Прощание с Шанхаем
Это было в Шанхае в начале января 1927 года. В условленный час я вызвал по телефону из своего бординг-хауза (пансиона) нужный мне номер. Меня соединили. Тут же раздался еле слышный щелчок. Нас подслушивали. Я назвался условным именем. «Да, да», ответили мне и положили трубку. Это означало, что я должен вечером зайти.
Надо сказать, что по телефону я разговаривал по-английски. Это должны были делать все, так как Шанхай (или, точнее, его европейская часть) был по существу английским городом, и даже китайцы, составлявшие большинство населения в этом самом большом городе своей страны, вынуждены были обращаться к телефонисткам на чужом языке. Город был также и американским, и японским, и французским, но во всяком случае не китайским.
Вечером я пришел по уже известному мне адресу. Навстречу поднялся среднего роста человек, лет тридцати. Мы познакомились. Это был Федя Мацейлик, один из военных советников миссии Блюхера, поляк с безукоризненно правильными чертами лица и ясными серыми глазами.
Мы поговорили несколько минут. [16]
— Вот вам письмо от вашего друга, — он протянул мне конверт.
— От Абрамсона?
— От Мазурина, — поправил он меня. — Забудьте про Абрамсона, теперь он Мазурин.
— Ну что, я безбожно опоздал, поспею как раз к шапочному разбору — к концу похода?
Федя искоса взглянул на меня.
— Видно, дело идет к концу, — повторил я, — от Кантона до Уханя вы дошли в несколько месяцев, теперь понадобится не больше, чтобы завершить весь Северный поход — до Пекина.
Он вновь посмотрел на меня, видимо, обдумывая, не шучу ли я. Наконец он ответил:
— Да, конечно. Боюсь только, что вы мало знакомы с обстановкой. Вот приедете в Ханькоу — все станет яснее.
Мы помолчали.
— Так выезжайте, — закончил Мацейлик. — Денег у вас хватит?
— Думаю, что хватит.
— Смотрите, Мазурин велел вам дать сколько потребуется. Мало ли что в дороге может случиться.
Он заставил меня взять деньги.
— Как мне найти своих в Ханькоу? — спросил я.
— Как только пароход причалит, — ответил он, — ищите сквер, где живут наши. Называется, — он написал на клочке бумаги, — Локвуд-гарденс.
Я взял адрес, сказал, что поеду с первым же пароходом, и вышел. Надо было собираться в дорогу.
Чтобы купить билет на пароход, я решил разменять врученную мне крупную ассигнацию. Это можно было сделать и в пароходстве и даже у любого из уличных менял, а ими Шанхай кишел, но я подумал, что это удобный случай заглянуть в английский Гонконг-Шанхайский банк и посмотреть, что он собой представляет. На всякий случай я попросил жену пойти со мной.
Если в Пекине архитектурной доминантой служил императорский дворец, здесь ею был Гонконг-Шанхайский банк. О банке ходили легенды. Это был колониальный [17] аналог Английского банка в Лондоне, и говорили, что богатые китайцы, приезжавшие в Шанхай из отдаленных мест, где шла гражданская война и царила анархия, со слезами обнимали стоявших у его подъезда великолепных львов, представлявшихся им символом порядка и незыблемости частной собственности. Быть может, эти слухи распускали англичане. Однако бесспорно, что в тревожные периоды в Гонконг-Шанхайский банк стекались сотни миллионов долларов от богатых людей со всего Китая.
Гонконг-Шанхайский банк, возвышавшийся над парадной набережной Шанхая — Бандом, оказался тяжелым, монументальным железобетонным зданием в стиле, полностью соответствовавшем понятиям и предрассудкам лондонского Сити, но совсем не отвечающем особенностям субтропического климата Шанхая. Зато еще в те годы, когда о кондиционировании воздуха не было речи, в помещение Гонконг-Шанхайского банка летом нагнетался холодный воздух. Это стоило огромных денег. Но в зале царила прохлада и подавляющая тишина.
