В харбинской комендатуре

Вечер 16 августа был ясным. С наблюдательного пункта западней Муданьцзяна, близ деревни Чэнаньваньтоу, на фоне желтого заката мы видели длинные колонны японских войск, уходящих на запад. Одна колонна продвигалась по грунтовой дороге, другая прямо по железнодорожному полотну, третья спускалась в долину реки Хайлинхэ, — видимо, с целью укрыться от огня нашей артиллерии и ударов штурмовой авиации. Но это было делом безнадежным. Мы уже подтянули тяжелую артиллерию. Подошли и прямо с марша встали на огневые позиции и открыли огонь пушки и пушки-гаубицы 217-й корпусной и 213-й пушечной артиллерийских бригад полковников Н. П. Иванова и Р. А. Айрапетова. Оба они находились рядом со мной, по рациям поддерживали связь с самолетами-корректировщиками. Огонь их дальнобойных [299] орудий настигал противника и в 10 и в 15 километрах от нас. Не говоря уже о колоннах, которые мы наблюдали в оптические приборы.

Никто, конечно, не считал потери японцев на этой дороге в этот долгий летний вечер. Но они были очень велики. Потом, когда мы ехали этим путем, он на всем протяжении, вплоть до станции Ханьдаохэцзы, представлял собой кладбище разгромленной и сожженной военной техники. Даже выйдя из зоны нашего артобстрела, войска противника продолжали оставаться под воздействием советской штурмовой и бомбардировочной авиации. Она «провожала» японские колонны до наступления темноты.

Ко мне на НП позвонил командарм, приказал приехать в Муданьцзян на вспомогательный пункт управления. Сам он тоже направлялся туда с передовой. Надо было посоветоваться и обговорить дальнейшие действия.

На этом оперативном совещании Афанасий Павлантьевич Белобородов поставил вопрос так: продолжать немедленно преследование 5-й японской армии главными силами или же дать войскам отдых и подтянуть тылы. Я сразу высказался за второй вариант. К этому времени оперативная группа штаба артиллерии уже собрала необходимые сведения. Цифры свидетельствовали о том, что легкая артиллерия, минометчики и гвардейские минометы израсходовали боеприпасы. Догнать японцев можно, а что дальше? Чем стрелять? Кроме того, тяжелая артиллерия 26-го корпуса сильно растянулась на марше. В нашем распоряжении несколько дивизионов артбригад Николая Петровича Иванова и Рафаэля Антоновича Айрапетова. Остальные на подходе к Муданьцзяну, должны прибыть в течение ночи. А две артиллерийские бригады 59-го корпуса еще в 60–80 километрах. Учитывая разбитые дороги, ждать их прибытия надо не ранее завтрашнего полудня. Таежный маршрут по бездорожью сильно сказался и на транспортных средствах, и на материальной части артиллерии. Много повреждений. Для ремонта нужны хотя бы сутки времени.

Другие участники совещания высказались в том же духе. Перспектива немедленно, не считаясь с состоянием собственных войск, «добить» разбитую 5-ю японскую армию никого не увлекла. Сказывался трудный опыт Великой Отечественной войны. Тот опыт, который говорил, что добивать противника необходимо тоже сжатым кулаком, а не растопыренными пальцами. Иначе поломаешь пальцы один за другим, чем и воспользуется противник. Ведь та же артиллерия, будь она самых мощных калибров, становится обузой для [300] войск, сотнями тонн лишнего металла, если она не обеспечена боеприпасами, если орудия и тягачи неисправны.

Резюмируя высказывания участников совещания, Афанасий Павлантьевич сказал, что мы подтвердили его соображения. Сделаем передышку примерно на сутки. А пока что сформируем и бросим в преследование армейскую подвижную группу.

В ту же ночь, под утро, подвижная группа, которую первые сутки возглавлял командующий бронетанковыми и механизированными войсками армии полковник А. П. Иванович, а затем генерал А. М. Максимов, выступила в путь с задачей захватить станцию Ханьдаохэцзы и продолжить движение дальше на запад, на центр Северной Маньчжурии город Харбин. А вечером 17 августа той же дорогой двинулись колонны главных сил армии.

18 августа вечером штаб 1-го Дальневосточного фронта известил нас по радио о капитуляции японских вооруженных сил в Маньчжурии. Вскоре же командующий армейской подвижной группой генерал А. М. Максимов сообщил, что направил к нам японских парламентеров. Это были начальник штаба 5-й японской армии Кавагоэ и сопровождавшие его офицеры. Разговор с Кавагоэ был короткий. Командарм А. П. Белобородов объяснил ему устно и вручил письменное распоряжение для передачи командованию 5-й японской армии — где, как и когда разоружиться и следовать колоннами в места, намеченные для лагерей военнопленных. Затем с Кавагоэ побеседовал и я. Меня интересовало состояние артиллерии японской армии. Знал, что она понесла тяжелые потери, но, насколько они тяжелы, все же не представлял. По словам Кавагоэ, артиллерии в привычном понятии этого слова (то есть артбригады и полки, подчиненные штабу армии, артполки пехотных дивизий, отдельные противотанковые и минометные дивизионы, другие подразделения) в 5-й армии больше не было. В пехотных дивизиях, имевших первоначально по 60–70 орудий, осталось по 6–10 стволов. Тяжелая артиллерия была полностью уничтожена нашим артогнем и танковыми атаками в недавних боях под Муданьцзяном и на рокадной дороге Ланькоу — Муданьцзян.

Утром 20 августа к нам в штаб под охраной наших автоматчиков прибыло командование 5-й японской армии — пять генералов во главе с командующим Симидзу и много старших офицеров. Их допрос обстоятельно описал в своих воспоминаниях Афанасий Павлантьевич Белобородов{96}, так что [301] повторяться не буду. Напомню только, что к моменту капитуляции 5-я японская армия потеряла до 40 тысяч убитыми и ранеными, то есть две трети состава, с которым десять дней назад начинала боевые действия. На всю армию осталось 80 автомашин и четыре танка. В плен сдалось более 26 тысяч человек, включая сюда не только остатки 122, 124, 126, 135-й пехотных дивизий 5-й армии, но также и еще нескольких дивизий, отступивших в нашу полосу под ударами соседних армий генералов Н. Д. Захватаева и Н. И. Крылова.

