые ушли в сторону, сумели как-то незаметно переправиться ниже по течению реки. Благо зоркий Александр засек их издали, дав возможность подумать, принять решение. А что, если сделать так...

— Краснов, — крикнул я, — возьми гранаты, бутылки и с первым отделением бегом к оврагу!

Александр понял меня с полуслова: добраться напрямую до наших позиций танки могли только преодолев овраг. Там и следовало организовать засаду.

Спустя минуту-другую из траншеи выскочили бойцы первого отделения и вслед за Красновым углубились в густой кустарник. Теперь, казалось бы, оставалось только ждать результата схватки людей и брони. Но, чтобы быть готовыми ко всему, я приказал бойцам до предела усилить осмотрительность, держать под рукой связки гранат и бутылки с горючей смесью.

Тем временем перестроившиеся в колонну танки остановились у края оврага, ненадолго задержались, видимо для оценки крутизны склонов и возможности их преодоления. Наконец передняя машина выбросила густое облако дыма и, задрав корму, нырнула в овраг. За ней последовали остальные. Теперь уже бесконечно тягучими стали не минуты, а секунды. Что же ты медлишь, Саша Краснов?

Да нет же, не подвел боевой друг! Вот над оврагом взметнулись языки пламени, докатился до нас характерный [41] грохот взрыва связки гранат, затем еще один. В ответ дробно застучали танковые пулеметы... Понимаю, что нелегко там сейчас нашим ребятам, для них это первый реальный бой с танками! Как-то они выдержат суровый экзамен?

Но вот прибежал от Краснова связной, доложил, что первый танк они подожгли, второй — подорвали. Ход для двух оставшихся в нашу сторону оказался закупоренным, и они сейчас выбираются из оврага обратно. Передав через посыльного приказ отделению немедленно вернуться на место, я стал ждать дальнейшего развития событий.

Два танка все же выползли на пригорок и тут же открыли по нам огонь из пушек. К ним присоединились три танка, долгое время молчавшие на том берегу. Снова появились, видимо вызванные по радио, «юнкерсы» и начали обрабатывать наши позиции с воздуха.

Теперь, когда лавина разящего металла обрушивалась с фронта, тыла и сверху, да еще и прицельно, поскольку враг постепенно нащупал наши позиции, выжить можно было лишь прижавшись к сырому дну траншеи, ибо ответить врагу в этом неравном поединке было нечем.

Трудно сказать, сколько мы так пролежали, полузасыпанные комьями земли, ветками деревьев... Но дикая вакханалия грохота и огня внезапно прекратилась. Что это: фашисты уверовали, будто здесь не осталось ничего живого, или приготовили какой-то сюрприз?

Быстро поднимаюсь на ноги, осматриваюсь. Так и есть — «сюрприз»: под прикрытием огня большая группа гитлеровцев переправилась через реку и сосредоточилась на расстоянии одного броска от нашей позиции. Медлить нельзя ни секунды! И даже не успев уточнить, все ли расчеты и «максимы» уцелели, скомандовал:

— К пулеметам! По фашистам длинными очередями — огонь!

Нет, недаром прикипел я в свое время сердцем к «максиму» — надежным и грозным оказалось это оружие в умелых, крепких руках. Снова накрыли мы фашистов плотным огнем, а стрелки поставили точку в ближнем бою ручными гранатами. И опять лишь немногим из атаковавших удалось ретироваться восвояси.

Еще не раз в тот неописуемо тяжелый день боевой страды, круто замешанный на запредельных психических перегрузках, лютовали вражеская артиллерия и авиация. Но, преодолев себя, выстояв раз за разом перед бешеным [42] напором превосходящих сил противника, мы все более убеждались, что даже горстку советских воинов, если они хорошо обучены, организованы и грамотно построили оборону, с позиции не выбить. Впрочем, нужны еще падежные соседи и твердое управление. Но ни сведений с флангов, ни приказов сверху к нам давно уже не поступало.

Наконец к вечеру зазуммерил полевой телефон. Сквозь сплошной треск с трудом узнал голос И. И. Кавалеридзе, расслышал его приказ: отходить в общем направлении на Шяуляй. А вот у какого населенного пункта занимать оборону, не разобрал — связь опять прервалась.

Не хотелось оставлять этот клочок приграничной земли, где мы выдержали столько испытаний, не дрогнули в тяжелом бою, дали отпор сильному противнику. Однако приказ есть приказ, да и взвод поредел — половину людей потеряли, боеприпасы на исходе, вторые сутки сидим без горячей пищи.

Чтобы фашисты не сразу обнаружили наш отход, снялись с позиций ночью. И едва углубились в лес, как наткнулись на отходившую в том же направлении группу пограничников, возглавляемую сержантом Н. Захаровым. Решили идти вместе. А чтобы не напороться на противника, выслали вперед разведчиков. Ночь стояла темная. Прошагав через небольшие рощицы километров пять, задержались на опушке одной из них. Все было тихо, но едва двинулись дальше, как прозвучал сигнал опасности: прибежавший разведчик торопливо сообщил, что в находящейся по пути следования небольшой деревне стоят охраняемые часовым три крытые брезентом грузовые машины, а из распахнутых окон дома отчетливо слышна немецкая речь.

— Надо, пожалуй, уточнить, какой противник перед нами, чем вооружен, как расположился, — предложил я. — А тогда уже принять решение.

Идти на разведку вызвался сержант Захаров с одним из опытных бойцов. Бывалый пограничник действовал сноровисто и вскоре доложил, что в деревне расположилось на ночлег около взвода немецких солдат. Самый большой дом и грузовые машины, стоявшие под его окнами, охранялись тремя часовыми. Однако один из них дремал, прислонившись к дереву, а двое улеглись на траве под грузовиком.

Посовещавшись, решили ударить внезапно, уничтожить противника и заодно раздобыть оружие, боеприпасы, продовольствие. Разбившись на группы, тихо вошли [43] в деревню. Подкрались к дому, в котором ночевали гитлеровцы, и по команде, вслед за залпом по часовым, бросили в окна гранаты.

Громыхнуло изрядно. Сразу же послышались крики и стоны раненых, а оставшиеся невредимыми в панике выскочили наружу и тут же попали под огонь.

Бой оказался скоротечным, но очень удачным для нас. В машинах нашли именно то, чего нам не хватало. Вскоре, довооружившись немецкими автоматами и пистолетами, набив вещевые мешки консервами, галетами, сахаром и другой снедью, мы снова двинулись в путь. Теперь шли без привалов всю ночь и только к утру остановились в густом лесу, чтобы набраться сил для нового перехода.

После короткого отдыха двинулись вдоль железнодорожной линии Таураге — Шяуляй. По полуразрушенному мосту перебрались через тихий приток Дубисы. А на подходе к населенному пункту Кальме наткнулись на передовые позиции советских войск. Нетрудно представить нашу радость, когда вновь почувствовали себя неотрывной частицей монолитной Красной Армии, вернулись под ее овеянные славой боевые знамена. Не знали мы еще, что тот момент был далеко не самым подходящим для восторженных чувств и высокопарных слов. Война уже диктовала потребность в честном анализе, реальных оценках как малого, так и великого, как частного, так и общего. Многие из нас к этому еще не были готовы...

После проверки документов все мы — пулеметчики и пограничники — были зачислены в одну роту. Я, как и прежде, остался за командира взвода, только теперь не учебного пулеметного, а стрелкового. Тут же майор, отрекомендовавшийся представителем штаба 12-го механизированного корпуса, вывел роту на опушку соснового бора и указал взводам, где они должны занять оборону.

— Времени — в обрез, — предупредил он. — Поглубже зарывайтесь в землю и помните: без приказа позиции не оставлять! Если появятся танки, их встретит наша артиллерия.

Когда майор собрался уходить, я не удержался и спросил, не знает ли он чего-нибудь о судьбе нашего 286-го стрелкового полка? Тот устало вздохнул:

— Это какой дивизии? Девяностой Краснознаменной? К сожалению, не знаю. Да сейчас и не до поисков — тут готовим такой удар, что фашисты надолго запомнят.

Окапываться начали яростно, без минуты передышки. Стало припекать солнце, пот заливал глаза, но никто и [44] не заикнулся о перекуре. Я отрыл себе узкий окоп в полный рост, насыпал небольшой бруствер. Справа сделал нишу для гранат и бутылок с горючей смесью. Прикинул, хорош ли круговой обзор, и остался доволен. Едва отдышавшись, пошел проверить, как окопался взвод. У всех были узкие, глубокие окопы, почти щели, в которые и миной, и бомбой попасть трудно.

Вернулся в свой окоп, устроился поудобнее и начал в бинокль осматривать местность. Впереди лежало большое ржаное поле. Рожь вымахала густая, тяжелые колосья клонились к земле. С горечью подумалось, что никто не испечет теперь хлеба из этой ржи, не отберет семена для будущего урожая. Вспомнились крепкие руки матери, подававшие на стол душистый каравай. Неужто у них, в Германии, не почитают хлеб как святыню, забыли, что человек рожден для созидания? Мучительно трудными казались в июньские дни сорок первого эти вопросы. Не укладывалось в голове, что дурман фашизма мог затмить классовое чутье у немецкого рабочего, притушить извечную привязанность к земле у крестьянина.

