Вдогонку за Чан Кай-ши
Итак, глубокой ночью Чан Кай-ши сбежал. Получив утешительные известия с фронта о том, что армии его главного противника Сунь Чуань-фана разбиты и что пали Нанкин и Шанхай, Чай Кай-ши поспешил покинуть центральную часть Китая. Здесь под натиском революционных организаций назревало его падение, и он торопился перебраться на восток, под крылышко шанхайской буржуазии и империализма.
Блюхер не хотел и не имел права упускать Чан Кайши из поля своего зрения и послал нашу группу вдогонку за ним. Было нас четверо. Начальник штаба Ролан (он взял с собой жену, чтобы показать, что это не погоня, а развлекательное путешествие), шифровальщик Зотов и я.
Поезд доставил нас в Цзюцзян за несколько часов. Там уже ждал небольшой речной пароходик, который никого, кроме нас, на борт не взял.
Мы знали, что английская концессия в Цзюцзяне была захвачена революционным народом спустя несколько дней после взятия концессии в Ханькоу. Английское правительство, подчиняясь силе революционного вихря, безоговорочно капитулировало и подписало все документы о возвращении обеих концессий Китаю. С китайской стороны их подписал министр иностранных дел Чэнь Ю-жэнь, с английской — уполномоченный на [68] это генеральный консул Оуэн О'Мэлли. Как проворен был английский сноб, как вежливо и беспрекословно он уступил силе, но в то же время, как коварен он был!.. Газеты сообщали, что в Шанхае беспрерывно идет высадка и концентрация готового к бою британского экспедиционного корпуса. Одна рука подписывала мирные соглашения, другая заносила нож.
Пока пароход разводил пары, я сидел на палубе, осматривался вокруг и размышлял. Цзюцзян считается средоточием чая, шелка и фарфора, но, конечно, разглядывая окрестности с палубы парохода, трудно было сделать такой вывод. Берега реки были пологими и низкими. В половодье их заливало. В пойменном иле, по колено в воде, стояли китайцы и маленькими сетями выбирали из ила рачков и моллюсков. Чуть поодаль виднелись делянки огородов, от которых исходило невыносимое зловоние. Огороды удобрялись фекалиями. Перед нами в натуре предстало все то, что подробно описано в специальной литературе о сельском хозяйстве Китая. Китайское земледелие за неимением искусственных удобрений в большой мере базировалось на удобрениях естественных. Только продуманная система использования фекалий и всех отбросов позволяла поддерживать в течение тысячелетий плодородие почвы.
В каждом крестьянском хозяйстве круглый год накапливаются кучи своеобразного компоста, где смешивается все — и дорожная пыль, и перегнившие листья, и солома, и печная зола, и навоз, и моча животных (в тех немногих хозяйствах, где есть какой-нибудь скот), и человеческие испражнения. Все это тщательнейшим образом перемешивается и по старинным рецептам выдерживается неделями, а затем идет на поля. Без фекалий китайское сельское хозяйство не было бы эффективным. Отсюда — известное высказывание, что китайский крестьянин может обработать ровно столько земли, сколько он с семьей способен удобрить. Я видел на практике все то, что читал в вышедшей еще в 1885 году книге французского консула-агронома Симона и в исследовании о китайском сельском хозяйстве американского агронома Кинга. [69]
Из Шанхая и из всех других городов везут на поля органические отбросы. Вывозят с рынков из харчевен остатки спитого чая, человеческие волосы, тщательно собираемые во всех парикмахерских, разрушенные очаги, вырубленный пол хижины — все, что содержит в себе перегной и бактерии. Но главным образом везут фекалии, фекалии, фекалии. В городах Китая не ассенизаторам платят за уборку нечистот, а ассенизаторы покупают право выгребать и увозить драгоценные удобрения. На окраине сеттльмента, где я жил, каждое утро, часто во время завтрака, появлялся ассенизатор, заходил в туалетную комнату и выносил оттуда ведро с нечистотами, которое опорожнял внизу в бочку. На лестнице вечно стоял невыносимый запах. Бочку с нечистотами везли к каналу, ставили на баржу, и она транспортировала нечистоты за город для продажи на поля. Сколько громадных, большегрузных джонок на каналах вокруг Шанхая было занято перевозкой фекалий!
В некоторых отраслях сельского хозяйства выдающуюся роль играли не только навоз и человеческие фекалии, но даже... испражнения насекомых. В шелководческих округах на тутовых плантациях крестьяне собирают выделения шелковичных червей вместе со сброшенной ими оболочкой, прибавляют к этому опавшие листья и ветки, бережно сохраняют и складывают у подножья тутовых деревьев. Благодаря этому земля теряет только ту часть плодородия, которая уходит на создание самого шелка, все остальное возвращается обратно в землю для обеспечения следующего урожая.
Вспомнились подробности обработки рисовых полей, что были у меня перед глазами. Они кишат червями, которые выполняют полезную функцию, разрыхляя и вентилируя почву. При обработке земли черви тщательно оберегаются, так как крестьяне понимают, какую важную роль они играют. Когда рисовые поля заполняет вода, огромные массы червей всплывают на ее поверхность. Тогда крестьяне запускают на поле стаю уток, которые насыщаются этими червями. С водой же на рисовые поля приходит и мелкая рыба, нагуливающая вес вместе с утками...
Передо мной здесь наяву весь местный и такой элементарный круговорот природы. Начатых мыслей уже нельзя было остановить. Нищета, нищета, нищета. Массовое [70] детоубийство — когда родившихся девочек бедняк часто выносит на окраину деревни, в специально отведенные места — умирать, так как кормить их нечем и незачем.