Допрос пленных японских генералов продолжался часа два. Затем генерал Белобородов предложил генералу Симидзу перед отправкой в Хабаровск съездить в расположение войск 5-й японской армии, уже разоруженной, чтобы попрощаться с недавними подчиненными. Симидзу отказался и просил поскорей отправить их группу в Хабаровск. Мы с Афанасием Павлантьевичем вышли из здания японской военной миссии, где проходил допрос. Дела торопили. Только что мы приняли радиограмму из армейского подвижного отряда. Его танки прибыли в Харбин. Сосредоточившаяся в окрестностях города 4-я японская армия еще не разоружилась, нам предстояло это сделать.

Пришла радиограмма и со станции Ханьдаохэцзы от командира 26-го стрелкового корпуса генерала Александра Васильевича Скворцова. Он сообщал, что на станционных путях сотни товарных вагонов и платформ, но паровозов исправных нет — взорваны или сброшены под откосы японцами. Поэтому отправка стрелковых частей на Харбин задерживалась.

— Полетим-ка в Харбин сами, — сказал генерал Белобородов. — А то ведь один там Шелахов.

Особоуполномоченный Военного совета фронта генерал Г. А. Шелахов с 18 августа вместе с небольшим отрядом воздушного десанта находился в Харбине среди войск 60-тысячной японской армии. Разговаривая об этом с командармом, мы шли к машине, когда за поворотом улицы возник нарастающий гул. Это приближались две колонны: впереди тягачи с пушками-гаубицами на прицепе, за ними самоходно-артиллерийские установки ИСУ-122 и ИСУ-152. 225-я пушечная бригада и 339-й самоходно-артиллерийский полк, только вчера прибывшие своим ходом в Муданьцзян, начинали марш к станции Ханьдаохэцзы.

В этот момент автоматчики вывели из здания пленных японских генералов. Симудзу Норицуне что-то спросил у [302] генерала Белобородова, Афанасий Павлантьевич засмеялся и кивнул на меня:

— Это хозяйство генерала Казакова. Приберегал для атаки на Ханьдаохэцзы. А вы взяли да капитулировали. Покажи им, Константин Петрович, технику, пусть полюбуются.

Я приказал командирам частей, и они, соблюдая правильные интервалы, провели мимо нас тяжелую артиллерию и самоходки. Последние особенно поразили японских генералов. Они все что-то повторяли, переводчик сказал:

— Говорят: не может быть! не может быть!

Действительно, сколько раз я видел наши тяжелые самоходки, созданные на базе танка ИС-2, и всегда, особенно вблизи, они производили сильное впечатление. Громада в 46 тонн, в мощной башне тяжелое орудие — 122-мм пушка или 152-мм пушка-гаубица. Идет мимо — земля дрожит.

Часа три спустя транспортным самолетом мы вылетели с муданьцзянского аэродрома на Харбин. Во втором, сопровождавшем нашу оперативную группу, самолете разместился отряд бойцов-десантников.

Наши самолеты приземлились на аэродроме Мадзягоу, что на юго-восточной окраине Харбина. Десантники из группы Шелахова встретили нас и на трофейных машинах отвезли в город, в отель «Ямато», где находился рабочий кабинет генерала Шелахова. Генерал Белобородов принял у него дела, то есть все, что относилось к умышленно оттягиваемой японским командованием капитуляции в районе Харбина. Мы тотчас связались с товарной станцией Старый Харбин, куда еще утром прибыли первые железнодорожные эшелоны подвижной армейской группы генерала А. М. Максимова — танковые батальоны с десантниками, а также несколько батарей легких пушек из 60-й истребительно-противотанковой бригады полковника П. П. Головко. Установили радиосвязь и с приближавшимися к городу по реке Сунгари военными кораблями Амурской флотилии.

Под утро 21 августа генерал Белобородов вызвал в отель командование 4-й японской армии, назначил суточный срок для полного разоружения войск на харбинском ипподроме и отправки в лагеря военнопленных. Таким образом, та волынка, которую под разными предлогами уже трое суток тянули японские генералы, была пресечена. 22 августа мы закончили прием пленных — более 60 тысяч человек. А всего, считая и 5-ю японскую армию, нам сдалось 87 тысяч солдат и офицеров и 19 генералов. Среди трофеев, свезенных на харбинский ипподром, было 190 орудий [303] различных калибров, 49 танков и много другого вооружения и военной техники.

Первые дни нашего пребывания в Харбине были заняты делами военнопленных, а также размещением непрерывно прибывавших в город воинских частей — 22-й и 59-й стрелковых дивизий, танковых и артиллерийских бригад. Еще 21 августа генерал-полковник А. П. Белобородов, как начальник гарнизона и военный комендант города, отдал приказ № 1, регламентировавший внутренний порядок и установление нормальной жизни в городе Харбин и окрестностях. Однако поддерживать такую жизнь в послевоенной Маньчжурии оказалось делом весьма сложным, и впоследствии, когда меня назначили военным комендантом города, я убедился в этом на собственном опыте.

Харбин был городом многонациональным. В то время в нем проживало около 500 тысяч китайцев, 120 тысяч японцев, 30 тысяч корейцев и примерно столько же русских эмигрантов. Кроме того, в городе, составляя национальные общины (их называли здесь «колонии») и группируясь вокруг соответствующих иностранных консульств, жили и работали сотни и тысячи подданных Франции, Германии и других европейских и азиатских государств. Причем национальная эта пестрота во времена 14-летнего жесточайшего оккупационного режима обрела особую направленность и окраску. Японская военщина и японские политики действовали по принципу «разделяй и властвуй». Военный захват чужих территорий всегда сопровождался, а зачастую и опережался разного рода политическими маневрами, направленными на разъединение, на противопоставление наций и народностей. Еще в начале нынешнего века свою экспансию в континентальном Китае, экономическое, политическое и военное внедрение в эту страну империалистическая Япония повела под демагогическим лозунгом борьбы с «белым колониализмом» за «желтое единство», за так называемую Восточно-Азиатскую сферу совместного процветания — под эгидой Японии, разумеется. И первым ее объектом стала Маньчжурия, а первым помощником — вожак крупного отряда маньчжурских хунхузов Чжан Цзолинь. С помощью японской разведки он физически устранил всех конкурентов в борьбе за власть, захватил не только Маньчжурию, но и часть Северного Китая со столицей Пекин. Однако незадолго до вооруженного вторжения японских войск в Маньчжурию та же японская разведка устранила мешавшего ей теперь «маршала Чжана», взорвав его поезд.