Четкие ответы на эти вопросы еще придут. Пока же каждому из нас было ясно: на насилие надо отвечать силой. И в то же время, ведя упорные бои с жестоким противником, мы продолжали верить в созидательные силы немецкого народа, в верность его рабочего класса революционным традициям. Фашисты сумели разгромить германскую компартию, загнать в глубокое подполье коммунистов, но убить идею, объединявшую миллионы передовых людей Германии, было невозможно. И понимание этого укрепляло нашу уверенность в неминуемой грядущей победе над фашизмом...

Ржаное поле лишь на первый взгляд выглядело гладким, как море в штилевую погоду. Постепенно рассмотрел то, что искал: несколько неглубоких оврагов, кучи собранных с пахоты камней. Для атакующего противника они могли послужить как препятствием, так и укрытием.

А вот, раздвигая стебли, поодиночке и небольшими группами движутся в нашу сторону люди — это выбираются к своим бойцы и командиры, уже получившие название «окруженцы», — в большинстве своем те, кто принял бой у самой границы. Надо бы расспросить их, далеко ли фашисты?

И тут фигурки вдруг ускорили шаг, многие пригнулись и исчезли с глаз. А вот и причина: над раскинувшимся [45] за полем лесом заклубилось пыльное облако, а минуту спустя из двух просек выползли бронированные машины. На опушке они быстро и слаженно перестроились в новый боевой порядок: впереди танки T-III и T-IV, а под их прикрытием бронетранспортеры с пехотой.

Вся эта бронированная техника, совсем не страшная издали, стала вполне ощутимой грозной силой, когда, набирая скорость, девятым валом покатилась к нашим позициям.

Рука машинально потянулась к бутылкам с зажигательной смесью, — чем еще можно было ответить на натиск холодной вражеской брони? И тут произошло так долго ожидаемое и поэтому столь неожиданное: по фашистским танкам, на которых уже невооруженным глазом можно было разглядеть чуть ли не каждую заклепку, дружно, из многих стволов ударила наша артиллерия. Пушки били с левого фланга прямой наводкой, почти в упор. После первого же залпа запылали, замерли на месте пять-шесть вражеских машин. Остальные заметались, пытались развернуться, укрыться где-то от губительного огня. Куда девались хваленые немецкие порядок, боевой дух? Лишь несколько танков попытались атаковать позиции наших батарей, но не тут-то было. Над полем боя появились две группы советских бомбардировщиков. Меткий бомбовый удар, похоже, окончательно спутал планы противника. Фашистские танки и бронетранспортеры прекратили атаку, на большой скорости стали уходить на исходные позиции.

Казалось бы, бой окончен, удастся в наступившей передышке сбросить с себя груз огромного напряжения. Но нас ждал еще один «сюрприз». Из густого орешника на правом фланге стремительно вырвались наши танки, сметая огнем и гусеницами вражеские бронетранспортеры, залегшую пехоту. Зрелище полного разгрома противника было настолько захватывающим, что еще до окончания боя многие наши воины повыскакивали из укрытий и наблюдали за развитием событий, стоя в полный рост, радовались от души, не зная, конечно, о том, что стали участниками большого сражения. Именно в тот день, 25 июня 1941 года, на подступах к Шяуляю командование Северо-Западного фронта силами 12-го механизированного корпуса и одной дивизии 3-го механизированного корпуса попыталось нанести фланговый контрудар по прорвавшимся 1-му армейскому и 41-му моторизованному [46] корпусам немцев. Хотя ряду наших частей пришлось вступать в бой с ходу, разрозненно, так как 12-й мехкорпус не успел вовремя выйти на рубеж ввода, тем не менее противник понес существенный урон — только на нашем участке он потерял около 20 танков. Еще губительнее для него оказался бой чуть правее, где колонна фашистских танков нарвалась на засаду хорошо замаскированных батарей 9-й артиллерийской противотанковой бригады под командованием полковника Н. И. Полянского. Там на поле боя остались догорать около 30 вражеских бронированных машин.

Ночью не спалось. Над искореженной землей почти постоянно висели гирлянды осветительных ракет; то тут, то там вдруг вспыхивала яростная ружейно-пулеметная стрельба — фашисты, получившие жестокий урок, заметно нервничали.

Своеобразным сигналом побудки послужила начавшаяся на рассвете канонада — это наша артиллерия вступила в дуэль с немецкой. С первыми лучами солнца над головами прошли около трех десятков самолетов, на этот раз только немецких, обрушивших бомбы на позиции наших батарей и места сосредоточения танков, расположение которых, судя по точности атак, противник знал достаточно хорошо. Но, похоже, наши танкисты ожидали удара с воздуха. Во всяком случае, едва «юнкерсы» легли на боевой курс, танки, вырвавшись из рощи, устремились к вражеским позициям.

Мощной и по-своему красивой была эта атака. У меня даже дух захватило — впервые увидел такую массу наших танков, несущихся лавиной. Невольно вспомнились слова песни из кинофильма «Трактористы»: «Наступала грозная броня». Казалось, ничто не устоит перед громыхающим стальным валом... Но нет, решили все же более крепкая броня, более мощное вооружение, больший опыт боевых действий... Наши легкие БТ-7 и Т-26 были остановлены ударом из засады средних немецких танков T-IV, понесли серьезные потери, а уцелевшие, маневрируя, начали отходить. Развивая успех, фашистские танки ринулись следом. Вот уж когда буквально бросало то в жар, то в дрожь: не успели порадоваться эффектной внешне атаке наших танков, как сердце сжали горечь и разочарование при виде тяжелого исхода столь красиво начавшегося боя.

Но как часто на войне возникают неожиданные ситуации! Нет сомнения: немецкие командиры, приняв решение [47] преследовать наши отходящие танки и довершить их разгром, довольно потирали руки, считая, что все идет по их сценарию. И... прозевали момент, когда наши танки внезапно дружно свернули в сторону, оставив преследователей один на один с артиллеристами. Прицельный артогонь внес сумятицу в фашистские ряды. А когда, опомнившись, вражеские танкисты попытались смять позиции дерзких артиллеристов, наши уцелевшие танки вдруг вынырнули с фланга и ударили по фашистской мотопехоте. Отозванные на выручку к ней немецкие танки наших уже не застали и могли только «полюбоваться» картиной учиненного там разгрома...

Лишь к полудню противник оправился от неудачи. Больше часа наши позиции сотрясали мощные разрывы бомб, снарядов и мин. Под прикрытием огня в атаку пошли танки, за ними — густые цепи автоматчиков.

— Отсекать пехоту от танков! — понеслось из окопа в окоп. — Без команды не стрелять!

Я сразу забыл обо всем на свете. Перед глазами было только поле боя. Вот танки вступили в дуэль с нашей артиллерией, начали двигаться рывками, растекаться влево и вправо. Неподалеку с сухим треском пылала рожь, черный дым ел глаза. Ну, кажется, пора...

— Огонь! — командую я остервенело.

В дружные винтовочные залпы вплелись короткие пулеметные очереди. Фашистские автоматчики не выдержали, вжались в землю. Видно было, как метались между ними офицеры с пистолетами в руках, пытаясь заставить подняться. Но и их наш плотный огонь быстро загнал в рожь.

Можно передохнуть? Не тут-то было: из густой завесы сажи и копоти «выплыл» немецкий танк и направился прямо на мой окоп. Я все яснее видел стальную махину, яростно подминавшую под себя рожь. Рев двигателя и скрежет гусениц нарастали с каждой секундой. Что происходило вокруг, я мигом перестал замечать, все мысли сконцентрировались на одном: как действовать? Рука машинально нащупала стоявшие в нише бутылки с горючей смесью. Бросать? Но успею ли?

Стальная громадина уже в считанных метрах. Я забился в угол окопчика, сжался в комок. Танк, как бы погасив на секунды гневной свет, натужно проскрежетал над окопом. Меня по пояс завалило сухой, рассыпчатой землей. Показалось, еще немного — и задохнусь от гари и пыли. Да, а танк?.. [48]

С трудом выбираюсь наружу, оглядываюсь. Так и есть — уходит! Не медля, швырнул вдогонку бутылку с горючей смесью. Удар, звон разбитого стекла — значит, есть попадание! Пламя заплясало на жалюзи над моторным отделением. Танк дернулся и остановился. Члены его экипажа попытались спастись через верхний люк, но бойцы перестреляли их всех до последнего. А бой тем временем начал затихать...

В мой не слишком вместительный, а теперь еще и осыпавшийся окоп спрыгнул Александр Краснов. Он хлопал меня по плечу, что-то говорил, поднимая вверх большой палец. А я стоял растерянный и, словно оглушенный, ничего не слышал. Видно, «зашкалило», как говорят связисты, нервную систему, отключило на время от внешних восприятий. И ведь сколько раз приходилось учить подчиненных единоборству с танками, убеждать, что в принципе дело это не столь сложное. А оказалось, что нужно было самому встретиться лицом к лицу со стальным чудовищем, чтобы понять, каким драматизмом полон такой поединок. И вот подтверждение: побеждает в нем все-таки человек с его выучкой, смекалкой, волей.

