Разъезд
Наша миссия приехала в Китай, чтобы работать при революционном правительстве. Теперь такового более не существовало, вместо него образовалось контрреволюционное правительство. Миссии не оставалось ничего другого, как уехать. За несколько недель — от последних чисел июля до середины августа — из Китая разъехались мы все.
Собираться было нетрудно, мы и так жили на чемоданах. Мне нужно было только найти преемника, который стал бы готовить информационные сводки для Блюхера после моего отъезда. Впрочем, через несколько дней готовился уехать и сам Блюхер. Своим преемником я наметил Г. О. Монзелера. Это был научный сотрудник — китаист Академии наук, приехавший незадолго перед этим в Ханькоу на такую же работу, как Мазурин и я. Он был женат на одной из наших младших сослуживиц по Восточному институту, Зое Дубасовой, но приехал один. Поскольку Монзелер никаких конкретных заданий не имел, уговорить его заменить меня и остаться еще на неделю не представило труда.
Осталось попрощаться с Блюхером. Галина просила прийти к чаю. Они сидели в своей небольшой гостиной наверху. Дверь на веранду была открыта. Было много света и воздуха, гибкая соломенная мебель усиливала впечатление легкости, даже невесомости. За чайным столом, в белом костюме, Блюхер мог показаться совершенно [157] светским человеком, до тех пор пока взгляд не падал случайно на его крепкие рабочие руки.
Я обратился к Блюхеру с просьбой: насколько я слышал, наши люди поедут по разным маршрутам — кто через Владивосток, кто через Монголию, я бы хотел ехать через Харбин. Там живут мои родные, приезжает брат и будет нечто вроде семейного съезда. Не возражает ли он?
— Но какие могут быть возражения? — удивился он. — Езжайте, голубчик. Вы довольны расчетом? Хватит ли вам денег на поездку?
Я заверил его, что получил все, что мне положено, и денег хватит. Он задержал мою руку в своей и повторил:
— Если вам нужно что-нибудь, пожалуйста, скажите мне.
Галина позвала нас пить чай. За столом беседовали о разных политических вопросах. Больше я Блюхера в Китае не видел. Позже я узнал, что 11 августа Блюхер выехал в Россию. Его сопровождал тот самый старый царский генерал Шалавин, которого я встретил за завтраком в приемной в Наньчане; генерал буквально прикрывал собой Блюхера в кишевшем белогвардейцами городе; нельзя было найти более верного и преданного человека.
На пароходе, который вез нас в Шанхай, было довольно много русских, но, поскольку пароход был иностранный, мы заранее условились не особенно общаться друг с другом, чтобы не привлекать внимания. Но однажды Ролан сделал мне знак следовать за ним. Мы уселись в укромном уголке на палубе под навесом. Через минуту к нам подсел небольшого роста очень нервничавший китаец с незначительной внешностью. Он был в обычном летнем китайском платье. Мы поговорили, китаец жаловался на порядки в Ханькоу, кричал, что едет искать правду где-то на Юге. Это был генерал Чжан Фа-куй, командир знаменитых «железных дивизий», прославивших себя победами и в Северном походе и в Хэнани. Он совсем растерялся и не знал, что делать дальше. [158]
Вот и Шанхай. Публика сходила на берег. Мы условились разъезжаться порознь, как будто друг друга не знаем. Можно было спускаться по трапу на пристань, но там была толкотня, каждого пассажира облепляли комиссионеры гостиниц, за рукава тащили шоферы, приглашая садиться, прямо под ноги бросали свои оглобельки рикши. С другого борта пароход облепили лодки-сампаны, которые дешево перевозили на тот берег. Решив, что такой вариант удобнее, мы переправились через реку вблизи советского консульства и отправились в свой прежний пансион, где у нас еще остались кое-какие вещи и книги.
