Красноармейская закалка
Сколько бы лет ни прошло, а никогда не забыть мне теплый ноябрьский день тысяча девятьсот тридцать девятого года — день призыва в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Тогда я не мог знать, что выбираю дорогу на всю жизнь, но то, что стал уже взрослым, почувствовал: ведь Родина доверяла мне большое, ответственное дело — быть ее защитником.
С утра на привокзальной площади в Тбилиси гремела музыка. Плавную мелодию вальса сменяла стремительная лезгинка, бравурные марши — задушевная песня. Казалось, весь город вышел проводить нас, новобранцев, в ряды РККА.
Родственники, друзья шумным хороводом окружили моих школьных товарищей — Георгия Назарова и Вар-тана Бабаяна. Чтобы не мешать их прощанью, незаметно отошел в сторону и вместе со зрителями стал наблюдать за танцами. Было немного грустно от чувства одиночества в такой момент, но мои родители жили в ста двадцати километрах от Тбилиси и я решил сейчас их не тревожить, а написать прямо из части, когда все устроится. Да и разве не учил отец: «За взрослое дело берись по-взрослому — обдумай все заранее, убедись, что осилишь, а тогда действуй самостоятельно и решительно, как подобает мужчине».
— По вагонам! — разнеслась над площадью протяжная команда.
Я бросился искать Назарова и Бабаяна — хоть в пути будем вместе, — по неожиданно попал в объятия вчерашних одноклассников, которые, как выяснилось, давно разыскивали меня в толпе. Прижимая к груди огромную охапку цветов и свертки с подарками, я на ходу слушал торопливые напутствия друзей и так разволновался, [4] что забыл сказать слова благодарности. Спохватился, когда эшелон уже тронулся...
Ехали мы в обычных товарных вагонах, оборудованных двухъярусными нарами. Эшелон двигался неторопливо, задерживаясь чуть ли не на каждом полустанке, отчего дорога вначале показалась однообразной и утомительной. Да и что там ни говори, а предстоявшая долгая разлука с родными местами, близкими людьми, не сулившая легкой жизни, еще не познанная военная служба невольно тревожили душу.
Но молодость брала свое: быстро завязались новые знакомства, зазвучали песни. Коротали время, отмечая на карте увиденные города и поселки, стараясь отгадать конечный пункт маршрута, делились воспоминаниями, планами на будущее.
Только на одиннадцатые сутки эшелон прибыл к месту назначения, но зато к какому — в Ленинград! Нужно ли говорить, как все мы обрадовались: ведь это же счастье — служить в городе Ленина, о котором я к тому же знал, пожалуй, больше своих попутчиков — здесь жила моя двоюродная сестра Анаида. Она не раз приезжала к нам в гости и очень увлеченно рассказывала о чудо-городе на Неве.
С вокзала шли строем. Я вертел головой, пытаясь прочитать названия улиц, рассмотреть старинные дома, памятники... В результате часто сбивался с ноги, нарушал строй. Старшина, сопровождавший нас, истолковал мое поведение по-своему:
— Хочешь сразу запомнить достопримечательности? Не получится. Ленинградская красота не терпит суеты. Ее сердцем надо воспринимать.
Ребята в строю оживились. Посыпались было вопросы, но старшина сразу посуровел:
— Р-р-разговорчики! Подтянись!
К вечеру мы получили обмундирование. Всех развели по ротам и взводам. В военной форме вначале с трудом узнавали друг друга.
Старшина же меня запомнил. Подошел, заговорил по-дружески:
— Ты теперь красноармеец-ленинградец. Дорожи этим. А что касается ленинградских достопримечательностей... Об Эрмитаже небось слыхал? Знай же: чтобы осмотреть все его экспонаты, надо три года по залам ходить.
Три года! В такое верилось с трудом. Но спорить я [5] не стал: старшина уже обрел в моих глазах авторитет командира.
Команда «Подъем!» прозвучала на рассвете. Бегом — на зарядку, умываться, на завтрак. И сразу же — строевые занятия. Так начались мои красноармейские будни в 111-м запасном стрелковом полку. Замедлившийся было в пути ритм жизни здесь сразу набрал высокую частоту. Спрессованное напряженной учебой время летело так быстро, что я и не заметил, как наступил, может быть, самый ответственный, самый важный для каждого воина день — день принятия военной присяги.
С утра полк построили на плацу. Мы, новобранцы, на левом фланге, на виду у всех. Заметил, что лица у стоявших рядом бойцов — взволнованные, дыхание стеснено. Под воздействием торжественной обстановки такое же, если не большее, волнение испытывал и я — ведь в то время я еще не очень твердо владел русским языком. Вдруг собьюсь, запутаюсь...
Однако случилось неожиданное: слова присяги, все до последнего, я произнес четко, ясно, без запинки. Наверное потому, что воспринял их как клятву сердца, как первый самостоятельный шаг к полностью осознанной ответственности за себя, за товарищей, за всю страну.
Ночью я долго не мог уснуть. Вспомнилось наше маленькое село Чифткилиса (в переводе — Пара Церквей), забравшееся высоко-высоко, на каменистые отроги Триалетского хребта. Фрукты и овощи там вызревали плохо, за исключением картофеля, который славится на всю Грузию. Воздух по-горному чист, очень вкусна родниковая вода. А зимой трещат морозы, не уступающие сибирским, выпадает глубокий снег. Случаются и метели, и заносы.
Трудная земля... Обрабатывать ее было под силу лишь людям умелым, упорным и находчивым, таким, как мой отец. Он в селе считался человеком бывалым. Прошел империалистическую войну, выучился грамоте, стал мастером на все руки. И хлеборобский опыт не растерял — мог по запаху земли определить, пора сеять или нет.
Что значит быть сыном Вагаршака Казарьяна, я узнал очень рано. Однажды к нам заглянула соседка, попросила отремонтировать обыкновенный навесной замок. Я не смог выполнить просьбу. Она сильно удивилась этому: [6]
— Значит, ты не в отца удался.
Упрек соседки задел за живое, В большие умельцы я не вырос, но по хозяйству родителям начал помогать и дома, и в поле: колол дрова, носил воду, поливал огород. Научился и пахать, и боронить, и заготовлять корм скоту.
Еще один урок отец преподал мне на сельском сходе, когда решался вопрос об организации колхоза. Он первым сказал: «Сообща нам легче будет работать». И первым привел на будущую общую конюшню нашего коня-кормильца, которого с надеждой звали Воски (Золотой). Пример отца оказался решающим: никто из жителей Чифткилисы не захотел остаться в единоличниках.
В пору моего детства средней школы в нашем селе не было. Поэтому, получив начальное образование, я, мои сестры и сверстники продолжали учебу в соседней деревне Хачкове, что в семи километрах от Чифткилисы, Приходилось ходить пешком туда и обратно. Не припомню, чтобы отец когда-нибудь спросил: «Устали?» Но если приносили хорошие отметки, садился вместе с нами читать книги. Именно отцу я был обязан своим пристрастием к чтению, которому отдавал почти все свободное время.