За бронзовыми решетками в белых костюмах работали китайские клерки; кое-где я заметил склоненные над бумагами седые головы английских служащих. Сделав вид, что пришел по важному делу, я подошел к одному из окошек и задал какой-то праздный вопрос. Китаец-клерк ответил на испорченном английском языке, который был распространен в Шанхае. Я сказал, что зайду в следующий раз, и спросил, сможет ли он проделать нужную операцию сразу же. Понизив голос, клерк сказал: «Да, конечно, но только нужна будет подпись белого человека (white man sign)». Услышав слова «белый человек», мы с женой переглянулись. Китаец поймал наш взгляд, и мы все трое опустили глаза.
Эта маленькая сценка, в который уже раз обнажила один из принципов английского господства. Все усилия англичан в Китае, как и в других колониях, были направлены на то, чтобы внушить местному населению идею превосходства белого человека над желтым или черным. Англичанин знает, англичанин решает, англичанин живет отдельно и ни с кем не общается, англичанин никогда не станет пачкать руки о желтого, за него все сделают те же подкупленные желтые, которых он все [18] же презирает и с которыми на одну доску себя не ставит. Право выкачивать деньги из страны — его естественная прерогатива.
Мы вышли, чтобы в последний раз побродить по Шанхаю.
Город воспринимается как новый два раза — когда приезжаешь и когда уезжаешь, в первый и в последний раз.
Пароход отплывал лишь через день, а пока мы ходили по Шанхаю и впитывали последние впечатления.
Базар. Выдался необыкновенно теплый день. Шум, толкотня, мухи. На куче тряпья умирает старый нищий. Я вижу по движениям пальцев, что он, как все умирающие в мире, «обирается»... Он еще в сознании, по временам открывает глаза и мутным взглядом обводит то немногое, что попадает в поле его зрения. О, хоть бы немного покоя, тишины, чистоты, чтобы умереть достойно! Но нет, откуда-то взявшиеся мухи уже облепили его. И этот ужасающий шум, эти резкие голоса, крики зазывал, споры и ссоры кругом. Кто-то пинает умирающего ногой, кто-то отодвигает тряпки. Еще через несколько минут это будет один из тех ста безвестных трупов, которые полиция иностранного сеттльмента на специальных грузовиках каждую ночь увозит с улиц, чтобы предотвратить эпидемии. В Пекине нищета и лохмотья ужасающей бедности если не искупались, то хоть прикрывались пышностью древней столицы — императорскими дворцами, великолепными парками, необыкновенными храмами. Здесь в этом страшном и несчастном городе, все обнажено. От Шанхая пахнет смертью. Лицо — кричащая иностранная часть города с громадными банками, трестами, отелями, виллами; изнанка — китайские районы, жалкие и грязные, переполненные сотнями тысяч нищих и безработных. Самые последние блага цивилизации и рядом — отсутствие простейших.
Тот квартал, куда мы собирались, — близ Джессфилд-парка — был не близко. Мы решили воспользоваться троллейбусом, который появился уже в то время [19] в Шанхае. Иностранцы почти не ездили в троллейбусах, переполненных китайцами. Окна были открыты. В какой-то момент мы поравнялись с двумя пешеходами-иностранцами. Это были, вероятно, мелкие служащие или миссионеры. Троллейбус шел очень быстро. Стоявший в проходе возле меня китаец высунулся из окна и с отвращением плюнул в одного из них. Троллейбус пролетел мимо: виноватых нет... Корреспондент нашей «Рабочей газеты» жаловался, что на улице на него иногда плевали, принимая за англичанина. Дыхание Ханькоу доносилось до Шанхая...