Всю ночь мы были настороже, ожидая вражеской атаки, но она так и не состоялась. Все больше складывалось убеждение, что немцы избегали ночных действий: то ли боялись воевать вслепую, то ли просто предпочитали отсыпаться. Значит, все снова начнется утром. Ну что же, кое-чему мы уже научились, видели, как удирают не только пешие фашистские вояки, но и танкисты. Дадим достойный отпор и сегодня, когда опыта стало побольше.

Но рассвет принес лишь тревогу и недоумение: выяснилось вдруг, что ни справа, ни слева у нас не оказалось соседей. Как это могло случиться? Куда и почему они отошли, не поставив нас в известность? И что делать нам с оголенными флангами, если нет ни приказа об отходе, ни боевой задачи на наступивший день? Трудно сказать, как бы он сложился для нас, не появись на позиции запыхавшийся от бега связной, который передал приказ: отходить в направлении на Ригу. Там — сборный пункт...

Ранним утром 29 июня мы вошли в опустевшую Ригу. На улицах лишь изредка встречались местные жители, а чаще торопливо двигались небольшие группы бойцов — остатки отходивших на восток частей и подразделений. Где находится сборный пункт, никто ответить не смог.

Два железнодорожных моста через Даугаву изрядно пострадали при бомбардировках, как, впрочем, и сама [49] столица Латвии. Во многих домах зияли пробоины, окна, тротуары и мостовые были усыпаны грудами битого кирпича, черепицы, стекла, неподалеку факелом пылала старинная кирха — центр города гитлеровцы бомбили незадолго до нашего появления в нем.

Полуразрушенный город оставлял тягостное впечатление, и мы невольно ускорили шаг. Но путь оказался длиннее, чем предполагалось: едва мы вышли на какой-то безлюдный бульвар, как были обстреляны с чердака из автоматов, очевидно, заброшенными в город вражескими диверсантами. Прочесывание дома заняло бы немало времени, которым мы и без того не располагали. Пришлось рассыпаться, идти поодиночке, прижимаясь к стенам зданий или пробираясь через дворы.

Загородное шоссе оказалось достаточно оживленным. Шли группы беженцев, тащились телеги, проехал даже грузовик. И мирные люди, и уставшие бойцы уже усвоили некоторые суровые реалии войны. Так, едва вдали появлялись фашистские самолеты, как дорога мгновенно пустела. Кюветы, деревья, заросли кустарника служили хоть каким-то укрытием. Но поскольку немецкая авиация полностью господствовала в воздухе и группы фашистских самолетов бороздили небо одна за другой, пришлось бы больше отсиживаться в стороне от шоссе, чем двигаться по нему. Поэтому на коротком «совещании» с Захаровым и Красновым приняли решение: группе свернуть с шоссе в двигаться дальше по едва заметному проселку, тянувшемуся вдоль Даугавы прямо на юго-восток, что нас вполне устраивало.

Теперь, когда на самолеты можно было не обращать внимания, люди приободрились, темп продвижения ускорился. Не знаю, сколько времени были в пути до того, как заметили у берега паром, сбитый из почерневших от времени бревен. Охраняли его гражданские люди, вооруженные винтовками незнакомого нам образца. Это показалось подозрительным.

Держа оружие наготове, подошли к шалашу, около которого сидели на стволе рухнувшей сосны несколько человек, как мы решили — начальство. Навстречу поднялся плотный мужчина средних лет.

— Командир Второго латвийского рабочего батальона Фридрих Вейсенфельд, — представился он. — Охраняем единственный уцелевший в этом районе паром. А по расположенной рядом дороге движутся наши войска, выходящие из окружения. [50]

Заметив, что мы с любопытством посматриваем на необычные винтовки у его бойцов, Вейсенфельд охотно пояснил:

— Английские. Нашли в рижском арсенале. Система старая, времен латышской буржуазной армии. Но ничего, действуют...

Из дальнейшего разговора выяснилось: никто толком не мог объяснить, где находится противник, где организуется новый рубеж нашей обороны. Не знали рабочие-ополченцы и того, сколько времени нужно удерживать переправу, в каком случае и куда отходить.

Я предложил объединиться и двигаться дальше вместе. Но командир решительно отказался:

— Без приказа — не могу. У нас тут в основном добровольцы из коммунистов и комсомольцев. Будем удерживать паром до последнего. Пусть побольше окруженцев к своим выйдет. А дальше станем действовать по обстановке.

Обычные рабочие парни — невыспавшиеся, в кургузых пиджачках, мятых рубахах, запыленных сандалиях — окружили нас. Но суровые лица, мозолистые руки, крепко сжимавшие не ахти какое оружие, подтверждали — это бойцы, достойные наследники прославленных латышских стрелков. Такие не уступят, не дрогнут перед противником.

Вейсенфельд и его начальник штаба Беникис проводили нас до развилки дорог, посоветовали пробираться кратчайшим путем в сторону реки Великой — за ней, мол, уж точно будут наши.

Покинув расположение рабочего батальона, я несколько раз оглядывался на двух латышских коммунистов, спокойно и доброжелательно смотревших нам вслед. И всем существом своим ощущал, как постепенно спадает с сердца тяжесть, накопившаяся за эту неделю, когда мысли и чувства целиком концентрировались на борьбе с вооруженными до зубов гитлеровцами, их танками, самолетами, когда отравляла сознание горечь вынужденного отступления. Встреча с латышскими патриотами как бы открыла новый пласт войны: на борьбу с зарвавшимися фашистами поднимается весь советский народ. А такой великий народ, как наш, победить, поставить на колени не дано никому!

Да, сейчас немцы и слева, и справа, быть может, даже обошли нас. Но мы не бежим в панике, побросав оружие, лишь бы спастись, укрыться от опасности. Хотя нет [51] у нас ни тыла, ни снабжения, ни связи с командованием, группа отходит организованно, действует твердо, имеет ясную цель — пробиться к своим. Все в ней, как один, готовы в любой момент вступить в бой и драться до последнего патрона, до последнего вздоха. Знать это, верить в свои возможности мы уже имели право, как испытанные бойцы. Нет, противнику не удастся нас сломить!

При очередном ночном переходе дорогу нам преградила река. Как же перебраться на другой берег? Местная жительница назвала адрес старого рыбака, у которого могла быть припрятана лодка.

Разбуженный среди ночи старик смотрел на нас сердито и укоризненно:

— Чем могу быть полезным?

— За реку надо, отец, — ответил Краснов.

— Значит, уходите? — В голосе рыбака прозвучала нескрываемая обида. — Так хоть скажите по-честному, надолго ли? И как нам-то здесь быть, под фашистом?

Сколько уже раз за считанные дни приходилось слышать такие вопросы! Люди требовательно заглядывали нам в глаза, веря, что раз ты человек военный, то должен знать все. А мы со всей уверенностью могли сказать лишь одно: «На время уходим. Соберемся с силами и вернемся. Обязательно вернемся». Так ответили и старому рыбаку.

Тот выслушал, молча привел нас к большой лодке, лежавшей под ветхим навесом, показал жестом, где спускать ее на воду.

...В ночной тишине совсем мирным казался плеск воды под веслами. Где-то вдалеке как-то незлобиво ухали орудия, попыхивали зарницами невидимые за горизонтом осветительные ракеты. А что ждет нас на том берегу?

— Берег! — хриплым шепотом сказал Захаров, сидевший на носу лодки.

Мы с облегчением вздохнули. И в эту же секунду с крутого берега, в который ткнулась лодка, раздался выстрел. Что за ним последует — оклик или шквальный огонь? Решаю пойти на риск, кричу в темноту:

— Не стрелять! Здесь свои!

— Прекратить огонь! — послышался звонкий голос. — А вам — выйти из лодки, оставив в ней оружие.

Минуту спустя нашу группу окружили гражданские парни с винтовками в руках, как сразу же выяснилось — партизаны. Мы предъявили документы, сообщили, что выходим из окружения. Они отвели нас в небольшой домик [52] в лесу, накормили, рассказали, что линия фронта проходит неподалеку от Пскова, по реке Великой, и что по доходившим до партизан слухам за эту реку немцам ходу не будет — уж очень много там сосредоточено наших войск.

Обрадованные столь обнадеживающим сообщением, мы приняли предложение командира отряда «Смерть оккупантам» переночевать у них, настелили прямо на полу лесного домика охапки свежесорванной травы и тут же уснули как убитые. А утром наша группа ваяла курс в сторону реки Великой. Пробирались вперед со все нарастающей осторожностью: обидно было бы, проделав такой трудный и долгий путь, нарваться где-нибудь на фашистскую засаду. Поэтому вновь шли главным образом короткими в разгар лета ночами, а по утрам считали пройденные и оставшиеся километры.

Как-то выйдя для рекогносцировки на дорогу, увидели беженцев, разместившихся вместе с нехитрым домашним скарбом на двух телегах.

— Из-под Острова едем, — вздохнула женщина, качавшая на руках ребенка. — Немец уже там. Ниже по реке Великой все мосты взорваны нашими, видать, чтобы немца на ту сторону не пустить. А он, говорят, брод нашел.

