Неожиданная командировка

Весной — летом 1945 года Ставка Верховного Главнокомандования направляла через Москву на Дальний Восток большие группы офицеров и генералов с фронтовым опытом. При подборе кандидатов на командные и штабные должности учитывалось, служил ли тот или иной товарищ на Дальнем Востоке до Великой Отечественной войны, знаком [200] ли с особенностями здешнего театра военных действий, с японской императорской армией, с ее сильными и слабыми сторонами. Мне не довелось в предвоенные годы участвовать в боях с японскими агрессорами ни у озера Хасан в Приморье, ни на границе Монгольской Народной Республики на реке Халхин-Гол. Но японскую армию я знал не только теоретически — в 1939–1940 годах мне довелось работать военным советником в Китае, в гоминьдановский армии. Видимо, этот факт сыграл роль при назначении моем на должность командующего артиллерией 1-й Краснознаменной армии.

Соединения 1-й Краснознаменной дислоцировались на юге Приморского края, западней озера Ханка, в приграничном выступе. Отсюда армия нанесла удар в последовавшей вскоре Маньчжурской наступательной операции советских войск. Известно, что операция была успешно завершена буквально в считанные дни. Самое мощное из фронтовых объединений японских сухопутных сил — Квантунская армия оказалась рассеченной и окруженной, она капитулировала, предопределив тем самым капитуляцию милитаристской Японии вообще.

В Маньчжурской операции наша 1-я армия и соседние, 35-я и 5-я, армии сыграли ведущую роль в прорыве через Восточно-Маньчжурские горы и укрепленные районы противника в общем направлении на Харбин и Гирин. Но прежде чем рассказывать об этих событиях с точки зрения артиллериста, хочется вспомнить первую встречу на поле боя с японской армией в Центральном и Южном Китае в 1939–1940 годах.

Говорят, все познается в сравнении. Попытаюсь сравнить свои личные впечатления от боевых действий на территории Китая, разделенных промежутком в пять лет. И хотя операции, предпринятые гоминьдановскими войсками в 1939–1940 годах, и Маньчжурская наступательная операция советских войск 1945 года резко отличаются друг от друга и масштабом, и темпом, и результатами, но все же есть между ними нечто общее — противник был тот же самый.

В 1939 году командировка в Китай была для меня неожиданной. Примерно за полтора года до нее я подал рапорт на имя Наркома обороны К. Е. Ворошилова. Просил послать добровольцем в Испанию, где генерал Франко поднял вооруженный мятеж против республики и при поддержке немецких и итальянских фашистов наступал на Мадрид. Многие советские добровольцы, в их числе и мои хорошие друзья, [201] уже сражались в Испании, защищая республику, а я долго не получал положительного ответа. Подал второй рапорт.

Наконец был вызван в Наркомат обороны и несколько дней спустя, в конце декабря 1938 года, в группе советских добровольцев отправился сперва пароходом во Францию, оттуда поездом к испанской границе. Путешествие было долгим. Мы вздохнули с облегчением, когда уже на автомашинах ехали по горным дорогам испанской Каталонии. Однако радость наша скоро угасла. Навстречу нам двигались толпы беженцев, затем стали встречаться отдельные бойцы и небольшие подразделения республиканской армии. Наконец дорогу загородил открытый легковой автомобиль с советским флажком на радиаторе. В машине оказался представитель нашего военного атташе. Он сказал, что Каталонский фронт прорван противником, дивизии испанских фалангистов и итальянских фашистов вступили в Барселону и другие приморские города. Шоссе перерезано, и, продвигаясь по нему на юг, мы неминуемо попадем в расположение противника. А ведь у нас даже пистолетов нет.

Это были последние недели героической Испанской республики. То, чего не мог добиться противник на фронте, в открытом бою, совершила его так называемая «пятая колонна». Республику предал генерал Миаха. Он со своими сообщниками арестовал многих видных испанских коммунистов и открыл войскам генерала Франко дорогу на Мадрид.

Остатки республиканских войск Каталонского фронта отходили через Пиренейские горы на территорию Франции, где их разоружали и отправляли в лагеря французские жандармы и пограничники. Нам с большим трудом удалось избежать участи быть интернированными в эти лагеря. Вернулись в Париж, оттуда были отправлены на Родину. Это случилось уже ранней весной 1939 года.

Мне дали отпуск, поехал с семьей в Крым, однако на пятый день отдыха получил короткую телеграмму: «Прибыть на службу». Приехал в Москву. В Наркомате обороны предложили поехать в Китай, в гоминьдановскую армию, в качестве военного советника. Ответил, что оказанное доверие оправдаю. Меня включили в группу, где были и артиллеристы, и летчики, и танкисты, и пехотинцы, и командиры других военных специальностей. Всего 26 человек. На подготовку нам отвели неделю. Это были краткосрочные курсы, но опытные преподаватели сумели дать нам и общее представление и частные полезные сведения, касавшиеся разных сторон нашей будущей деятельности. [202]

К этому времени, к лету 1939 года, японо-китайская война продолжалась два полных года. Это, так сказать, официальный счет — с июля 1937 года, когда японские войска начали открытое вторжение в Северный Китай из Маньчжурии. Однако еще в 1931 году агрессор, пользуясь разного рода предлогами, ввел свои дивизии в Маньчжурию и установил в ней жесточайший режим оккупационного террора. Таким образом, японская вооруженная интервенция на территории континентального Китая продолжалась уже восьмой год.