После окончания семилетки в Хачкове я по настоя-» нию отца уехал в Тбилиси завершать среднее образование. В школе отличником не был, но по многим ведущим предметам имел высокие оценки, особенно любил математику, литературу. Тяжелее давался русский язык,
Меня и сестер в детстве подчас обижали строгая требовательность отца, его настойчивость в достижении задуманного, даже если сделать это было очень нелегко. Он ни в чем не давал поблажек ни себе, ни нам. И вот теперь, в день принятия присяги, я вдруг особенно четко осознал: она, эта строгость, шла от мудрости и доброты, от искреннего родительского желания помочь нам выковать характер, стать честными, уважающими труд людьми. И почему-то впервые поверилось, что эти отцовские надежды я обязательно оправдаю, как оправдаю и ту клятву верности Родине, своему народу, которую только что дал.
Солдатский труд и в мирное время — не из легких. Особенно утомляла нас, молодых красноармейцев, кажущаяся излишней монотонность: нужно было час за часом отрабатывать одни и те же приемы, выполнять [7] одни и те же команды: «Становись!», «Бегом — марш!», «По-пластунски!», «Окапываться!», «Разойдись!». И схитрить нельзя. Если хоть в чем-то дать себе слабинку — несдобровать. В этом я убедился достаточно скоро.
На первых порах немало хлопот доставляли портянки — многим никак не удавалось быстро и «по науке» их наматывать. Поднявшись однажды ночью по тревоге, я и словчил: портянки в карман, ботинки на босу ногу — и в строй. Старшина даже похвалил: «Молодец, Казарьян!»
Не в радость, конечно, незаслуженная похвала, но и сознаваться в надувательстве не хотелось. Подумалось: «На этот раз пронесло, а в другой такого не допущу». Но не пронесло...
После построения перед ротой поставили задачу — совершить многокилометровый марш-бросок. Тут-то и пришлось мне расплачиваться за «сообразительность»: не прошагал еще и километра, как почувствовал, что на пятках появились волдыри. Вскоре растер ноги до крови и к привалу приплелся последним. Пришлось обратиться к санинструктору. Смазал полученным от него снадобьем ноги, боль немного утихла. Во всяком случае, смог переобуться по всем правилам.
На старшину роты, товарищей несколько дней после того стеснялся глаза поднять — стыд жег. Может, переживал бы и дольше, но, благо, в армейской службе не предусмотрены передышки. Тут как раз мы приступили к изучению пулемета «максим». При всем уважении к прославленной мосинской винтовке образца 1891 года пулемет мне показался верхом совершенства, полюбился, как говорится, с первого взгляда. Разборка, сборка, смазка, практические стрельбы — все готов был повторять без конца. Однажды поспорил: смогу разобрать и собрать пулемет с завязанными глазами. Спор выиграл. Снял повязку, а рядом стоит командир роты. Хвалить меня не стал (не забылась еще история с портянками), но подбодрил:
— Уяснил, что в армии нет мелочей? Старайся дальше. Тогда и станешь хорошим красноармейцем.
Воспрял я духом, к любому делу начал относиться со всей серьезностью. Даже винтовка, к которой было несколько поостыл, стала более привлекательной, тем более что она оставалась главным оружием бойца.
Красноармейцев помимо ведения прицельного огня из винтовки усиленно учили штыковому бою. «Вперед!», [8] «Выпад!», «Коли штыком!», «Назад!», «Прикройся!», «Бей прикладом!» — чуть ли не от подъема и до отбоя гремело над стрельбищем. Сходились «врукопашную» не меньше десяти раз подряд, да еще с перебежками, нередко под дождем и снегом.
Конечно, и пот заливал глаза, и руки немели. Но заметил я: если увлечешься, зажжешь в сердце азарт — легче дышать и вроде бы даже сил прибавляется. Так и старался действовать, и все чаще получалось по-моему.
Конец ноября принес не только снег и морозы. Все более тревожные вести начали поступать с Карельского перешейка о провокациях финской военщины на границе с нашим государством в непосредственной близости от Ленинграда. И вот 26 ноября артиллерия с финляндской стороны обстреляла советские войска, а в ночь на 30 ноября была совершена и вооруженная вылазка на нашу территорию. Советское правительство вынуждено было отдать приказ войскам Ленинградского военного округа пресечь вооруженные провокации и обеспечить безопасность нашей северо-западной границы. Одновременно Советское правительство еще раз выступило с мирными предложениями. Но в ответ правители Финляндии объявили войну СССР.
Лица у наших бойцов посуровели. На имя командира полка поступили десятки красноармейских рапортов с просьбой направить на фронт.
— Прикажут — поедем все вместе, — терпеливо разъяснял командир. — А сейчас продолжайте учиться главному — бить врага наверняка.
На исходе декабря бойцов, имевших высшее и среднее образование, собрали в штабе полка и объявили: тот, кто желает, может поступить в военное училище. Остальные поедут на фронт.
Я выбрал второе, и не только потому, что в то время даже в мыслях не мог представить себя командиром, что хотел сначала проверить характер в настоящем деле. Запавший в сердце смысл военной присяги призывал не прятаться в трудный час за чужие спины, если нужно Родине — не колеблясь идти на линию огня.
Такого же мнения придерживались и мои друзья — Георгий Назаров и Вартан Бабаян. Мы вместе росли, учились в школе, одновременно были призваны в армию, служили в одном полку. И теперь дружно решили: только на фронт! Рапорты были тут же поданы. Оставалось ждать решения командования. [9]
...Добровольцев набралось немало. Морозным вечером мы покинули затемненный Ленинград. Город выглядел непривычно притихшим, безлюдным. Совершив многокилометровый марш, прибыли в прифронтовую полосу. Новый, 1940 год застал нас в заснеженном лесу, в промерзших землянках.
Бои проходили где-то неподалеку: до нас доносились не только гул орудий, грохот разрывов снарядов и мин, но и ружейные выстрелы, пулеметные очереди. В ночном небе то и дело загорались осветительные ракеты.
При распределении пополнения я попал в 286-й стрелковый полк 90-й стрелковой дивизии на должность второго номера в пулеметном расчете и посчитал, что мне повезло. Ведь «максимы» — ветераны с сорокалетним боевым стажем — все еще оставались грозным стрелковым оружием, простым в обращении и безотказным в бою. Очереди шли густо, пули ложились прицельно. Да и наши пулеметчики всегда славились не только отвагой, мастерством, но и выдумкой. Вот и здесь, на Карельском перешейке, они приспособили к станковому пулемету салазки, намного облегчив его перемещение по снегу.