— Успеть бы до Пскова добраться, — вступил в разговор заросший густой щетиной старик. — Туда, сказывали, подтянуты наши большие силы. Как думаете, не сдадим Псков немцу? Или нам и дальше придется мыкаться? Один командир сказал, что германец до Урала идти надумал. А ведь прет как ломовая лошадь. Кто ж его осадит и когда?..

Железная выдержка нужна, чтобы выслушивать такие вопросы, а еще большая — чтобы отвечать. Который уже раз пришлось убедиться: к артобстрелам, бомбежкам можно если и не привыкнуть, то хотя бы притерпеться, а вот к боли в глазах людей, сорванных ураганом войны с родных мест, к застывшему в них молчаливому упреку своим вооруженным защитникам, в которых они так верили, которым столько лет отдавали даже больше, чем могли, — к этому привыкнуть, с этим смириться невозможно.

— Псков наш и всегда будет нашим, — говорю я твердо и вдруг ощущаю, что сам в это верю, что иначе быть не может, не должно быть!

Остаток пути провели не без комфорта: удалось остановить на дороге полуторку, перевозившую оборудование [53] местной телефонной станции, и уговорить шофера подбросить нас до города, несколько «скорректировав» маршрут поездки. Так что к Пскову мы не подошли, а подъехали «на перекладных». Произошло это вечером 7 июля.

В городе, ставшем прифронтовым, как и во всех пройденных нами ранее, царила суета: пробегали группы красноармейцев, грохотали стальными ободьями колес по булыжнику повозки с воинским имуществом.

Как бы подтверждая, что заслон врагу уже выдвинут, с юго-запада доносилась артиллерийская канонада, по интенсивности которой нетрудно было определить: неподалеку упорный бой вели значительные силы.

Поиски какого-нибудь начальства привели нас в приемную горисполкома, где обосновались теперь несколько телефонистов. Оказавшийся здесь же лейтенант устало махнул рукой на восток:

— Выбирайтесь туда. Сборный пункт для отступающих — за переправой.

Проблуждав в кромешной темноте по пустынным улицам незнакомого города, устроились кто как мог на ночевку в покинутом жильцами доме на окраине, а утром выбрались на шоссе и, распрощавшись с выручившим нас молодым шофером, влились в текущий по дороге людской поток. Здесь вперемежку двигались автомашины с бойцами, воинскими грузами и крестьянские телеги, пестрые группы беженцев и бойцы различных родов войск.

Часа через два, поднявшись на пригорок, увидели в стороне несколько строений и направились к ним. Нет, и это не пункт сбора, а огромная совхозная свиноферма. Видимо, уловив шаги людей, голодные свиньи подняли душераздирающий визг.

В конторе за столом сидел пожилой мужчина в мятой рубахе и забрызганных навозом сапогах. Глаза красные, вокруг них набрякшие темные круги — следы бессонницы, взгляд тяжелый. Увидев нас, он резко вскочил.

— Есть новый приказ? Сколько же мне тут сидеть, пока фашисты не явятся?

Оказалось, что перед нами — директор свинофермы. Вчера он был в райисполкоме и после того, как выяснилось, что вывезти животных нет и не будет никакой возможности, получил распоряжение: уничтожить свиноферму вместе с ее поголовьем, чтобы народное добро не досталось фашистам. [54]

— Я уже было скрепя сердце все подготовил к ликвидации дела, которому отдал не один год своей жизни, но тут явились двое каких-то начальников и строго-настрого запретили уничтожать ферму, приказали ждать новых распоряжений. Вот и жду. — Он умоляюще взглянул на Захарова: — Товарищ командир! Может, вы с майором, что меня здесь держит, поговорите? Он недалеко — на переправе порядок наводит, наверно, в той круговерти и забыл обо мне... Так напомните, скажите, что нельзя больше ждать. Попадем в лапы к фашистам.

— Не паникуй, — буркнул Захаров и кивнул мне и Краснову: — Пошли, разберемся.

По узенькой тропинке спустились к гудевшей, как растревоженный улей, переправе. У въезда на мост стояли долговязый майор с разведенными в стороны руками и рослый сержант, державший на изготовку новенький автомат. Вид у майора был измочаленный, голос хриплый, но действовал он напористо, энергично:

— Всем сворачивать влево и вправо! — выкрикивал он, то и дело помахивая пистолетом и грязно ругаясь. — Уходить по тропинкам вдоль река! Впереди немецкие танки перехватили дорогу. К мосту никому не приближаться — он подготовлен к взрыву.

«Как же так, — подумал я, — на свиноферме приказал чего-то ждать, а тут кричит, что танки прорвались в тыл?» Оглянулся на Захарова и увидел, что брови у него сдвинуты, взгляд стал настороженным:

— Не торопись, — придержал он меня, положив руку на плечо. — Понаблюдаем.

Присели на пыльном пригорке, присмотрелись, прислушались и очень скоро поняли: «блюстители порядка» заинтересованы не в том, чтобы переправилось через реку как можно больше людей, повозок, машин, а, наоборот, искусственно создали пробку, по существу, парализовали движение. А если еще и мост взорвут, то это отрежет единственный здесь путь отхода для беженцев и войск.

— Все, надо действовать, — хрипло выдавил Захаров. — Промедление смерти подобно. Сделаем так: ты ввязываешься с майором в спор, доказывая неправомерность его действий, а я с Красновым прикрываю. Похоже, что без стрельбы не обойдется.

К тому времени подъезд к мосту почти опустел: команду уходить вдоль реки передали по цепочке, и люди заранее стали расходиться в стороны. Сейчас майору [55] досаждали лишь несколько напуганных женщин с детьми, пытавшихся выяснить подробности о прорвавшихся танках.

— Товарищ майор, — крикнул я как можно громче, — паника необоснована! Никаких немецких танков в нашем тылу нет! Поэтому мост взрывать преступно.

— А ты кто такой, чтобы указывать старшим? — набросился он на меня. — Убирайся, иначе пристрелю как провокатора.

«Псих! Убьет и глазом не моргнет», — мелькнуло в голове. Но с места я не сдвинулся.

— Ашот! Это диверсанты! — послышалось за спиной, и тут же раздались автоматная очередь, два резких хлопка. Майор дернулся всем телом и рухнул к моим ногам. Обернувшись, я увидел Николая Захарова, спокойно сжимавшего еще дымившийся автомат. «Сержанта» из пистолета сразил Краснов.

Только теперь я заметил, что все еще держу руку у виска, отдавая честь. Сгреб с головы пилотку, вытер холодный пот со лба. Захотелось лечь на теплую траву, вытянуться во весь рост и ни о чем не думать хотя бы несколько минут. Но стрельба уже привлекла внимание людей, подходивших к переправе. Вокруг нас быстро собралась толпа. Раздались гневные выкрики:

— Бандиты! Паникеры! Своих убиваете!

«Будет неприятность, — подумалось мне. — Николай, пожалуй, поторопился, попробуй сейчас доказать, что мы не ошиблись».

— Стойте! — поднял руку Захаров. — Сейчас уточним, чьи они — свои или чужие.

Он расстегнул у убитых гимнастерки, и все стало ясно: под ними оказалась немецкая военная форма.

— Не позабыл, выходит, пограничной выучки, — улыбнулся Захаров. — Заметил, что гимнастерки у обоих топорщатся, будто под ними еще что-то напялено. И это в такую жару, когда впору в одних трусах ходить. Ну и плюс к тому матерщина при детях и женщинах, дезинформация, нарочито панический тон, не свойственный советскому командиру, не оставили у меня сомнения — это враг! Надо бы их взять живыми и доставить куда следует, но, вижу, этот гад готов влепить тебе пулю в лоб, вот и врезал по нему навскидку.

Настроение же у людей разом изменилось. Раздались возгласы, одобряющие решительный поступок Захарова. А он поднял руку и скомандовал: [56]

— Всем организованно, без толкотни проходить по мосту. Дорога свободна.

...Точку на нашем долгом пути поставил преградивший шоссе шлагбаум с лаконичной надписью на табличке: «Окруженцам — налево!» Сержант-часовой объяснил, что там нас ждет проверка и новое назначение. Невольно подумалось: разбросают всех поодиночке. А ведь мы успели крепко сдружиться, вместе от самой границы шагали. Решили крепко держаться друг друга.

И надо же такому случиться: в скоплении сотен незнакомых бойцов и командиров я заметил смуглого младшего лейтенанта с Золотой Звездой Героя на груди. Лицо его мне показалось знакомым. Младший лейтенант перехватил мой взгляд, тоже изучающе посмотрел на меня. И тут я вспомнил 286-й стрелковый полк, встречу с героями боев на Карельском перешейке. Это же Григорий Михайлович Айрапетян — бывший командир штурмовой группы! Меня в общей массе слушателей он вряд ли тогда приметил. Но я-то его хорошо разглядел.

И вот вновь, но уже на другой войне, сошлись наши пути-дороги. Я напомнил младшему лейтенанту о той памятной встрече, рассказал о длительных мытарствах нашей группы.