В 1917–1922 годах, пытаясь захватить советское Забайкалье, [304] Приамурье и Приморье, японская военщина сделала ставку уже на русских белобандитов, самым крупным из которых был атаман Семенов. Выброшенные Красной Армией с нашей территории вместе с белогвардейцами, японские генералы продолжали с далеко идущими целями поддерживать Семенова и семеновцев, формируя из них специальные части и полицейские отряды, набирая курсантов в разведывательные школы. Средств на это не жалели.

Еще одной японской марионеткой стал в тридцатых годах Пу И — «император» созданной японцами Маньчжурской империи. Никчемная личность, которой помыкали японские майоры, он должен был для Китая, для Азии и всего мира олицетворять практическое начало создания прояпонской Восточно-Азиатской сферы взаимного процветания. Империя Маньчжоу-Го имела разветвленный административный, полицейский, жандармский аппараты, крупную армию — пехотные и кавалерийские дивизии, смешанные бригады, авиационные, артиллерийские, саперные отряды. По образцу Маньчжоу-Го японцы создали «автономные правительства» из предателей китайского народа и в Северном, и в Центральном, и в Южном Китае. Кстати сказать, в ходе Маньчжурской наступательной операции советским войскам довелось растрепать и разогнать не только маньчжурскую армию Пу И, но и войска другой японской марионетки — князя Внутренней Монголии Девана.

Этот Деван, владения которого простирались вдоль границ Монгольской Народной Республики, своими конными полками активно участвовал во многих пограничных провокациях, в том числе в известном агрессивном акте японской Квантунской армии на реке Халхин-Гол. Деваном интересовались, с ним поддерживали тесный контакт не только японские империалисты, но и немецкие фашисты. В середине 30-х годов один видный нацист, представлявший в Маньчжурии крупную металлургическую компанию из Рейнской области, вдруг переменил интересы с экспорта металлургических изделий на импорт шерсти, которую поставляли на рынок подданные Девана. Князь Деван оценил эти широкие закупки и предложил нацисту должность своего главного советника. Так, готовясь исподволь к войне против Советского Союза, фашистская Германия и империалистическая Япония вступала иногда друг с другом в невидимые конфликты в борьбе за агентуру и потенциальных союзников.

Далее я расскажу о некоторых других группах и группировках, с которыми нам пришлось иметь дело в Маньчжурии. Пока же замечу, что все перечисленные антисоветские [305] элементы восприняли разгром Квантунской армии как внезапно обрушившуюся горную лавину. Податься им было некуда, они ушли в подполье. Притихли, затаились. Потом начали нащупывать старые связи и приобретать новые — главным образом с гоминьдановский правительством Чан Кайши. Все они, при японцах зачастую взаимно враждовавшие, теперь сплотились на платформе общей ненависти к Советскому Союзу, приступили к формированию подпольных вооруженных сил в Маньчжурии. Центром подполья, объединившего членов партии гоминьдан с бандитами-хунхузами, с городским уголовным дном и вояками из разогнанной армии Пу И, стал в конце 1945 — начале 1946 года Харбин.

Социальный состав населения города отражал особенности его истории. Начало бурному развитию Харбина положила Китайско-Восточная железная дорога, построенная Россией в конце прошлого — начале нынешнего века. КВЖД пересекла Маньчжурию с запада на восток, а южная ее ветвь протянулась через Чаньчунь до Порт-Артура. В целом это составило до 2500 км. На перекрестье дорог быстро рос, превращаясь в крупнейший торговый центр, город Харбин. В нем обосновались множество больших и малых компаний, фирм, банков, посреднических контор, оптовых магазинов, складов, баз. Их обслуживанием были заняты десятки тысяч харбинцев.

Харбинскую промышленность представляли мукомольные, сахарные, консервные, маслобойные заводы и фабрики, а также лесопилки, несколько кирпичных и цементных заводов и один по производству фанеры. Однако крупных предприятий с большим числом рабочих было мало. Зато кустарных и полукустарных мастерских с 5–20 рабочими насчитывалось более тысячи. Поэтому мелкобуржуазный слой Харбина — мелкие торговцы и предприниматели — был очень многочисленным.

Комендатура наша размещалась в здании бывшего японского жандармского управления. Застали мы тут полный кавардак. Полковник П. П. Головко, осматривая помещение, обнаружил большие стальные сейфы с финансовыми документами. Один сейф был буквально забит ценными бумагами — акциями Чуринской компании.

Чурин был богатейший русский купец. В свое время в Сибири и на Дальнем Востоке его универсальные магазины были во многих крупных городах. Еще до революции открыл он большую торговлю в Маньчжурии, в Центральном и Южном Китае. А когда эмигрировал в Харбин, его торговый дом [306] «Чурин и К°» открыл свои предприятия во многих странах Азии, в том числе в Японии и Индии. В общем преуспевал.

Откуда и как акции этой крупнейшей торговой компании попали в сейф японской жандармерии, никто точно не знал. Да, видимо, и никогда не узнает. Оккупанты умели хоронить концы грязных дел. Факты говорят следующее: Чурин вдруг умер. Похоронили. Завещания не нашли. Родственников, претендовавших на наследство, тоже не было. Но компания по-прежнему носила известный торговый знак Чурина, по-прежнему обороты были многомиллионными. А где оседали доходы, знал, может, один главный управляющий. Но он тоже умел молчать.