Шанхай оказался все тот же — страшный, безжалостный город, где на каждом шагу голодный смотрел в рот сытому. Стояла жара, как и в Ханькоу, но какая разница в отношениях между людьми! Дом, где помещался наш пансион, как и несколько соседних домов, принадлежал богатому китайцу. Его жена, дети, внуки — вся сытая, разряженная родня (нам сказали, что их было 132 человека) выходила по утрам по холодку на площадку между домами. Чтобы прокормить всю эту ораву бездельников, другие члены этого рода — деревенские помещики, шэньши, вырывали кусок изо рта у крестьян нескольких деревень. А рядом слышался надрывный стон грузчиков и лоточников, отовсюду глядели умоляющие глаза рикш и нищих, то и дело получавших палкой по голове от полицейского. Нам вспоминался Ханькоу таким, каким он был месяц или два назад, — рабочие были там хозяевами, а паразиты прятались по своим норам.
В Шанхае я узнал, что в избиении рабочих 12 апреля войска не участвовали. Первую дивизию даже вывели из Шанхая и отправили якобы на фронт к Нанкину. Изменники не верили в надежность воинских частей, для бандитского налета были использованы другие элементы. В 5 часов утра тысячи вооруженных и переодетых бандитов с белыми повязками на рукавах предательски напали на помещение рабочего союза и открыли [159] по всему Шанхаю оргию резни и расстрелов. В тот день было убито пять тысяч рабочих. Войска и полиция лишь завершили «операцию».
Кто же были эти бандиты? Дело в том, что профсоюзы в Шанхае возникли лишь недавно, рабочие же с давних времен находились во власти террора со стороны двух тайных банд — «синих» и «красных» (цин-хунбан) — настоящей китайской мафии. Их влияние в какой-то мере объяснялось тем, что они свою родословную вели якобы от разбитых и деморализованных частей революционеров-тайпинов. На самом же деле они выродились в шайку продажных уголовников, сотрудничавшую с иностранной полицией. В Шанхае цин-хунбан укрепились главным образом на территории французской концессии, муниципальные власти которой подчинялись прогнившему и продажному колониальному правительству в Ханое. За большую мзду они не мешали главе «синих» и «красных» Доу Юэ-шэну контролировать торговлю наркотиками, заправлять публичными домами и игорными притонами. Перед апрельской резней заправилы бандитских шаек потребовали от властей французской концессии 5000 винтовок, а от председателя англоамериканского сеттльмента разрешения передвигаться на грузовиках по его территории — иначе говоря, обеспечивали свои тылы. По сговору с Чан Кай-ши они и начали предательское избиение шанхайских рабочих, предоставив Бай Чун-си его завершить. Иностранная полиция ловила и выдавала рабочих, бежавших на территорию концессии или сеттльмента.
Этот мир был нам неведом. Я вспоминал профсоюзы в Ханькоу, опиравшиеся на промышленных рабочих, имевшие определенную программу, оправданную опытом рабочего класса многих стран. Но промышленный пролетариат в Китае был невелик — он включал не более трех миллионов человек. А рядом колыхался необъятный мир люмпенов, уголовников, бродяг, тайных союзов, всегда готовый к платным услугам реакции. И ту же картину можно было наблюдать в ограбленных сельских местностях, переполненных дезертирами, туфэями, миньтуанями, бродягами, бандитами, которых помещики и ростовщики использовали для разгрома крестьянских союзов. [160]
Мы взяли билеты на пароход, отходивший в Дайрен, где можно было пересесть на поезд в Харбин. Я помню, как мне было жаль, что я не могу сделать крюк и заехать в Пекин. Хотелось вновь побывать в полюбившемся мне городе и показать эту чудную столицу жене. Но я не имел права на такие прогулки, в сложившихся обстоятельствах это было слишком рискованно и могло кончиться плохо, если не трагично. Пекин был цитаделью чернейшей реакции — там властвовал Чжан Цзо-линь, и нас в случае доноса могли немедленно арестовать, как арестовали несколькими месяцами раньше служащих советского посольства.