30 июля 1939 года наша группа прибыла поездом из Москвы в Алма-Ату, а два дня спустя пассажирский самолет поднялся с местного аэродрома, и мы, рассматривая проплывавшие внизу снежные пики Тянь-Шаня, перелетели советско-китайскую границу. Иногда среди горных теснин: мелькал больший или меньший отрезок дороги, по нему ползли колонны грузовых автомобилей. Это был Синьцзянский тракт, протянувшийся из Алма-Аты примерно на 2500 км через Северо-Западный Китай, горные хребты и пустыню Гоби до города Ланьчжоу в провинции Ганьсу, к истокам реки Хуанхэ. После того как японские войска захватили почти все крупные приморские портовые города Китая, остальное же побережье блокировали своим военным флотом и авиацией, а англичане стали чинить препятствия на Бирманской дороге, тот тракт стал для китайцев жизненно важным. По нему направлялся из Советского Союза поток военных грузов — танки, артиллерия, стрелковое вооружение, снаряды, мины, патроны, различное военное снаряжение и оборудование, а также ехали сотни советских военных специалистов, которые помогали китайцам овладевать оружием, современными методами и приемами его боевого использования, современной тактикой и оперативным искусством. Над этим трактом пролетали эскадрильи советских военных самолетов, ведомые летчиками, которые впервые в японо-китайской войне дали настоящий бой авиации агрессора: сбили в воздухе, сожгли на аэродромах множество японских истребителей и бомбардировщиков, спасли от разгрома беззащитные дотоле китайские города.

Самолет наш сделал несколько промежуточных посадок для заправки горючим и утром 2 августа приземлился в центре провинции Синьцзян — городе Урумчи. Здесь мы впервые смогли размять ноги. Командир самолета объявил, что в Урумчи переночуем. Был уже вечер, нас отвели в китайский глинобитный, изнутри выбеленный известкой домик — фанзу, покормили горячей лапшой — гуамянцзы. А [203] ложек не дали. Вместо них вручили каждому по две деревянные палочки. Неловко пытаясь прихватывать палочками скользкую лапшу, мы не столько ели, сколько смеялись и шутили друг над другом. Легли спать и только утром заметили, что в окнах ничего не видно — они заклеены белой бумагой. Стекло здесь до сих пор предмет роскоши. Вышли на улицу умыться, а нас уже ждут. Большая толпа — китайцы, монголы, дунгане — стоит вокруг. Мало того что просто смотрят. Стал я чистить зубы пастой, придвинулись любопытные, протягивают руки — дескать, дай попробовать. Выдавил я пасты одному, в мусульманской чалме, он сунул в рот, почмокал, сказал окружающим: «Тин хао! Тин хао!» То есть «Очень хорошо!».

Осмотрелись мы, но смотреть-то особенно не на что. Кругом домишки глинобитные, из того сорта, который у нас называют хибарами. Зелени никакой нет, одни пыльные колючки. Земля как камень. Ветер гоняет пыль столбами. Единственная отрада для глаз — величественные горные кряжи вдали.

Тогда Синьцзян был, наверное, одной из самых отсталых провинций Китая. По крайней мере, у нас, проехавших страну с северо-запада и до юга, сложилось такое впечатление. Синьцзян да и ближние к нему провинции жили еще феодальным укладом. Китайская буржуазно-демократическая революция 1911 года, свергнувшая власть императора, не затронула эти глухие углы. Обошла их и национальная революция 1925–1927 годов. Этот дальний северо-запад с его редкими селениями и кишлаками, разбросанными среди могучих гор и бескрайних пустынь, жил, как и сотни лет назад, в странном смешении мусульманских и китайских обычаев. Князья и ханы имели гаремы в сотни жен. По утрам такой властитель лично наблюдал, как провинившемуся рабу отрубали кисти рук или стопы ног, а вечером с умным видом рассуждал с китайским ученым-схоластом о том, почему «в эпоху Инь верховное божество называлось «ди», а в эпоху Чжоу — уже «тянь».

Ханы, князья и губернаторы провинций Северо-Запада имели собственные армии, печатали собственные деньги, собирали налоги на содержание своего двора, войска и чиновников. Власть центрального правительства, в данном случае правительства Чан Кайши, была чисто формальной. Если местный правитель не хотел выполнять то или другое решение, он просто не выполнял его, и Чан Кайши делал вид, что ничего не заметил. [204]

В общем-то, эти местнические тенденции, пренебрежение интересами всей нации в угоду интересам «своей» провинции или определенной генеральской группировки были характерны не только для Северо-Запада, и у нас еще будет повод вспомнить об этом на конкретных примерах боевых событий 1939–1940 годов на китайско-японском фронте. А сейчас вернусь к нашему воздушному путешествию.