Ходили слухи, что Чурину «помогли умереть». Я вызвал к себе директора Чуринского универмага. Он кое-что разъяснил. Сказал, что Чурин еще при жизни попал японцам в лапы. Во всяком случае, харбинским универмагом он не руководил, и директор только догадывался, кто его истинный хозяин. Приходили чуринские «доверенные» лица, с ними директор и вел дела, перед ними отчитывался.

— Скажите, господин генерал, вы что-нибудь узнали? — спросил меня директор. — Может, вы знаете, кто наш хозяин? А то ведь мы, служащие, уже многие годы живем слухами. Натуральное торговое предприятие, а хозяин призрачный, а?

Проделка с Чуринской компанией — одно из многих преступлений командования японской Квантунской армии и жандармерии. Крупные преступления сопровождались массовой преступностью рядовых солдат и жандармов, младших и старших офицеров. Каждый из них мог безнаказанно ограбить, изнасиловать, убить. Начальство на все закрывало глава при одном жестком условии: любое преступление, в котором замешаны деньги, должно идти на пользу Квантунской армии. Отчисления в ее фонд были как индульгенция (прощение грехов) у средневековых монахов-иезуитов. Покупай индульгенцию! Больше заплатишь — больше простится тебе грехов.

Помимо наемных уголовников, исполнявших для жандармерии наиболее грязные дела, на харбинском «дне» жили и, можно сказать, процветали за счет жителей и всякие иные группы и группки. Официально разрешалась проституция. Поощрялась наркомания как неслышное, но мощное оружие, способное убить в порабощенном народе волю к сопротивлению. Особый клан образовали наехавшие из Японии профессиональные налетчики. По образцу американских коллег они терроризировали мелких торговцев и предпринимателей. [307]

Владельцы харчевен, мастерских, парикмахерских и тому подобные платили этой мафии регулярную дань. Вокруг четырех харбинских базаров кормилось мелкое жулье. И наконец отряды сельских бандитов-хунхузов время от времени «навещали» окраины части города, грабили и жителей, и фабрики-заводы, обчищали даже будки железнодорожных сторожей, унося все, что можно унести — вплоть до медных дверных ручек и костяных пуговиц.

Когда мы первый раз объезжали город, удивило, что окна нижних этажей повсюду забраны толстыми железными решетками. Ворота в арках похожи на крепостные. Еще светло, солнце над крышами, а улицы быстро пустеют. «В чем дело?» — спросил у встречного харбинца. «Японцы приучили, — ответил он. — Мы жили в постоянном страхе. И днем, и ночью, и дома, и на улице людей сопровождал страх. Соседи видели, как младшую мою дочь японцы затащили в полицейский участок. Я побежал выручать, меня встретили так, что очнулся в больнице. Побежала к ним жена, а ее, как и дочку, жандармский офицер отдал солдатам на потеху».

Этот кошмар, четырнадцать лет давивший Харбин, как и всю Маньчжурию, стал спадать только в середине августа сорок пятого года. Причем, как говорил мне тот же харбинец, превращение произошло в одну ночь. Вечером прошел слух, что Квантунская армия разбита под Муданьцзяном и бежит на Харбин и Чаньчунь. «А утром, — рассказывал харбинец, — мой сосед по дому, инженер-японец из автосборочной мастерской, вдруг низко мне поклонился и все улыбается, улыбается. Иду на службу по улице, японские офицеры будто облиняли за ночь. Уступают дорогу, шмыгают мимо. Ага, думаю, значит, вам конец! Значит, Красная Армия близко!»

Ну, а когда наши войска вступили в Харбин, ликованию его жителей, казалось, не будет конца и края. Все надели красные банты — от малолетнего китайского мальчугана до православного священника, от юной барышни до старика китайца с косичкой, закрученной на затылке. Колонна деповских рабочих несла кумачовый транспарант с надписью: «Мы с вами, вы с нами!» Они пели: «Вы с нами, вы с нами, вы в наших колоннах...» Как залетела к ним наша старая революционная песня? «А мы все ваши песни знаем, — ответил мне гимназист и, покраснев, поправился: — Наши песни! Мы слушали хабаровское радио. Тайно». Харбинцы осыпали советских солдат цветами, в церквях провозглашали славу русскому воинству и русскому оружию. [308]

А когда на общегородском митинге Афанасий Павлантьевич Белобородов поздравил харбинцев с освобождением, площадь просто взорвалась, и здравицы в честь Советской Страны, Коммунистической партии, Красной Армии не смолкали, наверное, с полчаса.

Спустя несколько дней состоялся Парад Победы. Мне довелось им командовать, а принимал парад генерал-полковник Белобородов. Нам подобрали великолепных строевых коней — рыжих тракенов с белыми челками и белыми чулочками, все прошло отлично. Харбинцы собственными глазами увидели могучую военную технику — танки, самоходную артиллерию, гвардейские минометы и все другое. Примерно за час до парада, проезжая улицей, где стояла колонна легкой артиллерии, я обратил внимание на старика, грудь его украшали Георгиевские кресты и медали. Он поцеловал ствол пушки и перекрестил улыбавшихся артиллеристов, подошел к другой пушке, проделал то же самое. Так он шел вдоль колонны, и слезы текли по морщинистому загорелому лицу. Я спросил, где он заслужил боевые награды.

— Оборонял Порт-Артур, — сказал он. — Вы слышали про батарею Электрического утеса? Я был фейерверкером{97} второго орудия.

Позже Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский рассказал нам о подобной встрече в Порт-Артуре. Он посетил русское военное кладбище, где захоронены солдаты и офицеры, павшие в русско-японской войне 1904–1905 годов. Ему навстречу вышел из часовни подтянутый, с военной выправкой человек. Доложил, что он бывший полковник генерального штаба, смотритель кладбища. Он рассказал маршалу о каждой могиле. Называл фамилии, имена и отчества каждого солдата, офицера, генерала, объяснял, кто и как погиб, присовокупляя их краткие биографии.

— А как вы сюда попали? — спросил Александр Михайлович.

— Я здесь воевал, — ответил он. — А когда война кончилась, я остался с ними. Нехорошо было бросать их на чужбине.

Он прибавил, что сорок лет ждал нас, надеялся, что придем и отомстим за поражение той войны, и рад, что дождался.