— Если хочешь, возьму вас в свой взвод, — сказал Айрапетян. — Сейчас действует приказ: отступающие, разрозненные группы бойцов зачисляются в части, прикрывающие новый рубеж обороны. Я командую учебным взводом Ленинградского пехотного училища имени Сергея Мироновича Кирова, которое только вчера переброшено сюда. Здесь, вдоль рек Мшага и Луга, готовится мощная оборонительная линия, призванная не дать противнику прорваться к Ленинграду. Вот и предлагаю вместе бить фашистов, тем более что боевой опыт у вас есть.

С трудом дождались меня товарищи, нетерпеливо переминавшиеся с ноги на ногу и гадавшие, о чем это я так долго беседую с Героем Советского Союза? Поспешил обрадовать их новостью: нас берет к себе мой земляк, испытанный боевой командир. Все оживились, начали приводить в порядок обмундирование, оружие.

А спустя полчаса погрузились на ЗИС-5 и вскоре оказались в «хозяйстве» Г. М. Айрапетяна. После оформления на все виды довольствия мы наконец-то вновь почувствовали себя боевой единицей строевого подразделения. Наша группа стала отделением, а я — его командиром. Да к тому же мы оказались еще и в центре [57] внимания курсантов как люди, уже понюхавшие пороха. Молодые воины долго расспрашивали о боях на границе, тактике немцев, их вооружении, боеспособности. Мы охотно делились пережитым, познанным и за разговорами не заметили, как подкрались сумерки, опустилась глубокая ночь. Так что поспать пришлось недолго...

— Подъем!

Совсем обыденной, мирной кажется эта команда. Но здесь, неподалеку от передовой, она звучит как «В ружье!». Поэтому вскочили словно угорелые, торопливо умылись, позавтракали прямо у походной кухни. И после короткого построения заняли места в кузовах автомашин.

Ехали, впрочем, недолго. Спешились, и младший лейтенант Айрапетян торопливо повел нас в сторону от большака по какой-то давно заброшенной, словно не ведущей никуда, то ли дороге, то ли тропинке.

Остановились на опушке леса. Пока бойцы, рассевшись на траве, отдыхали, Айрапетян, подозвав к себе командиров отделений, поставил боевую задачу. Суть ее проста: не дать просочиться в лес немецким автоматчикам, если они это попытаются сделать.

— Девятого июля немцы взяли Псков. Вот-вот они будут здесь. Надо торопиться, — мрачно добавил командир взвода, когда мы обходили опушку, выбирая место для окопов.

Слева, километрах в двух, виднелась шоссейная дорога Псков — Луга — Ленинград. Там, где она упирается в выгнутый дугой лесной массив, вовсю кипела работа. Женщины, подростки, старики совместно с красноармейцами готовили позиции для артиллерийского дивизиона капитана А. Г. Синявского. Именно ему предстояло принять на себя главный танковый удар. А мы прикрывали небольшой, но, как нам объяснили, весьма важный участок: не исключалось, что именно здесь вражеская пехота попытается прорваться на позиции наших артиллеристов. Надо их встретить как положено.

— Спешно окапываться! — скомандовал я отделению. — Окопы — в полный профиль. Обеспечить видимость вперед для прицельного огня!

Когда после долгих мытарств вновь вливаешься в боевой коллектив, множатся силы, работается легко и споро. Руки заученно-механически делают свое дело, давая возможность что-то обдумать, осмыслить, решить. Вот и сейчас проходит в памяти череда событий, трагических и [58] героических, разыгравшихся на двухнедельном отрезке войны. Их подчас совершенно неожиданное развитие заставило в невиданно стремительном темпе осваивать боевой опыт, буквально на лету распознавать коварные приемы противника, его тактические ходы. Скажем, фашисты пока еще мало заботились об окопах, маскировке, разнообразии маневров. Самоуверенные и наглые, заранее отмобилизованные и до зубов вооруженные, они лезли на-пролом, не сомневаясь в успехе. Нам же, конечно, в таких условиях сподручнее действовать из засад, покрепче зарываться в землю, вести только прицельный опустошительный огонь, обескровливая противника, выбивая его лучший, кадровый состав. Рано или поздно это приведет к неизбежному результату, наступит решительный перелом в войне. А чтобы этот процесс ускорить, надо уже сейчас учиться побеждать, действовать осмысленно, гибко, используя малейшие оплошности врага, его приверженность к шаблонным, силовым действиям.

Да, нелегко дается паука побеждать в отступлении. Ведь не учили нас до войны организованному отходу с целенаправленным перемещением войск. Вот и тяжело пришлось, когда фашист навалился. Связь с соседями потеряли, отступали разрозненно. А все-таки и урон врагу нанесли, и к своим пробились. Помогли мужество и физическая выносливость советских воинов, ненависть к врагу и непоколебимая вера в грядущую победу. Каждый очередной оборонительный рубеж казался последним: вот здесь остановим врага и пойдем вперед. Не на этом? Ну, так на следующем уж обязательно! Так, может быть, это произойдет здесь?

— Сам с собой разговариваешь, Ашот? — прервал мои мысли удивленный голос Айрапетяна.

— Да нет. Просто прикидываю, как лучше бить противника. Фашисты, к примеру, воюют днем, а по ночам отсыпаются, в четко установленное время принимают пищу, ну и многое еще в том же педантичном духе. А наших бойцов отступление приучило не спать, а отдыхать — чутко, тревожно, в постоянной готовности вскочить на ноги и схватиться за оружие. И темень на своей земле не пугает. Почему бы нам не «кормить» фашистов ночью, не давая ни минуты покоя?

— Будем бить и так. Только сейчас давай посмотрим окопы.

«Инспектировал» Айрапетян серьезно, даже придирчиво: спрыгивал в каждый окоп, лично проверял глубину, [59] сектор обстрела впереди. А похвалил лишь за хорошую маскировку пулемета. На прощанье строго предупредил:

— Затаиться как мыши. И днем и ночью быть в повышенной боевой готовности — возможно появление диверсантов. Да и воздушные разведчики, как я думаю, нас вниманием не обойдут.

Действительно, немецких самолетов в тот день мы насчитали в небе немало. Причем один раз они яростно бомбили что-то у реки Мшага — возможно, засекли подготовленные там позиции, а еще один клин пролетел на город Луга, и там вскоре занялось багровое зарево. На обратном пути два самолета отделились от строя и, покружив несколько минут над нашим расположением, высыпали из своих утроб тысячи белых листков.

Одна из листовок опустилась прямо на бруствер окопа. Глаза невольно задержались на необычном, стихотворном, тексте. Какой-то фашистский прихвостень грозил «русским дамочкам», рывшим траншеи, что их скоро подавят «немецкие тапочки». Листовку я, конечно, разорвал в клочья, подумав при этом, что если противник пугает мирное население, то, возможно, еще не знает о сосредоточении на оборонительной линии перед Лугой немалых сил. Это было бы нам на руку.

Утром 12 июля шоссе, идущее на Лугу из Пскова, заклубилось густой пылью. Вдали показалась длинная колонна танков и бронетранспортеров, как потом выяснится — авангард 41-го моторизованного корпуса 4-й немецкой танковой группы.

«Отделение, к бою!» — хотел отдать привычную команду, но, оглянувшись, увидел, что все уже на своих местах, и возобновил наблюдение.

Вот танковую колонну обогнала группа мотоциклистов. Проскочив вперед метров на триста, они поколесили по полю, видимо высматривая, не велись ли здесь оборонительные работы, и умчались обратно.

Теперь к этому месту приблизилась голова колонны, передние танки начали подниматься на небольшой пригорок. И вдруг будто черные смерчи закружились над дорогой. Воздух задрожал от могучего залпа. Тут же ударила еще одна батарея. У переднего танка слетела башня, рядом вспыхнули два бронетранспортера. Еще минута — и меткие выстрелы наших артиллеристов заперли колонну с двух сторон. Оставалось уничтожить заелозившую на узкой дороге фашистскую бронированную технику. [60]

Но удалось подбить лишь еще несколько машин, а остальные сумели вырваться из ловушки, перестроились в боевой порядок и, набирая скорость, двинулись прямо на бившие прямой наводкой орудия. По всем слагаемым атакующие имели внушительный перевес.

Только на войне простая арифметика неприменима. И, образно говоря, чаша весов дрогнула, когда загрохотали еще две наши батареи, не подававшие до того голоса. Посланные с фланга снаряды буквально прошивали слабую боковую броню вражеских средних танков. Не меньше десяти этих машин задымились на поле боя. Остальные рассыпались и, маневрируя по направлению, стали выходить из-под огня.

Засада удалась блестяще. Начальная фаза боя оказалась за нашими артиллеристами. Что предпримет противник дальше? Какие подготовит новые испытания?

Два часа лесной массив и подступы к нему корежили вражеские артиллерия и авиация. Еще не развеялся дым, не погас огонь, когда на таран двинулся стальной клин. Выглядел он устрашающе: на острие — мотоциклисты, бронетранспортеры и грузовики с пехотой, у основания — лавина танков T-IV и T-III.

И тут случилось то, чего все мы всегда ждали с надеждой, увы, так редко сбывавшейся: в небе появились наши краснозвездные самолеты! Сделав круг и уточнив цель, они начали пикировать на развернутый вражеский боевой порядок. Танки, автомашины, мотоциклы заметались, пытаясь удрать, укрыться от бомбежки.

