С думой о новых боях

Главное — люди

В кровопролитных схватках прошло все лето. И вот уже конец сентября 1942 года. Бригаду, потерявшую в боях значительную часть танков и личного состава, вывели на левый берег Волги. Ее основательно поредевшие подразделения сосредоточились в пойменных дубравах около какого-то хуторка южнее Красной Слободы. Наступил долгожданный отдых. Но и в период отдыха комбригу, штабу, политотделу, да и каждому из командиров и политработников предстояло немало сделать в ходе пополнения соединения людьми и техникой, а с приходом пополнения — сформировать, обучить и сколотить танковые экипажи и подразделения.

Политотдел бригады сразу же развернул большую работу по обобщению опыта партийно-политической работы в боях, занялся расстановкой коммунистов по подразделениям. Я, не получив пока назначения, находился при политотделе. Старший инструктор батальонный комиссар П. И. Ермаков сказал:

— Первого октября исполняется годовщина сформирования бригады. Командование и политотдел намерены торжественно отметить этот день. Вам я поручаю срочно подготовить концерт солдатской художественной самодеятельности.

В тот же день собрали на совещание командиров и политработников бригады. Выступая перед нами, Бубнов говорил:

— Главное — люди. Они боевая сила, гордость и слава бригады. Им мы должны уделить основное внимание. Сколько продлится отдых, пока не известно. Мы должны позаботиться прежде всего о том, чтобы люди хорошо отдохнули, набрались сил для новых боев, всесторонне подготовились к ним. Каждый командир, политработник и хозяйственник должен сделать все для полноценного отдыха наших гвардейцев...

В комнате, где проходило совещание, возникло оживление. Комбриг понял его причину, пояснил:

— Я сказал «гвардейцев». Да, товарищи, наши люди достойны, чтобы назвать их так. Дрались они действительно по-гвардейски. И я не сомневаюсь, что гвардейское звание бригаде будет присвоено!

Раздались аплодисменты. Бубнов с теплой улыбкой на осунувшемся лице продолжал:

— Командование бригады считает необходимым сообщить вам, что наиболее отличившиеся товарищи еще в ходе боев были представлены к правительственным наградам, а некоторые из них, самые достойные, — к званию Героя Советского Союза.

Опять прошумел гул одобрения и вспыхнули рукоплескания. Выждав, когда наступит тишина, комбриг тоном приказа завершил:

— Каждый из вас должен внимательно проанализировать ход боев, взять на вооружение весь накопленный опыт, дать оценку действий подчиненных, отличившихся представить к наградам. Мы не можем забывать, что наши люди сделали все, что было в их силах, чтобы преградить гитлеровцам путь к Волге. Мы лучше знаем, кто чего достоин, и должны по заслугам отметить подвиги людей...

Слушая командира, я вспомнил тот недавний день, когда вернулся из госпиталя в родную бригаду. Нелегко было это сделать. Медики имели тогда твердое указание посылать выздоравливающих после ранения политработников в резерв политсостава, который находился в Горьком. Мне же удалось упросить комиссара госпиталя, и я получил разрешение вернуться в свою часть.

С попутными поездами, шедшими через Саратов и Энгельс к Сталинграду, где без разрешения, где с согласия начальника эшелона я доехал до станции Эльтон. Дальше поезда не шли — немецкая авиация разбомбила полотно. Оттуда где пешком, где на попутных машинах добрался до Житкура, а затем — до Ленинска. Вот и переправа через Волгу. За рекой — Сталинград. Он в бушующем пламени пожаров. Там, где-то в южной части города, сражаются мои однополчане. Но как туда добраться? Сложность не только в том, что трудно найти в этом аду своих. Она еще и в том, что часовые на переправе одиночек ни туда, ни обратно не пропускают.

— У меня предписание в свою часть! — настаивал я.

— А я получил твердое приказание никого поодиночке не пускать, — отвечает красноармеец.

Наши взаимные препирательства ничего не дают. Сижу рядом с переправой, размышляю, что делать. Куда же мне теперь податься? Не возвращаться же в Саратов. Проходит час, другой, третий... Сколько времени пришлось бы мне быть в таком положении, не знаю. Спас топливозаправщик с номерным знаком нашей бригады. Водитель охотно пустил меня в кабину, и скоро мы были на правобережье.

В развалинах одного из домов недалеко от реки Царицы я нашел батальонного комиссара Павла Илларионовича Ермакова — доброго, чуткого, внимательного человека. Ермаков тепло поздоровался со мной, спросил о самочувствии, о том, где лечился, зарубцевались ли раны и как добрался до бригады.

Когда я обо всем рассказал, Павел Илларионович какое-то время размышлял, потом предложил:

— Пойдем-ка к Бубнову. Расскажешь и ему все. Там, кстати, и решим вопрос о твоем назначении.

Комбриг был не один. С ним находился побледневший и осунувшийся Калустов.