— Теперь умру спокойно, — заключил он... [309]

Памятники советским воинам, павшим в боях за освобождение Маньчжурии от японских оккупантов, за возвращение этой богатейшей провинции ее истинному хозяину — китайскому народу, были установлены в Порт-Артуре, Харбине, Мукдене и ряде других городов. Это были красивые и величественные сооружения. Не знаю, остались ли они там сейчас, но мы сделали все, чтобы должным образом почтить память наших павших товарищей.

Первые дни своей деятельности в качестве военного коменданта Харбина вспоминаю, прямо скажу, без энтузиазма. Пришлось столкнуться с проблемами, о которых раньше имел самые общие представления. Городская экономика, торговля, выпуск промышленной продукции, безработица, цены свободного рынка, банковские операции и так далее и тому подобное. Голова шла кругом, и я попросил члена Военного совета армии генерала И. М. Смоликова выделить мне в помощь политработника, сведущего в этих вопросах. Иван Михайлович пообещал, и уже на следующий день в мой кабинет вошел полковник, улыбнулся с порога и, подавая руку, просто сказал:

— Михаил Золотаревский. Я вам помогу. Что в первую очередь?

Объяснил ему, что вчера нахлынули на меня иностранные консулы — сразу трое. Просят расследовать ограбления консульств и отдельных граждан, подданных иностранных государств, совершенные неизвестными лицами в те дни, когда полиция разбежалась, а наши части еще не вступили в город.

Полковник Золотаревский взял на себя это дело и все расставил по своим местам. Назначил и провел следствие, выяснил, что самое крупное ограбление было совершено бандой хунхузов, базировавшихся в районе пригородного поселка Санькэшу. Вообще он оказался отличным знатоком и административной службы, и промышленности, и сельского хозяйства, а кроме того, просто умным человеком, умевшим находить решения самых деликатных вопросов и контактировать с различными слоями харбинского населения.

Главным моим помощником по оперативным делам стал командир 60-й истребительно-противотанковой бригады П. П. Головко. В бригаде была отличная школа младших командиров. Ее курсанты и дали первую острастку хунхузам.

В комендатуре день за днем накапливались сведения о деятельности хунхузских банд. Видимо, их вожаки в тот [310] момент стремились овладеть оружием и боеприпасами капитулировавшей Квантунской армии. Как выяснилось, наши интенданты взяли на учет далеко не все японские военные склады. Это и пытались использовать бандиты. Одновременно некоторые бандитские группы нападали на склады, охраняемые нашими часовыми. Часть нападавших была уничтожена, большинство взято в плен. Сведения, от них полученные, позволили нам действовать более целеустремленно.

Ночью полковник Головко вывел к комендатуре четыре взвода курсантов. Броневики и грузовые машины уже ждали во дворе. Мы поставили задачу перед каждым взводом и некоторыми отделениями, и курсанты выехали в различных направлениях по дорогам, ведущим к окраинам и далее, к пригородным населенным пунктам. На рассвете полковник Головко доложил, что все намеченные объекты были окружены, банды ликвидированы, остатки — около полусотни хунхузов взяты в плен.

Этот рейд на довольно длительный срок сократил бандитизм в окрестностях и в самом Харбине. Но в конце ноября хунхузы опять активизировались. Это было связано уже с деятельностью гоминьдана — в ту пору правящей партии чанкайшистского Китая. Гоминьдановцы собирали в свои ряды в Маньчжурии всех, кто имел оружие.

Когда мы только еще вступили в Харбин и подбирали помещение для войск и разных, учреждений, в том числе комендатуры, к нам уже стали заявляться группы гоминьдановцев. От них мы узнали, что в городе функционирует Городской комитет гоминьдана, Управление уполномоченных гоминьдана, Подготовительный комитет, Военный совет Биньцзянского района и ряд других организаций. Их представители просили помощи у военных властей — помещений, типографского оборудования, финансовых субсидия. А когда мы начинали выяснять назначение и задачи каждой из упомянутых организаций, гсминьдановцы явно пытались «втереть очки». Пришлось нам самим этим заняться. С помощью китайских коммунистов, вышедших из японских и маньчжурских тюрем, мы кое-что узнали. Например, Подготовительный комитет был разветвленной организацией со структурой, напоминавшей штаб военного округа. Главной его задачей являлось формирование подпольной гоминьдановской армии в районе Харбина. Военный совет Биньцзянского района (Биньцзянской японцы назвали провинцию с центром в Харбине) оказался филиалом знакомой мне еще по 1939–1940 годам организации китайских [311] крайних националистов, а проще говоря, фашистов «Синие рубашки». Правда, они себя переименовали в «Военный совет» 17 августа, как только узнали о поражении японцев под Муданьцзяном. Хотели замаскироваться. Члены организации «синерубашечников» вошли в руководство всех прочих гоминьдановских комитетов и учреждений в Харбине. Одна из главных задач «синих рубашек» состояла в том, чтобы собрать на своих базах вне города солдат и офицеров разбитой маньчжурской армии Пу И, а также японских военнослужащих, тысячи которых все еще бродили по горной тайге.

Все эти срочные приготовления партии гоминьдан в Маньчжурии не будут достаточно понятны, если не сказать хотя бы вкратце о той военно-политической обстановке, которая сложилась осенью 1945 года. Квантунская армия была отправлена в лагеря военнопленных, но в Маньчжурию сразу же, еще до полного окончания боевых действий против японцев, двинулись с юга новые войсковые колонны. Из Шаньдуня по приморским дорогам, а из Особого района, из Яньани — по степным шли на север полки Компартии Китая. Им наперерез американцы срочно, на кораблях и самолетах, перебрасывали с юга Китая гоминьдановские армии. Они стремились отбросить войска коммунистов, чтобы самим продвинуться в глубину Маньчжурии. Понятно, что наши части дальше Чанчуня их не пропустили. Тогда гоминьдановское политическое и военное руководство решило перебрасывать войска в Маньчжурию тайно, по горным тропам, и вместе с тем формировать подпольные армии со штабами в городах Харбин, Цицикар и Боли.