Все смешалось на поле боя — разрывы бомб и снарядов, факелы огня, фонтаны вывороченной земли, куски искореженного металла... Густой дым размывал общую картину, но не оставалось сомнения в том, что вдоль шоссе враг на Лугу не пройдет.

— Противник с фронта! Приготовиться к открытию огня! — донеслось с левого фланга.

Продублировав команду, осмотрелся. Бойцы отделения вели себя спокойно, деловито: укладывали поудобнее оружие, вставляли запалы в ручные гранаты.

Вражеские цепи приближались со стороны дубовой рощи. Явно подбадривая себя, гитлеровцы еще издалека открыли огонь из автоматов «от пуза», то есть уперев приклады в животы. Когда же они подошли поближе, первый наш ружейный залп уложил их на землю и многих — навсегда. Ударившие тут же фланговые пулеметы вынудили противника попятиться назад. [61]

Больше в полный рост атакующие не поднимались. Дважды они пытались подобраться к нам на расстояние броска по-пластунски и короткими перебежками. Но убедительными контраргументами с нашей стороны оказались гранаты Ф-1, применение которых завершилось яростным штыковым ударом. Больше в тот день противник атаковать не решился.

На другое утро меня разбудил Александр Краснов, посланный командиром взвода:

— Поднимай людей, Ашот! Нас вместе с курсантами перебрасывают на новые позиции. Свои окопы оставляем ополченцам. Народ немолодой, но крепкий — ленинградские рабочие.

На марше Краснов шагал рядом со мной, рассказывая на ходу:

— Представляешь, Ашот, артиллеристы дивизиона капитана Синявского уничтожили вчера тридцать семь немецких танков. Тридцать семь! Вот это бой, запомнят его фашисты. Ведь ни на одном участке не удалось им вклиниться в нашу оборону. Мне об этом сам Айрапетян сообщил, он с Лугой связь держит и обстановку знает хорошо.

— Верю, — улыбнулся я. — Но только сейчас-то куда мы идем?

— Сказано же: на новые позиции.

Новые позиции, оборудованные на левом берегу реки Луга в среднем ее течении, между деревнями Ивановское и Большой Сабек, прикрывали дальние подступы к шоссе Кингисепп — Ленинград. Видно было, что трудилось тут мирное население: окопы оказались мелковаты, не везде проложены ходы сообщения, плохо замаскированы дзоты. Пришлось, не теряя ни минуты, браться за лопаты и все доводить до установленных норм.

С задачей справились быстро: подправлять — не копать заново. Что ни говори, а все-таки молодцы женщины и подростки — выполнили большой объем тяжелых работ. Особенно порадовал нас глубокий противотанковый ров, протянувшийся на несколько километров.

Солнце близилось к зениту. Слева, со стороны города Луга, доносился гул артиллерийской канонады — там, видимо, снова разгорелся бой. А нас здесь пока даже не бомбили — вражеские самолеты проходили высоко...

Все началось в тихий послеобеденный час 14 июля. Танковый клин выполз не с фронта, а откуда-то сбоку, застав нас буквально врасплох. Сейчас-то мы знаем, что [62] после провала двухдневных попыток прорваться вдоль шоссе Псков — Луга командование 4-й немецкой танковой группы приказало направить основные силы 41-го корпуса вдоль реки с целью выхода к шоссе Кингисепп — Ленинград. И вот используя внезапность маневра, несколько десятков танков, извергая огонь и грохот, будто стальным плугом прошлись по нашим позициям. Меня бросило на дно окопа, завалило комьями земли. Выбрался наверх полуоглушенный. С трудом понял, что курсанты, отстреливаясь, отходят к берегу реки Луга.

Торопливо собрав отделение, я бросился за ними. В небольшом овраге удалось закрепиться и продержаться до вечера. Но было ясно: если утром вновь появятся и атакуют нас танки — не устоять. Поэтому решили найти брод и переправиться на правый берег. Водная преграда, как уже довелось убедиться, умножает прочность обороны.

Ночная переправа прошла удачно. Встретивший на той стороне связной из штаба училища передал распоряжение: отойти на северо-запад и занять позицию на второй линии обороны у деревни Большой Сабек. От него же узнали, что положение создалось крайне тяжелое: фашисты смяли первую линию нашей обороны вдоль левого берега Луги, с ходу форсировали реку и захватили плацдарм.

Вторую линию обороны тоже заранее готовило мирное население на опушке густого лесного массива. Пока мы разбирались, что здесь к чему, восток чуть-чуть побледнел. Хорошо, что в лесу светает медленно. До того как взошло солнце и утро вступило в свои права, мы успели основательно зарыться в землю и замаскироваться.

Позицию себе я выбрал более или менее удачно — на холме, под прикрытием разлапистой ели. Впереди лежала поляна, поросшая перестоявшей травой, за ней чернел хорошо просматриваемый старый сосновый бор.

Утренняя свежесть прибавила сил, обострила слух и зрение. Земля слегка подрагивала — видимо, у соседей на плацдарме близ деревни Ивановское шел бой. Но и у нас тишина стояла недолго.

Из широкой просеки на поляну начали выползать танки. Как и прежде, обогнав их, вперед выскочили мотоциклисты, прочесали из пулеметов лесную опушку. На нас посыпались срезанные пулями ветки, куски коры. Мы не отвечали. Уж чему другому, а выдержке и хладнокровию уже научились. А тут еще и обида жгла: не [63] сумели удержать добротно оборудованные позиции на том берегу. Если не устоим сейчас, фашисты прорвутся к шоссе Кингисепп — Ленинград, перережут его. Такого допустить нельзя.

Тем временем под прикрытием танков через поляну двинулись бронетранспортеры с пехотой. Ударили наши пушки, и два из них вспыхнули. Воспользовавшись начавшейся дуэлью танкистов с артиллеристами, вражеская пехота успела развернуться цепью.

Закатанные рукава, потные лица, автоматы, непрерывно извергавшие огонь, — все это знакомо. Но сейчас я успел заметить, что шли автоматчики осторожно, к лесу приближались с плохо скрываемой опаской.

— Огонь! — донесся голос младшего лейтенанта Айрапетяна.

Залп получился дружным, прицельным. Тут же загремели пулеметы. Гитлеровцы не выдержали, залегли. Несколько смельчаков поползли им навстречу. Кто это их увлек? Ну конечно же Николай Захаров! Резкие взмахи рук — и во врага полетели гранаты. Фашисты начали торопливо отползать назад. Молодец Николай!

В тот день противник еще несколько раз предпринимал атаки, но танки удерживала на расстоянии артиллерия, а автоматчики без них никак не могли преодолеть наш ружейно-пулеметный огонь.

Тогда, не знаю почему с таким опозданием, в бой вступили вражеские минометы. Грохот разрывов, автоматные и пулеметные очереди, треск загоревшегося леса — все слилось в сплошной гул. Оставалось одно — отсиживаться в узком окопе и ждать дальнейшего развития событий, не обращая внимания на то, что ходуном ходит земля, свистят осколки, шлепаются на голову и плечи тяжелые ошметки сырого дерна. Многим ли из нас удастся выжить в этом кромешном аду, когда невозможно даже поднять голову без риска ее тут же потерять? Наверное, каждый из нас это хорошо понимал...

И вдруг в мой окоп спрыгнул командир взвода Г. М. Айрапетян. Черные волосы посветлели от песка и пыли, рукав гимнастерки распорот, очевидно осколком, но глаза веселые, озорные. Я в изумлении хотел что-то сказать и не смог.

— Ты что тут затаился да еще бормочешь под нос? Уж не молитву ли? — съязвил командир.

— Немцев отпеваю, которых уже уложили и еще уложим, — отшутился я. — А если по-честному, то иногда [64] действительно читаю про себя стихи, чтобы отвлечься от обстрела. Между прочим, помогает.

— Ладно, читай на здоровье. Но и к земле не прилипай, следи за противником в оба. Если приблизится вплотную, поднимай отделение в штыки, не давай фашистам ворваться в окопы. Штыковой бой простора требует, а в узких траншеях с нашей винтовкой быстро не развернешься. Понял? Ну, тогда бывай! Пойду посмотрю, как там, на левом фланге! — И исчез так же неожиданно, как появился.

На душе у меня потеплело. Страх за свою жизнь, которую в любой момент мог оборвать близкий разрыв, не то чтобы совсем улетучился, а ушел куда-то вглубь. Как важно все-таки иметь бесстрашного командира — решительного перед лицом противника, грамотного и дерзкого в любой ситуации. Но вдвое лучше командир, чутко улавливающий настроение подчиненных, знающий, когда надо приказать, а когда подбодрить, в первую очередь личным примером.

— Противник с фронта! Стрелять только залпами по команде! — пронеслось над окопами.

Минометный огонь прекратился, можно было оценить обстановку. Все вокруг оказалось завалено глыбами земли, изувеченными деревьями. Легкие порывы ветра обдавали не прохладой, а неистовым жаром — в нескольких метрах от окопа с треском пылала большая сосна.