«Максим» я досконально изучил еще в дни службы в Ленинграде. Но теперь, когда вот-вот предстояло идти в бой, прежних знаний и навыков показалось мало, хотелось так бить врага, чтобы ни одна пуля не миновала цели. Поэтому я вновь и вновь разбирал, чистил пулемет, добиваясь безотказности, особое внимание уделял смазке и сборке, учился еще быстрее устранять неисправности, без промаха стрелять по разным мишеням.
И все же чувство волнения, напряженность перед первым боем не покидали ни меня, ни других необстрелянных юнцов. Это заметил Николай Щербаков — первый номер расчета, опытный пулеметчик. Он служил в армии второй год, участвовал в боях с первых дней войны и за отличие в них был уже удостоен ордена Красной Звезды. Понятно, что для молодых воинов орденоносец Щербаков сразу стал непререкаемым авторитетом. Подкупало и то, что он не бравировал своими заслугами, был человеком веселым, общительным, в карман за словом не лез. И еще — обладал поистине неисчерпаемым запасом энергии, которую щедро тратил на наше «фронтовое образование». О боевом опыте и красноармейской смекалке рассказывал просто, понятно, примерно так: [10]
— Вели мы как-то бои на дальних подступах к населенному пункту Липола. Наши окопы на одной опушке леса, вражеские — на другой. Между ними заснеженная поляна, усеянная камнями, валунами, заросшая мелким кустарником. Посередине лежала сбитая снарядом большая сосна. Подумалось: а что, если установить под ней пулемет?.. Незаметно добраться ночью до сосны не составляло особого труда. Но ведь с рассветом противник наверняка заметит оставленный в глубоком снегу след. Выход один — пробираться под снегом, благо его насыпало по пояс! Всю ночь вели подкоп. Утром устроились под сосной, оборудовали под ней площадку, хорошо замаскировались. День пролежали не шелохнувшись — при таком-то морозе! Даже дыхание пришлось сдерживать, чтобы не выдали нас клубы пара. Испытание, скажу честно, тяжелейшее. Но зато своего дождались: с наступлением темноты большая группа белофинских лыжников попыталась проскользнуть к нашим окопам и нарвалась на засаду. Внезапный пулеметный огонь буквально разметал противника, опустошил его ряды...
Такие предметные, поучительные рассказы запоминались надолго. Вот ведь сколько лет уже прошло, а я со всеми подробностями могу воспроизвести этот оставивший в душе большое впечатление эпизод. Может быть, еще и потому, что Щербаков убедительно показал, как важна в бою хорошая маскировка позиции. Дорого подчас платили те, кто своевременно не усвоил этой простой истины.
Столь же памятными стали и многие другие уроки солдатской «науки побеждать», преподанные нам Николаем Щербаковым. Учил он не только словом. От его острого взгляда не ускользало ни одно отклонение, связанное с нашими неопытностью или расхлябанностью. Заметил он как-то, что молодые красноармейцы всячески пытаются избавиться от пресловутых лимонок — гранат Ф-1. Взрывались они оглушительно, имели большой радиус поражения. Недалеко бросишь, не успеешь мгновенно вжаться в снег — сам можешь пострадать от осколков. Потому и побаивались их новобранцы.
Щербаков не стал «давить» в приказном порядке, читать нравоучения, а организовал регулярные соревнования на дальность метания гранаты. Причем без строгих выводов, выставления оценок, а с шутками да прибаутками, с подзадориванием отстающих. И довольно скоро граната начала почти у всех улетать за 40, а то [11] и за 50 метров. Молодежь приобрела уверенность в своих силах, научилась эффективно применять Ф-1, особенно в обороне.
Полк занимал оборону южнее Маркки, на берегу небольшого притока реки Перо-Йоки. На левом фланге наши позиции выгибались дугой — сюда врезался небольшой холм, на вершине которого противник соорудил из камней и бревен трехамбразурный дзот, откуда хорошо просматривались наши окопы. И вот поступил приказ: вражеский дзот ликвидировать, позиции выпрямить!
С утра 12 января 1940 года на землю опустился плотный туман, затем густыми хлопьями повалил снег. Со стороны противника то и дело доносилась стрельба: в непогоду он нервничал сильнее обычного.
Весь день прошел в напряженной подготовке. Сначала боевую задачу поставил нам командир взвода лейтенант Н. Ф. Загривин, потом, более подробно, командир отделения П. М. Ваймеев. Еще раз проверили оружие, снаряжение, комплект боеприпасов. Я чувствовал себя довольно уверенно: ведь предстояло идти в бой рядом с таким опытным и надежным наставником, как Щербаков.
Наступили сумерки. Нам было приказано хорошо отоспаться, накопить силы. Но едва мы сомкнули глаза, как раздалась команда:
— Подъем! Приготовиться к атаке!
Наш пулеметный расчет быстро занял огневую позицию, обеспечивающую надежную поддержку атаки роты. Почти тотчас же по вражескому дзоту ударила наша артиллерия, и под прикрытием ее огня красноармейские цепи дружно, перебежками бросились вперед. Бойцы уже достигли склона холма и тут словно провалились куда-то. Многоопытный Николай Щербаков тихо чертыхнулся:
— Надо же, попали в засыпанный снегом противотанковый ров! Куда только разведка смотрела?
Элемент неожиданности был утрачен, и противник, уже разобравшийся в обстановке, начал огрызаться пулеметно-автоматным и минометным огнем. Бойцы роты вынуждены были залечь.
— Пора! — неожиданно подмигнул мне Щербаков и стал бить короткими очередями по огненным вспышкам на вершине холма. Теперь и враг нас засек, открыл прицельный ответный огонь. Такое я испытал впервые, и мне вдруг показалось, что все пули, осколки летят прямо в меня. Во рту пересохло, одеревеневшие руки едва удерживали ленту. [12]
Не отрывая взгляда от прицела, Щербаков каким-то шестым чувством уловил мое состояние и предпринял своего рода отвлекающий маневр:
— Следи за вспышками, по которым я бью! — крикнул он. — Если какая исчезнет, значит, вражеский пулемет умолк. Сразу докладывай!
Я напряг зрение, но разобрать что-либо сразу не смог — казалось, искрился весь холм. Но вот как будто стал отличать пулеметные очереди от автоматных. Доложил Щербакову, что одна точка «погасла».
— Верно, — отозвался он. — Молодец! Наблюдай дальше.
Я еще больше сосредоточился и тут с удивлением обнаружил, что от недавней напряженности не осталось и следа. А ведь финны усилили по нам огонь. Надо было менять позицию.
Утопая в глубоком снегу, мы потащили пулемет на салазках к запасной позиции. До нее оставались считанные метры, когда неподалеку начали рваться мины. Одна из них громыхнула совсем близко. Когда я поднял голову и посмотрел на Щербакова, то увидел, что рядом с ним расплывается на снегу темное пятно. Не раздумывая ни секунды, взвалил раненого на плечи и понес в безопасное место. Вскоре, передав Николая встреченному санитару, бросился к пулемету. Нелегко одному управляться с «максимом», но я приспособился как мог и с таким остервенением посылал очередь за очередью, что не услышал, как подползли командир взвода Николай Федорович Загривин и молодой красноармеец.
