Война пришла
Накануне
Западноукраинский городишко Любомль, расположенный в тринадцати километрах от госграницы по реке Буг, являлся опорным пунктом 45-й стрелковой дивизии, штаб которой стоял в городе Ковель. Дивизия составляла первый эшелон 5-й армии вслед за пограничниками.
К югу от города простиралась обширная высота с топографической вышкой — триангуляционным пунктом первого класса, координаты которого занесены во все каталоги Европы. Стреляй хоть из Берлина. На этой высоте и разместился наш 178-й артиллерийский полк. На вооружении полка состояли 76-миллиметровые пушки дивизионного подчинения на конной тяге. Казармы, конюшни, столовая, склады, штаб полка и другие помещения были построены к осени 1940 года.
В начале 1940 года полк размещался в селе Дольск в сараях и неприспособленных помещениях. Полк был практически небоеспособен из-за слабой подготовки, сильных морозов и большого количества новобранцев из Азербайджана и Грузии, не знавших русского языка. Кому там наверху могло прийти в голову размещать такой полк у границы в первом эшелоне?
Местное население, только что ставшее гражданами Советской Украины, еще сохраняло уклад и настроения как в польском государстве и относилось неодобрительно к пришедшим Советам, боялись колхозов и НКВД. Один из украинцев, посмотрев на неумелых красноармейцев в буденовках, сказал откровенно: «Придут немцы, вас раздолбают, ничего от вас не останется».
Последовала реорганизация с переводом под Любомль, личный состав полка сформировали из призывников осени 1939 года, среди которых было много студентов, снятых с первого курса, и лиц, имевших ранее отсрочки от призыва. Народ грамотный, большинство со средним образованием.
В армии дослуживали третий год младшие командиры преимущественно с начальным образованием, что приводило к конфликтам с новыми призывниками. Последние относились к первым иронически. Занятия по уставу внутренней службы, например, проходили на уровне купринского ефрейтора Верещаки: «Что есть часовой?» Ответ: «Часовой есть лицо неприкосновенное».
Далее командир отделения углублялся в устав, так и не найдя достойного продолжения занятий.
Зато на занятиях по строевой подготовке «верещаки» отводили душу, нещадно гоняя строй под шесть команд: «напра-во», «нале-во», «кру-гом», «правое плечо вперед», «левое плечо вперед», «выше ножку», чем, естественно, возбуждали неприязнь новоявленных красноармейцев. Но самая противная команда — «запевай» — перед входом в столовую выполнялась только на третий раз и то из-за того, что жрать хотелось. Жрать хотелось постоянно, несмотря на то, что по рациону давали восемьсот граммов хлеба, не считая приварка.
Весной демобилизовали старослужащих и заменили недоучившимися курсантами полковой школы.
...А тем временем немецкие войска вторглись на территорию Дании, Норвегии и Голландии.
В нашей 1-й батарее 1-го дивизиона был интернациональный состав, как тогда рекомендовали в армии. Кроме русских много украинцев, таких, как Омельченко, весельчак и балагур, грузин Наперваридзе, запевала грузинских песен, осетин Хачатуров, сын известного московского невропатолога, казах Тунгишбаев, всегда молчаливый и думающий о своем. Два немца — Фоттелер и Госс — дополняли интернациональную картину. Это этнические немцы из немецкой колонии в Азербайджане, призванные в армию наравне с азербайджанцами. Шофером нашего командира полка майора Божкова был этнический немец Ливинский. В составе других батарей также служили по два-три немца. Фоттелер — наводчик и Госс — заряжающий отличались дисциплиной и точностью исполнения приказаний.
Командный состав был полностью украинским. Командир батареи — старший лейтенант Лысяк, командир первого огневого взвода — Лисяк, командир второго огневого взвода — лейтенант Лысюк, попробуй разберись с ходу. Такого оригинального подбора командных кадров не было ни в одной из батарей округа. Как будто их специально подбирали в отделе кадров 5-й армии.
Постоянно путаясь в этих фамилиях, бойцы обращались к ним соответственно должности. В конце концов привыкли.
Подъем батареи в шесть утра, на час раньше пехоты. Несмотря на зарядку, полусонные и злые, мы брели в темноте на чистку лошадей и с остервенением около двух часов работали щеткой и скребницей, а лошадь спокойно похрустывала овсом. Чистка лошадей повторялась по часу днем и вечером. Качество чистки проверялось лично командиром дивизиона. Придет на конюшню, вынет из кармана белоснежный носовой платок, выстиранный и выглаженный, запустит в мошонку жеребцу — «А это что?» Два дополнительных часа чистки обеспечено.
Хазарское слово «лошадь» мало подходит к батарейным лошадям. Наиболее применимо гордое старославянское «конь». Батарейные кони рослые, стройные и именитые. Следуя русской кавалерийской традиции, в батареи подбирались одномастные кони — вороные, буланые, гнедые и игреновые. В нашем полку была даже батарея на серых конях в яблоках.
В запряжке для орудия три пары коней — коренная пара и два уноса. Коренниками орудия, наводчиком которого я был, управлял Сизов, рослый, широкий в плечах крестьянин из Рязанской области. Он сидел на массивном жеребце со зловещей кличкой Инквизитор, никого к себе не подпускавшем, кроме Сизова. Справа под рукой в пристяжке ходил Ингалятор.
После чистки лошадей и завтрака, на который отводилось двадцать минут, мы шли на политзанятия. Эти занятия известны как время тяжкой борьбы со сном, который обволакивал неодолимо, головы невольно клонились набок, слушатели едва не падали со стульев. А занятия-то серьезные, политические, можно и не отделаться двумя нарядами вне очереди. Несколько команд «Встать» и «Садись» немного сбрасывали эту дрему.
Политрук Полещук читал нам передовицы из газет «Правда» и «Красная Звезда» и разъяснял их смысл. А смысл заключался в том, что мы теперь с немцами друзья, что партия Гитлера все же социалистическая и рабочая, что нас с немцами связывают исторические традиции дружбы. Миша Хачатуров, самый грамотный и начитанный из нас, под сурдинку перечислял этапы «дружбы»: тевтонские рыцари — ХIII век, Семилетняя война — ХVIII век, Нарва, Псков, оккупация Украины — 1918 год. Сплошная дружба. Мы не могли понять этой «дружбы». До договора 1939 года мы считали немцев фашистским отребьем, врагами советской власти и «всего прогрессивного человечества». Оставались недоумение и досада.
Наряду с внешней заурядной армейской жизнью в полку происходили некие «подводные» процессы.
Звонят в казарму из штаба: «Красноармейца Казакова к младшему политруку Шутому!» На ходу, заправляя сбившуюся гимнастерку под ремень, прибегаю в штаб и вхожу в комнату уполномоченного НКВД по полку: «Садись, Казаков». Сел. Происходит примерно следующий диалог:
Шутый: Тебе известен такой красноармеец — Разумов?
Я: Известен, это радист из взвода управления.
Шутый: Почему он в ведомости на денежное довольствие расписывается немецкими буквами? (А денежное довольствие составляло несколько рублей — на табак.)
Я: Не знаю.Теперь мода такая на все немецкое. Наверное, поэтому.
Шутый: Ты не философствуй. Контактов с местным населением у него ты не замечал?
Я: Нас вообще в город не увольняют.
Шутый: Присмотрись к нему получше. Докладывай. Ты комсомолец, обязан помочь органам. Присмотрись также к Гудзенко. Этим цыганам доверия мало.
Гудзенко, застенчивый и наивный паренек, действительно цыган, часто выступал в самодеятельном ансамбле.
К Шутому вызывались многие бойцы из разных батарей. Создавалась сеть доносчиков и осведомителей. Этот младший политрук незримо влиял на судьбы людей больше, чем командир полка.
Подходило лето. Буденовки сменили на новый головной убор — пилотки, пришедшие как форма из авиации.
...А тем временем немецкий вермахт разгромил и оккупировал Францию...
Июнь 1940 года. У нас с немцами дружба не разлей вода. Через Любомль лязгают вагоны на стыках днем и ночью.
Шлем любимым друзьям цистерны нефти, вагоны пшеницы, угля, железной руды. В газетах широкие улыбки, рукопожатия.
Слово «фашист» исчезло из печати. Сдерживаемся, чтобы не кричать «Хайль Гитлер».
А у нас, в приграничье, как ни в чем не бывало, продолжается мирная учеба. Дивизион выехал на маневры на Поворский полигон, расположенный в двадцати — двадцати пяти километрах к востоку от Ковеля. Маневры ничем выдающимся не запомнились, кроме тяжкого ночного марша с полной нагрузкой и проливного дождя на обратном пути. Но зато осенью мы были вознаграждены событиями.
В сентябре 1940 года в Киевский военный округ прибыл нарком обороны Тимошенко для проверки войск округа.
По свидетельству Г. К. Жукова, смотровые учения дивизий были успешными, но для рядовых бойцов приезд Тимошенко принес невиданное ужесточение и без того суровой дисциплины. В приказах № 217 и № 245, зачитанных во всех ротах, батареях и эскадронах, говорилось о тренировке войск только в полевых условиях и укреплении дисциплины. Впервые за всю историю Красной Армии было сказано: «Для выполнения приказа командир имеет право применять силу и оружие». Учреждены дисциплинарные батальоны (в мирное-то время). Мы стояли в строю ошеломленные. Значит, начнется в армии мордобой.
Первой жертвой этих приказов стал замполит из батарей 217-го гаубичного полка нашей дивизии. Он находился по увольнительной в Любомле и опоздал на вечернюю поверку. Уверял, что причиной была скользкая глинистая дорога из Любомля в часть и сильный дождь. Причину командование сочло неуважительной и присудило его к двум неделям дисциплинарного батальона.
Вернулся он из этого батальона изможденный и исхудалый, кожа и кости. Рассказал, что спать давали только три часа, остальное время работа по заготовке дров. Кормили тоже два раза в день по рациону заключенных. Никому не рекомендовал туда попадать. Конечно, был разжалован в рядовые.