— Как же ты нас разыскал? — спросил Бубнов. Пришлось, как и советовал Ермаков, рассказывать о всех злоключениях, как при самой выписке из госпиталя, так и на фронтовых дорогах.

Слушали внимательно, не перебивая. Когда я закончил, Николай Матвеевич заметил, обращаясь к комиссару:

— Вот тебе, Григорий Шаумович, и материал для бесед. Не о Казакове лично, конечно, а о том, как наши люди, преодолевая препятствия, спешат не в тыл, а на фронт, в родную бригаду, да еще в тот момент, когда она ведет такие тяжелые бои здесь, в Сталинграде. Это же здорово!

— Значит, любят ее, гордятся ею, дорожат ее славой, — согласился Калустов.

— А как же не любить, товарищ старший батальонный комиссар. Считайте почти год как вместе на войне.

Здесь каждого знаешь, каждый стал для тебя близким, родным. Сюда и тянет.

Наш разговор был прерван грохотом близко разорвавшихся бомб. Комбриг сказал, что сейчас говорить о моем назначении не время: подразделения не укомплектованы, и если не сегодня, так завтра остатки бригады выведут из боя.

— Часть людей находится уже там, — указал Бубнов на левый берег. — И вы отправляйтесь туда. Вам надо окончательно залечить раны. А должность вы получите.

В ночь на 20 сентября мы переправились на левый берег Волги.

Наступили дни, наполненные разными заботами. До праздника бригады всего лишь неделя. И за эти семь дней я должен «смастерить» концерт. Задание не боевое, но тоже нужное: об отдыхе людей Бубнов приказал заботиться всем.

Наш опыт нужен другим

Через день или два после того совещания меня вызвали в политотдел. Начальник политотдела старший батальонный комиссар П. С. Наконечный справился о моем здоровье и сообщил, что я назначен секретарем комсомольской организации 2-го танкового батальона майора Н. А. Сергеева.

Это назначение я воспринял с радостью. Сергеева я хорошо знал как спокойного, рассудительного командира. Знал комиссара батальона старшего политрука Николая Матвеевича Ракецкого. Ну а парторгом там был теперь мой дружок Семен Юдин.

Я хотел было уходить, поблагодарив за назначение. Но меня задержал Павел Илларионович Ермаков, который стал спрашивать о ходе подготовки концерта.

В политотделе в это время был комбриг и комиссар. И пока мы тихо беседовали со старшим инструктором, услышали интересный разговор Калустова с Бубновым. Комиссар бригады, обращаясь к комбригу, то ли спросил, то ли предложил:

— Не написать ли тебе, Николай Матвеевич, статью?

Бубнов круто повернулся от окна. На лице комбрига застыло недоумение:

— О какой статье ты говоришь?

— О твоей, которую напишешь.

— Интересно. С каких это пор ты зачислил меня в корреспонденты?

— Да вот с сегодняшнего... — ответил, улыбаясь, Калустов.

— Ну, знаешь, шутками, пожалуй, нам некогда заниматься, — недовольно заметил комбриг.

— А это не шутки. Я серьезно говорю: надо тебе написать статью. О бригаде много пишут и в «Красной звезде», и в «Правде», и во фронтовых газетах. Но это же не то, что может рассказать о ней сам командир. Многие города придется освобождать. Зачем же людям идти ощупью, спотыкаться, когда они могут воспользоваться нашим опытом.

— Подождать придется. Бригада все время вела оборонительные бои, а ты говоришь об освобождении городов. Вот когда начнем освобождать, тогда я, пожалуй, и сам возьмусь за перо. А пока, к сожалению, не освобождали, а оставляли...

— А скажи-ка, Николай Матвеевич, сколько контратак провела бригада в Сталинграде, сколько раз возвращала занятые кварталы? — спросил Калустов.

— Это зачем же такая статистика?

— А затем, чтобы сказать, что опыт и обороны, и контратак нам тоже пригодится в будущих уличных боях. И не только нам...

Бубнов не мог не понять, что дело говорит комиссар. На себе испытал комбриг, как трудно приходилось ему иной раз решать вопросы организации и ведения боя в крупном городе. Там рождались новые формы использования танков, появились штурмовые группы...

— Пожалуй, можно и попробовать, — согласился наконец Николай Матвеевич.

— Непременно нужно, — оживился Калустов. — Чем быстрее появится статья, тем лучше для нашего общего дела...

Получив назначение, я перебрался в танковый батальон. Он находился здесь же, в пойменной роще, недалеко от штаба бригады. Мы не знали, как долго пробудем в кустарнике. Наступавшие осенние холода заставляли думать об укрытии. И мы с Юдиным взялись за лопаты, чтобы устроить землянку. Выкопали котлован, наложили хиленький накат — попрочнее незачем: от фронта мы отделены широким разливом Волги.