Я вспомнил, что не был в местном музее, и пошел туда. Музей принадлежал Шанхайскому отделению английского Королевского Азиатского общества. Музей оказался маленьким, главным образом естественно-исторического направления — чучела животных, птиц, кое-какие ископаемые редкости. Такому музею место в каком-либо старом провинциальном городе. А ведь Шанхай — неофициальная столица Китая, трехмиллионный город. И в этом гигантском городе нет — трудно поверить — ни театра, ни оперы, ни картинной галереи, ни музея искусств, ни большого стадиона. «Шанхай, — писал ректор Пекинского университета, — это финансовый океан и интеллектуальная пустыня». Есть оркестр, под управлением заезжего итальянца услаждающий слух европейских дам. И все. Зато как развита здесь сеть публичных домов, какую роль играют скачки, как роскошны отели!
Очаги культуры надо искать в китайских районах, где, несмотря на нужду и отсталость, есть и университеты, и библиотеки, и издательства: там, где колышется огромная недовольная масса студентов, рабочих, ремесленников, жаждущих просвещения.
Мне вспомнилось, что писал по поводу шанхайского музея крупный шведский геолог Андерсон, долго живший в Китае и открывший древнюю культуру Яншао. В одно из посещений музея он зашел к директору, поговорил с ним и предупредил, что заглянет на следующий день с двумя коллекторами-китайцами. Директор — англичанин и тоже ученый — брезгливо поморщился и отказал в разрешении: китайцы допускались [20] только по субботам после обеда, когда англичане разъезжались на week-end. Андерсон решил ворваться со своими помощниками силой, но это не понадобилось: среди китайских служащих музея оказались родственники и знакомые коллекторов. Их в конце концов пропустили.
Из музея мы прошли в миниатюрный парк, расположенный у величественной набережной Шанхая. У входа красовалась дощечка с «Правилами пользования парком». В одном из пунктов сообщалось, что парк резервирован для иностранной колонии, а в другом, что «собак вводить запрещается». Из этого китайцы сделали совершенно логичное заключение, что в этот парк китайцам и собакам вход запрещен.
Около часа дня мы вернулись пообедать в свой бординг-хауз. Хозяйкой его была чешка миссис Бегунек, с которой мы вынуждены были разговаривать на «лингва-франка» всего Дальнего Востока — на испорченном английском языке. Эта крупная миловидная приветливая женщина с трудом сводила концы с концами, так как ее пансион помещался на окраине сеттльмента и был из дешевых. Хозяйка ввела нас в столовую, где мы обменялись поклонами с гостями, сидевшими за длинным общим столом. Их было против обыкновения очень много. Шло веселье. В глаза бросался самоуверенно державшийся красивый мужчина лет сорока пяти с холеной вандейковской бородкой. Я принял его за испанца, но он оказался голландцем. Он обнимал некую Дору, гулящую русскую женщину из белой эмиграции, жившую в нашем бординг-хаузе. Между Дорой и ее товаркой — не менее эффектной (и тоже русской) Виолеттой сидел громадный молодой, но уже ожиревший американец. Оба принадлежали, как нам шепнули, к сливкам местного общества. Голландец был хозяином крупной фирмы, а американец директором банка. Остальная публика состояла из таких же иностранных гуляк и русских эмигрантов-прихлебателей. Миссис Бегунек расстаралась для таких гостей. Слуги-китайцы то и дело вносили затейливо украшенные блюда с жареными индейками, поросятами, дичью и обносили сидевших. Вся картина по [21] изобилию, пышности и покою была в стиле картин голландской школы XVII века. Ею можно было полюбоваться, но изнанка была заметна. Богатые и скучающие иностранцы решили попировать с несколькими доступными русскими девушками. Дора и Виолетта вскоре уехали с ними на автомобилях в их загородные виллы.
Я проследил взглядом за слугой, уносившим блюда. За дверьми стояли китаец-повар и его помощник, и когда блюда проносили в кладовую, они наскоро хватали уцелевшие куски и проглатывали. На кухне бдительная миссис Бегунек не дала бы им этого сделать, нельзя было и что-либо вынести из дома, так так у дверей кухни были привязаны две злые овчарки, которые пропускали прислугу только в сопровождении хозяйки.