У нас сменился командир взвода. Лейтенант Лисяк ушел в отпуск, а вместо него прислали лейтенанта Коваля Анатолия Ивановича, выпускника артиллерийского училища. Это был красавец-блондин с волнистой шевелюрой и аккуратно подбритыми усиками. Новое с иголочки обмундирование, скрипящие ремни, рубчик на отутюженных галифе, хромовые, до блеска начищенные сапоги. Взгляд строгий, через который иногда прорывалась ироническая улыбка. Превосходно знал артиллерийское дело. Объясняя, к примеру, устройство замковой части орудия, фразы строил ясно и четко, как будто гвозди вколачивал. Не терпел расхлябанности. Не знаю, как с ним распорядилась война, но по задаткам стать ему генералом.
И был у нас красноармеец Жорка Андреев, парень с Невской Дубровки, ездовой уноса во втором орудии. От остальных смертных он отличался необыкновенной способностью спать в любой обстановке. Он спал в строю, на конюшне при чистке лошадей, на коне во время езды, конечно же — на политзанятиях. Прощали ему эту страсть.
Случилось, что лейтенант Коваль был дежурным по полку, и , соответственно, его взвод заступил в караул. Начальник караула — помкомвзвода старший сержант Кошелев. Андрееву выпало быть часовым на объекте номер три — фуражном складе, где хранились тюки сена, мешки с овсом и соль. Около склада навалом лежало сено из разваленных тюков. В общем, пустили козла в огород. В самое глухое время, около четырех часов утра, Коваль с Кошелевым пошли проверять посты. При подходе к складу Коваль сделал Кошелеву знак остановиться, а сам, крадучись, приблизился к углу склада. Андреев, конечно, дремал стоя. Коваль незаметно подобрался и отделал это неприкосновенное, по уставу, лицо так, что Андреев явился в караулку с большим подглазным фиолетовым фингалом. Доложили командиру батареи, тот — командиру дивизиона и старшему политруку.
Считая, что Андреев уже получил по заслугам, решили это дело замять.
С того случая Андреев стал бояться Коваля, старался не попадаться ему на глаза, становился в строй во второй ряд, избегал дороги от штаба полка в батарею, по которой ходил Коваль, отсиживался в конюшне.
Но на этом противостояние Коваль — Андреев не закончилось. Борясь со сном, но так и не победив его, Андреев, уронив голову на стол, уснул. Проверяющий Коваль, войдя в казарму и увидев дневального спящим, снял с гвоздя висевшую рядом гитару и с размаху надел ее на голову Андреева. Казарма проснулась и отреагировала дружным хохотом.
Смешного в этом мало. Коваля привлекли к суду чести командного состава, командир полка дал десять суток домашнего ареста. В итоге Коваля перевели в 217-й гаубичный полк, а к нам вернулся добродушный и спокойный Лисяк.
Приказы Тимошенко произвели обратное действие. Драконовские методы укрепления дисциплины усилили неприязнь к армии, уподобившейся почетной тюрьме, желание поскорее избавиться от службы. Все мечтали о скорейшей демобилизации. Прошел только год службы, оставался еще один год.
...А тем временем 18 декабря 1940 года Гитлер подписал план «Барбаросса».
Служба по инерции продолжалась. Мы слышали, что в районе Любомля якобы существует укрепленный район № 9. В многочисленных выездах на учения в разные стороны вокруг Любомля мы не видели никаких следов укрепленного района — ни дотов, ни дзотов.
В марте-апреле, по наблюдению пограничников, началось шевеление немцев за Бугом. Местные крестьяне, имевшие родственников на левобережье Буга, которых иногда пропускали к своим через границу, подтверждали, что немецкие войска постоянно прибывали в пограничный район. Об этом стало известно высшему командованию Красной Армии. С подачи Сталина изобрели тезис — «не поддаваться на провокации!». Никто не знал, что это значит и как на это реагировать. Немцы нигде не устраивали пограничных стычек. Им это было не нужно, они готовились к сокрушительному удару. Провокации могли быть только с нашей стороны.
Ничего нет лучше формулы «не поддаваться на провокации!», чтобы связать руки собственной армии. Все свелось к самому глупому соревнованию по беспечности, чтобы всячески показать свои мирные намерения. Простейшие меры безопасности рассматривались как провокационные. Инициатива командиров полков связывалась жесткими приказами свыше.
Демонтировались укрепрайоны на старой границе. Самолеты вместо рассредоточения были сконцентрированы на приграничных аэродромах и стояли без маскировки. А эшелоны непрерывно шли через Любомль, доставляя немцам стратегические грузы.
В общем делалось все для того, чтобы связать действия собственной армии и тем обеспечить победу Гитлеру.
Мы ничего не понимали, но батальонный комиссар Щур, заместитель командира полка, нас убаюкивал сказками о том, что Сталин провидец, все знает и для беспокойства нет оснований.
В один из майских дней в небе над нашей территорией появился немецкий самолет необычной конструкции — без фюзеляжа, вместо которого крылья с хвостом соединялись двумя рейками, отчего его и назвали «рамой». Это был самолет-разведчик «Фокке-Вульф 190». Несомненно «рама» занималась аэрофотосъемкой.
Наши по дипломатическим каналам осторожно заявили немцам о нарушении границы, слегка пожурили. Немцы ответили, что самолет «заблудился». Мало верилось в это, так как широкая лента реки Буг представляла собой прекрасный ориентир. Самолет еще пару раз «заблудился» в нашем небе.
Обстановка постепенно накалялась. Воздух наполнился предчувствием беды.
С переходом на летнее время выстроили палатки недалеко от казарм. Командир полка майор Божков на свой страх и риск приказал вырыть запасные окопы в километре от палаток. Наша батарея это сделала, другие — не знаю. Вырыли окопы полного профиля для орудий расчетов и упряжек.
Как бомба, прозвучало оглашенное перед строем сообщение ТАСС 14 июня 1941 года, в котором утверждалось, что Германия неуклонно выполняет условия договора 1939 года и слухи о ее планах нападения на СССР являются провокационными и ложными.
Осталась неделя до войны. На что рассчитывали наши правители, рабы договора 1939 года, публикуя это сообщение?
Привыкшее к тому, что у советской власти все наоборот, население видело нарастающую угрозу нападения, а власть уверяла, что угрозы нет.
Забеспокоились прежде всего евреи Любомля, ища защиты. Местные власти не видели иного выхода, как отдать их под защиту армии. Однажды большая группа евреев самовольно пришла в расположение полка и, растворившись среди бойцов, полностью дезорганизовала работу в части. Обеспокоенные командиры распределили боеспособных мужчин по батареям, а остальных вывезли в Ковель на грузовиках боепитания. Военкомат провел запоздалую мобилизацию в Любомльском районе. Основное население уклонилось от мобилизации. Из ограниченного контингента к нам в батарею попали двое, которых быстро обмундировали и включили в расчет орудий.
В субботу 21 июня по телефону поступило нелепое приказание о подготовке запасных частей к орудиям, к передаче в дивизионные артиллерийские мастерские для комплектования. Возникло недоумение. Орудия выпущены в 1939 году, запасные части к ним лежали в ящиках передков еще в заводской смазке. Командиры батарей резко воспротивились этому приказанию. Мне показалось, что, отдавали такие приказания подключившиеся к линиям связи агенты абвера, которые, несомненно, были в штабах.
Поздно вечером 21 июня, уже в темноте, форсированным маршем вернулся второй дивизион с маневров в Поворске. Измученные люди и кони еле держались на ногах. Это была запоздалая попытка сосредоточения полка. Ночью спешно прискакал связной Анисимов с погранзаставы 98-го погранотряда и сообщил, что немцы спускают понтоны в Буг и готовятся к переправе.
Никаких приказаний из штаба дивизии не поступало. Проводная связь была перерезана диверсантами.
Около четырех часов утра 22 июня залпы тяжелых немецких орудий обрушились на расположение полка. Мы посчитали этот налет провокацией на участке нашей дивизии.
Первые два дня боев
Первый удар немцев пришелся на казармы. Рушились балки, проламывались крыши, оседали стены, в грохоте разрывов поднималась пыль, несущая с собой смертельные осколки. Фонтаны разрывов достигали конюшен и артпарка, где стояли орудия и зарядные ящики. Налетом на штабные палатки в первые же минуты был ранен командир дивизиона, безжизненно висела раздробленная рука.
Командование на себя взял начальник штаба дивизиона лейтенант Волчанский. Всеобщая суматоха сменилась осмысленными действиями. Каждый стремился занять свое место по боевому расписанию. С трудом вывели из конюшен шарахающихся и не слушающихся лошадей. Коренной ездовый нашего орудия Сизов бесстрашно вывел своего Инквизитора и направил к стоянке передков. За ним по-стадному побежали другие кони. Накрывавшими разрывами ранило несколько лошадей, но они продолжали свой бег. Привычными движениями, сдерживая коней, ездовые быстро составили упряжки, а мы, орудийные расчеты, выкатили из артпарка орудия навстречу упряжкам. Оставляя расстреливаемую снарядами высоту, батарея галопом устремилась в район запасных позиций.
Немцы не знали о их существовании. Мы постепенно собрались, подсчитали потери, оказавшиеся в общем небольшими: несколько легко раненных бойцов и потеря двух лошадей. Помкомвзвода Кошелев поехал навстречу командиру батареи Лысяку, оставшемуся в полевом штабе ожидать приказаний. Через некоторое время примчалась забытая всеми полевая кухня. В котле аппетитно пахла горячая вермишель, и бойцы впервые за время службы наелись до отвала.
В небе появилась «рама». Упряжки замаскировались под навесом ближайших сараев. Движение в расположении позиций прекратилось. Кажется, мы обманули «раму», так как обстрела позиции не последовало, или ее интересовала более важная цель.