4 августа мы приземлились на аэродроме города Ланьчжоу. Большой, огражденный глинобитными толстыми стенами город стоит у истоков реки Хуанхэ — крупнейшей водной артерии Северного Китая. К северу, в сторону Монголии, простираются полупустынные степи и песчаные пустыни. Оттуда дуют иссушающие ветры, их дыхание мы почувствовали, едва вышли из самолета. Два главных впечатления оставил у нас этот город. Не улицы, а сплошной базар. Кажется, торгуют все — и стар и млад. Кроме магазинов, магазинчиков и лавчонок есть еще масса лотошников. Крик и шум с утра до вечера. Покупателей меньше, чем продавцов.

А еще поразили нас рикши. Да, мы читали о них. Но увидеть — совсем иное дело. Тощий, одетый в пропотевшее рванье мужчина, впрягшись в коляску, бежит, перебирая босыми ногами, а в коляске, тыча ему в спину тростью, развалился толстый, в пестром шелковом халате китаец. Рикша бегает так целый день, а заработки мизерные. На чашку-другую риса, не более. Редко кто из них доживает до тридцати лет. Чаще всего умирают на ходу, впряженные в эти двухколесные фаэтончики. А сколько оскорблений, унижения и прямых побоев претерпевает бедолага! Ведь рикша — презираемая профессия, хотя их услугами пользуются все.

В Ланьчжоу китайские власти задержали нашу группу на десять дней, объявили карантин. 14 августа подали автомашины, и далее на юго-восток мы ехали уже горными дорогами. Это бывшие караванные тропы, кое-как приспособленные к веку машинной техники. На такой дороге два встречные машины едва разминутся. Едешь сотни километров по горным карнизам. С одной стороны уходит ввысь скальная стена, с другой — бездонные пропасти. Даже местные шоферы не рискуют развить скорость более 10–15 км в час, а когда рискуют и хотят порисоваться, то получается как у нас на выезде из Ланьчжоу, когда мне пришлось силой взять управление машиной из рук шофера. Затормозили над краем пропасти. Оба набили себе громадные синяки и шишки и в наступившей тишине слушали, как большие и малые камни сыпались из-под колес и долго стучали где-то там, в глубине, по уступам. [205]

Расстояние от Ланьчжоу до главного города провинции Шэньси — Сиани проехали за трое суток. Чем ближе к Сиани, тем чаще встречались длинные вереницы носильщиков, тащивших на бамбуковых палках-коромыслах тяжелые военные грузы. Шли пехотные колонны, легкая артиллерия, в том числе и советские полковые пушки. Солдаты одеты по-летнему — белая рубаха, белые короткие штаны, на голове соломенная шляпа, на ногах тапочки, а многие просто босиком. Мне, видевшему впервые китайскую армию в ее буднях, бросилась в глаза убогость солдатской одежды. И дело тут не в ее простоте, а в предельной изношенности. Все грязное, рваное. Вроде бы не солдатский строй на походе, а толпа нищих, правда молодых. В общем, не впечатляет, мягко говоря.

Мы въезжали в район боевых действий, где фронт против врага внешнего — империалистической Японии — соседствовал с фронтом внутренним, с фронтом гражданской войны между войсками гоминьдана и Компартии Китая. И хотя мне довелось работать в качестве советника далеко от этих мест, думаю, нелишне сказать несколько слов именно об этом районе, так как сложность и противоречия военно-политической обстановки в Китае тех лет здесь проступали особенно явственно.

Еще в первой половине 30-х годов войска Компартии Китая, совершив поход с юга страны на север, очистили от чанкайшистов северную часть провинции Шэньси и создали свою базу с центром в городе Яньань. В Китае этот район называли Пограничным (затем Особым), потому что он был расположен на границах нескольких провинций. Отсюда и третье его название Шэньганьнинский — то есть по начальным слогам провинций Шэньси, Ганьсу, Нинся. Гоминьдановцы плотно блокировали район, пытались его ликвидировать, и борьба на этом фронте гражданской войны продолжалась вплоть до лета 1937 года, когда японцы начали военное вторжение в Северный Китай, затем в Центральный и Южный. Под давлением различных китайских общественных кругов, в том числе и части своего генералитета, Чан Кайши заключил соглашение с КПК о совместной борьбе против агрессора — империалистической Японии. Однако, по существу, это соглашение в главных своих пунктах осталось на бумаге.

Вот лежит передо мной карта — схема этого района, она публиковалась в разных советских изданиях. На первый взгляд, все ясно — гоминьдановские армии со всех сторон окружили Особый район, а с севера к нему вышли и передовые [206] части японцев. Это конец 1939 — начало 1940 годов. Как раз в то время, о котором веду речь. Попытаюсь немного раскрыть эту схему. Заглянем в кружки и овалы, обозначающие дивизии и армии, и увидим, что все здесь очень непросто.