Там, на противоположном берегу, продолжалась великая битва. А для пашей бригады она практически закончилась. Все, что можно было сделать за три месяца беспрерывных боев, воины соединения совершили. Находясь здесь, на противоположном берегу Волги, все с тревогой и болью в душе следили за ходом сражения.

...Отдых отдыхом, но для командиров и политработников дел невпроворот. Много было забот и у старшего политрука Юдина. Теперь, как я уже писал, он стал парторгом 2-го танкового батальона.

Семен Елизарович, сидя за крохотным столиком, стоявшим посередине нашей землянки, готовил проект резолюции предстоящего батальонного партийного собрания. Ужо была написана вступительная часть, и Юдин зачитал ее мне, спросил, нормально ли.

— По-моему, хорошо. Коротко и все главное сказано.

— Тогда пойдем дальше. — Семен задумался на минутку и, вдруг резко повернув тему разговора, сказал весело: — А ведь замечательную землянку мы соорудили!..

— Землянка, как тысячи других.

— Нет, ты смотри: печка не дымит, тепло и, главное, постель есть. Да еще какая!

Оп встал из-за стола.

А постель была самая простая: земляное основание, засыпанное желтыми листьями и прикрытое стареньким, потертым солдатским одеялом. Я не знал, почему так радуется Юдин, что он нашел особенного в этой землянке. Но добрые его сероватые глаза искрились неподдельным счастьем. Может, это объяснялось особенностями характера, свойственного здоровым, крепким людям, сознающим, что они не зря живут на земле. А может, тем, что на груди Юдина засверкал недавно полученный им орден Красной Звезды.

Впрочем, Семен не только сегодня был таким. Он не терял бодрости духа и в самые тяжелые дни. А если случались у него ошибки, вроде той неудачной контратаки, он скоро отходил, и сердце его опять становилось добрым, Наверное, это закономерно. Не может быть политработником человек с черствой душой, замкнутым характером. Ведь он всегда среди людей, на него смотрят красноармейцы, сержанты, офицеры. Они ждут от него в трудную минуту такого слова, чтобы согревалось сердце, чтобы не терялась уверенность в своих силах. На фронте это особенно важно. А разве способен на такое мрачный, себялюбивый человек?

Обо всем этом я думал, глядя на довольного, сияющего Юдина.

В это время над нами что-то грохнуло, затрещало, и наш слабенький накат обрушился на нас. Юдин тяжело охнул. Стало темно и душно. Я не мог вдохнуть воздух, пыль забила рот, нос. В голове мелькнула страшная мысль: «Конец!»

Семен застонал:

— Не могу, помоги, ломает ноги...

Но я сам грудой земли и балок был придавлен к стене. Острый слом бревна острием уперся в грудь, готовый, казалось, вот-вот пронзить меня насквозь.

Через минуту пыль улеглась, и в пролом, образовавшийся в углу, пробился слабый луч света. Я взглянул на Юдина. У него было окровавленное лицо. Переломившаяся балка ударила его одним концом по голове, а другая половина грохнулась ему на вытянутые ноги выше колен и своей тяжестью ломала их. Я с трудом вытащил из земли правую руку и уперся в бревно, стараясь хоть как-то облегчить участь своего друга. Удастся ли нам выбраться из этой ловушки? Грустные, тяжелые мысли проносились в голове. Время, казалось, оборвалось, остановилось. Тело от невероятного напряжения немело...

На наше счастье, бойцы видели, что в нашу землянку угодил шальной снаряд, перелетевший через Волгу, бросились нам на помощь и извлекли нас из-под земли и обломков.

Отдышавшийся, пришедший в себя Юдин тихо сказал:

— Знаешь, страшно было умереть вот так по-дурацки. Там погибнуть, — он указал на пылающий Сталинград, — не обидно. Сознаешь, за что, во имя чего. А тут... — Минуту помолчав, Семен добавил: — Значит, не суждено. Мы еще поживем, повоюем...

...Не знаю, писал ли статью Бубнов один или вместе с Калустовым, а может быть, помог ему корреспондент «Красной звезды» Высокоостровский, который в эти дни был у нас, но статья получилась толковой. Она была опубликована в «Красной звезде» 27 сентября 1942 года.

В первой части статьи разбирались отдельные эпизоды из боевой практики бригады, раскрывалась тактика немцев по использованию танков в уличных боях. Судя по всему, редакция внимательно отнеслась ко всему, что написал боевой командир.

«При контратаках вперед идет пехота, — читал я. — Танкисты поддерживают ее огнем. Они двигаются в непосредственной близости от пехоты. В случае, если враг попытается остановить наших пехотинцев огнем из укрепленной точки, танк разбивает ее стрельбой из орудия. Были случаи, когда наши тяжелые танки давили своим корпусом отдельные пулеметные точки немцев, установленные в окнах первых этажей. Это давало возможность пехотинцам врываться в атакуемый дом...»