Немцы продолжали обстреливать высоту, перенося огонь на расположенные рядом с нашими казармы пехотного полка, который, вероятно, мы должны были поддерживать в бою. Полк был сформирован из призывников весеннего призыва 1941 года, прослуживших в армии не более двух месяцев. Нам было жаль этих совершенно неподготовленных мальчиков, брошенных в пекло приграничных боев, и мы опять поражались недальновидности или злому умыслу начальников из штаба округа.
Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Начинался жаркий день в прямом и переносном смысле.
Поступил приказ: батарее занять огневые позиции к западу от Любомля, за железной дорогой. Батарея рысью преодолела около двух километров по полевым дорогам и выскочила на назначенное место. Круто развернувшись на огневой позиции, упряжки оставили орудия и отъехали в укрытие, которым служила ближайшая роща.
Закипела земляная работа. Лопата — это такой же боевой инструмент, как и винтовка. Я снял притороченную к станине лопату и быстро выкопал узкий ровик рядом с левым колесом пушки, моим местом наводчика. Земля оказалась податливой.
За войну мы перекопали тонны земли. Солдатское правило: как только упал на землю при перебежке, сразу же копай, чтобы скрыть голову, зад не жалко, затем копай глубже и глубже, вот ты уже спрятан весь, готовься к стрельбе. Недаром говорят, что сколько живет прошедший войну солдат, столько живет в нем старый окоп.
Окопали брустверы орудий, выровняли и углубили аппарель. Под сошники подложили для упора большие горбыли, прихваченные у сараев по дороге. Бойцы боепитания на повозках подвозили снаряды и складывали их позади орудий как огневой запас.
Связисты потянули связь на наблюдательный пункт (НП) по придорожной канаве. Идущая рысью повозка раскручивала катушку с проводом. От НП до батареи около восьми километров. Стрелять придется на предельной дистанции.
На всю эту работу ушло около двух спокойных, без обстрела, часов. Батарея готова к бою.
(Наш дивизион в целом, несмотря на тормозящую роль вышестоящих штабов, был готов к отражению атаки. Рассказывали потом, что были случаи, когда от огневых налетов немцев уже лежали убитые и раненые, а командир по телефону спрашивал штаб — открывать ему огонь или не открывать. Такой был страх провокации и боязнь принимать собственное решение.)
Перед концом работы послышался гул самолетов, летевших с востока. Шли два звена штурмовиков. На батарее восторг — наши летят. Самолеты шли бреющим полетом, и каково же было наше удивление, когда мы увидели на их крыльях германские черные кресты. «Мессершмиты» возвращались на аэродром.
За все лето 1941 года мы только раз увидели наш самолет. Он летел высоко в небе на восток. Лживая наша пропаганда даже после войны утверждала, что за первые 18 дней войны на Юго-Западном фронте было сбито и уничтожено более 830 немецких самолетов. Кем и чем сбито, когда в первые часы было сожжено и уничтожено на наших аэродромах более 1200 самолетов?
Тем временем посланные за овсом на фуражный склад ездовые из хозвзвода вернулись ни с чем и сказали, что часовой их не подпустил и требовал разводящего. Тут Кошелев вспомнил, что, будучи начальником караула в ночь на 22-е, не снял с поста рядового Госса, стоявшего часовым у фуражного склада. Кошелев забеспокоился. На посту немец, хотя и наш, может переметнуться или попасть в плен к проникшим немецким разведчикам. Приехав к складу, Кошелев увидел, что беспокоился зря. Госс простоял на своем посту восемь часов и на вопрос о самочувствии ответил, что проголодался.
Где-то около полудня по телефону раздался с НП приказ командира батареи:
— Батарея к бою! Первое орудие, один снаряд — огонь!
Пристрелочный снаряд полетел, шурша.
— Батарея, осколочными, два снаряда — огонь!
Немного спустя:
— Батарея, пять снарядов — беглый огонь!
Заговорили орудия, затряслась земля, обвалился грохот, огневая позиция покрылась дымом и пылью от сотрясающихся орудий.
В разгар стрельбы приехал политрук Полещук и в перерыве между залпами сообщил: «Это не провокация. Немцы объявили нам войну. Наступают на всем фронте от Баренцева до Черного моря. Бомбили Киев, Житомир, Минск и другие города. Партия призывает дать врагу достойный отпор!»
Воодушевленные бойцы разговаривали между собой: «Через два-три месяца дойдем до Атлантики!» Я даже прикинул, что как раз осенью и наступит демобилизация. Сейчас я удивляюсь — до чего же наивными мы были, уверенные в том, что Красная Армия пойдет в наступление и разгромит врага.
В небе появилась «рама»- корректировщик огня немецкой артиллерии. Батарея продолжала стрелять. Беглый огонь!
Вдруг в грохот боя вмешался посторонний звук — воздух зловеще завибрировал и на батарею обрушился шквал тяжелых немецких снарядов. Смрадный черный дым от разрывов пополз по огневой позиции. Взлетали вверх комья земли и обломки досок от снарядных ящиков. Я, увидев разрыв между станинами орудия, успел юркнуть в ровик. Куча осколков забарабанила по щиту, стреляные гильзы разбросало по сторонам. Помощник наводчика Кошарный тяжело опустился в свой полуобвалившийся ровик, зажимая рукой раненое плечо. Заряжающий Совейко убит. Немецкие снаряды непрерывно молотят батарею, а телефонист из своего окопа кричит, повторяя приказ командира батареи: «Почему прекратили стрельбу? Огонь! Всей батареей беглый огонь!» Видно, там на НП приходится несладко.
Как страшно выскочить из укрытия. Превозмогая себя, встаю к панораме, подползший подносчик досылает снаряд. Лязгнул замок. Выстрел. Откатившееся орудие сталкивает меня в ровик. Выбираюсь из ровика и вижу зловещую картину. Разрывы перекопали всю огневую позицию. Четвертое орудие опрокинуто. Снаряды разбросаны. Сквозь поднявшуюся пыль вижу убитых, раненые пытаются отползти с огневой позиции.
А командир с НП требует по телефону:
— Лисяк, правее 0.15, три снаряда — огонь! Почему не стреляет четвертое орудие?
Батарея продолжает стрельбу тремя орудиями. Стреляем уже несколько часов. Стволы накалились, краска пузырится на стволах. Масло перегрелось в откатном устройстве и пробивается через винты. Превышен предел нагрузки на стволы. Могут при выстреле взорваться. Старший на батарее лейтенант Лисюк докладывает комбату на НП. Тот долго молчит, потом неохотно произносит: «Отбой».
Этот бой был первым в моей жизни, поэтому я его помню во всех деталях.
Подбирают убитых. Наибольшие потери среди подносчиков и бойцов боепитания, подвозивших снаряды. Они за отсутствием лопат не могли вырыть себе ровиков, прятались при обстреле за ящики или бежали с огневой, но их догоняли осколки от рвущихся снарядов. Это были преимущественно мобилизованные, и их фамилий я не знаю.
Странная установилась тишина, все почему-то предпочитали говорить шепотом.
Подъехала полевая кухня и встала недалеко в овражке. Посланный с кучей котелков за едой (термосов тогда еще не было) из любомльских Яшка Крамер, наполнив вермишелью все котелки, почти вылез из овражка, но его настиг случайный немецкий снаряд и разорвался у ноги. Яшку облепило горячей вермишелью, отбросило в сторону, но хоть бы один осколок задел его самого. Вот бывают же удивительные случаи на войне!
Комбат звонит с НП и говорит Лисяку: «Свертываю НП. Меняем огневые». Лисяк командует: «Передки на батарею!» Мы застыли в ожидании — куда поедем?
Вперед, значит, наши наступают. Назад, значит, отступают. Батарея построилась в походную колонну и выехала на дорогу.
Лисяк, ехавший в голове колонны, повернул направо. Вперед! Проехав несколько сотен метров, колонна остановилась. Лисяк с командирами орудий пошли осматривать место. Значит, ни вперед, ни назад, просто смена огневых позиций.
В сумерки на огневые приехал командир батареи. Он сказал, что мы не дали возможности немцам переправиться через Буг на нашем участке. Ранены командир взвода управления и несколько связистов.
Главная задача — за ночь привести в порядок орудия. Артмастер Губарев со своими помощниками сменили, где можно, масло в откатных устройствах, исправили перекосы в устоях панорам, отрегулировали подъемный и поворотный механизмы.
В стволах висели хвосты пороха, требовалась «санитарная обработка». Губарев сказал, что при первых выстрелах «всю эту дрянь» выбьет из стволов.
Весь день 23 июня по интенсивности огня был повторением предыдущего дня. «Отдохнувшие» и «подлеченные» орудия заработали вновь. Расчеты, наученные вчерашним горьким опытом, отрыли ровики и другие укрытия, хотя грунт был очень мягкий и стенки окопов осыпались. Проявился инстинкт самосохранения. Знаю по себе, что солдат, побывавший в бою, может точно рассчитать момент разрыва летящего снаряда, определить «твой он или не твой» и оценить до метра место его удара.
Этого мгновения хватает, чтобы упасть на землю, осколки от разрыва пролетят над тобой. Если бы не было этого инстинкта, то потери были бы вдвое больше.
Подъехал командир дивизиона лейтенант Волчанский. Длинный неуклюжий человек, всегда загребающий землю носками сапог, храбрый и знающий командир, лучший артиллерист дивизиона. Пробираясь между воронками, изрывшими боевую позицию, Волчанский подошел к телефонистам и попросил соединить его с командиром батареи. Он сказал, что сосед слева — артиллеристы
62-й дивизии — еще держатся и не пускают немцев через Буг и нам надо продержаться до темноты.
Не успел отъехать Волчанский, как немцы снова обрушили огонь на батарею. Ранен санинструктор Полозков, убиты двое ездовых, выведены из строя две упряжки. Раненые кони бьются в конвульсиях. Мы отвечали слабо — снаряды на исходе. Потери возрастали. За эти два дня мы потеряли убитыми и ранеными более 60% личного состава.