Мне хотелось бы вернуться теперь к эпизоду, о котором уже бегло упоминалось. Речь идет об аресте Ф. С. Бородиной. Расчет контрреволюции был примитивен — угрожая расправиться с Бородиной, повлиять на позицию ее мужа. Однако, поскольку ни сам Бородин, ни его жена не выражали желания идти на какую бы то ни было сделку, Чжан Цзо-линь и его ближайший подручный, в то время шаньдунский дуцзюнь Чжан Цзун-чан, готовили Бородиной судьбу Ли Да-чжао. Ее предали суду, но демократично настроенный судья провел заседание рано утром, вынес оправдательный приговор и, зная, что за это придется отвечать головой, бежал. Бородина тут же покинула здание суда. Как вспоминает она в своей книге «В застенках китайских сатрапов», гнев милитаристов обратился на родных судьи — его жену, двоих детей и брата. Они были посажены в тюрьму. Обо всем этом, не переставая жужжали провода телефонов, пространные сообщения появлялись во всех газетах мира. Тем временем в Пекине шли поиски Бородиной. Вот как описывает происходившее американский журналист Шиэн: «Пекин был перевернут вверх дном, открыта была слежка за поездами, производились налеты на подозрительные дома. В Тяньцзине был установлен контроль над (отходившими пароходами. Бородину никак не удавалось найти. Но вот однажды, через десять дней после оправдания Бородиной, японское агентство Ренго в депеше из Владивостока сообщило, что Бородина прибыла во Владивосток на японском пароходе, и подробно передало ее впечатления во время заключения и суда в [161] Пекине. Еще через десять дней газеты опубликовали интервью с Бородиной в сибирском экспрессе и затем ее заявление по приезде в Москву. Сомнений быть не могло, сообщения эти были напечатаны всей мировой прессой. Итак, Бородина ускользнула из лап Чжан Цзо-линя и теперь была в безопасности в Москве. Чжан Цзо-линь и его подручные признали свое поражение и прекратили слежку. Лишь тогда Бородина, которая на самом деле не выезжала из Пекина, приняв необходимые меры предосторожности, вернулась на родину».
Корреспондент так и не дознался, что Ф. С. Бородина провела эти дни в домике нашего с Мазуриным товарища по Восточному институту Гриневича. Приют ученого-отшельника помещался в глухом переулке. Сразу же за калиткой чудесным образом раскрывался неожиданный для бедного жилища сад с высокими деревьями. В самой глубине его стоял небольшой одноэтажный жилой дом, в свое время переделанный из старой кумирни и теперь состоявший из нескольких цзяней (звеньев). Вечером сад благоухал мимозами и жасмином, горел множеством обычных в Пекине летних светлячков, иногда там звучала музыка. К Гриневичу приходила и приезжала самая разнообразная публика: русские, китайцы, иностранцы. Ничего необычного не было в том, что однажды вечером в узкий переулок въехала машина, из нее вышли двое иностранцев, а за ними скромно одетая бегинка в громадном крылатом белоснежном головном уборе, к которому привыкла навидавшаяся всяких миссионеров пекинская полиция. Опять-таки ничего необычного не случилось, когда спустя несколько недель та же монахиня, в том же накрахмаленном уборе в сопровождении иностранцев выехала из этого переулка.
Гриневич просто и скромно рассказывал мне об этом эпизоде, хотя жизнь и его, и Бородиной, и сопровождавших Бородину людей висела тогда на тончайшем волоске.
Покидая Шанхай, я говорил себе: какая огромная разница между моим Китаем 1920 года и Китаем 1927 года. Тогда страна, казалось, еще жила в средневековье. Умы нового поколения волновал главный вопрос: [162] будем ли жить по-иному и когда? И вот теперь я увидел, как далеко шагнул Китай за эти годы, почувствовал, какие могучие волны прокатились по этой древней земле за семь лет. Китайский народ показал, что он способен на великий порыв. Пронеслись миллионные забастовки и бойкоты, возникли организации рабочих в масштабе всей страны, сформировалась Коммунистическая партия Китая, возникло революционное правительство. Отступали, дробились силы реакции; под первыми могучими ударами революции дрогнули захватчики-иностранцы. Неисчислимые народные массы Китая пришли в действие. Китай сделал первый шаг по пути к освобождению.