Что ждало в будущем Дору и Виолетту? Они сами не задумывались над этим. Прожить сегодняшний день, чтобы не выбросила на улицу та же хозяйка бординг-хауза, которой не плачено уже три месяца, — вот ближайшая цель. А там, ступенькой ниже, работа в барах и дансингах в качестве платных партнерш для пришедших потанцевать пьяных моряков — и, наконец, торговля собой в розницу по часам в специальных заведениях. Дора и Виолетта не могли не видеть то, что видели все мы. Вон на узких переулках вдоль Иорс-Сычуань-род, где трудно разъехаться двум рикшам, в окне показывается потасканное, но ярко накрашенное лицо и завитые волосы женщины русского типа. Она обслуживает всех, главным образом китайцев. Ее цена — пятьдесят центов, ее будущее — больница и морг.
Не лучше было и мужчинам. Бедняки скоро гибли. Те, у кого были кое-какие ценности, пытались торговать, хотя торговать, как правило, не умели, а физически более сильные, конкурируя с индийцами-сикхами, нанимались в английскую полицию, шли в телохранители (бодигарды) к богатым китайцам или становились штрейкбрехерами, когда китайские рабочие объявляли забастовку. Часть поступала на военную службу к китайским генералам и составляла боевое ядро разномастных отрядов. Гибли они даже скорее женщин. Недаром, когда, убегая от красных, волна белоэмигрантов катилась по Сибири сначала в Харбин, а оттуда в Шанхай, бывалые люди качали головами: «Кто знает, не Голгофа ли предстоит русской эмиграции». [22]
Снова на улицу. Это наш последний день в Шанхае. Надо еще посмотреть морской аванпост города — Усун. Я беру автомобиль. Ведь у меня в кармане нежданные сто долларов.
Шофер замедляет ход. По всей ширине асфальтированною шоссе нам навстречу идут молодые девушки — их сотни, все они в ярких цветных одеждах, как бабочки или райские птицы, все занятные, хрупкие, задорные. Они идут группами, по две, по три, по пяти, взявшись за руки, смеясь, провожая нас глазами. Это счастливицы Шанхая — работницы сигаретных фабрик, маленькие шанхайские Кармен. На этих фабриках почти все делают машины. Хотя девочкам платят очень мало, фабриканты заинтересованы в том, чтобы они были чисто одеты и умыты, так как тонкие машины не терпят небрежности и грязи. Говорят, что девушки в состоянии еще откладывать по доллару-другому в месяц на приданое или помогать родным в деревне. А если в семье работает несколько человек, если брат служит где-либо механиком или шофером, тогда можно и в кино зайти и книжку почитать, вступить в рабочий союз и в случае необходимости принять участие в забастовке. Счастливицы Шанхая, увы, очень немногочисленны. У них нормальные, не изуродованные бинтованием ноги. Иначе не простоишь смену у станков на сигаретных или текстильных фабриках. Постепенное превращение статического аграрного общества в динамическое промышленное ломает все законы и обычаи старого Китая.
Общий же фон в Шанхае — это рикши, кули, торговцы с лотков, лодочники, рабочие мелких производств, безработные и просто разный люд, бежавший из деревень от голода.
В 1924 году был опубликован отчет английского инспектора труда Аделаиды Андерсон, приглашенной ознакомиться с положением дел на фабриках Шанхая. Это документ, который войдет в историю рабочего класса, как вошли отчеты английских инспекторов труда сто лет назад, знакомые всем по «Капиталу» Маркса и «Положению рабочего класса в Англии» Энгельса.