— Вот тебе второй номер, а сам действуй за первого, — сказал командир. — Выдвигайтесь поскорее прямо в атакующую цепь. Она уже перебралась через противотанковый ров. В проволочном заграждении сделаны проходы. Через них и пойдет пехота. Поддержите огнем!
Поползли, толкая пулемет перед собой. Через ров перенесли его на руках и устроились между двумя валунами. Едва забрезжил рассвет, как загремело над склоном грозное «Ура!» — красноармейцы поднялись для последнего броска. Тут же я полоснул очередью по ближней амбразуре дзота, отвлекая вражеский огонь на себя. Рядом застрочили еще два «максима». В это время «Ура!» донеслось и с другой стороны холма: оказалось, две роты обошли дзот и устремились на него с тыла. Огонь противника начал ослабевать, и вскоре его сопротивление было окончательно сломлено. [13]
Мы, молодые воины, ходили окрыленные победным результатом первого боя. Но не оставляло и горькое чувство от понесенных утрат. Я никак не мог привыкнуть к мысли, что нет уже Николая Щербакова: ранение отважного пулеметчика оказалось очень тяжелым и спасти его не удалось.
В разгаре ночной атаки был контужен и мой школьный друг Георгий Назаров. В темноте санитары не сразу отыскали его и доставили в госпиталь с обмороженными ногами. Благодаря искусству медиков ампутации ног удалось избежать, но в строй Георгия уже не вернули. Позже я получил от него письмо. Назаров сообщал, что живет в родном Тбилиси, осваивает мирную профессию.
А после того памятного, как все первое, боя дал я себе клятву: бить врага за троих — за себя, Щербакова и Назарова. Никому об этом, конечно, не сказал, но командир взвода Н. Ф. Загривин, словно бы угадав мои мысли, на разборе итогов боя подчеркнул:
— Помните, уже сегодня надо с утроенной энергией готовиться к новым боевым действиям. Нелегкими они будут!
Заканчивался январь. Однажды к нам на передний край пробился сквозь снежные барьеры комиссар 286-го стрелкового полка старший батальонный комиссар Василий Титович Воробьев. Пробираясь от расчета к расчету, он расспрашивал бойцов об их нуждах, пожеланиях, с глубоким знанием военного дела, с учетом конкретных условий дал ряд советов, как лучше, эффективнее бить врага. А в заключение сообщил, что в ближайшее время боевым опытом с нами поделится один из прославленных воинов.
На следующий день роту отвели на отдых. Почистились, побрились и собрались в старом деревянном бараке. Через боковую дверь вошла группа командиров и политработников. Среди них — молодой отделенный командир с Золотой Звездой Героя на новенькой гимнастерке. Комиссар полка поднял руку, требуя внимания, и сказал:
— В бою за населенный пункт Липола высокую воинскую доблесть проявил командир отделения связи нашего полка Василий Иванович Галахов — уроженец села Лисицы Калининской области. Попросим его рассказать, как было дело. [14]
Зал ответил дружными аплодисментами. Заметно смущенный вниманием большой аудитории, Галахов заговорил тихо, иногда сбиваясь, но никто этого не замечал — каждое слово Героя было для нас интересным и важным, запоминалось как урок боевого мастерства.
Схватка за Липолу началась на рассвете и продолжалась до позднего вечера. Этот день был для полка очень тяжелым: финские солдаты так укрепились в железобетонных и гранитно-земляных сооружениях, что их в буквальном смысле слова приходилось выковыривать оттуда. Каждый клочок земли простреливался их артиллерийско-минометным, ружейным и особенно губительным пулеметным огнем из тщательно замаскированных дзотов.
Наша атака заглохла. А лежать на виду у врага, под обстрелом, значило нести неоправданные потери.
Бойцы отделения Василия Галахова, обеспечивавшего связь полка с атакующими подразделениями, обнаружили потаенный вражеский дзот на окраине Липолы. Галахов, получив разрешение, оставил у аппаратуры двух связистов, а остальных повел к дзоту.
Глубокий снег, сильный встречный ветер, густая поземка мешали продвижению вперед, но связисты метр за метром пробирались к цели. Когда они почти вплотную подползли к дзоту, сбоку из полуразрушенного деревянного дома застрочил второй пулемет. Галахов на какую-то секунду вжался в снег, а потом резко поднялся и бросил в дом гранату. Очередь оборвалась. Тем временем связисты отделения Павлов, Балков, Орлов подползли к дзоту с тыльной стороны и, выбив входную дверь, метнули в него гранаты. Вражеский расчет был уничтожен.
Когда Галахов с красноармейцами Сварличенко и Стародубцевым вошел в дзот, он проверил трофейный пулемет, убедился в его исправности и приказал бойцам занять круговую оборону.
Как и следовало ожидать, противник быстро понял, что произошло, и предпринял попытки вернуть захваченный дзот, трижды атаковал горстку смельчаков, но их меткий огонь отбрасывал белофиннов назад. На снегу остались десятки вражеских трупов. Несли потери и связисты. Были убиты Павлов, Стародубцев, Балков. Раненому Сверличенко командир отделения приказал пробираться к своим, доложить обстановку. Теперь отстреливались от наседавшего врага только Галахов и Орлов. [15]
Вскоре умолк и Орлов. А тут еще вокруг дзота стали рваться снаряды...
Раненый, полуоглушенный Галахов, слабея с каждой минутой, продолжал вести огонь из пулемета, пока не расслышал знакомые голоса — это подоспели на помощь Зуйков, Сидоров, Богданов и другие бойцы роты.
О том, что противник был выбит из Липолы, Галахов узнал уже в госпитале. Здесь же его застало радостное известие: за смелые и решительные действия в бою за этот населенный пункт Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 января 1940 года ему присвоено звание Героя Советского Союза.
И вот он стоит перед нами, неторопливо рассказывает о подвиге. Впервые я видел совсем близко Героя и, должен признаться, был несколько смущен тем, что он ничем не отличался от нас. Но если он такой, как все, то, значит, и мы вполне способны вести себя в бою по-геройски? Оказалось, что не только мне пришла в голову эта мысль.
— Разрешите? — послышался голос командира отделения П. М. Баймеева.
Получив разрешение, он поднялся и сказал:
— Предлагаю каждому красноармейцу равняться на героя. Пусть нашим девизом будет: «Действовать по-галаховски!»
Мы встретили его слова горячими аплодисментами. Поддержал предложение и комиссар полка В. Т. Воробьев:
— Мне кажется, такой девиз можно принять единогласно. Прошу, однако, учесть, что если в ходе декабрьских боев мы преодолели предполье вражеской обороны, то сейчас предстоит штурмовать очень мощные основные укрепления линии Маннергейма. Подготовиться к этому так, чтобы бить врага наверняка, успешно решать все поставленные задачи — это и будет вашим первым шагом к реализации девиза «Действовать по-галаховски!».