Уже в сумерках мы увидели двух пограничников, шедших по полю к нам. Один поддерживал другого, раненного в ногу. Мы их окружили и нетерпеливо расспрашивали — как там? Они ответили: «Ребята, мы последние. За нами никого нет».
Батарея покинула свою огневую позицию. Угнетенные и обескровленные, в колонне потянулись на восток.
Отступление
Наша батарея шла во главе колонны. В небольшом леске перед Ковелем мы увидели среди редких деревьев разбросанные коробки с патронами, конскую амуницию, скатки шинелей, каски, мешки с продуктами. Валялось даже несколько винтовок. В довершение всего — полевая кухня. Мы открыли крышку котла — горячая вермишель, только что сваренная. Следы разгрома и панического бегства. Несомненно, это результат прорыва и налета немецких автоматчиков.
Мы с первого же дня войны столкнулись с новой тактикой немцев, обеспеченных автоматическим оружием. В наших уставах была утверждена линейная тактика. Говорилось, что каждая пуля должна идти в цель и надо в бою чувствовать локоть соседа.
Немцы действовали иначе. Забрасывали на мотоциклах в ближайший тыл несколько автоматчиков, и те, не жалея патронов, палили во все стороны, вызывая у противника панику и видимость окружения. Я сам видел, как из леса бежали около батальона пехотинцев, не пытаясь даже отстреливаться.
Вот и в этом случае результат такого налета.
У немцев было явное преобладание в автоматическом оружии. Короткоствольный автомат «шмайссер» с рожковой прямой обоймой, которая легко вставлялась в патронник и легко сменялась, обеспечивал непрерывность стрельбы и высокую маневренность стрелка.
У нас только после войны с Финляндией 1939–1940 годов появился ППД — пистолет-пулемет Дегтярева с дисковой обоймой, вмещавшей 72 патрона. Для наполнения такого диска патронами требовалось снимать крышку. Само наполнение занимало много времени, которого в бою нет. В 1941 году также появилась СВТ — самозарядная винтовка Токарева с рожковой обоймой на 10 патронов. Она была, например, на вооружении пехотного полка, который мы поддерживали артиллерийским дивизионом. СВТ плохо себя зарекомендовала. Для автоматического оружия она была слишком длинной, неудобной в ближнем бою (сильно отдавала в плечо), малейшее засорение песком выводило ее из строя.
Для ближнего боя у нас практически не было оружия. «Шмайссер» обеспечил немцам победу летом 1941 года.
Нас не вводили в бой, и мы отступали в направлении Поворска. Во время ночной стоянки на одном из маршей бежали с батареи два западных украинца из мобилизованных. Они отпросились у командира орудия Жожкина оправиться и ушли в ближайшие кусты. Зорко следивший за ними наводчик Фоттелер заметил их бегство, выстрелил, но не попал. Несколько наших выстрелов также, вероятно, их не настигли. Случаи дезертирства были и в других батареях.
25–27 июня по рации непрерывно сообщали, что в районе Луцк — Дубно идет ожесточенное танковое сражение. Мы держали в готовности свой фланг, обращенный на юг.
1 июля мы достигли мелководной речки Стоход, протекавшей по песчаной равнине. В жаркую погоду она высыхала почти полностью, а в половодье вздувалась и растекалась на множество проток, отчего и получила свое название. В юности я наивно думал, что для войны существуют какие-то особые полигоны вроде вот таких унылых песчаных равнин, как долина реки Стоход.
В этом же районе мы были дважды на маневрах и, строя оборону, заняли свои старые окопы, немного подправив их.
Мы уже знали, что нас преследует 56-я пехотная дивизия немцев, но она свое движение остановила, и нам выдалась пара спокойных дней. В один из них с юга, от дозоров, показалась группа всадников, сопровождавших повозку, на которой везли генерала.
Генерал-майор Семенченко, командир 19-й танковой дивизии, в галифе с лампасами, но в нижней белой рубашке, лежал с обескровленным лицом, вытянув забинтованные руки. Ординарцы сказали , что руки ему в бою отдавили гусеницы немецкого танка. Наши фельдшеры предложили перевязку, но генерал отрицательно покачал головой, и повозка проследовала дальше, на Маневичи.
Генералу Семенченко было присвоено звание Героя Советского Союза, о чем мы прочитали в «Правде», доставлявшейся на боевые позиции из политотдела дивизии.
Изнурительная жара. Только к вечеру становится легче. В Стоходе нет ни одного стоящего омута, чтобы искупаться. Вечером собираемся в импровизированной курилке. Заряжающий Храпов, молодой красноармеец, размышляет на перекуре, обращаясь к Полещуку:
— Товарищ политрук, а все-таки это несправедливо. Почему мы оказались на войне? Собрали бы стариков и отправили. Им все равно. Они свое пожили. А нас-то за что? Мы еще и жизни не видели.
Политрук Полещук серьезно:
— Они свое отвоевали.
— Когда это?
— В Первую мировую и в Гражданскую.
Храпов подумал и сказал: «Так это давно было. А сейчас другое». Так вопрос о стариках на войне и оставили неразрешенным.
Затишье оказалось коварным. Далее произошла катастрофа, даже стыдно вспоминать.
56-я немецкая дивизия вклинилась между нашими 45-й и 62-й дивизиями. Немцы заняли Ровно и продвигались дальше. Возникла угроза окружения всей нашей 5-й армии.
Началось поспешное отступление, похожее на бегство. Мы отступали более чем по тридцать километров в сутки непрерывно без соприкосновения с противником. 5 июля прошли рубеж реки Стырь, 7 июля — Сарны. Сарны миновали без остановки, провожаемые укоризненными взглядами жителей. В батарею поступило распоряжение немцам Госсу и Фоттелеру прибыть в штаб дивизии. Они ушли в сопровождении сержанта из штабной батареи. Дальнейшая их судьба мне не известна.
Перед Олевском к нам на батарею пришли райкомовцы агитировать желающих вступить в партизанский отряд. Я после небольшого раздумья отказался, считая, что я здесь в строю, при батарее, а как там будет, в этих партизанах, кто знает...
Наконец 9 июля пришли в район Озеряны — Коростеньский, укрепрайон
№ 5. За семь дней отмахали двести километров. Полностью выбились из сил, так как шли в пешем строю. Сон одолевал нестерпимо. Засыпали на ходу. Мерещилось все, что угодно, даже плен, но... спать, спать. Кое-кто сонный попадал под колеса орудий или под копыта лошадей.
Южнее в тот же день, 9 июля, немцы взяли Житомир, значительно опередив нас в движении на восток. Угроза удара с юга сохранялась, что впоследствии и случилось.
Наш участок, севернее Озерян, мало интересовал командование. Активных боевых действий здесь не предполагалось. Пехоты не было вообще. Саперы поставили минные поля и ушли. Вся оборона полагалась на артиллерию.
Наши разведчики, внимательно наблюдавшие за леском по ту сторону обороны, заметили движение танков. Один из них выдвинулся на опушку леса. Командир батареи приказал нашему орудию уничтожить этот танк. Ездовые подвезли пушку в ближайшие заросли, а дальше пришлось катить на руках до группы кустов, в которых можно пушку замаскировать. Командир взвода Лисяк сам встал к панораме и навел ствол орудия под башню танка. Я сменил его у панорамы. Лисяк тихо командует: «Бронебойным, огонь!» Я дернул за ручку. Выстрел. Болванка попала под башню танка. Лисяк командует: «Заряжай!», чтобы добить танк, но не успел заряжающий Тунгишбаев поднести очередной снаряд, как ответная болванка, посланная из соседнего танка, врезалась в наше орудие и снесла подъемный зубчатый механизм. Меня отбросило в сторону. Подскочив, я обнаружил, что ничего не слышу, хотя вижу все ясно. Ствол орудия уткнулся в землю.
Мы оставили искалеченное орудие до вечера. Вечером вывезем. Так бесславно окончилась эта стрельба. Артмастер Губарев в ближайшие дни отремонтировал подъемное устройство, и пушка вновь вошла в строй. А я еще долго ходил контуженый.
Бой под Малином
В самые тяжелые дни отступления мы думали, вот придем на старую границу, там укрепрайоны, упремся и не пустим немцев дальше. В начале июля в газете «Правда» на всю первую страницу был опубликован разворот схематизированной карты линии фронта под большим аншлагом «Линия Сталина» с соответствующим бодрящим текстом, что должно было укрепить дух фронтовиков. Под гипотетической линией Сталина мы прежде всего разумели линию укрепрайонов на старой границе, хотя и понимали, что публикация в газете всего лишь пропагандистская акция.
Выпало нашей дивизии очутиться на самом крайнем северном отрезке старой границы и линии укрепрайонов. Мы перешли старую границу как полевую дорогу. Попадались по пути обрывки проволочных заграждений, брошенные пулеметные гнезда. Ни вооружений, ни гарнизонов. Весь Коростеньский укрепрайон на протяжении ста двадцати километров не имел вооружений.
Безалаберное высшее руководство перед войной после долгих споров решило демонтировать укрепрайоны на старой границе и снять с них артиллерийское вооружение. Даже те единичные доты и дзоты, что остались, не могли оказать достойного сопротивления противнику. Линию укрепрайонов от Каменец-Подольска до Новоград-Волынска немцы перешли беспрепятственно.
Это не линия Маннергейма.
5-я армия, приведя себя в порядок, заняла оборону 23 июля фронтом на юг по линии Белокоровичи — Турчинка — Радомышль.
Так подсказывала оперативная обстановка независимо от состояния.
Нашу 45-ю дивизию перебросили в район между Коростенем и Малином, где сложилось критическое положение. 23 июля вечером поступил приказ поставить одноорудийные артиллерийские засады к юго-западу от Малина, занятого немцами накануне.
Мы с командиром орудия Жожкиным предварительно слазали на высоту, где планировалась засада. Высотка поросла кустами, на самой ее вершине было небольшое углубление, куда удобно было поставить орудие. На склоне высотки простиралось большое незасеянное поле, за которым виднелась дорога, идущая наискось в наш тыл.