На многих текстильных фабриках Шанхая, на низеньких станках столетней давности, по двенадцати, а коегде [23] и по шестнадцати часов в сутки работают дети. До запрещения детского труда в Англии на этих станках работали английские дети. Сейчас эти станки привезли сюда. На шелкомотальных фабриках, у котлов с кипятком, где разматываются коконы, стоя трудятся шестилетние малыши. На многих фабриках можно увидеть дикую картину. Среди жужжащих и движущихся машин стоят корзины, в них грудные дети, которых матери взяли с собой, так как их не на кого оставить. Повсюду, прямо на полу или в корзинах, спрятавшись под хлопком-сырцом, спят дети 8–12 лет, утомленные непосильной работой. Заработная плата взрослого рабочего примерно 10 рублей в месяц, жилищные условия неописуемы, болезни убийственны.
Надо бы зайти в книжную лавку купить что-нибудь почитать на дорогу, но в большой нарядный английский магазин по Нанкин-род идти не хочется, достаточно базарного букиниста, что по Норс-Сычуань-род. Перебираю потрепанные книги. У меня в руках история Голландии в средние века, перелистываю страницы. Мелькают названия глав — «Борьба колоний против Испании», «Поднявшийся народ» — это, пожалуй, подойдет. Потом увидел «Казнь Эгмонта», вспомнил великий сплав — поэму Гете, музыку Бетховена, песню Клерхен, голос Качалова, Москву. Это надо взять.
Мы все еще шагаем по Шанхаю, порядком устали, давно пора отдохнуть. Мы сворачиваем в первый же иностранный отель, где объявление в окне обещает за шестьдесят центов послеобеденный «чай с приложениями». Вообще-то мы старались поменьше показываться в Шанхае, но в последний день — ничего! Это отель «Палас» на углу Нанкин-род.
Бой приносит нам чай, молоко, лимон, поджаренный хлеб с маслом. Чайный зал почти пуст, лишь в глубине шумит какая-то компания. Слышится громкая, как будто итальянская речь, восклицания, смех.
Мы пьем по второй чашке, когда внезапно от компании [24] отделяется молодой человек и направляется в нашу сторону. Конечно, не к нам — ведь мы никого не знаем в Шанхае. Нет, оказывается, к нам! Вот он стоит у стола и обращается ко мне по-английски: «Дорогой синьор, рад вас видеть! Надеюсь, вы меня не забыли?». Кто бы это мог быть?
— Вы забыли? Рамондино, Феруччо Рамондино, — помните, в Пекине?..
Ну конечно, это Рамондино, нескладный, долговязый атташе итальянского посольства, с которым мне приходилось поддерживать обязательные, хотя, может быть, не очень нужные, отношения лет шесть тому назад, когда я был на дипломатической работе в Пекине{1}. Я поднимаюсь, мы здороваемся. Знакомлю Рамондино с женой и предлагаю присесть. Бой уже тут как тут. Киваю ему, чтобы принес еще прибор и чаю.
Рамондино несколько раз порывается что-то сказать, по-видимому, попросить о каком-то одолжении, но сдерживается. Наконец, я прямо спрашиваю его, в чем дело. Чуть покраснев, мой нелепый Рамондино выпаливает: он давно уже работает над книгой о жизни Гоголя в Италии, и вот недавно он узнал, что в Москве издана переписка Гоголя. Это для него предмет огромного интереса, не могу ли я получить экземпляр этого издания из Москвы? Итальянцы особенно интересуются Гоголем, ведь Гоголь много лет жил в Риме.
Я обещаю сделать все, что в моих силах, он рассыпается в благодарностях, просит навестить его, предлагает перейти к его компании в глубине зала. Там его шеф — генеральный консул, другие сослуживцы. Я спрашиваю, как принято среди коллег, кто же теперь генеральный консул. Он несколько застенчиво: «Знаете, вот как раз на этом посту люди часто меняются: Галанти, граф Галеаццо Чиано... Пойдемте, я вас познакомлю. Здесь есть и другие знакомые по Пекину».
Этого для меня достаточно. Я гляжу на часы, говорю, что с удовольствием в другой раз, а сейчас, к сожалению, нас уже ждут в другом месте. Прощаемся.
Рамондино, наверно, и в самом деле интересуется Гоголем, но все же мне самое время уезжать из Шанхая. [25]