Начнем с северо-запада. Эту границу Особого района блокирует кавалерия трех Ма, так называли их в Китае. Это три брата, три китайских мусульманина, три генерала чисто феодального склада. Причем старший Ма (40 тысяч конницы) враждует со средним Ма (15 тысяч конницы) из-за того, что последний разграбил транспорт с оружием, который Ма-старший закупил у японцев. Для всех трех Ма глава Центрального правительства Чан Кайши просто один звук, они и его во внимание не принимают. А придвинули свои войска к Особому району только потому, что коммунистов считали куда более опасным врагом для своей провинции Нинся, чем гоминьдановцы. Япония для феодального клана Ма — выгодная клиентура, и теперь, когда японские войска придвинулись вплотную, можно сбывать им шерсть и прочие продукты скотоводства без опаски, что по пути караваны разграбят китайские генерал-губернаторы соседних провинций.

С северо-востока Особого района, в излучине реки Хуанхэ, дислоцировались кавалерийские соединения маньчжурского генерала Ма Чжаньшаня. В свое время, в 1931 году, когда японцы вторглись в Маньчжурию, Ма Чжаньшань был одним из немногих маньчжурских военачальников, которые попытались оказать японцам сопротивление. С остатками своих войск он отступил в Северный Китай и впоследствии продолжал вести бои с японцами, не вступая с ними ни в какие контакты. В общем, такие, как он, среди старого китайского генералитета — исключение.

Противоположностью ему был его сосед по блокаде коммунистического района генерал Янь Сишань — глава провинции Шэньси. Он блокировал Особый район с запада, и хотя японцы захватили почти всю Шэньси, Янь Сишань держал эмиссаров Чан Кайши на почтительном расстоянии от своей армии, ибо считал, что с японцами он все же легче договорится, чем с Чан Кайши.

Наконец, с юга, юго-востока и юго-запада границы Особого района блокировала 1-я армия Ху Цзуннаня. Это гоминьдановская, то есть Центрального правительства, армия. Сам генерал считался одним из молодых и самых перспективных. Чан Кайши поставил перед ним задачу ликвидировать Особый район и уничтожить КПК. И те подкрепления, [207] которые мы, подъезжая к Сиани, считали идущими на фронт против японцев, на самом деле шли к Ху Цзуннаню. Он готовил и в конце 1939 года осуществил очередную (и опять неудачную) попытку разгромить Особый район как базу войск китайской Компартии.

Все эти события вокруг Особого района происходили совсем близко от фронта японских войск. В иных местах полоса местности, занятая гоминьдановскими войсками и отделявшая Особый район от передовых японских частей, не превышала 20–25 км. Таким образом, японские оккупанты собственными глазами могли наблюдать конфронтацию китайцев с китайцами и сделать вывод, что соглашение между гоминьданом и КПК о создании единого антияпонского фронта не выполняется.

Более того, японские генералы собственными ушами слышали, как перекатывался там грохот канонады — это войска Ху Цзуннаня готовили атаку на Особый район. А здесь тишь да благодать, только полевые кухни обеих враждующих сторон дымят аппетитными дымками. Истинно стоячее болото, а не фронт. Японскому генералитету это на руку. Захватив почти все крупные города, промышленные центры, морские порты, многие богатые сельскохозяйственные житницы Китая, они готовились ввести в действие новые агрессивные планы, в которых план войны против СССР играл существенную роль.

Еще в мае японская Квантунская армия начала боевые действия на границе Монгольской Народной Республики. Совместными контратаками советских и монгольских войск японцы были остановлены на реке Халхин-Гол. Как раз в те дни, когда наша группа военных советников проезжала по горным дорогам провинции Шэньси, там, далеко на севере, японская армия генерала Риппо готовила решительный удар по советско-монгольским войскам, оборонявшимся на Халхин-Голе. И срок был назначен — 24 августа. Однако ни Риппо, ни его непосредственные начальники по Квантунской армии, ни генеральный штаб в Токио не знали, что советско-монгольские войска под командованием комкора Г. К. Жукова тоже разработали наступательную операцию, что они опередят японцев на четыре дня, а спустя еще несколько дней 6-я армия генерала Риппо, окруженная и разгромленная, перестанет существовать как боевая сила.

Вот какие события имели место в августовско-сентябрьские дни, когда наша маленькая группа, пересаживаясь с одного вида транспорта на другой, спешила к местам назначения. Разумеется, многие подробности, которые знаю сейчас, [208] тогда я не знал. Рассказы наших товарищей, уже послуживших в Китае, воспринимал иногда как шутку или розыгрыш. Действительно, трудно было поверить, что китайский генерал, войска которого держали фронт против японцев, ночью пропускал через свои боевые порядки обозы торговцев и с той и с другой стороны. Да и сам выгодно приторговывал вместе с ними. Не укладывалось это в мозгу. Однако, чем более вникали мы в военно-политическую обстановку в Китае, чем глубже входили в неспешный и даже тягучий ритм здешней военной жизни, в ее быт, особенности и традиции, тем ясней понимали, что наши представления о войне, патриотизме, воинском и командирском долге не соответствуют представлениям, сложившимся в гоминьдановском Китае. Видимо, этот уклад возник много раньше — рассуждали мы между собой, — если не всколыхнули его даже тяжелейшие поражения минувших лет, громадные потери в людях, в территории, в экономике, причиненные Китаю японскими оккупационными войсками...