И дальше:

«Пехотный командир должен находиться поблизости от командирского танка той или иной группы машин, а командир стрелкового отделения — рядом с тем экипажем, с которым он действует. Пехотные командиры помогают танкистам отыскивать цели, корректировать огонь, переносить его с одной цели на другую...»

И еще:

«Пехота не должна оставлять машину, попавшую в беду, — писал Бубнов. — Больше того, надо уметь использовать в бою подбитый танк, как свой, так и противника...»

На следующий день я случайно услышал разговор комиссара бригады с Бубновым.

— Мы с тобой хотя и знали, о чем речь идет в статье, все же ее прочли. Но все ли наши люди прочтут ее? — сказал Калустов. — Нам, пожалуй, следует дать указание, чтобы командиры изучили статью с бойцами.

— Это лучше сделать по твоей линия...

— Хорошо. Я Наконечному об этом скажу, — согласился Калустов.

* * *

...И вот особенный, праздничный день. И погода выдалась на славу. По небу плывут редкие легкие облака. Шелестят последними листьями деревья, рассыпая золотистый дождь. Потягивает свежим ветерком. Из репродукторов разносится бодрая мелодия, создавая праздничный настрой. Под Поредевшими кронами деревьев поставлены затянутые кумачом столы. Здесь же стоят два грузовика. Их состыкованные кузова с откинутыми бортами образовали импровизированную сцену. Скоро начнется торжество. Мы отмечаем годовщину существования бригады.

Люди за эти «мирные» десять дней преобразились, их трудно узнать. В бою было некогда да и негде порой даже умыться, не то чтобы побриться или тем более отутюжить обмундирование. Черные от дыма и пыли, утомленные, обросшие щетиной лица, замасленное, пропитанное потом, а то и кровью обмундирование — такими были танкисты, кажется, еще вчера. А сегодня они побриты, вымыты, подтянуты, опрятны. Как необычно ярко сверкают их ордена и медали, которые как-то не замечались в бою. Но теперь они отливают горячими солнечными лучами. Солнце и на лицах бойцов и командиров. Радость отдыха, радость первого фронтового праздника. Конечно, все понимают, что отдых этот наверняка короток. Впереди новые бои, тяжелые испытания, неизбежные потери друзей. Впереди еще целая война. Но тем ценнее и дороже каждая такая минута отдыха, тем значимее и памятнее праздник...

Позади год боев, многочисленных, яростных схваток с врагом. Год тяжелый, суровый. Сколько оставлено родных городов и сел, сколько пролито крови, сколько разбросано безымянных курганов, под которыми лежат дорогие друзья-товарищи!

Но это был и год. роста, возмужания, закалки воли, год обретения боевого мастерства, познания науки ненависти к заклятому врагу — фашизму. Многому научились мы за это время, многое по-новому оценили и поняли. И смотришь, вчера еще мешковатый; сердобольный, веривший в рабочую совесть германского солдата слесарь или токарь, повстречавшись лицом к лицу с фашизмом, увидев его злодеяния, понял: перед ним — армия разбоя, армия насильников и убийц, армия, не имеющая морали. И этот слесарь или хлебороб за год научился бить врага, бить беспощадно, научился драться за каждый хутор, за каждый клочок родной земли...

Вот они, простые парни, вчерашние рабочие и колхозники, строители, учителя, счетоводы и студенты. Теперь они бойцы, воины со смелыми сердцами. В только что закончившихся боях они показали, что готовы насмерть стоять за родную советскую землю.

В назначенное время на лужайке, окаймленной деревьями, собрался личный состав бригады, подразделения выстроились в каре. Появляется Бубнов, принимает рапорт. А спустя несколько минут из подъехавшей машины вышли командующий бронетанковыми и механизированными войсками Сталинградского фронта генерал Н. А. Новиков и начальник политуправления фронта бригадный комиссар А. И. Ковалевский.

Генерал после рапорта комбрига здоровается с танкистами, мотострелками, артиллеристами, саперами и связистами, поздравляет всех с праздником. Раздается раскатистое «ура», которое вырывается с поляны и смешивается с гулом артиллерийской канонады, доносящейся с правого берега Волги. Там, В.Сталинграде, идет напряженный бой, там товарищи, заменившие в боевых порядках нашу бригаду, продолжают отстаивать каждый метр узенькой теперь полоски приволжской земли.

Начинается митинг. Фронтовые руководители дают высокую оценку заслугам бригады в боях за Родину, отмечают доблесть и мужество ее бойцов, командиров и политработников в защите Сталинграда, призывают множить ее боевую славу.