Скрытно установили орудие. Упряжки поставили недалеко, их из-за высотки не видно.
Утром на дороге появились немцы в составе примерно взвода и, развернувшись вправо, в рассеянном строю пошли на высотку во главе с офицером, идущим впереди.
Немец 1941 года был наглый и самоуверенный. Они шли, засучив рукава, как на работу, не ожидая встречного огня.
В панораму я видел, как один из них похлопывал автомат, висевший на груди, вероятно, напевая какую-то бравурную песенку.
Мы их подпустили метров на двести. Первый осколочный снаряд разорвался перед офицером. Когда рассеялся дым, то офицера уже не было. Залегшие солдаты открыли по высотке огонь из автоматов. Пули щелкали по орудийному щиту и отскакивали с затухающим звеньканием. Несколько наших следующих осколочных снарядов разорвались внутри залегшей цепи. Нами были заранее приготовлены шрапнельные снаряды. Сложность была в установке трубки на определенное расстояние, что можно сделать только перед выстрелом.
Жожкин скомандовал: «Трубка двести, огонь!» Несколько шрапнельных снарядов, посланных один за другим, разорвались в воздухе метрах в пятнадцати-двадцати от земли, поливая свинцовым дождем залегших солдат. Ответный автоматный огонь сразу ослаб и вообще прекратился. В это время на дороге появились, пыля, два легких танка, стремительно несущихся в наш тыл. Проносясь мимо нас, они наткнулись на мины и закружились на месте. Мы развернулись, чтобы расстрелять выскочившие экипажи, но прискакавший на коне ординарец комбата передал его приказ немедленно сняться с огневой и прибыть к нему.
Сизов еле сдерживал упряжку. Ошалевшие кони, словно чуя опасность, помчались через дорогу, сминая на ходу изгороди, по огородам, бахчам и ягодным кустарникам. Расчет едва успевал за упряжкой.
В большом саду между яблонями были наскоро вырыты окопы, где размещался НП комбата Лысяка. Немецкие пулеметчики обстреливали НП. Мы остановили упряжку на краю сада, сняли орудие со шкворня и на руках выкатили его через сад на прямую наводку. Противник продолжал обстрел. Наши пехотинцы слабо отстреливались. Осматривая в панораму сектор огня, я заметил офицера, стоявшего в кустах в полный рост и бесстрашно осматривавшего в бинокль наши позиции. Я навел перекрестие панорамы точно ему в живот и нажал на спуск. Разорвавшийся снаряд снес и офицера, и тех, кто был рядом. Беглым огнем мы рассеяли немецкую пехоту.
На других участках также был успех, и на исходе дня немцев выбили из Малина.
Противнику с 24 июля по 12 августа удалось продвинуться не более чем на тридцать километров. 5-я армия после упорных боев отошла на рубеж Озеряны — Михайловка — Приветное, где заняла жесткую оборону. Наша дивизия встала на участке к северо-востоку от Коростеня. Армия в состоянии активной обороны простояла до 21 августа, когда разразилась катастрофа, на этот раз уже окончательная.
Распад 45-й дивизии
Утро 25 августа началось налетами авиации на наши позиции. Нескольких сброшенных бомб, наскоков штурмовиков, сопровождаемых залпами наземной артиллерии, оказалось достаточно, чтобы пехота оставила свои окопы и устремилась в тыл, вызывая панику среди обозов, которые вливались в общий поток. Смешались люди, повозки, орудия, санитарные машины. Все подразделения 45-й дивизии попали в самые разные части этого потока и не имели никакого управления и связи между собой. Поток устремился по полевым дорогам на Полесское (тогда Когановичи). Появились какие-то подозрительные капитаны и майоры, которые направляли движение, чтобы еще больше сгустить в толпу беспорядочно отступавшую массу.
Над колонной пролетали немецкие самолеты и сбрасывали листовки. Нам категорически запрещалось читать листовки немцев, политруки грозили трибуналом. Но в этой отступавшей массе устрашающие приказы уже не действовали. Кроме стандартных листовок, призывающих сдаваться в плен и обещавших хорошее обращение с пленными, были и серьезные, где на схеме довольно точно изображалось положение войск у Днепра и ситуация, близкая к окружению. Попадались и явно хулиганские листовки типа: «Слева молот, справа серп — государственный ваш герб, хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь ...».
Еще до снятия с позиций у Коростеня кто-то принес слух из штаба, что планируется большой отход за Днепр. За этот плановый отход и принималось бегство, продолжавшееся несколько дней в направлении единственного моста через Днепр между устьями рек Припять и Тетерев, который называли кто Чернобыльским мостом, кто Окуниновским по названию ближайшего села. Сейчас эти места залиты водами Киевского водохранилища.
Немцы мост не бомбили, рассчитывая его использовать при дальнейшем наступлении. Нашим тоже не было смысла его взрывать, так как нужно было вывести массу войск на левобережье Днепра. Мост охранялся нашими зенитками, но они оказали слабое сопротивление налетам авиации.
Утром 24 августа вся эта масса ринулась с крутого берега Днепра в узкую горловину — въезд на мост. Сразу же образовалась пробка. Каждый спешил попасть на мост раньше других. Подъезжали к мосту и слева и справа, возникла невообразимая толчея. Машины, орудия, повозки, люди — все смешалось в этой толчее. Сбрасывали в сторону и в воду задерживавшие движение машины и повозки. Над всем висела матерщина: дикая орда, а не армия. Налетевшие «мессершмиты» стали из пулеметов поливать столпившихся в колонне и сбрасывать мелкие бомбы и гранаты. Они пикировали настолько низко, что можно было видеть самодовольные лица пилотов. Атака вниз одновременно со стрельбой из пулемета, затем мгновенный взлет вверх.
Не откажешь им в мастерстве, но за этим оставались убитые и раненые.
Несмотря на обстрелы, из колонны никто не хотел уходить. Легко раненные устремлялись на мост, бросая свои машины и пушки. Наши зенитки были бессильны против этих низко летающих штурмовиков. Им самим от них доставалось. Никто по самолетам не стрелял, хотя в колонне было достаточно пулеметов. Все думали об одном — скорее проскочить на мост.
Я смотрел с берега и возмущался — не нашлось же ни одного хотя бы капитана с отделением бойцов, которые навели бы какой-то элементарный порядок в колонне и организовали стрельбу по штурмовикам.
Наша упряжка с пушкой с великим трудом проскочила горловину моста, бойцы расчета, расчищая путь, сбросили с дороги пару обозных повозок. Отъехав с полкилометра, мы оглянулись назад. К хвосту колонны подходили немецкие танки.
Дивизия как единый армейский организм, перестала существовать. Уже задним числом мы узнали, что к 1 сентября образовались три самостоятельные группы, о вооружении и составе которых сейчас уже никто ничего и не скажет. Одна из них западнее Чернигова, у Днепра, вторая севернее Чернигова и третья, наша, на левобережье Десны, к югу от Чернигова. У каждой из них своя судьба и самостоятельный конец.
Не ясно, с какой из этих групп был командир дивизии генерал-майор Шерстюк. Впоследствии стало известно, что он, раненый, вышел из окружения с группой генерала Москаленко, командира нашего 15-го корпуса, назначенного после отзыва генерала Федюнинского.
В нашей группе оказались два орудия нашей батареи, одно орудие из третьей батареи, командир дивизиона Волчанский и около роты пехоты.
Бой у хутора Выбли
Официальная военная история говорит, что в начале сентября 1941 года в стыке между 5-й и 21-й армиями 260-я пехотная дивизия немцев захватила плацдарм на левом берегу Десны, у Выбли, рядом с Черниговом.
Получилось так, что наша группа, того не подозревая, вклинилась во фланг 260-й дивизии немцев и сама оказалась в состоянии разгрома.
После панической переправы через Днепр по Чернобыльскому мосту наша группа несколько дней блуждала в перелесках левобережья Десны, пытаясь найти щель в боевых порядках немцев, уже перекрывших выход на восток. В общем этом беспорядочном движении мы все время отжимались на север вверх по Десне. Рассвет 1 сентября застал нашу объединенную батарею на большом выгоне, кое-где заросшем низкорослым кустарником, полого спускавшимся к обрывистым берегам Десны.
За Десной видны церковные купола и высокие здания Чернигова, к западу большой железнодорожный мост через Десну, занятый немцами, южнее за деревьями проглядывались хаты хутора Выбли, откуда вели огонь немецкие пулеметчики и где позже обнаружилось несколько танков. Эта площадка у Десны простреливалась со всех сторон. Здесь и разыгралась трагедия, приведшая к полной потере орудий и начсостава батареи.
Наша батарея практически не имела боеприпасов, которые были израсходованы в предыдущих боях. При моем орудии осталось два лотка снарядов — восемь штук, размещенных в передке орудия. Упряжка с зарящиком где-то отстала и к хутору Выбли не пробилась. Воевать было нечем. Упряжки стояли не распряженными, пушки с передков не сняты, все было готово к дальнейшему движению, но вскоре стало ясно, что двигаться дальше некуда.
Пришедшие в общем потоке мелкие группы пехоты из разных частей, организованные пехотными командирами, пытались атаковать немцев на хуторе. В рассеянном строю пехота неохотно взбиралась на высоту, слышались слабые «Ура», больше похожие на стон, чем на военный клич... Вскоре пехота откатилась назад, поливаемая шквальным огнем пулеметов противника.
В этой ударной группе имелись только винтовки — ни одного ручного пулемета. Эта неудавшаяся атака была предпринята в южном направлении, противоположном направлению предполагаемого прорыва.
Установилась тишина. Все немного оживились. Мы с командирами орудий Жожкиным и Полянским пошли не сгибаясь, в полный рост, к своим расчетам. Метрах в тридцати разорвался снаряд, мы на этот разрыв даже не обратили внимания. Вдруг Полянский покачнулся и упал. Нелепая смерть от малюсенького осколка. Друг дорогой, Саша Полянский, сержант из Пряжи, городка в Карелии. Сколько было смертей, и эта...