В Харбине я зашел в советское консульство и познакомился с генеральным консулом В. Я. Аболтиным. Через несколько дней я встретил вечером на вокзале — туда же для той же цели пришел и Аболтин — А. А. Майскую и И. М. Майского, который был назначен в Токио советником посольства и с кем не раз мне еще суждено было встретиться на сквозных перекрестках мира.
Два месяца у родных прошли быстро. Уже в середине октября мы тронулись в путь в Москву. Хмурой выглядела эта дорога. Пустынные заснеженные вокзалы, невеселые воспоминания — все это действовало угнетающе. В жестком купе с нами оказались двое молодых братьев-немцев Ганс и Вернер, торопившихся к себе на родину в Германию из Америки, где они пробыли пять лет. В Новосибирске Ганса (одного из братьев) сняли с поезда в бреду с двусторонним воспалением легких. Другой грустно брел за носилками. Я глядел из окна вагона на эту мрачную процессию.
Тем временем к Москве пробирались и другие члены нашей бывшей ханькоуской колонии. Бородина уже была дома, приехал через Монголию Бородин. Он, естественно, не мог ехать через Шанхай — его наверняка попытался бы снять с парохода Чан Кай-ши. Левые гоминьдановцы даже после переворота уговаривали Бородина остаться, но он ответил: «Раз вы разрушили рабочие и крестьянские организации, я вам более не союзник». Бородин захватил с собой некоторых жителей русской, [163] иностранной и полуиностранной колоний в Ханькоу. С ним ехали оба сына министра иностранных дел — Перси и Джек Чэнь Тарханов, Волошин, по дороге он захватил с собой нескольких человек, состоявших при армейской группе Фэн Юй-сяна — советника Сейфулина, переводчика Корфа. С Бородиным был также доктор Орлов и его жена, так как Бородин продолжал страдать и от малярии и от последствий перелома руки. К группе Бородина пристроилась и Анна Луиза Стронг. Ей не было никакой необходимости ехать этим путем, она выбрала его просто из журналистского тщеславия, чтобы быть участницей еще одной сенсации. Вся эта кавалькада из нескольких машин проследовала через пустыню Гоби.
В начале сентября прибыла в Москву вдова Сунь Ят-сена — Сун Цин-лин, с ней приехал министр иностранных дел Евгений Чэнь с обеими дочерьми и ближайший друг Сун Цин-лин — Рейна Пром. В августе кончила свое существование газета «The People's Tribune», которую после отъезда Промов короткое время редактировал секретарь Евгения Чэня Линь Юй-тан, ставший впоследствии известным писателем.
Перед отъездом из Китая Сун Цин-лин опубликовала благородное и трогательное послание к народу, в котором говорила о верности идеалам Сунь Ят-сена, о том, что «каждая революция должна быть социальной революцией, иначе она не революция, а перемена правительства», и о том, что «всякая попытка вести политику не в интересах рабочих и крестьян — предательство». Решительный отказ Сун Цин-лин поддерживать как правый, так и левый гоминьдан и демонстративный отъезд из Китая были проявлением доверия и дружбы к Советской России и к Бородину, которого она так хорошо знала.