— Мне особенно приятно передать вам приветствие Военного совета фронта и вместе с вами отметить первую годовщину вашей славной бригады, — говорит генерал Новиков. — За год бригада прошла большой боевой путь. Она защищала Тулу и Харьков, Купянск и Дон, в течение ста дней мужественно сражалась на сталинградской земле. Во всех многочисленных схватках с врагом ваше соединение зарекомендовало себя крепким, спаянным единой волей боевым коллективом. Только отстаивая Сталинград, доблестные воины бригады уничтожили 289 немецких танков, 57 орудий и много другой боевой техники, истребили тысячи вражеских солдат. Мне поручено сообщить вам, что за мужество и стойкость, упорство и непоколебимость личного состава в боях, за умелое ведение разведки, хорошую организацию боевых действий, хорошо поставленную работу по восстановлению материальной части, за большой урон, нанесенный противнику в живой силе и технике, ваша бригада решением Военного совета фронта представлена к присвоению звания гвардейской.

Мощным «ура» и аплодисментами встретили танкисты эти слова.

— Командир бригады Николай Матвеевич Бубнов и комиссар бригады Григорий Шаумович Калустов, — продолжал генерал, — чьи заслуги в укреплении боевой мощи бригады и мобилизации личного состава на борьбу с коварными захватчиками особенно велики, представлены к высоким правительственным наградам.

И снова аплодисменты, возгласы одобрения. Потом Новиков сказал, что за год боев в бригаде выросли талантливые командиры и политработники Сергеев, Мешков, Го-ков, Корольков, Родионов, Немчинов, Губанов, Шкворников и многие другие, чье высокое воинское мастерство помогает им одерживать победу над численно превосходящим противником.

На трибуне — Н. М. Бубнов. Его речь была короткой и четкой, как приказ.

— Поздравляю вас, мои дорогие боевые друзья, с праздником. Приношу вам свою глубокую благодарность за ваш героический труд, за ваше беззаветное служение своему народу, нашей Родине. Полностью разделяю с вами радость за добрую весть, которую сообщил нам товарищ генерал. От вашего имени прошу передать Военному совету фронта: там, где впредь бригада будет обороняться, враг не пройдет, где будет она наступать — враг не устоит!

После митинга за накрытыми на соседней поляне столами состоялся праздничный обед. А потом был концерт художественной самодеятельности. Отвыкшие за многие месяцы от всяких зрелищ и увеселений, танкисты горячо рукоплескали своим товарищам. Особый успех завоевали конферансье сержанты Марциновский и Егошин. Все от души хохотали над их чудачествами, над сатирическими куплетами о Гитлере. Потом на сцене появился красноармеец Михаил Никишин. Под аккомпанемент баяна он сердечно и трогательно запел:

Вспомнились жены и невесты, родные и любимые...

А вот веселая пара — повара с полевой кухни красноармейцы Базанов и Пайос. В своих белых колпаках они исполняют юмористические частушки. И опять хохот катится над поляной. Нашлись и танцоры. Воентехник Юрий Теллы выделывал такие «кренделя», что доски бортов грузовика гнулись и охали.

Через несколько дней в бригаду прибыл командующий Сталинградским фронтом генерал А. И. Еременко. Вместо с ним была группа корреспондентов и кинооператоров. Андрей Иванович вручал красноармейцам, командирам и политработникам ордена и медали. Более шестидесяти человек получили правительственные награды. Орден Красного Знамени был вручен Н. М. Бубнову, орден Ленина — Г. III. Калустову.

Командующий, обращаясь к награжденным, сказал о высоком боевом мастерстве танкистов, их железной стойкости и упорстве в борьбе с фашистскими захватчиками.

От награжденных выступил помощник начальника технической части бригады по артиллерийскому снабжению воентехник Юрий Харлампиевич Теллы. Он благодарил командование фронта за высокую оценку заслуг бригады и от имени всех танкистов заверил, что они полностью выполнят веление присяги и свой воинский долг.

Мы стали гвардейцами!

Выведенная в резерв Брянского фронта, бригада в октябре была переброшена в Саратов. Подразделения разместились на окраине города. Здесь мы должны были ждать пополнения личным составом и прибытия новой материальной части.

На первом же совещании командиров и политработников комбриг Бубнов дал указание немедленно организовать занятия по боевой подготовке, потребовал, чтобы командиры использовали в учебе опыт проведенных боев, тщательно и самокритично проанализировали все стороны боевых действий, не забывая об ошибках и просчетах.

Дополняя командира, Калустов сказал:

— Надо организовать и политические занятия, регулярно проводить политинформации, знакомить людей с тем, что делается на фронтах. Хотел бы обратить ваше внимание на то, чтобы люди наряду с учебой смогли культурно отдохнуть, побывать в городских театрах, кино. Об этом должны позаботиться прежде всего политработники.

Сидевший рядом старший политрук Юдин толкнул меня в бок, шепнул:

— Молодец, комиссар. Не забыл и об этом напомнить. Война войной, но если есть возможность, почему не побывать в театре?