Слышим команду: «Всех командиров к начальнику штаба!» Собрались в придорожных кустах, под обрывом недалеко от нас, так что мы могли слышать обрывки разговоров. Говорил командир дивизиона лейтенант Волчанский: «Выше по Десне наши разведчики обнаружили местную переправу через Десну. Переправа пригодна только для ручных средств». Волчанский помолчал и, собравшись с духом, повысил голос: «Пушки придется оставить. Замки снять и бросить в Десну. Коней распрячь и отпустить...»
Это категорическое приказание полностью осуществить не удалось.
Волчанский понимал, какую тяжелую ответственность берет на себя, но в условиях разваленного фронта не задумывался ни минуты, — начавшийся обстрел требовал немедленного решения.
Приказано всему командному составу идти на прорыв через переправу на правый берег Десны.
Меня, простого красноармейца, это решение удивило. Почему на прорыв идут только командиры? Почему хотя бы одним орудием не поддержать прорыв? Что делать оставшимся без командования красноармейцам? Как будут штурмовать переправу командиры, вооруженные только личным оружием? Сейчас, по прошествии десятков лет, можно задать много вопросов, когда над тобой не летят снаряды и не свищут пули. Но тогда... Мы забыли, что позади нас на высотах стоят немецкие танки и расстреляют нас немедленно при попытке установить орудия на огневые позиции. Есть на войне ситуации, которые заставляют действовать незамедлительно, несмотря на кажущуюся нелепость действий. В данном случае никакого времени для организации толкового боя не оставалось.
Группа командиров, человек десять-пятнадцать, перебежками направилась в сторону переправы, где уже завязали бой другие группы.
Бой то затихал, то снова возобновлялся и, наконец, стих. Со стороны переправы прибежал взъерошенный, грязный, перепуганный политрук Полещук: «На другой стороне Десны засада. Почти все погибли. Убиты Волчанский, Лысюк, Колотухин... Кое-кто успел перебраться...»
Так закончили свое существование остатки 1-го дивизиона 178-го артполка. Я описал только те моменты, свидетелем которых был.
В трагедии под хутором Выбли разгром разрозненных остатков войск, лишенных общей организации и при недостатке боеприпасов, совершился без налетов авиации, без танковых атак, без ударов пехоты. Немцы сидели и терпеливо ждали, когда мы сдадимся в плен. Атака комсостава на переправе была актом безысходного отчаяния. Еще большие беды ждали нас впереди.
(Спустя 37 лет, в 1978 году, во время автомобильного путешествия в Крым, я увидел поле нашей трагедии у хутора Выбли. К моему удивлению, в том же виде, да еще с пасущимися коровами, без какой-либо застройки и без каких-либо памятных знаков о боях 1941 года.)
В кольце окружения
Надвигалась ночь. Как во всякой войне, после разгрома каждый должен думать о себе, чтобы не попасть в плен, и в действие вступает негласное правило — спасайся кто может. А спасаться можно было только единственным способом — вплавь через Десну.
Люди бросились к берегу, расхватывая по пути все, что может держаться на воде — доски, ящики. Мне достался борт от разбитой повозки. Я разместил на нем карабин и сапоги и оттолкнулся от берега. Немцы усилили огонь по реке, и я, услышав летящий снаряд, нырнул. Близкий разрыв снаряда застал меня под водой, он искорежил мою спасательную доску, а осколки продырявили сапоги.
Причалившие к противоположному берегу бойцы искали друг друга в темноте, боясь звать громко. Уцелевшие сбились в группу, которую возглавил легко раненный лейтенант Корних, спасшийся при переправе. Пошли, крадучись, вверх по берегу Десны на восток с намерением перейти через фронт к своим. Мы наивно полагали, что фронт на востоке. В действительности мы попадали в зону действия 43-го армейского корпуса противника. Где-то в середине ночи нам преградил путь глубокий противотанковый ров, ширина которого не позволяла перейти на восточную его сторону. Явно он был вырыт не лопатами, а экскаваторами. Группа разделилась: кто пошел вдоль рва на север, кто — на юг. Я был в северной группе, которая, пройдя вдоль рва несколько километров, нашла пологий участок и перешла на восточную его сторону.
Последовательность дальнейших событий выпала из моей памяти. Голодные и злые, мы болтались, натыкаясь то на один, то на другой немецкий заслон, не зная, куда приткнуться и что делать. Однако было понятно, что мы в кольце окружения, размеры которого не ясны. Многие приставали в «примаки» и в «зятья» к местным вдовушкам, надеясь пережить смутное время.
Запомнились два эпизода. Оказавшись на околице лесной деревеньки, я, отделившись от группы, зашел в крайнюю избу достать хлеба и расспросить хозяев. Каково было мое удивление, когда я, войдя, увидел майора Лейкина, командира дивизиона 217-го гаубичного полка нашей дивизии, оказавшегося в группе севернее Чернигова. Ранее Лейкин был командиром нашего дивизиона 178-го пушечного полка в звании капитана. Он хорошо меня знал, несмотря на разницу в званиях (майор — ефрейтор), так как я играл в волейбольной команде дивизиона, занимавшей первые места в полковых соревнованиях.
Майор сидел на лавке в глубине избы в нижнем белье, и я не понял первоначально — он ранен или просто снял форму. Мой случайный приход его явно не обрадовал. На мое приветствие он вяло махнул рукой. Майор был угрюм, угнетен, неразговорчив.
Наконец спросил, что я намерен делать дальше. Я ответил что-то неопределенное и предложил двигаться к линии фронта. Он категорически ответил: «Я не пойду». Решение майора было непонятным. Уже задним числом я решил, что он боялся ответственности. Потеря дивизиона пахла трибуналом. (Тогда еще был не ясен грандиозный масштаб поражения, в котором потеря дивизиона мало что значила.)
Я не мог остаться с ним. Это означало бы дезертирство. У меня теплилась еще какая-то надежда. «А я все же пойду дальше». Майор не одобрял и не противоречил этому решению.
Я не знаю дальнейшей судьбы майора Лейкина. Для меня это последняя встреча с военнослужащим 45-й стрелковой дивизии.
Кто же я теперь? Дивизия, в списках личного состава которой я состоял, разгромлена. Надо мной нет командира. Я предоставлен самому себе. Что делать, не знаю. Есть карабин и обойма патронов, которые больше груз, чем действенное оружие.
Многие оказались в таком положении злополучным летом 1941 года: кадровые военные и безоружные мобилизованные.
Всех военных, кто не смог пробиться через линию фронта, не попал в плен, но остался на оккупированной территории, стали называть окруженцами. К окруженцам власти и политорганы относились настороженно. В каждом подозревался чуть ли не предатель. Тех, кого в 1941 году не принимали в партизанские отряды, к 1942–1943 годам составляли их боевой костяк.
Второй эпизод определил наш дальнейший путь. Продвигаясь по лесной дороге,услышали окрик: «Стой, кто идет?». В растерянности мы обрадованно закричали: «Свои, свои!». Из-за кустов вышел младший сержант (один треугольник в петлице), за ним виднелся замаскированный станковый пулемет. Оказалось — это передовой дозор 266-й дивизии 21-й армии Брянского фронта.
Эх, куда нас занесло! Из краткого разговора мы узнали, что впереди немцы, дивизия отступает на юг. Передовому дозору приказано сниматься. Мы включились в этот поток отступающих.
Усталые и равнодушные плелись на юг под натиском немцев: пехотинцы наполовину без оружия, артиллеристы без артиллерии, обозники и мобилизованные, не успевшие обмундироваться, матросы Днепровской и Припятской флотилий с редкими «сорокапятками», прозванными «Прощай, Родина», санитарными повозками, обозными телегами. Не видно только политруков, которых можно было отличить по звездочке на рукавах гимнастерки или шинели. Предчувствуя грозящий плен, они избавлялись от этих звездочек. Не видно также и командиров в звании выше капитана. Высшего начальства, обязанного навести порядок в двигавшейся массе людей, также не было. Им нужно было спасаться самим. Сердобольные украинки кормили проходящих — «А може, и мой... а може, и мой так». Варили большие котлы борща и пекли хлеб специально, чтобы накормить всех оголодавших бойцов.
(21-я армия с середины августа под натиском немцев все время оттеснялась на юг и отступила, огрызаясь, от Гомеля.... до Прилук за 20 дней, 240 километров. Немцы, таким образом, запихали ее в Киевский котел с севера.)
Перед Прилуками возникла стрельба. Колонна стала распадаться. Часть бойцов, рассеиваясь, устремилась с шоссе на восток, другая часть, обходя Прилуки и задыхаясь от дыма горевших складов Прилукской табачной фабрики, форсированным маршем, больше похожим на бегство, достигла окраины города Пирятин. В Пирятине оказался и я. Массовое отступление на юг с краткими остановками продолжалось недели две, примерно с 1 по 15 сентября.
Далее необходимо разобраться в хронологии. 15 сентября немецкие клещи замкнулись у Лохвицы, примерно в шестидесяти километрах к востоку от Пирятина. 16 сентября отмечается массовое скопление войск в Пирятине, пришедших с севера и запада — около десяти тысяч и многочисленные обозы. Командование не организовало толкового сопротивления. Люди были предоставлены сами себе. Командование фронта думало о собственном спасении. Утром 18 сентября штаб фронта снялся и, имея в авнгарде группу Баграмяна (комендантская рота и отдельный взвод), двинулся на восток. Утром 19 сентября группа Баграмяна танковым ударом немцев была отрезана от штаба фронта и ушла самостоятельно в восточном направлении.
Роковое 20 сентября
Мы прибыли в Пирятин с севера в середине дня 18 сентября. Основная масса окруженных уже схлынула. Но снова скопились разрозненные группы полностью дезорганизованных людей. В этой общей суматохе я снова оказался наедине со своей судьбой.