Фашисты приближались группами, перебегая от укрытия к укрытию, неистово строча из автоматов. Наш дружный залп чуть замедлил их движение, но на этот раз почему-то не остановил. Правда, после второго и третьего атакующие залегли.

— Приготовиться к контратаке! — послышалась новая команда. — Вперед!

Винтовку — в правую руку, колено — на бруствер, резкий толчок! Неужели это я во весь рост бегу под градом пуль? Оглянуться некогда, по спиной чувствую: за мной устремилось все отделение. Раскатистое «Ура!» нарастает слева, справа, сзади. Похоже, в атаку пошел не только наш взвод, но и вся рота.

Фашисты совсем близко, сейчас достанем! Но нервы у них не выдерживают. Солдаты поднимаются и бросаются врассыпную. Бегут, петляя как зайцы.

— Гранаты! — ору во всю глотку. — По команде!.. Бросок! Ложись! [65]

Пока гранаты кувыркаются в воздухе, мы прижимаемся к земле. Лежать пришлось долго — над головами с противным свистом проносились пули. Это наши пулеметчики, воспользовавшись тем, что цепь залегла, начали косить убегавших фашистов. Не скажу, что при этом на открытой местности мы чувствовали себя уютно.

— По-пластунски назад! — долетает наконец команда.

Ох и длинными кажутся какие-то десятки метров, когда преодолеваешь их ползком! Семь потов сошло, пока перевалился через бруствер в окоп. Оказалось, что не в свой, но это уже не столь важно: здесь не принято выставлять гостей за дверь.

* * *

На израненный лес опустились сумерки. Заканчивалось 16 июля — труднейший день боевой страды. А отдыхать некогда: начали приводить в порядок позиции. Пока тихо, противник, видимо, зализывает раны, подтягивает свежие силы. Можно и нам немного расслабиться, стряхнуть с плеч накопившуюся усталость. Но тут меня вызвал командир взвода, и когда я спрыгнул в его окоп, то увидел там уже всех командиров отделений. Айрапетян каждого придирчиво осмотрел, потребовал подтянуть ремни, одернуть гимнастерки.

— Приказано срочно прибыть на КП училища, — коротко сказал командир. — Следуйте за мной.

Шли долго, то и дело перебираясь через поваленные деревья, проваливаясь в свежие воронки. Наконец разыскали большой штабной блиндаж, буквально набитый командирами, главным образом младшими. С трудом протиснулись в дальний угол, присмотрелись. Разглядели у противоположной стены широкий стол, освещаемый двумя коптилками. За ним пока никого. Но вот в узком проходе появилась группа командиров. В центре ее коренастая фигура Маршала Советского Союза.

Ворошилов! Ну надо же, такая неожиданная встреча!

Главнокомандующий войсками Северо-Западного направления Маршал Советского Союза Климент Ефремович Ворошилов остановился у стола, обвел собравшихся усталым взглядом и начал говорить, бросая короткие, изучавшие как приказ фразы, о том, что надо задержать противника во что бы то ни стало, не позволить ему расширить плацдарм на правом берегу Луги; призывал вести бой тактически грамотно, не отсиживаться в пассивной обороне, а при каждой возможности контратаковать [66] врага; напомнил: если дрогнем, отступим, то откроем врагу дорогу к Ленинграду — колыбели Великой Октябрьской социалистической революции.

В заключение К. Е. Ворошилов зачитал обращение к защитникам Лужской оборонительной линии рабочих Кировского района Ленинграда:

«Подлый фашистский хищник протягивает грязные лапы к великому городу Ленина, стремится прорваться к нему. Не бывать этому! На подступах к нашему городу зарвавшийся враг должен найти свою гибель!»

На эти слова трудящихся города, преисполненные доверия к его вооруженным защитникам, можно было ответить лишь железной стойкостью, готовностью драться за каждую пядь лужского рубежа до последней капли крови. Думаю, что такую клятву дал в душе каждый из тех, кто слышал в ту ночь выступление К. Е. Ворошилова, и дадут все те, до кого призыв ленинградцев дойдет позже.

Обратно возвращались молча, погруженные в раздумья. Чувство смертельной угрозы, нависшей над Ленинградом, над всей страной, заслонило все остальное. Страстно хотелось одного, самого главного — уничтожать врага, не позволять ему более топтать родную землю. Это было такое состояние души, когда каждый как бы заново открывал в себе и новые физические силы, и не познанную раньше смелость, и готовность жизнь отдать во имя свободы Родины.

Весь день 17 июля мы отражали атаки танков и пехоты врага. Неприятельские самолеты методично бомбили наши позиции у деревни Большой Сабек. С такой же методичностью злобствовала и фашистская артиллерия. Разрывы корежили лес; вспыхнули пожары. Пламя вплотную подступало к траншеям, огневым точкам. Деревья, падая, заваливали окопы, от едкого дыма слезились глаза.

Укрывшись от неистового огня в специально отрытых щелях, прижавшись к шершавой, вибрировавшей земле, все мы не раз с благодарностью вспоминали тех, кто заблаговременно оборудовал эту позицию, — подростков, стариков, женщин, мирных ленинградских жителей, прозванных крылатым словом «трудармейцы»...

Утро 18 июля застало нас на прежних позициях, сбить с них накануне врагу так и не удалось. На этот раз автоматчики попытались тихо в предрассветной мгле подкрасться к нам вплотную, но мы их своевременно обнаружили, подпустили метров на сто и открыли огонь [67] из всех видов стрелкового оружия. Фашисты заметались, и тогда прозвучала знакомая команда:

— В атаку!

Дружный рывок вперед — и все смешалось. Тяжело дышать, перед глазами мельтешит, но руки, сжимающие винтовку, действуют привычно, четко. Уход в сторону, выпад, еще выпад. Штык лязгает по металлу, вспарывает мышиного цвета китель... Фашист судорожно хватает ртом воздух, медленно оседает. Сбоку появляется второй, вскидывает автомат. Штыком достать не успею! Бью с размаха прикладом в лицо. И этот заваливается рядом с первым.

Гитлеровцы бегут обратно. Мы стараемся не отставать и прямо на плечах врага врываемся на его позиции. Бой идет среди деревьев, в окопах, блиндажах. Пальбы почти не слышно — можно задеть своих. Деремся штыками, прикладами, саперными лопатками, кулаками. Чувствуем, что фашисты не выдерживают такого напора, сейчас оставят свои позиции окончательно. Ну, еще немного — и наша взяла!

Но тут появляются танки с черными крестами на бортах. Всего лишь четыре бронированные машины, изрыгающие огонь. А у нас против них — только ручные гранаты.

Вижу почерневшее от копоти лицо остановившегося рядом Николая Захарова. Он вопросительно смотрит на меня. Язык с трудом поворачивается, чтобы отдать единственно верную сейчас команду:

— Отходить в лес короткими перебежками!

С отходом все же опоздали. Уже на опушке взвод попал под огонь танковых пулеметов, прижался к земле. Слышу приближающийся лязг гусениц, нарастающий гул моторов, но нет возможности даже приподнять голову. Неужели конец? Раздавят нас на ровном месте эти ненавистные железные коробки...

Внезапно огонь утих. Приподнялся, чтобы посмотреть, в чем дело, и, изумленный увиденным, встал в полный рост. Наперерез фашистам мчались из леса два наших новых танка Т-34. Выстрел, второй, и — о чудо! — у передней вражеской машины с грохотом слетела башня. Еще миг — и застыл на месте второй T-IV. Два уцелевших, отстреливаясь, повернули назад, прикрылись дымовой завесой. Наши танкисты, похоже, потеряли их из виду и перенесли огонь на вражеских автоматчиков, попытавшихся вернуться на исходные позиции. [68]

— Ура-а! — раздался рядом громкий голос Николая Захарова.

Все мы дружно кинулись за ним. Бежалось легко — ведь вели нас вперед наши, уже ставшие легендарными, тридцатьчетверки. Мне даже показалось, что им вообще не страшны фашистские снаряды. Во всяком случае, на моих глазах они дважды, выбив снопы искр, чиркали по броне переднего Т-34 и рикошетировали в сторону.

Сомнения развеял Захаров, с которым я после боя осматривал захваченные вражеские позиции:

— Видал, какие у нас танки? — спросил он, не скрывая восторга. — Не берут их вражеские снаряды!

— И фашисты боятся их как огня, — добавил я. — Четыре против двух, а едва ноги унесли, да еще и с потерями. Выходит, что весь гонор с фашистов слетает, как только получат по морде, поймут, что на их силу отвечают силой...

* * *

После тяжелых пятидневных боев у деревни Большой Сабек нашим войскам удалось несколько потеснить противника. Зажатый в образовавшемся узком выступе, он потерял возможность маневрировать танками, а на каждую его попытку вновь расширить плацдарм мы отвечали яростными контратаками. Такая тактика заметно измотала фашистов, и к концу июля их натиск совсем ослабел.

Как теперь известно, целых три недели понадобилось немецкому командованию, чтобы привести в порядок потрепанные части, подтянуть резервы. Выигранное время позволило защитникам Ленинграда создать в глубине, за рекой Луга, еще два оборонительных рубежа: один по линии Петергоф — Красногвардейск — Колпино, второй по линии Автово — окружная железная дорога до станций Предпортовая, Средняя Рогатка — поселок Рыбацкое на Неве.