Потекли дни боевой и политической учебы. Хотя у каждого за плечами был год войны и каждый приобрел немалый боевой опыт, Бубнов был непреклонен и требовал от всех усидчивой учебы, напряженного использования каждого часа занятий.

Николай Матвеевич со штабом занимались переформированием бригады, расстановкой кадров. И вдруг пришло неожиданное распоряжение — на базе бригады создать тяжелый танковый полк. Бубнов ходил мрачнее тучи. Он, видимо, никак не мог согласиться с таким решением, не видел в нем логики. Бригада показала себя боевым, крепко спаянным коллективом, успешно решавшим даже самые тяжелые задачи. И вдруг... Многих командиров и политработников было приказано откомандировать. Это угнетающе действовало и на весь личный состав бригады. Нам стало известно, что командир нашего 2-го танкового батальона майор Николай Александрович Сергеев, один из уважаемых, опытных и мужественных танкистов, назначен командиром танкового полка и должен уехать от нас. Вызвали в политотдел Семена Юдина и меня и объявили, что мы остаемся во вновь образуемом 21-м тяжелом танковом полку. Юдин парторгом полка, а я — заместителем командира танковой роты по политчасти.

Незадолго перед этим до нас довели Указ Президиума Верховного Совета СССР о введении в Красной Армии полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров. Вводилась должность заместителя командира по политчасти. Политработникам присваивались такие же, как и комсоставу, воинские звания. Я получил звание старшего лейтенанта.

В ночь на 19 ноября меня разыскал посыльный, сообщил, что меня вызывает начальник штаба бригады майор В. В. Яблоков. Прибыл к нему, доложил.

— Поскольку командира роты еще нет, — сказал Василий Васильевич, — к семи ноль-ноль завтра вам надо с ротой быть на станции Саратов в готовности к погрузке на железнодорожные платформы.

Утром на станцию приехал какой-то генерал. Он нажимал на Бубнова, чтобы быстрее шла подготовка к погрузке. Комбриг был зол, расстроен до крайности. Он, наверное, еще не верил, что его детищу — бригаде пришел конец. Обычно собранный, распорядительный, он был теперь неузнаваем. Какая-то вялость, инертность была во всех его движениях и даже распоряжениях, которые, чувствовалось, он отдавал по необходимости, под нажимом.

На платформы загнали танки, пушки, автомашины. Красноармейцы и командиры разместились в теплушках. Сидим, ждем, когда зеленый глазок светофора откроет нам путь. Тягостные часы ожидания. У всех угрюмые и задумчивые лица. За приоткрытой дверью вагона слышится раздраженный голос Бубнова. Судя по доносящимся Отрывкам разговора, все готово к отправке, вот-вот запыхтит паровоз и застучат колеса.

Но тут появился какой-то командир и вручил Бубнову новый приказ — — разгружаться.

— Почему такая неразбериха? — допытывался комбриг у генерала. — Грузить, разгружаться?.. Объясните, пожалуйста, мне, объясните людям...

В открытую дверь мы видим, как недоуменно жмет плечами генерал. Он садится в машину, приглашает к себе Бубнова, и они куда-то уезжают. Томительно тянется время.

Николай Матвеевич вернулся преображенным. Энергичный, волевой, он бодро отдал приказ сгрузить технику и отправиться на старое место расквартирования. На всех платформах закипела работа.

К вечеру поднялась пурга. Белая мгла заволокла все окрестности. Дороги перемело сугробами. Снежные заряды, которые с воем бросал свирепый ветер, словно нарочно преграждали нам дорогу обратно, в Еремеевку. Но бойцы и командиры не сдавались. Колонна настойчиво пробивалась через сугробы. В голове колонны находилась штабная машина комбрига. Бубнов перед каждым препятствием выскакивал из будки, собирал людей, упирался вместе с солдатами плечом в кузов, когда машина буксовала. А когда и эта помощь оказывалась безрезультатной, в ход шли лопаты. Путь расчищался, и машины вновь пробивались вперед...

1 декабря 1942 года меня вызвал майор Ермаков. Он теперь стал начальником политотдела, заменив Наконечного. Когда я доложил о прибытии, он спросил:

— Как ты отнесешься к тому, если мы вновь пошлем тебя в роту управления?

Я согласился.

В свободные от учебы вечерние часы командиры и политработники отправлялись в город, в театр. Как-то, не имея машины, Юдин, Капралов и я решили пойти в город пешком. Погода снова была ясная, морозная, но внезапно подул ветер, поднялась поземка. Идти стало трудно, и мы уже жалели, что затеяли этот пеший поход. Вдруг сзади послышался сигнал автомобиля. Мы пропустили машину, но она, обогнав нас, остановилась. Шофер крикнул нам:

— Эй, театралы, давай сюда!

В машине мы увидели Бубнова и Калустова. Комбриг кивнул: садитесь, мол.