Конец ноября — декабрь 1945 года ознаменовались активизацией этих сил, маскировавшихся под хунхузов, потому что вооруженное подполье было в значительной степени сформировано. Апогея достигла и пропагандистская кампания. Если в первые месяцы листовки и прочая литература гоминьдана, не упоминая советские войска, старалась внушить местному населению, что разгром Японии совершился лишь усилиями Китая, Америки и Англии, то в последующем эта пропаганда стала прямо призывать к вооруженной борьбе с советскими частями, к уничтожению наших военнослужащих. Только в районе Харбина гоминьдановские террористы в декабре убили из-за угла десятерых наших военнослужащих.

Силы бандитов были столь внушительны, что для их ликвидации пришлось кроме курсантов артиллерийской школы привлечь некоторые строевые подразделения из состава [312] 59-й стрелковой дивизии и 52-й минометной бригады, Только так удалось нам восстановить порядок и нормальную жизнь в городе и окрестностях.

Несмотря на вооруженные бандитские вылазки и попытки саботажа со стороны некоторых кругов крупной харбинской торговой и промышленной буржуазии, экономика города довольно быстро набирала силы, городское хозяйство, городской бюджет стали крепкими.

В августе сорок пятого Харбин внешне выглядел достаточно привлекательным. Старая русская архитектура в сочетании с китайской, пестрота многоязыких вывесок и реклам, еще более пестрые одежды уличной толпы — все это было красивым фасадом, за которым скрывалась разруха. Обычай японских колонизаторов эксплуатировать захваченные территории хищнически, на износ, развалил городское хозяйство. Когда вместо прояпонской городской управы была создана новая, один из ее членов выступил со статьей, в которой так охарактеризовал положение: «Картина городского хозяйства была более чем безотрадной. Городская жизнь находилась в стадии полного развала и хаоса. Не только денежная наличность была расхищена, но городская касса оказалась обремененной громадной задолженностью, материальные и вещевые склады были полностью опустошены. Общественные здания, не ремонтировавшиеся много лет, развалились и растаскивались. Скверы и сады были вырублены. Трамвайные и автобусные парки превратились в кладбища разбитых машин. Водопровод вследствие невежества японских инженеров был проложен выше точки замерзания почвы. Пожарные средства, больницы, школы находились в состоянии полного развала»{98}.

В первые дни, когда новая городская управа только становилась на ноги, ее функции ограничивались содействием советскому командованию в разных мероприятиях, направленных на восстановление городского хозяйства. Но затем круг деятельности управы быстро расширился до руководства всей гражданской жизнью Харбина. Мы совместно провели совещания с представителями китайских и русских торгово-промышленных кругов, и особо — с руководителями харбинских банков. Была реорганизована Торгово-промышленная палата. Эти и многие другие дела, проведенные нами вместе с городской управой, скоро дали хорошие результаты.

К 1 января все имевшиеся в городе предприятия давали [313] максимум продукции. Кроме того, за четыре месяца вновь открылись более 200 гастрономических магазинов и лавок, около 100 торговавших зерновой продукцией, 25 меховых и кожевенных, 50 портновских заведений, 15 кондитерских, 20 пекарен, 9 гостиниц и так далее. А всего было открыто более 350 новых промышленных и около 1500 торговых предприятий, включая сюда и мелкие кустарные.

Если при японцах ежемесячный выход бобового масла на заводах Шуанхэшен, Юантиуйсян и других составлял в среднем 4–5 тонн, то с сентября до января 1946 он увеличился до 7–8 тонн в месяц. В три раза увеличила выпуск сигарет табачная фабрика Лопатто. Начали работать законсервированные японцами сахарный завод и мельница Чэнтайи, перерабатывавшая до 400 тонн зерна ежемесячно.

После ликвидации пригородных хунхузских банд возрос приток продовольствия из окружающих деревень. Товарооборот харбинских рынков увеличился вдвое, а цены на продовольствие снизились на 25–40 процентов. По официальным данным, вклады в банки выросли на 26 миллионов гоби (юаней).

Все это сказалось на материальном положении трудового населения. Заработки по разным категориям выросли от 150 до 300 процентов, в том числе кузнеца — вдвое, наборщика типографии — вдвое, рабочего текстильной фабрики и шофера — почти втрое.

В первый период, в августе — сентябре, комендатура бесплатно распределила среди городских бедняков много продовольствия, в том числе 2000 тонн риса, более 1000 тонн гаоляна, около 500 тонн чумизы, около 400 тонн кукурузы, десятки тонн сахара, масла, соли, чая, сотни тысяч пачек сигарет.

С помощью советских воинов-ремонтников были восстановлены городские механические мастерские, пущено несколько трамвайных и автобусных линий, вдвое увеличен ежедневный пробег трамваев.

Всеми этими, столь далекими от привычных нам, делами пришлось заниматься составу военной комендатуры. А кроме того, обеспечивали помещениями, ремонтом, топливом и старые и вновь открывавшиеся школы, больницы, театры и кинотеатры. Приятно и радостно было наблюдать, как оживал этот прежде запущенный и, образно говоря, больной город.

В конце декабря из столицы гоминьдановского Китая прибыла в Харбин правительственная делегация, в ее составе и новый мэр города. Мы передали ему гражданскую [314] власть в Харбине. 1 января 1946 года был подписан официальный «Акт передачи гражданской власти в гор. Харбине командованием Красной Армии представителю национального правительства Китая» на русском и китайском языках. А несколько дней спустя бывший городской голова Чжан Тинго, встретив меня случайно, сказал:

— Ну вот, господин генерал, цены на рынке подпрыгнули вверх ух как! Я купец и промышленник, я должен радоваться, если цены растут. Но я старый харбинец, Константин Петрович, и, хотя отставлен от дел, все-таки думаю о согражданах. Я скорблю, когда цены растут.

— А что произошло, господин Чжан?

— А ничего особенного. Мы вошли в орбиту Центрального китайского правительства, его монета — бумажка, и потому наше твердое гоби тоже должно стать бумажкой. Рынок ждет девальвации гоби, цены растут...

Так закончилось мое знакомство со «свободным рынком».