Вскоре противник опять перешел к активным действиям. Особенно жаркий бой разгорелся 12 августа 1941 года. Едва забрезжил рассвет, как фашисты после сильной артиллерийской и авиационной подготовки двинулись на наши позиции. Лес затянуло пороховой гарью, тучами пыли, небо потемнело.

Когда отгрохотали снаряды и бомбы, началась атака. Но действовал противник прямолинейно, рвался напролом, за что и поплатился уже в начале боя: танки застряли [69] у подготовленных нами заранее лесных завалов, где их накрыла огнем артиллерия. Вот загорелась одна машина, вторая... шестая... Остальным пришлось отойти, бросив свою пехоту без прикрытия. А что делать в таких случаях дальше, мы уже знали. И умели.

Подпускаем врага поближе, перемахиваем через бруствер, рывком, за считанные секунды, преодолеваем несколько десятков метров и — штыковой удар, беспощадный, бескомпромиссный. Тут главное — успевай крутить головой, не упусти доли секунды, отведенной тебе на то, чтобы упредить удар врага.

До сих пор у меня получалось все хорошо. Да и как иначе — не новобранец ведь, немало пролил пота, отрабатывая элементы штыкового боя, рукопашных схваток. И пример было с кого брать: Айрапетян, Краснов, Захаров, многие старослужащие красноармейцы действовали в самых сложных ситуациях решительно, мастерски, молниеносно. И мне всегда бы так. Но...

Схватка уже кончалась нашей решительной победой, когда неподалеку, на расстоянии трех-четырех прыжков, я разглядел затаившегося в кустах немецкого офицера. Выстрелить бы — и дело с концом! А я решил взять его живым, метнулся вперед.

Тут же успел увидеть несколько вспышек, услышал короткую автоматную очередь. Что-то со страшной силой ударило меня в левое плечо, кинуло на землю. Не сразу понял, что это пуля или пули, — боль придет позже. А пока, уже не мешкая, вскинул руку с пистолетом, почти в упор выстрелил в офицера. Тот взмахнул руками и рухнул на куст, так и не ставший ему надежным укрытием.

И тут от плеча, как-то наискось, через все тело прокатилась острая боль, рукав гимнастерки до манжета набух кровью. Каким-то чудом оказавшийся рядом санитар помог мне добраться до укрытия, сделал перевязку и сопроводил в медицинский пункт.

Пожилой военврач, внимательно осмотрев рапу, сказал как отрезал:

— Пуля прочно сидит внутри. Поедете в Ленинград, в госпиталь.

Я попытался протестовать: не хотелось покидать боевых друзей в столь трудное время да и побаивался, что в свое подразделение потом не удастся вернуться, но в ответ услышал категорическое: [70]

— Сказано в госпиталь — и никаких дискуссий! Здесь командую я.

Путь до Ленинграда был недолгим: ночью раненых усадили в вагоны, а утром меня уже осматривал хирург в больнице имени В. Володарского, превращенной в военный госпиталь. Здесь все было поставлено по-военному четко: оперировали в тот же день. А когда я немного пришел в себя, хирург осведомился о самочувствии, заметил почему-то, что я родился под счастливой звездой, и, положив на тарелку, стоявшую на прикроватной тумбочке, кусочек безобидно звякнувшего металла, сказал:

— Это тебе на память. Выздоравливай.

Вскоре после его ухода появилась медсестра — высокая, стройная девушка, представилась:

— Меня зовут Валей. Если что-нибудь понадобится, вызывайте.

Попросил Валю показать то, что врач положил на тарелку. Как и следовало ожидать, это оказалась сплющенная девятимиллиметровая автоматная пуля.

— А ведь вас можно поздравить со вторым рождением, — заметила Валя. — Врач сказал, что стоило пуле попасть чуть ниже, и вам пришлось бы проститься с жизнью. Теперь же, судя по народному поверью, будете жить долго.

Через несколько дней, когда боль в плече стала утихать и дело заметно пошло на поправку, я попросил Валю сообщить моей двоюродной сестре Анаиде, что нахожусь в госпитале. Сестры дома не оказалось. Соседи по подъезду просили передать мне, что муж Анаиды, как и многие тысячи других ленинградцев, ушел добровольцем на фронт, а сама она с двумя детьми уехала в Ереван. Огорчило, конечно, что не суждено было увидеться здесь с близкими людьми. Но жизнь неожиданно внесла коррективы.

Через пару дней в палате появилась группа мужчин и женщин. Оказалось, что это и есть соседи моей сестры, решившие, что в их славном городе раненые не должны оставаться в одиночестве, без душевной теплоты и поддержки. На моей тумбочке появились яблоки, конфеты, банки с вареньем. Вскоре завязалась и непринужденная беседа. Гостей интересовали фронтовые новости, меня — жизнь ленинградцев. А когда посетители ушли, ко мне обратился сосед по койке:

— Это все твои родственники? [71]

— Такие же, как и твои, как и любого из нас, — ответил я и пригласил всех на «дегустацию» гостинцев.

* * *

Приятно было смотреть, с каким удовольствием уплетали фрукты и конфеты раненые воины. Но особенно радовали не столько сами подарки, как внимание, в общем-то, казалось бы, посторонних людей. Нет, в этой войне среди советских людей посторонних не было! Перед лицом нависшей над Родиной смертельной опасности наш народ сплотился в единую, дружную, нерасторжимую семью...

А враг продолжал яростно рваться к Ленинграду. Началась эвакуация жителей города, его материальных и культурных ценностей. В первую очередь отправляли в тыл раненых и детей. Так я оказался в небольшом северном городе Сокол Вологодской области.

Под госпиталь здесь оборудовали здание средней школы. В бывших классах размещалось по десять — пятнадцать коек. Тесновато, конечно, но никто не хандрил, не жаловался — все горели одним желанием — как можно быстрее выздороветь и вернуться в строй, на фронт.

И кто бы мог подумать, что здесь, в Соколе, бесконечно далеком от всех пройденных мною жизненных путей, произойдет то, что случилось через несколько дней после прибытия сюда? А началось все довольно обыденно. Как-то утром медсестра сообщила, что в госпитале находится мой земляк:

— Он тяжело ранен и пока не ходит. Может быть, заглянете к нему, подбодрите? Землякам ведь всегда есть о чем поговорить, что вспомнить.

Проведя меня по длинному полутемному коридору, сестра открыла дверь в предпоследнюю палату. И первое, что я увидел, — лежавшего на койке у окна моего двоюродного брата Норика Агаджаняна. От неожиданности мы оба просто онемели.

— Ты как сюда попал?! — выпалил я первое, что пришло в голову.

— Наверное, так же, как и ты, — последовал быстрый ответ.

Я присел на край кровати Норика, и мы крепко обнялись. Передвигаться он еще не мог — совсем недавно был ранен в обе ноги.

С того дня нас поместили в одну палату, и время полетело незаметнее — за разговорами о положении на [72] фронтах, о доме, школе, друзьях, нашей дальнейшей службе.

А вести с фронта все еще не радовали: советские войска продолжали с тяжелыми боями отходить на восток. Резко обострилась обстановка под Ленинградом. В конце августа фашисты прорвались к Красногвардейцу и Колпино; форсировав реку Мга и захватив Шлиссельбург, блокировали город с суши. С 8 сентября сообщение с Ленинградом поддерживалось уже только по воздуху и по Ладожскому озеру.

Тем временем моя рана затянулась, и я был определен в батальон выздоравливающих, находившийся в Вологде. Сюда же спустя две недели прибыл и Норик. Мы решили проситься в одну часть.

Молодость брала свое. Сил, энергии было с избытком, и они искали выхода, достойного применения. А пока решалась наша судьба, мы бродили по городу, любовались старинными памятниками архитектуры, иногда смотрели кинофильмы. Однажды, выйдя из кинотеатра, вспомнили какой-то эпизод и громко засмеялись. Шедшая впереди женщина вдруг резко обернулась и презрительно бросила:

— Вам, кажется, очень весело? Не оттого ли, что наши войска оставили Орел?

Нас будто окатили холодной водой. Придя в казарму, я молча улегся на жесткий соломенный тюфяк. Моему примеру последовал и Норик. Уснуть никак не могли — горькие слова незнакомой женщины жгли сердце. Почему мы не на передовой?

Утром написали и отправили по команде рапорты. По опыту знали: надо набраться терпения и ждать. Так и вышло. Только в начале декабря 1941 года нас направили в 38-й отдельный учебный танковый полк, который дислоцировался у небольшой железнодорожной станции неподалеку от Вологды.

Еще до убытия к новому месту службы постарались выяснить, кого там готовят, а узнав, что командиров-танкистов, с трудом поверили в удачу. Мне сразу вспомнились могучие красавцы Т-34, их стремительная атака, мощный огонь, паническое бегство с поля боя превосходящих сил противника.

Наверное, скоро наша армия получит много таких машин и нам доверят водить их в атаки. О чем еще может мечтать воин в преддверии новых битв с ненавистным врагом... [73]