— Все не влезем, товарищ полковник. Мы дойдем, — сказал Юдин.

— Не возражать! — сердито приказал Бубнов.

Мы с трудом втиснулись в машину, и она, колыхаясь на снежных заносах, покатилась дальше.

В драмтеатре имени Карла Маркса смотрели новую и очень тогда популярную пьесу Александра Корнейчука «Фронт». Бубнов сосредоточенно следил за развитием событий на сцене. Конфликт между командующим фронтом Горловым и командармом Огневым его захватил всецело. Симпатии зрителей были, конечно, на стороне Огнева, молодого, широко мыслящего, инициативного командующего армией. И когда в последнем действии Огневу, несмотря на первоначальные приказы Горлова, удалось одержать победу и предотвратить катастрофу, когда жалкий, растерянный Горлов начинает понимать, что произошло, и без протеста принимает свое смещение с поста, в зале раздаются горячие аплодисменты. Бубнов от души хлопает. Возможно, случай на станции, его столкновение с генералом давали ему дополнительный повод аплодировать победе Огневых — новой плеяде военачальников, выдвинутых самой войной.

Спектакль закончился в одиннадцатом часу вечера. Одевшись, мы вышли на ядреный морозный воздух. Капралов побежал разыскивать куда-то отошедшего шофера. Бубнов, Калустов, Юдин и я остались у подъезда. Подошла наша эмка. Мы было направились к ней, когда зарокотал репродуктор, висевший поблизости на столбе. Начинались последние известия из Москвы.

— Подождем, послушаем, что нового на фронте, — предложил Калустов.

Диктор прочел вечернее сообщение Совинформбюро за 8 декабря, а потом сообщил, что Народный комиссариат обороны преобразовал отличившиеся в боях с немецко-фашистскими захватчиками 26-й танковый корпус и 130-ю стрелковую дивизию в гвардейские. И мы уже собирались садиться в машину, как тот же голос из репродуктора произнес:

«...В боях за нашу Советскую Родину против немецких захватчиков 133-я отдельная танковая бригада показала образцы мужества, отваги, дисциплины и организованности.

За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, 8а стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава 133-я танковая бригада преобразована в 11-ю гвардейскую танковую бригаду.

Командир бригады полковник Бубнов Николай Матвеевич.

Преобразованной бригаде вручается гвардейское Знамя».

Хотя мы и верили, что когда-нибудь такая весть придет, но не думали, что услышим ее в такой обстановке, в морозную, декабрьскую ночь на улице. После сообщения радио мы с минуту стояли молча. Потом словно что-то прорвалось. Забыв о субординации, бросились друг к другу с поздравлениями, обнимались. Неожиданное и радостное сообщение особенно взволнованно воспринял Бубнов. Эта морозная лунная ночь 8 декабря 1942 года врезалась в память навсегда.

Возвращались в самом хорошем настроении. Но Николай Матвеевич, хотя и был радостно возбужден, все же вспомнил недобрым словом авторов приказа, согласно которому бригада едва не была расформирована. Теперь же она будет жить, сражаться под другим, почетным наименованием.

Итак, мы стали гвардейцами! Было чему радоваться, было чем гордиться! Нам, прошедшим многие бои, побывавшим в пекле сражений, тем более такого, как сталинградское, было приятно и радостно сознавать, что наш полный лишений и самоотверженного подвига большой ратный труд нашел такую высокую оценку. Служить в гвардейской части считалось великой честью. И тот, кто удостаивался такой чести, стремился всеми своими делами и поступками оправдать ее, доказать в боях, что он бьется с врагом действительно по-гвардейски, по ее неписаным законам. А они предельно лаконичны: «Там, где обороняется гвардия, — враг не пройдет. Там, где наступает гвардия, — враг не устоит».

В эти дни в газетах появились сообщения о патриотическом почине тамбовских колхозников, добровольно отдавших свои трудовые сбережения в фонд обороны. На политинформациях и в беседах мы рассказывали о благородном начинании хлеборобов Тамбовщины, которое быстро обрело могучие крылья и разнеслось по всей стране. Труженики советского тыла собирали деньги на строительство самолетов, танков, подводных лодок и другой боевой техники. Об этом чуть ли не ежедневно писали газеты. Все эти газетные сообщения командиры, политработники, агитаторы быстро доводили до личного состава, подчеркивая великое значение единства армии и народа в борьбе против гитлеровских захватчиков.

Мы, конечно, не предполагали, что и нам скоро придется сесть за рычаги танков, построенных на деньги тамбовских колхозников. А собрали они немалую сумму — сорок миллионов рублей.

Было морозное тихое утро. По широкой улице села к площади стройно шагали танкисты, ладные, одетые в новые полушубки, обутые в валенки, полностью экипированные для зимних боев. Шеренги выстраивались перед фронтом новеньких танков, на бортах которых белой краской выведены слова: «Тамбовский колхозник». Пятьдесят пять танков Т-34. Сила! Радостью сияют глаза гвардейцев. Это для нас приготовлены такие прекрасные боевые машины.