Мы ночью 16 августа прибыли в Сиань, накоротке отдохнули, утром позавтракали и отправились к месту своего назначения.

Из Сиани на юг хорошей дороги тогда не было, и в Чэнду мы полетели самолетом. Прибыли туда без происшествий. Уже на аэродроме, увидев ярко-синее небо, пальмовую аллею, буйную, рвущуюся из каждой пяди земли зелень, поняли: это настоящий юг, субтропики.

Провинция Сычуань — житница Китая. Сочетание долины реки Янцзы с обширной, похожей на степь котловиной, с межгорными долинами, мягкий климат — все это позволяет выращивать разнообразные сельскохозяйственные культуры и снимать несколько урожаев в год. Сам Чэнду — очень красивый, европейского типа город, настолько зеленый, что похож на ботанический сад. С Чэнду, а верней, с горной дорогой из этого города на Чунцин у меня связаны тяжелые воспоминания.

1 сентября наша группа прибыла в Чунцин — город в глубине континентального Китая, в провинции Сычуань. После того как японские войска захватили Нанкин, китайское Центральное правительство, ставка генералиссимуса Чан Кайши, ЦК партии гоминьдан, министерства и прочие учреждения, а также иностранные посольства переехали в Чунцин, и он стал временной столицей Китая. Как и Чэнду, Чунцин в центральных кварталах походил на европейские города — широкие улицы, огни реклам, нарядные дамы и господа, масса легковых авто, и почти не видно чисто [209] китайской специфики ни в архитектуре, ни в одежде людей. Много иностранцев, особенно англичан и американцев.

В Чунцине нас встретил Александр Николаевич Боголюбов — главный военный советник Чан Кайши, обаятельнейший человек, а вместе с тем очень волевой, энергичный, хорошо знавший все рода и виды войск. Впоследствии, в годы Великой Отечественной войны, он стал генерал-полковником, а в сорок пятом фронтовые дороги свели нас на 2-м Белорусском фронте, штаб которого он возглавлял.

В первой же беседе с нами Александр Николаевич Боголюбов поделился своими впечатлениями о китайской гоминьдановской армии (он тоже недавно сменил Александра Ивановича Черепанова на посту главного военного советника). Начал с генералитета. Сказал, что из каждых пяти генералов двое — пораженцы. Ратуют за то, чтобы ценой территориальных, политических и экономических уступок заключить с Японией мирный договор. Да и сам Чан Кайши того те склада. Не скрывает и даже публично не раз заявлял, что главный враг гоминьдана — Коммунистическая партия Китая, что его цель — уничтожить Особый район. Только мощный взрыв патриотических настроений широких масс, всеобщая ненависть к японским захватчикам, митинги и демонстрации, требующие мобилизовать народ на борьбу, объединить все его силы для изгнания японцев, очистить правительство и партию гоминьдан от прояпонских элементов, вынудили Чая Кайши отказаться от заключения позорного мира, граничащего с капитуляцией перед императорской Японией.

О молодых гоминьдановских офицерах Боголюбов отозвался примерно так: в подавляющем большинстве ярые патриоты и националисты; противостоят старому офицерству, которое привыкло рассматривать войну прежде всего с точки зрения личных доходов или, наоборот, расходов.

— Вы сами скоро столкнетесь с купеческой жилкой в китайском генералитете, — заметил Боголюбов. — Будьте к этому готовы.

Китайского солдата Александр Николаевич охарактеризовал как очень трудолюбивого и нетребовательного. Кормят его плохо, одет он и обут отвратительно, но — воюет. В обороне стойкий, в наступлении малоинициативен. Хотя армия гоминьдана называется национально-революционной, солдат и офицер отдалены друг от друга, как плебей и господин. Унаследованная от императорских времен рабская покорность, вся система обучения и военного быта, вытравляющая из солдата умение мыслить самостоятельно, не позволяют [210] ему встать на уровень требований современной войны. Обучен слабо. Боевую технику любит. Однако большинство солдат неграмотны, остальные знают десять — пятнадцать иероглифов, поэтому подготовить из них, например, орудийвые расчеты для поступающей из Советского Союза артиллерии очень трудно.

— Наступательных действий боятся все, вся армия — от генералитета до рядовых солдат, — сказал нам главный военный советник. — Заставить китайскую армию наступать — трудная задача. О наступлении много рассуждают, посылают длинные объяснительные записки к наступательным замыслам, словом, переводят бумагу. И только!