К концу января ритм жизни на передовой заметно участился: роты поочередно отводили за вторую линию на учебное поле, занятия на котором шли и днем и ночью.
Сперва учились преодолевать проволочные заграждения, блокировать доты, метко бросать гранаты. Затем в ротах были созданы штурмовые группы, и каждая из них по элементам стала отрабатывать свои задачи. Скажем, не из красноармейцев, которым предстояло штурмовать укрепления с фронта, многократно повторяли атаки под [16] прикрытием подвижного заградительного огня (ПЗО), штыковой бой в траншеях. Мой же пулеметный расчет попал в штурмовую группу, возглавляемую командиром взвода Н. Ф. Загривиным и специализировавшуюся на блокировании дотов с тыла. Прорыв в тыл обеспечивали танки, буксировавшие специально изготовленные волокуши, на которых размещались бойцы. Командир группы в нужный момент нажимал на рычаг, трос отсоединялся, и волокуша останавливалась. Сидевшие на ней красноармейцы рассыпались цепью и устремлялись в атаку.
Впервые я близко увидел наши танки. Произвели они на меня более внушительное впечатление, чем заслуживали на самом деле. Но под защитой танковой брони чувствовалось спокойнее, потому и казалось желаемое действительным.
Упорные предметные тренировки позволили неплохо изучить вражеские укрепления. Представлялись они так: впереди — три ряда проволочных заграждений, за ними — противотанковый ров, минное поле и четыре ряда гранитных надолб. И только потом — множество замаскированных огневых точек, в том числе и долговременных. Вся местность перед укреплениями простреливалась пулеметным и артиллерийским огнем из трех железобетонных дотов.
Наши разведчики, пробиравшиеся под покровом темноты через колючую проволоку, минное поле и надолбы, докладывали, что в глубине обороны хорошо оборудованы еще две достаточно мощные линии. Иногда в сердце закрадывалась тревога: сможем ли пробиться через столь серьезные укрепления? Поговаривали даже, что у дотов колпаки изготовлены из специальной, ничем не пробиваемой стали, а бетон покрыт слоем резины, от которой «отскакивают» снаряды.
Похоже, что до командования дивизии дошли эти солдатские пересуды. Во всяком случае, в канун наступления нам преподали наглядный урок огневой мощи советской артиллерии. В одну из ночей нас разбудила небывалой интенсивности канонада на участке обороны соседей. Все бросились в свои боевые ячейки. Я со вторым номером Семеном Титаренко залег у пулемета. Но тут по цепочке последовали команды: «Не стрелять!», «Не шуметь!».
Мы затаились, стараясь понять, что происходит. А враг, наоборот, разбушевался вовсю — бил и бил по соседям. Как потом выяснилось, под этот шум и гам тягач [17] подтащил к передовой окрашенное в белый цвет 152-миллиметровое орудие. Его так умело замаскировали среди заснеженных кустов неподалеку от наших окопов, что не только противник, но и мы не заметили появления буквально под боком этой махииы.
Утром соседняя рота предприняла разведку боем. Враг огрызнулся огнем из всех видов оружия. Тут-то и подала голос наша «соседка». От ее мощного выстрела я невольно вздрогнул. А на снегу около ближнего к нам дота появились одна за другой огромные воронки. Недолет! Еще недолет! Теперь перелет! Наконец над дотом вспухло буроватое облако пыли — есть попадание в бетон! Массивный, казавшийся несокрушимо монолитным стальной колпак как-то странно подпрыгнул и завалился набок. Над бывшим дотом заклубился черный дым.
«Ура!» загремело над нашими окопами. А противник, очевидно, был настолько ошеломлен, что обнаружил позицию дерзкого орудия и обрушил на нее град снарядов и мин, когда его уже подцепили к тягачу и, прикрывая дымовой завесой, отводили в тыл. Впрочем, двое из артиллерийского расчета были все же ранены.
Надолго врезался в память тот лихой артиллерийский налет, нередко вспоминали потом, как сбили набекрень шапку с «неприступного дота». Настроение у бойцов поднялось, появились наступательный порыв, стремление показать на деле и свою дерзость. Снова в полную силу зазвучал девиз «Действовать по-галаховски!»
10 февраля поступил приказ о штурме укреплений линии Маннергейма. Нашему полку, как я узнал позже, было предписано наступать в направлении Маркки, а чтобы развить успех пехоты, в прорыв вводилась танковая группа под командованием комбрига С. В. Борзилова.
Приказ нам зачитали в ночь на 11 февраля, после чего штурмовые группы начали скрытно выдвигаться на исходные позиции для атаки. Сообщение о том, что наступление поддержат авиация, танки и артиллерия, придавало уверенность в успехе. К рассвету все было готово к бою. Прижимаясь друг к другу, чтобы сохранить тепло, мы сидели в неглубоком окопе рядом с присыпанными снегом двумя волокушами.
Уткнувшись лицом в плечо Вартана Бабаяна, я не заметил, как задремал, но вскоре был разбужен страшным [18] грохотом. Над вражескими позициями бушевало море огня — это «работали» наши артиллерия и авиация. Уже довольно далеко от нас виднелась густая красноармейская цепь: бойцы спешили ворваться в первую траншею противника.
А вот появились и наши танки. Три из них выдвинулись вперед и начали почти в упор расстреливать гранитные надолбы, а два других остановились рядом с замаскированными волокушами.
— Садиться! — донеслась откуда-то сверху команда командира взвода.
Каждый заранее знал свое место. Расселись быстро, без суеты. Волокушу сильно тряхнуло: танк рванулся вперед. Со скрежетом и внушительной тряской проскочили по разбитым надолбам. Теперь многое решала скорость. На полных оборотах взревели танковые моторы. Рывок, еще рывок — и волокуши вдруг остановились.
— Группа, к бою! — Голос командира звучал сердито и озабоченно: на полпути танки забуксовали в глубоком снегу.
— Пулеметы на фланги! — скомандовал командир, обретя прежнюю уверенность.
Мы с Семеном Титаренко с трудом потащили свой «максим» на крутой склон. Свалились в свежую воронку от разрыва снаряда, установили пулемет среди нагромождения камней, осмотрелись... Наша артиллерия уже перенесла огонь в глубь обороны противника. Над вражескими укреплениями будто пронесся ураган, оставивший после себя расщепленные стволы деревьев, изуродованные бетонные глыбы, перекрученную металлическую арматуру. Из полуразрушенного дота клубился дым, но из него еще велась беспорядочная стрельба. А вот несколько вражеских пулеметов открыли по нашей штурмовой группе прицельный огонь, прижали бойцов к снежному насту.