Впрочем, была попытка организации. На площади города оказалось брошеное зенитное орудие. Старшина, как я понял, пытавшийся сформировать расчет, задерживал проходящих бойцов: «Ты не артиллерист?» Артиллеристов не оказывалось. Такой же вопрос старшина задал и мне. Я ответил, что артиллерист, но служил в пушечном полку 76-миллиметровых орудий наводчиком, а зенитных орудий не знаю.
«Неважно, раз артиллерист», — сказал старшина и записал мою фамилию. «Так, давно ел?» — «Вчера». Он порылся в ящике, прикрепленном к станине. «Вот тебе НЗ. Жди меня здесь». Я не дождался старшины. Недалеко отойдя, он был убит пулеметной очередью с колокольни церкви, куда пробрались немецкие автоматчики. Поливаемый пулеметным огнем народ, теряя раненых, бросился врассыпную вниз по склону к болотистым берегам реки Удай. Послышались звуки духового оркестра. Немцы входили в Пирятин.
Эти дни, кроме бегства из Пирятина, насыщены наиболее трагическими моментами истории войны в 1941 году. Мы метались по пойме Удая, пытаясь найти выход из окружения, при полном отсутствии какого-либо огневого воздействия со стороны немцев. Главные события разворачивались восточнее.
Я оказался среди отступавших по дороге к переправе через Удай на Лубны, скрытой за густыми деревьями. В одной из хат, куда мы заглянули с намерением узнать обстановку, хозяин, пожилой украинец с шевченковскими усами, рассказал: «Ишлы солдаты. Немец мины кидав. Заходилы, воду пилы. Казалы, штоб ишлы по шляху хто с окружения». Мы это восприняли как прямое указание, но впереди нас ждали «чудеса».
«Чудеса» заключались в том, что немного времени спустя мы натолкнулись на разбитую машину с коробками советских денег. Выпав из разбитых коробок, пачки денег валялись на земле. В основном тридцатки — красные, новенькие, с изображением Ильича. Велика же была паника, если бросили даже машину с деньгами! Ах, если бы эти деньги да на гражданке! Кое-кто стал набивать деньгами заплечные мешки или рассовывать по карманам, но в основном не брали. Повертят пачку в руках, пожмут плечами и бросят обратно. Было ясно, что в данный момент это уже не ценность. И где-то шевелилась мыслишка, что могут привлечь к ответственности за... Такая наивность могла быть только у людей, насквозь перепуганных сталинским режимом, какими были мы. Это же в момент, когда неизвестно, останешься жив или нет! Страх перед репрессиями превышал страх перед немцами.
Опомнившись от денежного шока, мы поднялись по склону на холм, с которого увидели бескрайнее поле, на нем до лесных посадок, маячивших на горизонте, не было видно ни одного человека, машины или животного. Посчитав безлюдное и безмолвное поле опасным, мы, посоветовавшись, решили вернуться в пойму Удая. Где-то на востоке стреляла одинокая пушка.
Как стало известно после войны, мы тщетно пытались догнать колонну штаба фронта, разъяснилась и история разбитой машины с деньгами. Это были деньги фронтового финансового отдела.
Переночевав в сельских клунях, утром 19 сентября мы услышали стрекотание самолета. Летел ПО-2, «кукурузник». Покружил над поймой Удая и сел на полянку. Мы оказались недалеко и подумали, что кто-то прилетел организовывать прорыв. Оказалось, однако, что самолет прилетел за тяжело раненным полковником и быстро улетел обратно.
Уже в конце войны я узнал, что это был полковник Людников — командир 200-й дивизии нашей 5-й армии, впоследствии герой Сталинграда, а в 1944 году — генерал-лейтенант, командующий 39-й армией, в составе которой мне довелось заканчивать войну.
Никакого боевого духа уже не было. Он выветрился в бесконечных попытках найти свое место в какой-нибудь мало-мальски организованной воинской части. Теперь надо было как-то спасаться, хотя бы от плена.
Оставшиеся на приречной равнине окруженцы разбрелись в поисках надежных укрытий. Наряду с другими я устроился в длинной и высокой скирде соломы, которую ставят при уборке урожая. С этой скирды открывался хороший обзор.
Тихий, напряженный день. Как будто и войны нет, но «население» скирды осторожно смотрит вокруг.
На пригорке со стороны Пирятина показался мотоцикл, спускавшийся в низину. Неожиданно остановился, и перед соскочившими с него автоматчиками показались два наших красноармейца с поднятыми вверх руками. Я впервые увидел сдававшихся в плен. Немцы равнодушно реагировали на это и, показав жестами в сторону Пирятина, что можно было понимать как «идите туда, там принимают», спустились к реке и, постреляв по прибрежным кустам, скрылись.
Этих автоматчиков свободно можно было уничтожить из винтовок, но это значило себя демаскировать, что привело бы к понятным последствиям. Любой решившийся на это был бы расстрелян своими же.
Появившийся на дороге селянин, заметив нас, подошел и отрекомендовался старостой, назначенным немцами в свое село. На нетерпеливые вопросы отвечал, что немцы кругом и проскользнуть где-нибудь невозможно:
— Ни, хлопцы. Чаму уж! Идить по хатам, до дому. Неможно гаяты часу. Я чув, що завтра будэ облава.
«Население» скирды в основном представляли украинцы, мобилизованные из соседних областей. Они воспользовались советом.
Мы, оставшиеся, сбились небольшой группой и решили уйти вниз по Удаю, где, казалось, было безопаснее. Среди нас был танкист, которого мы признали за старшего, так как он ярко материл наше командование и все время хватался за пистолет ТТ, кому-то, неведомому нам, угрожая.
Надвинулась ночь темная, безлунная и тревожная. Мы пробирались осторожно, боясь в темноте наткнуться на кусты и друг на друга, провалиться в ямины или застрять на вспаханном поле. Вдруг впереди вспыхнул яркий, как бы прожекторный свет, который краем коснулся нас. Мы упали и стали вглядываться. Перед нами открылась полевая дорога, на которой стоял немецкий грузовик. Под ним, подсвечивая себе карбидной лампой, ползал, насвистывая, шофер и что-то исправлял. Немцы обнаглели до того, что стали ездить ночью в одиночку, пренебрегая маскировкой и элементарной безопасностью.
Когда шофер вылезал из-под машины, танкист и красноармеец, по манерам и поведению смахивавший на урку, схватили его и прикончили ударом монтировки, оказавшейся под рукой. Яростная борьба продолжалась несколько секунд. Немец даже не пикнул.
Мы бросились бежать, насколько позволяла темень и попадавшие на пути кусты, сучья и выбоины. Среди нас не было договоренности о направлении движения, в темноте мы потеряли друг друга, и я на рассвете оказался среди болотистого леска недалеко от небольшого села — всё, довоевался, тупик.
Только в конце войны стало известно, что в тот день, 20 сентября, когда мы бестолково плутали в приречных лугах в пятидесяти километрах к востоку, в урочище Шумейково, был разгромлен полевой штаб Юго-Западного фронта. Погиб командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос, взяты в плен многие полковники и генералы, в том числе командующий нашей 5-й армией генерал-лейтенант танковых войск Потапов.
Что же требовать и в чем упрекать рядовых бойцов, попавших в плен?!
Все, довоевался, тупик
Велик и бескраен фронт, на котором сцепились в великой драке миллионы людей. И среди этого многолюдия, на территории, занятой противником, оказался в одиночестве боец разгромленной армии. Что ему делать? Ситуация, не предусмотренная ни одним уставом.
Я стою среди болота грязный, усталый, голодный, и меня мучает единственный вопрос: куда податься. Завтра будут прочесывать местность, и я неминуемо попаду в плен.
В памяти возникали грозные сталинские приказы, которые нам зачитывали перед строем, о том, что сдавшиеся в плен считаются предателями, а их семьи подвергаются репрессиям. Официально рекомендовано: все патроны расстрелять по противнику, а последний оставить себе и пустить пулю в лоб, как это делают картинно в кинофильмах герои гражданской войны.
В эту войну случаи самоубийства действительно были в критических ситуациях среди высоких командиров, особенно среди политработников.
Но у меня нет сейчас никакого критического положения, противника передо мной тоже нет, и я простой красноармеец. Страшно подумать, плен — это конец жизни, презрение людей. Если выживешь, то потом все пути будут закрыты. Фашистский лагерь — неминуемые издевательства, голод и потеря человеческого достоинства. Нет!
И я решаюсь — надо переодеться в гражданское и превратиться в мирного селянина, только так я могу избежать плена. Пусть это вынужденное в тылу врага временное дезертирство, но все же это не плен. Знаю, потом не одобрят мои действия. Но как можно предусмотреть, что будет потом? (Вскорости я убедился, что мое беспокойство было напрасным — многие сотни окруженцев при содействии местного населения поступили таким же образом и впоследствии влились в партизанские отряды или в действующую армию.)
Я пробрался к окраинной хате. Моложавая хозяйка оказалась из добрых. Она сказала, что давно уже заметила меня в лесу. Посадила к столу, дала хлеба и молока.
Я спросил, есть ли немцы в селе. Она ответила, что нет, немцы в село еще не заходили. Подсела к столу:
— Може, и мой так же мается, как ты. Забралы у липни, проводила до Пирятина — да и с концом. Сафоненко Никита, не слыхал?
— Не слыхал. Придет скоро. Фронт развалился, — ответил я и решил сказать напрямую, что мне надо переодеться, иначе попаду в плен.
— Не приведи Бог, — откликнулась хозяйка. — Нового мне жалко. Никита був трактористом. Так ось в коридоре его одежа. Возьми.
Я переоделся в пахнущий машинным маслом комбинезон. Нашлись старые, сильно поношенные ботинки, засаленная кепка и видавший виды макинтош.
— А зброю? — показала хозяйка на карабин.
Я ничего не ответил, сказал «дякую» и вышел из хаты, оставив свое обмундирование и сапоги. Мне ничего не оставалось, как сунуть карабин, уже ненужный и бесполезный, в поленницу дров.