Как иллюстрацию Боголюбов привел недавний случай. В Чунцине, в ставке, Чан Кайши собрал совещание главнокомандующих военными зонами, командующих армейскими группами и армиями. Требовал наступательных действий, разгрома японцев. Вместе с тем заявил, что финансовые возможности правительства очень ограниченны, командующие должны изыскивать резервы на местах, налаживать там производство вооружения и боеприпасов.

После речи Чан Кайши попросил слово командующий 18-й армейской группой (так стала называться 8-я армия Особого района) Чжу Дэ. Он сказал, что в Особом районе коммунисты наладили производство стрелкового оружия и боеприпасов к нему, но ведь для наступления нужна артиллерия, нужны тысячи артиллерийских снарядов. Иначе японцы просто расстреляют из пулеметов наступающие китайские войска.

— Где взять артиллерию, танки, снаряды? — спросил Чжу Дэ и сам же ответил: — Я скажу уважаемому собранию, где все это взять.

Генералы заинтересованно смотрели, как он вынул из кителя маленькую записную книжку, полистал и сказал:

— Уважаемый господин генералиссимус держит в своем резерве 5-ю армию. Ее пехотные дивизии хорошо вооружены и оснащены, передвигаются на автомашинах. Танковая дивизия вооружена советскими танками Т-26. Спрашивается: почему эта самая сильная и единственная полностью моторизованная армия уже многие месяцы сидит вдали от фронта? Почему бы ей не принять участие в наступлении, к которому призывает нас генералиссимус?.. Теперь об ограниченных финансовых возможностях правительства. Я тут выписал некоторые банковые счета. Например, ваш счет, господин генералиссимус. Счета вашей супруги Сун Мэйлин, ее сестры, ее брата, вообще всего уважаемого семейства [211] Сун и породнившегося с ним и с вами семейства Кун. И вашего военного министра Хо Иньцина. Вот цифры.

Когда Чжу Дэ огласил цифры, в зале установилась гробовая тишина. Сумма нескольких личных банковских вкладов гоминьдановской верхушки превышала годовой военный бюджет Китая. Чан Кайши вскочил с председательского места и крикнул, что совещание закрыто. Это был сильный удар по его авторитету, по всему Центральному правительству и партии гоминьдан. Однако коррупция достигла уже таких колоссальных размеров, опутала и запутала тогдашнее китайское руководство, что никакие слова не могли ничего переменить.

Этот рассказ Александра Николаевича Боголюбова так поразил меня, что я подробно записал его в путевой дневник. И свой собственный вопрос: почему никто из генералов не поддержал Чжу Дэ? Тогда я еще не представлял себе как следует, что могли думать гоминьдановские генералы, слушая коммуниста Чжу Дэ. Теперь представляю. Каждый из них, по меньшей мере большинство, думал о собственных вкладах в швейцарских, английских, американских и даже японских банках; о том, что эти вклады быстро растут, когда на фронте затишье, и можно выжимать деньги из каждого предмета военного снабжения. Могли они осуждать миллиардеров из семейства Чан, Сун или Кун? Нет, они могли им только завидовать.

В заключение беседы А. Н. Боголюбов предупредил, что наша группа на днях будет принята Чан Кайши — такие приемы стали традиционными, и нам надо срочно привести себя в порядок. Действительно, наши московские штатские костюмы, пальто и шляпы за время переездов по горным дорогам настолько пострадали от палящего солнца, пыли, дождей, грязи, что выглядели неприлично. Боголюбов дал нам адреса китайских портных, они за сутки сшили нам новую одежду — одели с ног до головы.

В ту же ночь японская авиация бомбила Чунцин. Система воздушного наблюдения и оповещения здесь работала, нас отвели в бомбоубежище — и своевременно! Когда я вернулся в свой номер в гостинице, то смог констатировать, что осколки авиационной бомбы выпустили пух из моей перины и подушки, посекли одеяло, а что самое неприятное — несколько мелких осколков попортили патефонные пластинки, которые я купил в Чунцине. Но я их сохранил по сей день. И когда теперь иногда завожу и пластинка шипит, а игла прыгает на царапинах, я всегда вспоминаю ночь в Чунцине [212] на 3 сентября 1939 года и думаю, что мне тогда повезло.

Утром в гостиницу приехал Александр Николаевич Боголюбов и повез нас представлять генералиссимусу Чан Кайши. Проехали город от края до края, автомашины нырнули в тропическую зелень парка. Ворота, по бокам — часовые с немецкими большими маузерами на бедрах. Еще ворота с такими же часовыми, и машины, продвигаясь по узкой асфальтированной дороге, нырнули вдруг вниз, мы очутились в длинном бетонном туннеле. Проехали до площадки, до подземной стоянки автомобилей и отсюда, тоже подземными переходами, вышли в большой зал. Оказалось, что вся эта резиденция Чан Кайши была спрятана глубоко под землю.