Засекаю одну огневую точку и бью по ней короткими очередями. Враг зло огрызается, пули взрыхляют снег впереди и сзади. Слышу, как вступают в бой и остальные наши «максимы». Начинается настоящая огневая дуэль пулеметчиков. Воспользовавшись тем, что противник сосредоточил на этом все внимание, бойцы штурмовой группы короткими перебежками врываются в ходы сообщения, ведущие к доту, пускают в ход гранаты...
Упорный бой на нашем участке длился до поздней ночи. А утром блокированные остатки вражеских подразделений [19] начали сдаваться. Первый узел обороны был взят.
Еще три дня понадобилось 90-й стрелковой дивизии, чтобы преодолеть вторую полосу укреплений противника. К утру 15 февраля ее передовые подразделения, в том числе и наша штурмовая группа, вышли на подступы к Маркки. Здесь мы догнали танкистов. Последовавшую команду «Забраться на броню!» выполнили с радостью: ехать — не идти! Едва пристроились кто как сумел, взревели моторы, танки развернулись и, набирая скорость, устремились в атаку. Тут же пришлось убедиться, что обрадовались «попутному транспорту» рановато: сидеть жестко, трясет, шквальный ветер продувает насквозь, рядом роями проносятся пули. С тревогой наблюдали и за прыгающими сзади бронесанями с наспех закрепленными на них нашими пулеметами: только бы не опрокинулись!
Проскочив на полной скорости несколько улиц, танки остановились около небольшой площади. Мы кубарем скатились на снег. Ноги и руки одеревенели. С трудом подняли пулемет, затащили его на чердак стоявшего неподалеку каменного дома, установили у слухового окна. Хороший обзор позволял вести эффективный огонь в случае вражеской контратаки.
Тем временем наши танки прорвались на площадь. И тут же мощный взрыв связки гранат тряхнул переднюю машину. Она застыла на месте. Загорелся от попавшей в него бутылки с горючей смесью второй и круто свернул в переулок.
Мы с Титаренко оцепенели. Просто не верилось, что так легко можно расправиться с нашими боевыми машинами — слишком крепко жила в нас уверенность в неуязвимости советской боевой техники. По тогда раздумывать было некогда, разгоревшийся бой не оставил на это времени. А уже потом, не мудрствуя лукаво, решил: виноваты сами танкисты — выехали беспечно на открытое место, подставили себя под удар...
Три дня на Карельском перешейке бушевала метель. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь тучи, но уже казались по-весеннему теплыми. Пошли разговоры о том, что боевым действиям скоро конец: Выборг (Випури) взят нашими войсками, финским правительством принято предложение СССР о прекращении боевых действий, начались мирные переговоры. [20]
Нашей роте было приказано расквартироваться в небольшом поселке севернее станции Хумола. Устраивались не спеша, добротно.
Как легко меняется настроение, если тебе всего лишь восемнадцать! Еще вчера все мысли были заняты пулеметом, патронами, прицельным огнем, а сегодня вдруг вспомнились родной дом, отцовский голос, игры с друзьями-односельчанами. На рассвете открыл глаза и ясно услышал: где-то рядом стучит по сосне дятел. Совсем как у нас, в горах Кавказа...
Но армия есть армия. По военным законам или по мирному распорядку, а служба идет своим чередом. Во всех ротах полка состоялись партийно-комсомольские собрания. На них были подведены итоги боевых действий и поставлена задача: каждому подразделению, каждому красноармейцу настойчиво и последовательно овладевать боевым опытом, учиться на примере лучших бойцов и командиров. В связи с этим начали широко практиковаться встречи с отличившимися в боях воинами, в первую очередь с удостоенными высоких государственных наград.
В один из весенних дней в гости к нам приехали сразу два Героя Советского Союза, и оба — мои земляки: танкист Карапет Симонович Симонян и пехотинец Григорий Михайлович Айрапетян. Много интересного и поучительного узнали мы из выступлений этих бывалых воинов. Для меня лично оказалось приятным открытие, что Симонян, как и я, призывался из Тбилиси, что и учились мы почти по соседству, и воевали совсем рядом. Был он радистом в экипаже тяжелого танка Т-35, которым командовал лейтенант Груздев.
Как-то, участвуя в разведке боем, танкисты, преодолев огневое противодействие и минные поля, прорвались в тыл врага на несколько километров. Под непрекращавшимся обстрелом Симонян вышел на связь с командованием и начал передавать данные о подавленных и действующих огневых точках противника. Закончить сообщение не успел: снаряд пробил броню, повредил управление, ранил механика-водителя. Вышла из строя рация.
Замерший на месте танк представлял удобную мишень для вражеских артиллеристов. Вокруг густо ложились снаряды, но дерзкий экипаж не дрогнул, смело вступил в артиллерийско-пулеметную дуэль с противником, хотя силы были далеко не равными. Вот уже пали смертью героев командир экипажа и оба пулеметчика, [21] ранен механик-водитель. Но радист Симонян, заряжающий Лунков и раненый механик-водитель Ларченко продолжали вести бой, пока не подоспела наша пехота.
Сдав раненого Ларченко санитарам, Симонян возглавил группу красноармейцев, которая отбросила белофиннов, яростно атаковавших другой наш подбитый танк. Помощь подоспела вовремя: ведь все члены экипажа, в том числе и его командир Котунов, были ранены, отстреливались из последних сил.
Взволнованный Котунов по-братски обнял Симоняна:
— Спасибо, друг, выручил! А мы уж подумали — помирать придется...
Конечно, и подробности самого боя произвели впечатление, но особенно запало в душу вот это фронтовое «спасибо». Напомнило, что сильнее пуль и снарядов бывает простой солдатский закон: «Сам погибай, а товарища выручай!»
Одного я не знал тогда: пройдет совсем немного времени, и я тоже стану в славный строй советских танкистов, и выпадет на мою долю такое же тяжелейшее испытание — вести бой в осажденном танке. А раздумывать над тем, как действовать в подобных ситуациях, не понадобится — сердце подскажет: «Делай так, как Симонян! Ты же помнишь его рассказ».
Но это будет позже. Пока же с не меньшим вниманием вслушивались мы и в рассказ младшего лейтенанта Г. М. Айрапетяна, особенно привлекательный тем, что решения и действия этого молодого командира основывались на точном расчете, зрелом тактическом мастерстве. В самом деле: поставленную перед ним, командиром штурмовой группы, задачу — внезапно ворваться в траншеи противника, посеять там панику и тем самым способствовать успеху предстоящей атаки — можно было решить многими известными способами, в том числе и таким традиционным, как сближение с врагом для решающего броска короткими перебежками. Правда, потери при этом почти неизбежны, но ведь это — война! И все же...
Проведенная предварительно ночная разведка показала, что буквально перед самыми вражескими траншеями находится непростреливаемое пространство. Только вот как до него надежнее добраться?