За давностью лет уже не помню, где провел остаток дня. Шел, кого-то вроде себя встречал на пути, расходился, ночевал в какой-то клуне. И на следующий день вышел на полевую дорогу, ведущую на Прилуки. Я решил, что опасность миновала, немцы ушли на восток, и шагал уверенно, думая дойти до лесной зоны, встретить надежных товарищей и как-то определиться. День был холодный, но ясный. Где-то далеко по дороге погромыхивала повозка, а на убранных полях хозяйничали галки и вороны. Вполне мирная картина.
Слева, метрах в трехстах, открылось большое село, вытянутое параллельно дороге. Я прибавил шагу. Вдруг из придорожных кустов вышел немец, на груди его висела большая бляха. Военная полиция.
— Halt!
Я остановился.
— Wohin?
— Nach Hause, — ответил я, вспомнив слова из моего скудного школьного словаря.
Подошел его напарник по секрету:
— Mutzen ab!
Я не понял, а он сам приподнял мне кепку и, увидев стриженую голову, радостно загоготал:
— Oh! Soldat.
Стало ясно, что, несмотря на мои ухищрения, я попался. Не спасла гражданская одежда, подвел стриженый затылок.
Появился ефрейтор. На кармане его кителя висел Железный крест (я подумал — вероятно, за Польшу). Перебросившись несколькими фразами с солдатами, ефрейтор повел меня в село и сунул в загородку для скота, охраняемую часовыми. В загородке сидели растерянные и понурые человек двадцать пленных красноармейцев.
У загородки немецкие солдаты окружили пойманного нашего вояку, одетого в дорогую гимнастерку со споротыми петлицами, и допытывались: «Наuptman? Oberst?» — на что тот, дрожа и дергаясь, пытался ответить, что эта гимнастерка не его, он переоделся в чужое, но веры не было и его куда-то увели.
Не сразу осознав, в какое страшное положение попал, я с любопытством рассматривал и слушал происходящее вокруг.
Подкатил мотоцикл с толстым автоматчиком решительного вида. Из широких раструбов его сапог торчали две ручные гранаты с деревянными ручками, похожими на колотушки, которыми наши хозяйки толкут зерно или мнут тесто.
Каково было мое удивление, когда часовым подвезли ужин — бутерброды с колбасой и фляжки с кофе. Наши красноармейцы не могли об этом и мечтать. Буханки хлеба были завернуты в целлофан, сквозь который четко просматривалась цифра «1933». Значит, немцы еще восемь лет назад стали готовить стратегические запасы.
К нашей загородке то и дело подбегали женщины и бросали нам хлеб, помидоры, огурцы, кукурузные початки и другую снедь, так что мы наелись досыта и многое попихали в запас за пазуху и в карманы. Часовые настороженно смотрели, сердито кричали: «Wеg! Rаuse!» — и старались женщин близко к загородке не подпускать.
Время томительно двигалось к ночи.
Утром под крики «Gefangen, stehen auf!» построили пленных в зыбкие ряды и вывели на дорогу, где уже ожидала колонна человек в сто, взятых в других селах. Общая колонна не спеша двинулась на Лубны.
Разнородная масса людей, состоящая из молодых, относительно бодрых ребят, пожилых мобилизованных, все больше в обмотках, чем в сапогах, нескольких раненых с грязными бинтами (кое-кто из них поддерживался соседями), лиц в гражданской одежде вроде меня, нескольких женщин-медиков в военной форме, медленно плелась по пыльной дороге.
Нашлись и знающие немецкий язык. На одной из остановок унтер-офицер через переводчика прокричал, чтобы евреи вышли из строя в отдельную группу, но никто не отозвался. Иногда раздавались пистолетные выстрелы солдат-конвоиров, загонявших в строй людей, пытавшихся оправиться на обочине.
Раздалась команда принять влево, и колонну обогнали машины с солдатами в кузовах. Солдаты сияли начищенными мундирами, свежими рубашками, в галстуках, в щеголеватых пилотках. Мы с удивлением смотрели вслед, завидуя. Оказывается, можно и так воевать.
Постепенно колонна втянулась в большое село Чернухи, дошла до площади — майдана — в его центре. И здесь случилось невероятное.
На колонну со всех сторон ринулись женщины, ища своих мобилизованных мужей, сыновей. Кричали каждая свое: «Грицко! Иван! Миша! Я здесь!» Колонна рассыпалась. Немцы тщетно пытались навести порядок. Переводчик что-то кричал в рупор. Раздалось несколько автоматных очередей.
В этой суматохе я, постепенно по-лисьи двигаясь в сторону скопившихся местных жителей, продвинулся на край толпы и незаметно ускользнул в ближайший переулок. Пошел медленно по центру переулка, ожидая пули в спину. Идти по тротуару вблизи домов было опаснее, так как дворовые собаки лаем могли привлечь внимание немцев.
Наконец я достиг конца переулка и залег в придорожную канаву. Шум на площади затихал, и колонна тронулась дальше. Так я стал свободным. Гражданская одежда в этот раз выручила меня. Слава тебе, генерал Случай!
Мой плен у немцев длился сутки.
О плене и пленных
Пропаганда утверждала, что красноармейцы никогда в плен не сдаются. Ведь «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней». Поэтому вообще трудно было представить, как можно попасть в плен. Допускалось, что в плен сдавались добровольно дети кулаков, уголовники и другие деклассированные элементы. Они бегут с боевых позиций, сдаются, подняв руки вверх, или, бросив свою часть, перебегают к противнику сознательно. Все советские люди презирают их — и покарает их жесткая рука советского правосудия. Это оболванивание процветало на фоне массовых расстрелов и репрессий второй половины тридцатых годов.
Начавшаяся война перевернула все эти представления. Массовые пленения, в том числе и детей высоких начальников и самих высоких начальников, не укладывались в головах московского политического руководства и самого Сталина. Отреагировали привычными методами — репрессиями и расстрелами. Все пленные объявлялись «врагами народа».
Драконовских мер оказалось недостаточно. Массовые пленения продолжались. Это трудно отрицать, просмотрев немецкую хронику с многокилометровыми колоннами пленных.
Однако отрицали. Высшая политическая элита, превратившая Сталина в непогрешимого и в неошибающегося бога, зная прекрасно об этом, лгала и изворачивалась.
Неподготовленность к войне, бахвальство о войне на чужой территории и малой кровью, мертвая доктрина Красной Армии, игнорировавшая современные методы ведения войны, бездарный и запуганный сталинский генералитет, оставшийся после расстрела виднейших военачальников и массовых репрессий в армии, преклонение перед «гением» Сталина, неграмотная и неразборчивая диктатура были прекрасно использованы немецким командованием. В первых же боях легко угадывалась катастрофа, но этого признавать не хотелось.
Брошенные и разгромленные части, обстановка хаоса и беспорядка, отсутствие вооружений и боеприпасов, деморализация и отсутствие воли к сопротивлению и многое другое приводили к массовому захвату (а не сдаче!) в плен безоружных красноармейцев. Были, конечно, случаи и сознательной сдачи в плен, но они ничтожны.
Четыре миллиона пленных, из которых более трех миллионов погибло! Такого позора не знала в истории ни одна армия мира.
Главным виновником массовых пленений был высший генералитет во главе со Сталиным. По жестоким законам войны многие из них — Сталин, Ворошилов, Тимошенко — должны были быть привлечены к суду военного трибунала.
Верх политического извращения и цинизма — бросить людей на явную гибель, а потом их же и обвинить в этом. Вместо человеческого покаяния и признания вины перед народом снова репрессии.
Вернувшиеся из плена после войны мои однополчане и земляки по Мурманску, где я жил до войны, — Анатолий Попов, Василий Байдюк, Иван Данилогорский и другие — либо попали в лагеря ГУЛага, либо были высланы в отдаленные области СССР — в Сибирь и Среднюю Азию.
Иная участь у многих генералов. Командующий нашей 5-й армией генерал-лейтенант танковых войск М. И. Потапов после возвращения из плена при содействии его начальника в боях на Халхин-Голе Г. К. Жукова был прощен, задним числом награжден орденами, учрежденными в период войны. М. И. Потапову присвоили звание генерал-полковника и назначили командующим Одесским военным округом. Какой может быть разговор о справедливости! Командующий армией, находившийся в плену в привилегированном положении, по возращении из плена был возвышен, а его бойцы, которые остались в живых после плена, подверглись преследованиям и репрессиям как «враги народа». Дико понимать все это нормальному человеку.
Пленные были реабилитированы только в 1989 году, 44 года спустя после окончания войны, когда многих из них уже не было в живых.
Тяжелое наследие сорок первого года
1941 год — трагический для запуганного Сталиным и НКВД народа и предельно позорный для сталинского руководства. Вся пропаганда замалчивала этот неприятный 1941 год. Стандартные фразы о внезапности маскировали сокрушительное поражение. Дошло до того, что в телепередаче «Стратегия победы» журналист Г. Шергова изображала 1941 год как запланированную заранее стратегически оборонительную операцию. Это при четырех миллионах взятых в плен и брошенном на произвол судьбы населении, к которому потом применялись репрессивные меры?
Ставилось в вину само пребывание на оккупированной территории, а тем более — работа в оккупации, которая давала возможность как-то существовать. В анкетах появилась графа «был ли на оккупированной территории». Если да, то человек ставился под подозрение. Его всячески ограничивали в продвижении по службе. Человек второго сорта. Развилось тотальное доносительство. Опять проявилось сталинское иезуитское правило обвинять жертвы, тех, кого сами же власти предали, оставили в немецком тылу. И люди попадали из огня да в полымя. Немцы, в свою очередь, начали селективное уничтожение людей. Страшное время!
Море приторной лжи о войне в послевоенные сталинские времена на фоне помпезных парадов. Только после августа 1991года закончилась эта вакханалия и стала выявляться истинная картина событий без прикрас и оправданий.