Теперь — о знакомстве с харбинскими... тюрьмами.

Как только мы вступили в Харбин, немедленно были освобождены из шести его тюрем политические заключенные, в их числе и китайские коммунисты, и гоминьдановцы, и члены других партий, профсоюзов, религиозных объединений, запрещенных в свое время японскими оккупантами. Коммунисты (их осталось только 19 человек) восстановили городскую партийную организацию, пошли на заводы и фабрики, чтобы наладить связь с рабочим классом. Некоторое время обе группы — китайских коммунистов и гоминьдановцев — работали в городе без видимых инцидентов. Однако в ночь на 10 октября ко мне в комендатуру пришел китайский товарищ и сообщил, что местная полиция арестовала десятерых коммунистов. Я уже имел информацию от нашей патрульной службы об активности гоминьдановский полиции в китайской части Харбина — Фудзедяне.

На следующий день полицмейстер Тун Ли, как обычно, проинформировал меня о делах его ведомства. Но об этом деле — ни слова. Спрашиваю: что ночью произошло в Фудзедяне, близ Северного базара? Он начинает думать и будто наконец вспоминает: ах, да, господин комендант, мы арестовали опасного японского шпиона! Тогда я спросил, на каком основании он произвел ночные аресты таких-то и таких-то жителей Харбина. Он стал клясться и божиться, что этих людей не знает, не слышал, не видел.

Собрались мы втроем — комбриг Головко, политработник Золотаревский и я, обговорили дело, решили внезапно проверить [315] тюрьмы. Взяли переводчика, двух автоматчиков, пошли. С тех пор прошло почти сорок лет, но то, что увидел, и по сей день стоит перед глазами. Сырое, темное, вонючее подземелье. Громадная четырехугольная яма, глубиной метра три, в ее полу бетонированные ямы-колодцы. Фонарик выхватывает из тьмы изможденные желтые лица, на них слой грязи, не поймешь, мужчина или женщина. Они прикованы к бетонным столбам или кольцам — кто руками, кто туловищем, кто шеей. Другие просто связаны железной цепью в полусогнутом виде. Третьи подвешены на стенных кольцах. Нечистоты не убирались, начальник тюрьмы и надзиратели привычно шлепали по вонючей жиже. Я всегда был сильный и здоровый человек, никакими нервными расстройствами не страдал. Но тут мне стало дурно. Через силу, сдерживаясь, спросил начальника тюрьмы:

— Что же вы делаете? Они ведь люди.

— Нет! — сказал он. — Они не люди и хуже собак. Их надо всех уничтожить. А мне не позволяют.

За моей спиной справа стоял курсант-автоматчик. Я почувствовал, как он шагнул вперед, встал вровень и сказал:

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите?

Больше он ничего не сказал, но начальник тюрьмы сжался и влип в стену. И сразу же из всевластного рабовладельца обратился в трепещущего раба.

— Отставить! — приказал я курсанту, и мы вышли из тюрьмы.

В других тюрьмах отыскали некоторых из арестованных китайских коммунистов. Собрал я в комендатуре руководителей городской управы, пришел и полицмейстер. Я спросил: кто из вас и когда посещал тюрьмы? Кто имеет представление о том, как содержатся заключенные? Общее молчание было мне ответом. Пришлось продолжить нелицеприятный разговор. Назначили комиссию, проверили тюрьмы, создали там человеческие условия для заключенных. Рассказываю коротко, а длилось это долго. Уже другой полицмейстер, более лояльный и понимающий, что человек всегда остается человеком, провел в жизнь намеченные меры. А бывшего полицмейстера Тун Ли выслали из Маньчжурии на юг, в Центральный Китай. Много лет спустя из старых документов я узнал, что он, состоя в официальном ранге полицмейстера города Харбина, имел еще и нелегальную должность руководителя террористической гоминьдановский группы, орудовавшей в районе пристани. А я-то в свое время, еще в ноябре — начале декабря, гадал: [316] как диверсанты могли узнать расписание моего рабочего дня, место жительства и прочие подробности. Уполномоченный армейского Особого отдела предупреждал меня: есть сведения, что гоминьдановцы готовят убийство некоторых представителей советского командования в Харбине. Я отнесся к этому предупреждению не очень серьезно. Выхожу как-то вечером из дому в садик, ординарец Саша открыл парадную дверь, а я пошел черным ходом. Так вот: как только свет из парадной двери упал на улицу, оттуда, из тьмы, грохнул выстрел. Саша выскочил на улицу, но никого вокруг не обнаружил. Почти в ту же минуту я выходил во двор, слышу, часовой предупреждает:

— Товарищ генерал, укройтесь! Хунхузы!

Откуда-то сверху, с соседних крыш, выстрелили. Часовой, а за ним и выбежавшие во двор бойцы обстреляли, затем обшарили эти крыши, но тоже никого не нашли.

А три дня спустя, шагах в 20–30 от дома, нашу автомашину вновь обстреляли. И тоже поздно ночью. Вот я и думаю теперь: может, это господин Тун Ли устраивал мне фокусы по знакомству? Но это только предположение. А что был он главарем группы террористов — факт.

В начале 1946 года крупная конная банда хунхузов объявилась южней Харбина, в ней было до 1000 сабель. Наши коммуникации оказались под угрозой, несколько красноармейцев-связистов, исправлявших повреждения телефонных линий, были зверски убиты хунхузами. Моторизованный отряд из состава 59-й дивизии — батальон стрелков и артиллерийская батарея догнали банду близ Пинфанга, окружили и уничтожили. Бой произошел как раз на поле, за которым за обвалившейся железной, переплетенной колючей проволокой оградой торчали какие-то полуразрушенные, взорванные и сожженные строения казарменного типа. И до этого случая и после мне довелось проезжать через район Пинфанга, но вид отдаленного, уже заметенного снегом пепелища никаких ассоциаций не вызывал. Сейчас я смотрел бы на него иначе.