Добрался до Москвы и Ролан. Его и еще шестерых наших советников, когда они садились на пароход в Шанхае, чтобы ехать во Владивосток, схватили лейб-гвардейцы (бодигары) из особой дивизии Чан Кай-ши. Присутствовавший при этом корреспондент московской «Рабочей газеты» писал: «Впереди нашей группы арестованных [164] идет Ролан. Бодигары напирают сзади. Я вижу, как он останавливается и очень резко и возмущенно кричит на солдат по-китайски. И удивительная вещь, бодигары моментально расступаются широким кольцом и без единой улыбки и грубости, предусмотрительно шествуют далеко позади...». Через несколько дней Ролан и все остальные были освобождены. Им передали извинение Чан Кай-ши за происшедшую «оплошность».
Ноябрьская Москва встретила нас сурово. Жена сразу же заболела воспалением легких, которое тогда еще было опасной болезнью. Вскоре после приезда умерла от энцефалита Рейна Пром. Я помню, как мы провожали ее гроб от прозекторской на Девичьем Поле до крематория в Донском монастыре. Стоял крепкий мороз. Собралось человек двадцать-тридцать. Выделялась тонкая, изящная фигура Сун Цин-лин в черной кавказской бурке и легких сапожках. Так она и прошла в этот непривычный для нее мороз весь некороткий путь от больницы до крематория за своей покойной подругой. На похороны пришли жена писателя Синклера Льюиса известная журналистка Доротти Томпсон. Были Винсент Шиэн, Ф. С. Бородина и часть советской колонии, знавшей Рейну по Ханькоу.
Я не говорил о смерти Рейны жене, боясь, что на нее, больную, это произведет тяжелое впечатление. Когда она уже поправилась, мы однажды шли по Тверской и встретили Билла Прома. Он выглядел совсем мрачным, с трудом заставил себя остановиться и поздороваться с нами.
— Ну, как вы живете? Как здоровье Рейны? — с живостью спросила жена, до того как я успел ее предупредить. Пром дико переводил глаза с меня на нее. Я объяснил, что жена болела и я ей ничего не говорил. Пром с усилием сказал:
— Рейна умерла двадцать первого ноября.
И ушел. Через некоторое время мы получили известие, что он уехал на Филиппины и там, в Маниле, застрелился. [165]
Я часто встречался с Абрамсоном-Мазуриным. Однажды он спросил меня, был ли я у Блюхера. Я ответил, что не был.
— Зайди, мы все уже навещали его.
Как-то вечером мы с женой отправились к Блюхеру. Он жил в одной из квартир, составлявших часть гостиницы «Метрополь» и расположенных позади ее, ближе к Третьяковскому проезду.
Когда мы постучали, Галина была одна; через несколько минут пришел Блюхер с судками — он ходил за обедом. Из разговора выяснилось, что нового назначения он еще не получил. Он не хочет идти ни к кому заместителем и просит свой прежний первый стрелковый корпус, расположенный в Ленинграде. Ведь до поездки в Китай Блюхер был «комкор-1». Окончательное решение еще не было принято.
Однажды пришел Абрамсон и сообщил мне, что образуется научно-исследовательский институт по Китаю. Туда на работу приняты многие молодые синологи, составлявшие «мозговой трест» колонии в Ханькоу. Абрамсон предложил мне поступить в этот институт, что я и сделал. Я проработал там десять лет. Мечта забраться на сказочную гору Цзиньшань на Янцзы, чтобы познать там все тайны китайского духа, теперь приняла другую форму. Занимаясь наукой, мы хотели выведать тайны китайской истории, социального строя, аграрного вопроса, тех пружин отношений между людьми, о которых мы так мало знали. Это стремление было важнейшим итогом моего скромного опыта и наблюдений и исходной точкой следующего этапа.
14 декабря того же 1927 года, сразу же после восстания в Кантоне, Чан Кай-ши объявил, что китайское правительство разрывает дипломатические отношения с СССР, закрыв наши консульства и выслав из Китая советских работников. [166]
7 ноября 1927 года мы все были на Красной площади, кто лично, кто надев наушники радио. Закончилось первое десятилетие Октября. Гремела музыка, шла демонстрация миллионов. Головной отряд рабочего и революционного движения неуклонно шел вперед.