И Айрапетян принял рискованное, на первый взгляд, решение. С началом артподготовки десять бойцов штурмовой группы поднялись в полный рост, стремительно и [22] безостановочно проскочили в «мертвую» зону и залегли там. Точно так же действовали вторая и третья десятки.
Вся штурмовая группа оказалась метрах в тридцати от первой траншеи противника — идеальная возможность для применения «карманной артиллерии». Не менее двадцати гранат из брошенных всеми бойцами по команде младшего лейтенанта одновременно разорвались в траншее, а несколько секунд спустя, не дав уцелевшим белофиннам опомниться, в нее ворвались красноармейцы, завершившие дело коротким штыковым ударом.
И дальше Айрапетян действовал инициативно, решительно. Его подчиненные по ходам сообщения подобрались вплотную к трем дзотам, забросали их гранатами. Тут же командир пустил сигнальную ракету: «Пора атаковать основными силами!»
— Хочешь выиграть бой — начинай с разведки, — закончил свое выступление Герой. И действительно, найденный в ходе разведки и умело затем использованный непростреливаемый врагом пятачок обеспечил общий успех. Об этом стоило помнить всегда...
Спустя несколько недель после подписания мирного договора между СССР и Финляндией нам зачитали приказ: 286-му стрелковому полку возвратиться под Ленинград, к месту прежней дислокации. Перед небольшим городком Лемболово сделали привал, отдохнули, привели себя в порядок. В населенный пункт вошли под звуки духового оркестра, с солдатской песней.
Встречало нас буквально все население Лемболово — от мала до велика. Музыка, улыбки, цветы, объятия... У некоторых женщин на глазах — слезы. Слезы радости и горя — ведь домой вернулись далеко не все...
Многолюдный торжественный митинг на местном стадионе закончился пением «Интернационала». Тысячи людей в сопровождении духового оркестра вдохновенно исполняли величественный гимн. Как горячо верилось всем нам в те торжественные минуты, что нет силы на свете, которая могла бы повернуть вспять колесо истории, остановить созидательную поступь великой Страны Советов.
Вечером на городской площади началось массовое гулянье. Звенели песни, гремел оркестр, лихо отплясывали танцоры. Окруженные всеобщим вниманием и радушием, мы чувствовали себя безмерно счастливыми: как это прекрасно — сознавать себя солдатами армии, неразрывно связанной с народом! [23]
И снова учеба. Красной Армии нужны были младшие командиры, имеющие современный боевой опыт. Многие из нас стали курсантами полковой школы младших командиров. Учились очень старательно — ведь каждый на себе испытал, насколько суровы законы войны.
Иа одном из первых занятий с нами провел обстоятельную беседу политрук школы Василий Сергеевич Данилин. Он рассказал о задачах по боевой подготовке, организации и устройству войск Красной Армии на основе опыта войны в Финляндии.
— Красная Армия, ее организационная структура, военная техника, вооружение и снаряжение, морально-психологические качества бойцов и командиров выдержали испытание в труднейших климатических условиях, — подчеркнул Данилин. — Войска обогатились цепным боевым опытом, особенно в прорыве такой сильной и сложной обороны, как линия Маннергейма. Но выявились и просчеты, слабые стороны: организационная неразбериха в ходе подготовки к наступлению, отсутствие четкого взаимодействия различных родов войск в бою. Стрелки и танкисты оказались недостаточно подготовленными к ведению боя в лесисто-болотистой местности, в условиях суровой зимы, не умели действовать достаточно скрытно, подчас недооценивали разведку и маскировку. Обнаружилась слабость огня пехоты в ближнем бою из-за нехватки автоматов и минометов.
Свою беседу политрук школы закончил словами:
— Нарком обороны маршал Тимошенко поставил задачу: извлечь серьезные уроки из минувших боев. Вас, будущих командиров, это касается в первую очередь. Надо учиться побеждать не числом, а умением.
Твердую руку нового Наркома обороны СССР мы ощутили очень скоро. Большинство занятий было перенесено в поле, на полигон, поближе к реальным условиям боя. Учебные тревоги, марш-броски днем и ночью стали обычным явлением.
Мы, пулеметчики, учились отсекать огнем вражескую пехоту от танков, стрелять по движущимся целям. Очень много времени отводилось применению увесистой противотанковой гранаты, бросать которую требовалось точно под танк, чтобы повредить днище или гусеницы. А поскольку это давалось нелегко, то и утро начиналось, и вечер заканчивался тренировками в метании гранат.
Познакомили нас еще с одним из действенных средств борьбы с танками — бутылками с зажигательной смесью. [24]
Полюбились они сразу: просты, удобны, легки; попадешь хоть в башню, хоть в корму — танк горит.
Но тут возникла неожиданная проблема. Дело в том, что на занятиях мы использовали обычные стеклянные бутылки. Наполняли их водой с мелом и бросали. При попадании на макете танка оставалось белое пятно, свидетельствующее о поражении цели. Кажется, лучше и придумать нельзя. Но... через неделю все бутылки, какие только могли собрать, кончились. Что делать? Не прекращать же учебу!
Вспомнил я тогда умелые руки отца и решил изготовить учебную небьющуюся бутылку. Привлек к этому делу курсанта Александра Краснова. Все воскресенье трудились с ним в мастерской, испробовали не один вариант. Наконец вроде бы получилось: выточили дубовую болванку, для придания нужного веса обмотали утолщенную часть проволокой, а сверху плотно натянули матерчатый чехол. На полигоне макнули нижний конец чехла в воду с сажей и метнули «бутылку» в мишень. На броне остался отчетливый темный след — цель поражена! И «бутылка» цела.
Наша самоделка всем понравилась, и ее стали широко применять на занятиях. Спустя несколько дней к нам на построение пришел Василий Сергеевич Данилин и объявил Краснову и мне благодарность перед строем за проявленную солдатскую смекалку. Поддержка политрука школы обрадовала и окрылила нас.
В конце июля наш 286-й стрелковый полк был передислоцирован в Пярну — небольшой эстонский город-порт на берегу Балтики.
Советскую власть в Прибалтийских республиках их пароды восстановили совсем недавно, многие эстонцы еще помнили злобные выпады буржуазной пропаганды против социализма, против нашей великой страны. Поэтому бойцы и командиры охотно отвечали на многочисленные вопросы пярнинцев, каждый из нас старался убедительно разъяснять им превосходство социалистического строя перед капиталистическим, раскрывать гуманистические идеалы нашего советского образа жизни.
Что касается меня, то должен признаться: первое время я избегал контактов с местным населением. Дело в том, что хотя русский язык я понимал неплохо, немало и охотно читал на нем, а вот разговаривать стеснялся из-за кавказского произношения: вдруг вызовет смех моя корявая речь. В воинской среде, не терпящей лишних разговоров, [25] такую «игру в молчанку» многие просто не замечали. А у меня в душе то и дело возникал страх: придется когда-то подчиненным ставить задачу, а я не смогу, растеряюсь! Понимал, что надо быстрее преодолеть себя. Но как?