В зале, по левую сторону, уже стояли в ряд китайские генералы. По правую сторону, тоже в ряд, построились мы во главе с Боголюбовым. Посредине лежала красная ковровая дорожка к закрытым дверям. Два генерал-адъютанта распахнули двери, к нам по дорожке вышел маленький человек. Он был увешан орденами от горла и до пояса, а иные ордена свешивались длинными цветными лентами на долы его кителя. Над этим сверканием и бренчанием орденов я увидел худое, морщинистое лицо, усики. Чан Кайши выглядел очень старым и физически слабым. Он пошел вдоль строя, подавая нам по очереди сухую руку, кто-то из наших по привычке сильно пожал ее, Чан Кайши переменился в лице, и Боголюбов вполголоса приказал нам: «Полегче!»

После представления Чан Кайши вышел на середину зала и сказал короткую речь. Рядом с ним стоял переводчик. Речь не запомнилась. Что-то очень общее насчет совместной борьбы с японцами. Он и ручкой на своих генералов повел. Дескать, с ними вместе будете воевать.

Справа отворилась стеклянная дверь, вошла красивая китаянка в европейском белом костюме и пригласила нас в банкетный зал. Это была супруга Чан Кайши Сун Мэйлин. Банкет был составлен по правилам китайских застольных церемоний. Знаменитая сычуаньская кухня. Примерно сорок блюд. Чан Кайши выпил три-четыре рюмки, извинился, сказал, что оставляет нас на попечение своей супруги и военного министра Хо Иньцина, и вышел.

Обеденные разговоры, которые мы с помощью переводчика вели с китайскими генералами, никакой новой информации никому из нас не дали. «И не дадут! — заметил Боголюбов. — У них считается признаком хорошего тона проговорить с гостем или посетителем битых два-три часа, а по [213] существу ничего дельного не сказать». Сун Мэйлин очаровательно улыбалась, шутила, кокетничала, танцевала, как говорится, до упаду, и в моем сознании никак не укладывалась эта шутливая игривость светской дамы с образом деловой финансистки и политиканши, какой я представлял ее по рассказам бывалых людей.

Она была миллионершей. Возглавляла авиационную комиссию, одновременно шефствовала над военно-воздушными силами Китая. Руководила управлением крепостного строительства, и, кстати сказать, это подземелье тоже было делом ее рук. А кроме того, у нее было еще с десяток разных должностей. Чан Кайши находился под заметным ее влиянием. Ведь она являлась главным проводником американского бизнеса и политики в Китае, признанным руководителем проамерикански настроенных кругов китайской буржуазии. Юность Мэйлин провела в США, там училась, там же приняла христианскую веру. И когда Чан Кайши, уже оставивший своих жен, пожелал сочетаться новым браком с юной барышней из богатого и знаменитого (старшая сестра Мэйлин была вдовой Сун Ятсена) семейства Сун, эта барышня поставила ему одно, но жесткое условие: стать христианином. Он стал. Женитьба на Сун Мэйлин во многом способствовала переориентации Чан Кайши с Японии на Америку. Его новая супруга была частым гостем американского посольства, а ее секретарем по христианскому обществу был епископ Шефферд, негласный сотрудник американской разведки.

Военный министр Хо Иньцин, напротив того, оставался японофилом. Конечно, нам казалось не просто странным, но чудовищным, что высший военный руководитель воюющего государства являлся одновременно почитателем противника, одним из самых ярых сторонников капитуляции, человеком, который еще до начала войны распродавал японцам северные и северо-западные провинции Китая, как чунцинский разносчик продает пампушки с лотка. Но так было, и здесь я привожу лишь малые штрихи тех закулисных интриг и веяний, которые делали нашу работу в Китае иногда невероятно трудной.

После визита к Чан Кайши мы всей группой нанесли визит военному министру Хо Иньцину. Принял он нас очень любезно, улыбался, расхваливал советских летчиков, которые при последнем японском налете сбили шесть вражеских бомбардировщиков, назвал отличившихся истребителей — братьев Коккинаки. Затем перешел к делу. Встал у карты боевых действий, и с первых же слов стало видно, что военный [214] министр очень поверхностно знаком с обстановкой. Кроме того, с точки зрения военной, профессиональной, он был неграмотным человеком. Если бы с нами находился переводчик-китаец, можно было бы свалить все на его неподготовленность. Но переводил товарищ из нашего посольства, знаток военного дела. Сперва мы искоса переглядывались, а потом стало скучно слушать эту белиберду. Как он стал военным министром? «Он богаче Чан Кайши», — усмехнувшись, пояснил Александр Николаевич Боголюбов.

Покончив с визитами, мы под руководством Боголюбова принялись за работу — изучали обстановку на фронтах, боевые операции последних лет, группировки китайских и японских войск, особенности тактики и тех и других, структуру управления и связи и прочие необходимые вопросы. Много времени уделяли внутренней обстановке в Китае, взаимоотношениям партии гоминьдан и КПК.

