Юность
1. В жизни много прекрасного. Прекрасно уже то, что ты живешь на свете. Это твоя жизнь, твоя судьба. Жизнь человеку определена, и ее можно изменить, лишь вступив в сознательный возраст, когда можешь сам решить, как дальше жить.
Я родилась 31 декабря 1913 года в семье московских рабочих. Выросла в Москве, и потому мне кажется, что нет на свете краше нашей столицы.
Детство и юность прошли за заставой города Москвы — на Большой Бутырской улице. Улица эта находилась за Савеловским вокзалом, где в те времена была конечная остановка трамвая «Бутырская застава». Здесь была окраина города. Хорошо помню первый паровичок — он шел от Сельскохозяйственной им. К. А. Тимирязева Академии до Савеловского вокзала — Бутырской заставы.
В 1930 году я окончила девятилетку. Школ-десятилеток тогда еще не было, и среднее образование давала девятилетка.
Жить становилось все труднее, и мне не представилось возможности учиться дальше. Я уже подросла, и пришлось поступить на работу, чтобы помогать семье. Мама через знакомых определила меня в канцелярию химического завода № 1, который находился за Крестьянской заставой. Чтобы вовремя успеть на работу, приходилось рано вставать и ехать от Бутырской до Крестьянской заставы трамваем 27. Пересадок не было, билет стоил 10 копеек. Это была долгая поездка почти через весь город.
Работа была легкая. Очень скоро меня зачислили на должность секретаря директора завода т. Левина Б. О., а чуть позже я поступила на курсы машинисток-стенографисток, которые успешно закончила. Для секретарской работы это было необходимо. Работа [135] несколько усложнилась, но я хорошо справлялась со своими обязанностями. Была я девушкой живой, веселой. Все поручения выполняла с радостью, и работа на заводе мне очень нравилась. Мой заработок стал большой помощью семье.
Прекрасна молодость. Все в юности кажется легким. Много друзей, веселья. Счастливые годы...
В жизни каждого человека бывают моменты, которые помнятся до конца дней.
2. На заводе я вступила в ряды ВЛКСМ, была членом комсомольского бюро, вела активную работу. Все мне нравилось, все было интересно для меня.
В 1931 году по путевке ВЛКСМ меня направили на работу в центральный аппарат ЦК ВКП/б/.
С волнением я вспоминаю это время. Здесь мне встретились очень интересные люди. На всю жизнь я запомнила и полюбила свою наставницу Анну Ивановну Калашникову. Это была женщина средних лет. Серые лучистые глаза так и светились доброжелательностью. Анна Ивановна учила нас, молодых, работать с документами, воспитывала в нас спокойствие, выдержку.
Анна Ивановна хорошо знала работу и весь свой опыт передавала нам. Я и мои друзья по работе — три Дуси (Дуся Смирнова, Дуся Чичеркжина, Дуся Торопова), Саша Бромберг, Лида Трубкович были очень благодарны Анне Ивановне за ее теплое отношение к нам, и она навсегда запомнилась мне как что-то светлое и чистое Анна Ивановна говорила: «Главное в людях — человечность и совестливость».
Анна Ивановна была помощником товарища Маленкова Георгия Максимилиановича, в то время начальника Отдела руководящих партийных органов.
Не раз мне приходилось относить документы в секретариат товарища Сталина И. В. , и я несколько раз случайно в коридоре (здание ЦК ВКП/б/ на Старой площади) встречала его. Встречаясь со мной, И. В. Сталин первый говорил: «Здравствуйте, товарищ!», а я, прижимая папку с документами к груди, останавливалась и пропускала его вперед. Он улыбался и проходил мимо меня.
Товарищ Сталин был для нас таким высоким идеалом коммуниста-большевика, что все мы, в том числе и я, отдали бы за него свои жизни, не задумываясь. Целый день после такой встречи с тов. Сталиным был у меня наполнен радостью.
Мне было семнадцать лет. .. Вскоре Анна Ивановна заболела, а позже ушла на пенсию. Меня перевели на работу в Секретариат
Комиссии Партийного Контроля при ЦК ВКП/б/. Он находился в том же помещении, только в другом крыле.
Жили скромно. Работали и учились. Очень простыми и доступными для нас были тогда товарищи Г. М. Маленков, Е. М. Ярославский, М. Ф. Шкирятов, П. Н. Поспелов, Вл. Ставский, Ян Петерс, Кедров, П. Осьмов, Е. Уфимцев, Н. Дубровский, Вл. Богушевский и другие.
Все они много трудились, но никогда не подчеркивали своего высокого положения, а ведь они были профессионалы-революционеры, люди нашей Истории.
Много раз я стенографировала выступления Е. М. Ярославского, М. Ф. Шкирятова, Вл. Богушевского, Н. Д. Дубровского.
Емельян Ярославский — высокий, величественный, с очень красивой седой шевелюрой.
Спокойный, вежливый. Когда я заканчивала работу, он всегда благодарил меня.
Матвей Федорович Шкирятов занимал высокую должность председателя Комиссии Партийного Контроля при ЦК ВКП/б/. Маленького роста, уже в летах, но очень подвижный и энергичный, Матвей Федоронич очень любил повторять «так сказать». Когда я приносила стенограмму, выбросив все слова «так сказать», Матвей Федорович говорил мне, что это не его выступление. Приходилось брать назад стенограмму и вставлять все слова «так сказать». Теперь довольный Матвей Федорович начинал править текст своей речи.