Знали ли о нищенском состоянии китайского крестьянства мировые нефтяные монополии? Они попытались организовать во всем Китае продажу керосина. Из этого ничего не вышло. У крестьян не было даже нескольких грошей, чтобы купить самую примитивную лампу. Тогда рокфеллеровские предприниматели начали выделывать из керосиновых бидонов маленькие лампочки и раздавать их бесплатно, но керосин к ним могли покупать только немногие зажиточные люди. Китай был слишком беден, чтобы что-либо существенное купить, и слишком разорен, чтобы продать.
В Цзюцзяне я сошел с парохода только на несколько часов, чтобы зайти тут же, на берегу, к шип-чендлеру. В полутемной его лавке было все — и якоря, и снасти, и штормовые лампы, и бухты просмоленных канатов, и зюйдвестки, и свечи, и ящики с ромом и джином. Пахло так же заманчиво, как в лавке шорника или охотничьем магазине. Мои спутники жаловались на холод, сырость и пронизывающий ветер. Я запасся джином, двумя сортами вермута, вишнями в мараскине и горькой настойкой ангостуры, необходимыми для приготовления обогревающей смеси, и с сожалением покинул лавку шип-чендлера.
В Аньцин мы прибыли рано утром. Несмотря на это, нам была приготовлена встреча. На берегу стояло несколько носильщиков с паланкинами, присланными местным губернатором. Видимо, до Чан Кай-ши дошли слухи о том, что мы следуем за ним, и ему ничего не оставалось, как оказывать нам должные почести. Мы разместились по паланкинам. Четверо дюжих обнаженных до пояса носильщиков подхватили каждый из них и понесли.
Должен сказать, что нас, советских работников в Китае, всегда коробило при необходимости брать рикшу. Вначале мы просто отказывались от этого, потом, убедившись в том, что рикшам от нашего благородства нет [71] никакой пользы, стали нанимать их на короткие расстояния, не давали быстро бегать и платили в пять раз больше обычного. И все же поездка в колясочке рикши всякий раз вызывала угрызения совести.
Все эти сомнения отпали, когда мы увидели носильщиков паланкинов. Это была раскормленная дворцовая челядь, содержавшаяся при правителях только для особых случаев и отнюдь не перегруженная работой. Ощущение, связанное с путешествием в паланкине, должен признаться, двойственное. С одной стороны, — сознание полной нелепости, архаичности и унизительности такого способа передвижения, от которого пахнет Вавилоном и царицей Савской, с другой стороны, — волшебное ощущение движения по воздуху, без малейшего усилия, толчка или шума.
— Ну что? Первый раз на паланкине? — спросил Ролан с лукавой усмешкой. — И чувствуете себя, как римский триумфатор.
— Нет, — ответил я, — скорее как знаменитый тенор, когда студенты выпрягают лошадей и несут его на руках.
Там же, в Аньцине, Ролан посоветовал мне заказать полувоенную одежду, какую носили все наши военные советники. Был позван китайский портной, который, бегло оглядев костюм Ролана и сняв с меня мерку, сказал, что все будет готово на следующий день к этому же часу. Так оно и было. Секрет такой быстроты и пунктуальности известен только китайским мастерам. Я облачился в серую форму, принятую в китайской армии, а на грудь мне Ролан нацепил имевшийся у него лишний эмалевый жетон, игравший роль пропуска во все военные учреждения и открывавший беспрепятственный доступ к самому главкому. Думаю, что ни тогда, ни позже на эти жетоны ни один часовой не глядел, да и вряд ли знал о их назначении. Европейца в китайской военной форме, а таким там в то время мог быть только член советской военной миссии, принимали везде как своего, как друга. Следует добавить, что никаких знаков различия никто из советников не носил. [72]
Я поднялся на высокую пагоду в Аньцине. Это была семиэтажная буддийская ступа, построенная еще в XVI в. при Минской династии. С ее высоты были прекрасно видны Аньцин и его окрестности. Город по всем правилам средневековой крепостной архитектуры был окружен зубчатыми стенами, в которых было пять увенчанных башнями ворот. В стенах — сотни амбразур. Вокруг стен тянулись рвы, наполненные водой Янцзы. Сзади поднималась гряда Больших Драконовых гор. Город с трех сторон окружала вода и он стрелкой вдавался в широкую реку. В стену были вмонтированы два якоря, словно Аньцин только что прибыл сюда и стал на якорь. Суеверие запрещало городу принимать начальником уезда чиновника с фамилией Пэн (парус) или Цзян (весло): тогда город может отчалить.
Я стоял, смотрел вниз с верхнего этажа пагоды, и у меня последовательно возникло два ощущения. До захода солнца все выглядело голубым: голубыми были горы, реки, голубой была сама перспектива, ритмично перемежались старинные стены и башни, воздух был чист и тих, и все кругом казалось рисунком на старинной чайнице. В этот момент можно было поверить, что в Китае существует экзотика. Но вот смерклось. Откуда-то дохнуло холодом, все потемнело и стало зловещим, родилось другое ощущение: какая страшная средневековая ловушка, какая черная злая дыра, какая мрачная тюрьма, откуда бедному или бесправному не убежать от насилия и от несправедливости, обид или казни.
Возвращаясь с пагоды, я прошел мимо обязательной части каждого провинциального центра в Старом Китае — плаца для публичных казней. Рассказывают, что здесь был такой обычай. Приговоренного, предварительно угостив в тюрьме свининой и вином, везли со связанными сзади руками к месту казни. По пути к шествию присоединялся палач с огромным изогнутым мечом и садился в одну повозку с приговоренным. По прибытии на плац, вокруг которого собирались толпы народа, осужденного ставили на колени, палач же, будто раздумав, отходил с мечом прочь. Приговоренный замирал: неужели спасение?.. Тогда за спиной осужденного бесшумно вырастал настоящий палач и сносил ему голову. [73]