Вечерами Боголюбов приглашал нас к себе, где уже в домашней обстановке, за чаем, продолжалась наша учеба. У Боголюбова я впервые встретил Павла Федоровича Батицкого, тоже военного советника, впоследствии Маршала Советского Союза.

17 сентября 1939 года, получив назначения, мы разъехались из Чунцина в разных направлениях — на север, восток, юг. Меня назначили в 3-й военный район. Попутчиком стал М. В. Никифоров, назначенный советником военной академии. Она размещалась в каком-то не то маленьком городке, не то большой деревне. Этот населенный пункт назывался Дуюн. Здесь мы с Михаилом Васильевичем Никифоровым должны были расстаться, но не пришлось. Начальник академии генерал Ши вручил мне шифрованную телеграмму, подписанную Чан Кайши и Боголюбовым. В ней говорилось, что я должен остаться в академии, прочитать ее слушателям цикл лекций по тактике артиллерии и теории стрельбы, а также организовать после этого боевые стрельбы. Меня приказ не обрадовал. Думаю: только начни, оставят в академии, на фронт не попаду. Никифоров старался меня подбодрить, говорил, что месяц в моем распоряжении, а потом он, как военный советник академии, настоит на моем выезде к месту назначения. В общем, приказ есть приказ, я набросал общий план занятий, составил конспекты лекций.

Утром следующего дня пришел в артиллерийский парк академии. Смотрю: советских пушек и гаубиц ни одной нет. Ну, это понятно. Новую артиллерию они сразу отправляют на фронт, а здесь орудия разношерстные, главным образом [215] английские 115-мм гаубицы и французские 75-мм пушки. Осмотрел я эти орудия, вокруг стоят китайские офицеры-артиллеристы, слушатели академии. Говорю переводчику Суну: «Скажи, будем знакомиться. Кто хочет поработать за наводчика, заряжающего, за командира орудия?» Вышли трое, скомандовал я: «Орудие — к бою!» Быстро сняли они чехлы, наводчик вставил в гнездо панораму, произвели другие необходимые для подготовки орудия к стрельбе действия. Пока все идет как надо. Командую дальше, даю цель для прямой наводки, прицел, угломер. И в конце команды: «Зарядить!» Заряжающий рукоятку затвора потрогал, но затвор не открыл. Спрашиваю через переводчика, почему не довел до конца свою работу. Китайцы хором что-то отвечают, Сун переводит, что затвор не открывается. Почему? Неисправен, что ли? Опять говорят все вместе, машут руками, Сун тоже машет и наконец объясняет, что эта английская гаубица, как и прочие такого типа орудия, с неоткрывающимся затвором. Подошел я вплотную, взялся за рукоятку затвора — действительно, не открывается. Осмотрел казенник справа-слева, заглянул под него. Ага! Здесь торчит стопор затвора. Передвинул я стопор, затвор орудия легко открылся. Слушатели зашумели радостно. Оказывается, они много раз занимались огневой подготовкой на этих гаубицах, но заряжали их лишь мысленно. А я подумал: здесь придется начинать с азов. Это первое впечатление подтвердилось и занятием в классе, где я для начала рассказал слушателям элементарную тригонометрию в приложении к артиллерийской стрельбе. Сун старательно переводил, но в глазах слушателей, на их лицах я читал полное непонимание предмета. Правда, человека три-четыре были исключением — они оказались из студентов, прилично знали математику. Для всех прочих такие простые понятия, как коэффициент удаления, шаг угломера или поправка на смещение, оказались истинно «китайской грамотой». Пришлось изменить методику. По вечерам я учил Суна, он имел высшее образование, поэтому легче усваивал теорию артиллерийской стрельбы. А утром через Суна уже можно было работать со слушателями. Примерно на второй неделе моего пребывания в Дуюне прибыли в академию наши советские орудия — 76-мм полковые и дивизионные пушки, 122-мм и 152-мм гаубицы. Теперь одновременно с лекциями я вел занятия практические, изучали с китайскими артиллеристами материальную часть этих орудий. Распределил слушателей по расчетам, у каждого на попечении свое орудие. В общем, дело пошло. В чем слушателям нельзя было отказать — это в усердии, трудились [216] они интенсивно, сидели над конспектами ночами. Это упорство помогало преодолеть недостатки их общей подготовки. Отзанимался с ними четыре недели, из лучших сформировал боевые расчеты. Провели мы артиллерийские учения с боевыми стрельбами — сперва отдельными орудиями прямой наводкой, затем батареей и дивизионом с закрытых огневых позиций. Часть слушателей выступили в ролях командиров орудий, взводов, батарей и дивизиона. Результаты были хорошие, их наблюдал весь личный состав академии. Генерал Ши просил провести такие же учения со вторым факультетом. Пришлось мне задержаться еще на несколько дней... Потом мы с Никифоровым дали шифровку в ставку Чан Кайши, и я получил официальное указание оставить академию и выехать к месту основного назначения — в 3-й военный район на юго-востоке Китая.