Каждый воин несомненно чувствовал прилив новых сил и стремился как можно быстрее идти в бой, каждый гвардеец понимал, какую великую надежду возлагают советские люди на нас, фронтовиков, на какие большие жертвы, отказывая себе во всем, идут они во имя того, чтобы приблизить час нашей победы.

Командиры и политработники стремились направить этот подъем у воинов бригады на быстрейшее и глубокое освоение новых танков, на бережное сохранение их, на умелое использование их в предстоящих боях.

И вот бригада сосредоточилась на железнодорожной станции. Кипит горячая работа, раздаются команды, слышится перестук кувалд, лязг гусениц, рокот танковых двигателей.

Вскоре появляется легковая машина и крытый грузовик. Выходят Бубнов, Калустов, Ермаков и генерал Фекленко — начальник автобронетанковых войск Приволжского военного округа. Работы по погрузке временно прекращаются. Личный состав выстраивается на торжественный церемониал вручения бригаде гвардейского Знамени. Генерал Фекленко, а за ним ассистенты со Знаменем направляются к строю. Бубнов подает команду:

— Смирно! Равнение на Знамя!

Торжественная, незабываемая минута. Бригадная святыня с изображением В. И. Ленина медленно проплывает в морозном воздухе перед застывшими в глубокой тишине танкистами и останавливается перед центром строя. Комбриг отдает рапорт. Генерал берет у ассистента Знамя и передает его Бубнову. Николай Матвеевич склоняется на колено, берет конец алого полотнища и подносит его к губам. Поцеловав Знамя, комбриг перед строем гвардейцев произносит слова торжественной клятвы:

— Клянемся, что под этим Знаменем будем беспощадно громить немецких оккупантов, пока на нашей земле не будут истреблены все фашистские захватчики.

— Клянемся! — единоголосо отвечаем мы.

— Мы будем сражаться храбро, умело, используя все силы, боевую выучку и военную хитрость, чтобы бить врага с удесятеренной энергией.

— Клянемся!

— Мы клянемся, что гордо и с достоинством пронесем это знамя сквозь дым и огонь сражений до полного разгрома германского фашизма, до полной победы.

— Клянемся!

После построения всем нам вручили гвардейские знаки. Мы с радостью прикрепили их к своим гимнастеркам и на первых порах, может быть, чаще, чем было нужно, обращались друг к другу, непременно упоминая слово «гвардия»: «Товарищ гвардии старший лейтенант!», «Товарищ гвардии сержант!». Гордо и славно звучали эти слова...

Новый, 1943 год мы встречали в Кобылинском лесу, недалеко от станции Горбачево, на железнодорожной магистрали между Москвой и Орлом. А в конце января бригада передислоцировалась на подступы к Орлу. И здесь нас ожидала еще одна радостная весть. Мы получили газету «Красная звезда», где был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении трем нашим лучшим танкистам звания Героя Советского Союза. Высшей наградой Родины были отмечены командиры танковых рот гвардии старший лейтенант Иван Иванович Корольков и гвардии капитан Сергей Михайлович Павлов, а также командир танка гвардии младший лейтенант Константин Иванович Савельев.

Константин Савельев... Его имя стало особенно широко известно в дни Сталинградского сражения. Костя был не в меру горяч, порой рисковал собою, казалось, без особой надобности. Три ранения, суровые фронтовые испытания заметно остепенили его. Он стал более трезво оценивать обстановку, от боя к бою зрело его мастерство, умение бить гитлеровцев.

Однажды пятнадцать немецких танков ринулись на позиции батальона автоматчиков. В обороне стояли всего лишь два наших танка, подчиненные Савельеву.

— Ни шагу назад! — приказал воинам Константин. И люди приняли на себя этот страшный удар. С утра до вечера шел неравный бой. Крепкой оказалась броня наших машин. Еще крепче нервы танкистов и мотострелков, их стремление не пропустить врага, победить. Все атаки гитлеровцев были отбиты.

Вскоре начались схватки у Севска. Савельев оказался в гуще сражения. Два дня отважно бился с превосходящими силами врага взвод под его командованием. На третий день противник с трех направлений группами тяжелых танков атаковал наши позиции у села Буковищи. Во взводе Савельева были лишь легкие танки Т-70. Глубокий снежный покров затруднял маневр. И все же воины смело встретили врага и бились до последнего снаряда. Савельев сжег несколько вражеских машин. Но и сам не избежал трагической участи: прямое попадание снаряда в машину...

Началась подготовка к наступлению. Указ пришелся как нельзя более кстати, особенно для нас, политработников. На примерах мужества, подвигов, совершенных Героями, мы воспитывали остальных гвардейцев, особенно молодое пополнение.