Помню, еще в Ханьдаохэцзы, при капитуляции 5-й японской армии, кто-то из товарищей сказал мне, что среди пленных есть медик, специалист по бактериологической войне — тиф, холера и так далее; что где-то близ Харбина есть у них бактериологический центр. Разговор этот я вспомнил в 1946 году, когда у нас в Хабаровске судили японских военных преступников и следствие выяснило сущность и назначение отряда № 731, когда были преданы широкой огласке зверские опыты этого отряда и его руководителей, [317] умертвлявших под Пинфангом тысячи людей на так называемом испытательном полигоне. Часть преступников в белых медицинских халатах была изловлена, судима и получила должное возмездие. Но главарям удалось скрыться. Прошло почти сорок лет, однако это преступление против человечества и человечности продолжает приковывать к себе внимание мировой общественности. Становятся известными все новые подробности.

Выяснилось, что начальник отряда генерал-лейтенант Широ Исии пропал безвестно в августе сорок пятого только для общественного мнения. А в действительности его увезли в Соединенные Штаты Америки, где в лабораториях, занимающихся теми же делами, он и его помощники подробнейшим образом изложили результаты своих изуверских опытов. Ближайший соратник Широ Исии генерал-майор Масаи Китанори после войны стал президентом фармацевтической фирмы и, доживши до 90 лет, получал две пенсии — одну от фирмы, другую от правительства — «за военные заслуги».

Конкретные «заслуги» Широ, Китанори и других членов отряда № 731 заключались в следующем. В начале 30-х годов, вскоре после оккупации Маньчжурии, эти «специалисты» стали создавать близ Пинфанга центр по изучению методов бактериологической войны. На полигоне и в лабораториях проводились массовые опыты умерщвления людей.

Прикручивали испытуемых к бетонным столбам. Возле их ног ставили канистры. Внутри канистр возбудители тифа, холеры, чумы, снаружи пакеты с взрывчаткой. Канистры взрывали и наблюдали издали, с секундомерами и блокнотами в руках, как скоро вырвавшиеся из канистр бациллы умертвят людей.

Беременных женщин заражали разными болезнями, чтобы проверить, как это сказывается на потомстве.

Оперировали человека, не нуждающегося в операции. Без наркоза вырезали какой-либо орган. Вводили обезьянью или лошадиную кровь. Смотрели, как умирает, и записывали, фотографировали, брали пробы. Замораживали живого человека, чтобы проверить предел выносливости. Заставляли пить зараженную воду и так далее, и тому подобное.

Первые партии людей стали поступать в лагерь в 1939 году. За шесть лет садисты, как показало расследование, проведенное властями Китайской Народной Республики, уничтожили более девяти тысяч человек. Точное число жертв определить трудно, поскольку, как и немецкие фашисты, японцы сжигали трупы в печах. [318]

Когда в августе сорок пятого наша 1-я Краснознаменная двинулась через Восточно-Маньчжурские горы на Муданьцзян и Харбин, офицеры и солдаты отряда № 731, по словам крестьян окружающих деревень, стали поспешно жечь и взрывать все помещения лагеря. Последняя группа заключенных — 400–500 человек — также была уничтожена в газовых камерах.

Остается добавить, что полное название центра уничтожения звучало цинично: «Отряд № 731 по водоснабжению и борьбе с эпидемиями»{99}.

Выше я рассказывал, как были освобождены из харбинских тюрем члены Коммунистической партии Китая, как мы установили первые контакты с восстановленной городской партийной организацией, как пытались уничтожить ее гоминьдановцы. По мере прибытия в Маньчжурию войск КПК, мы передавали им трофейное японское оружие, боевую технику и боеприпасы. Большая часть этого имущества хранилась на складах в Харбине и его окрестностях. Десятки танков, сотни орудий, тысячи пулеметов, десятки тысяч единиц стрелкового оружия, тысячи тонн снарядов, мин, бомб, патронов — все это позволило вооруженным силам КПК на практике перейти от партизанских формирований к регулярным, имеющим не только стрелковое оружие, но и артиллерию, минометы, танки. Они получили от нас массу разнообразного военного снаряжения, в том числе инженерного, что позволило создать инженерно-саперные части современного типа.

Последнюю партию вооружения и снаряжения Харбинская комендатура передала войскам КПК в день нашего отъезда из Харбина. Была ранняя весна 1946 года, эшелоны 1-й Краснознаменной армии один за другим уходили на восток, к станции Суйфыньхэ и далее через границу, на Гродеково. Ушла 59-я стрелковая дивизия, ушла 52-я минометная бригада и другие части и соединения. Последней грузилась комендатура. Потом — гудок паровоза, лязг буферов, пошла назад платформа станции Харбин-Товарный, кирпичный забор бывшего японского интендантского склада, мелькнули окраинные домики старого Харбина, железнодорожное полотно запетляло между голыми весенними сопками.

Прощай, Маньчжурия! Прощай, страна, память о которой долго жила в сердцах наших отцов и дедов, да и в наших тоже надолго останется... [319]

В послевоенные времена мне довелось служить в различных военных округах, быть свидетелем и участником дальнейшего развития и совершенствования отечественной артиллерии. В 1963 году меня назначили командующим ракетными войсками и артиллерией Сухопутных войск. Ракеты буквально на глазах превращались из оружия тактического, какими они были на полях Великой Отечественной войны, в оружие оперативно-стратегическое, в новый род войск со своей спецификой, с определенной системой — оперативной, точной, надежной. Одно в нашем деле осталось неизменным — высокое воинское мастерство, человек, им овладевший.

Вот почему, заключая эти воспоминания о войне, мне хотелось бы сказать нашей смене — молодым воинам, что уже несут службу, и тем, кто готовится к ней, несколько слов, выношенных долгим опытом старого солдата. Друзья мои! Защитники первого в мире социалистического Отечества! Вступая в ряды наших славных Вооруженных Сил, помните, что старая слава новую любит, что только труд до седьмого пота делает солдата солдатом. Ни в коем случае не уповайте только на компьютеры и прочую «умную» технику. В бою побеждает не тот, в чьих руках новейшее оружие, а тот, кто этим оружием в совершенстве овладел, стал его хорошим и рачительным хозяином. Родина вручила вам великолепное оружие, Родина верит в вас. Будьте же достойны ее высокого доверия!