После двухмесячного пребывания в Пярну мы передислоцировались в Валгу. Этот небольшой, очень уютный город принадлежал двум республикам: одна половина — Эстонии, другая — Латвии. Граница обозначалась почти символически — сохранившимся с прежних времен шлагбаумом из окрашенных в белый и черный цвета тоненьких жердей. Никакой охраны рядом уже не было: население общалось свободно, оно жило по новым законам — законам дружбы и братства.
Наступил октябрь — время окончания полковой школы. В числе других я был оставлен в ней на должности помощника командира пулеметного взвода. Моим командиром вновь оказался лейтенант Н. Ф. Загривин. Служить под его руководством было интересно. Он во всем доверял нам — своим помощникам. Если что-либо не получалось — помогал, обнаруживал халатность — строго взыскивал, невзирая и на дружеские отношения. Стараясь оправдать доверие командира, я не давал себе никаких поблажек.
Все шло по плану. Постепенно крепли знания и навыки в обучении, но — не знаю, с чем был связан выбор, — меня неожиданно назначили старшиной полковой школы, да еще в тот период, когда я временно исполнял обязанности долго болевшего командира учебного взвода. Это, пожалуй, и стало точкой отсчета моей командирской деятельности, продолжавшейся затем без малого полвека. И началась она, надо признать, с истории малоприятной.
На командиров взводов возлагалась обязанность проводить политические занятия с личным составом. Тема первого занятия, к которому я готовился довольно долго, была знакомой и близкой: о добровольном вступлении Латвии, Литвы и Эстонии в братскую семью народов СССР. Подобрал вырезки из газет, другой вспомогательный материал, набросал план выступления, но, сколько ни бился, толковый конспект составить не смог.
Мои затруднения заметил Александр Краснов и тут же пришел на помощь: подсказал, с чего начать, на что обратить главное внимание слушателей, как увязать ход нашей учебы с международной обстановкой, внутренним положением нашей страны. Когда я переписал черновые [26] заметки начисто, перечитал несколько раз про себя, то немного успокоился: складно получилось.
В назначенное время не спеша вошел в класс, положил на стол конспект, взял в руки указку и... даже начать политзанятие не смог: как только вспомнил, что по-русски говорю неважно, — будто язык отняло.
Вечером меня вызвал политрук школы Василий Сергеевич Данилин. Шел к нему и от стыда готов был сквозь землю провалиться.
Политрук сразу протянул бланк записки о моем аресте и приказал заполнить его под диктовку. По суровому взгляду Василия Сергеевича стало понятно: шутить со мной он не намерен.
— За срыв политических занятий, — продиктовал Данилин, — трое суток ареста.
«Кончилась, Ашот, твоя командирская служба, — подумал я. — Смалодушничал, вот и не быть тебе больше ни командиром взвода, ни старшиной роты».
Политрук молча взял у меня записку об аресте, сложил ее вчетверо и положил в карман гимнастерки:
— Буду присутствовать у тебя на следующем занятии, — сказал он напоследок. — Там и решу, отменить арест или добавить еще несколько суток. — Голос его стал чуть мягче: — Не забыл о встречах с Героями? Чему ж научился?
Из кабинета я вышел весь мокрый, будто из бани. У казармы меня поджидал Александр Краснов. Постояли молча, обдуваемые ветерком. Как хорошо, что Александр без слов уловил мое состояние, не задал ни одного, болезненного сейчас, вопроса.
Два дня, едва выдавалось свободное время, переписывал конспект. Краснов все это время старался находиться рядом: проверял текст, вписывал свои дополнения, подбирал плакаты, которые можно использовать в качестве наглядных пособий. Затем он заставил меня прочитать все написанное вслух, проверив по часам, уложусь ли я в отведенное время. Ко дню проведения занятия я выучил конспект наизусть.
Утром, минута в минуту, в класс пришел политрук, сел на заднюю скамейку, кивнул, разрешая начать занятие. И хотя я знал материал досконально, волнение не покидало меня. Говорил быстро, нередко запинался, не узнавал своего голоса. За один час выпалил все, что готовил на два, «А что же буду делать в оставшееся [27] время? — с тревогой подумал я. — Опрашивать курсантов? Но у меня по плану — двухчасовое выступление».
На выручку пришел сам Василий Сергеевич. Поняв ситуацию, он взял слово и рассказал о последних событиях в мире, о растущей военной опасности со стороны фашистской Германии.
— Зайди ко мне вечером, — сказал Данилин, покидая учебный класс. — Поговорим обо всем как следует.
Приглашение обрадовало: не хотелось выслушивать замечания в присутствии подчиненных. Да и разговор, как оказалось, предстоял основательный.
Василий Сергеевич начал беседу издалека. Припомнил, как сам стал политработником, какие трудности испытывал на первых порах. Потом не торопясь разобрал мой урок. Отметил, что материал я изучил тщательно, связал его с современной обстановкой, задачами боевой подготовки части и подразделений. Одобрил политрук мои выводы о значении в бою разведки, связи и взаимовыручки, умения действовать неожиданно для противника.
— Но язык тебе надо шлифовать самым серьезным образом, — подытожил Данилин. — И не только произношение. Учись излагать тему доходчиво, говори проще, искреннее. Опыт пропагандиста — дело наживное, и главное в нем — труд и терпение. А арест приберегу на тот случай, если замечу, что не стремишься к совершенствованию, не работаешь над собой.
Этот доброжелательный разговор убедил, что политрук в меня верит, готов помочь в преодолении трудностей. Так и получилось. В дальнейшем он не раз присутствовал на занятиях, помогал выявлять промахи, отмечал все то, что считал положительным, интересным.
Внимание, повседневная забота политработника ко многому обязывали. Я подтянулся, стал активнее как воспитатель, требовательнее как командир. Появилось желание дойти до каждого курсанта, помочь ему полнее раскрыть свои способности. Это укрепило взаимопонимание с подчиненными, сделало нас единомышленниками во всех делах и поисках.
На выпускных экзаменах наш учебный взвод заслужил отличную оценку, и я получил первое командирское поощрение — краткосрочный отпуск с поездкой домой.
Дни отпуска пронеслись стремительно. В Тбилиси первым делом навестил свою бывшую школу, побеседовал с ее директором Михаилом Ивановичем Бахшиняпом, выступил перед старшеклассниками. Съездил в родное село [28] Чифткилиса, помог родителям в ремонте дома. Много ярких впечатлений осталось от поездки в Ереван, осмотра древних строений в Вагаршапате, Гегарде, Гарни... Но когда я вернулся из отпуска в полк, все впечатления слились в одно, обобщающее — советские люди заняты мирным, созидательным трудом, живут заботами о будущем своей страны, и ничто не сможет остановить наше движение вперед. [29]