Несколько раз встречала я и Сергея Мироновича Кирова, когда он приезжал в Москву в ЦК. Это был очень красивый человек, и внешностью, и душой, его широкая улыбка оставила след в моей душе. Спокойный, простой, доступный.
При входе в кабинет эти товарищи первыми здоровались, предлагали сесть. Я не помню случая, когда бы был разгон, крик, недовольство. Если мы и допускали какие-то ошибки в работе, то спокойно исправляли их, и за каждую совместную работу нас благодарили. Всегда вставали из-за стола и провожали до двери. Я чувствовала уважение к себе, и хотелось работать еще лучше, «свернуть горы». Это была культура.
Начальником канцелярии Секретариата КПК при ЦК ВКП/б/ был Николай Дмитриевич Дубровский. Небольшого роста человек, плотный, светловолосый, с прекрасным цветом лица. Вдумчивые серые глаза. Спокойный, рассудительный Николай Дмитриевич никогда не спешил и не кричал на нас, а мягко поправлял, [137] если что-то было сделано не так. Всегда улыбался, к нам, младшим, относился с уважением, и мы все его любили. Работалось легко, весело. Мы коллективно посещали театры, кино, выставки. Жили дружно и все знали друг о друге.
О том времени у меня остались самые светлые воспоминания. Лично я всему радовалась и без конца улыбалась, на душе было легко-легко.
Прекрасна молодость!
Но время было сложное. Нашей стране грозили войной со всех сторон, как с востока, так и с запада.
Комсомол страны бросил клич: юноши и девушки должны овладеть какой-либо военной профессией, чтобы враг не застал нас врасплох. Все начали учиться военному делу, хотели приобрести военную специальность. Шли учиться на курсы радистов, медсестер, в Осоавиахим, на курсы летчиков, парашютистов, радиотелеграфистов, в конный спорт.
В годы первых пятилеток в стране учились все от мала до велика. Я и мои подруги по работе поступили на курсы медсестер при РОККе. Три года упорной учебы по-вечерам. Успешно окончили эти курсы и получили дипломы фельдшеров. Учиться было нелегко, но приобретенные нами знания очень пригодились во время Великой Отечественной войны.
Было все тревожнее. Но мы хотели быть счастливыми и старались делать свое дело как можно лучше, чтобы вместе с нами были счастливы все вокруг.
3. В 1933 году я выезжала в качестве стенографистки в Карабугаз /Узбекской ССР/, где тогда планировалось строительство Карабугазсульфатхимстроя.
Я была молодой, неискушенной в жизни. Еще ни разу не уезжала из дома. И вот мне предстояла поездка в г. Баку, в Карабугаз. Начальником строительства был назначен Яков Рубинштейн. Это был высокого роста мужчина с яркой внешностью. Голубые глаза, рыжие волосы, которые слегка кудрявились. Значительное, волевое лицо.
До Баку ехали поездом, а из Баку — на пароходе по Каспию, прямо на строительство комбината.
Приехали на место. Солнце палило нещадно, нечем было дышать. Сверкало море. Кругом пустыня, и кроме брезентовых палаток ничего нет. Сплошная экзотика. Но в молодости все казалось нипочем.
Залив Карабугаз по-казахски «черная вода. Природа залива давала нашей Родине «белое» золото — мирабилит. Это соль, которая шла на производство стекла, химического сырья для промышленности и сельского хозяйства.
По решению правительства началось строительство химического комбината.
Здесь я познакомилась с очень интересными людьми: с семьями Якова Рубинштейна, Павла Вязьмитинова, Владимира Корчагина. Их жены были старше меня, не работали, но они приняли меня, как равную. Очень опекали меня и заботились, как о самой для них близкой и родной. Это были очень культурные и интеллигентные люди. Они оставили в моей душе самые теплые воспоминания.
То ли опыта было еще в то время мало, то ли еще что-то мешало, но стройка началась неудачно. Многое было не учтено. Климат, местное население, отсутствие в достаточном количестве воды... Очень скоро у комбината иссякли средства. Был наложен арест на счет.
Наступило трудное время. Нечем было оплачивать самые необходимые, самые элементарные нужды. Не хватало всего: людей, материалов, денег. Не были созданы необходимые условия для жизни и строительства. Юлдаши-казахи еще жили по своим обычаям и не все понимали и принимали. Они для участия в стройке готовы не были. Для юлдашей были построены домики. Привезли мебель, провели радио. Вначале юлдаши поселились в этих домиках, но прожив около двух недель, начали ставить около этих домов юрты и переходить туда. Вели в юртах свою жизнь, а потом... совершенно неожиданно для администрации комбината снялись с места и ушли в пустыню.
Питьевую воду комбинату доставляли из Баку на танкерах. Своей воды для удовлетворения потребности живших в Карабугазе людей не было. Воду мы получали по талончикам — два ведра в сутки. Каждый приход танкера с водой был праздником. Климат жаркий, температура воздуха достигала + 56°С. Днем мы не работали. Рабочий день начинался вечером и продолжался ночью, когда наступала прохлада. Всем было очень трудно. Положение становилось критическим. Приехала правительственная комиссия разбираться в сложной ситуации, сложившейся на стройке.
4. В 1933 году я вышла замуж за Алексея Захаровича Лебедева. Он был заместителем начальника Военного отдела КПК при ЦК ВКП/б/.
Алексей Захарович был кадровым военным, участником Гражданской войны. Его знаки отличия — два ромба на петлицах, на гимнастерке сверкало два ордена Красного Знамени. После войны [139] Алексей Захарович окончил Военную академию, был образованным человеком. И сколько я его знала, все время учился.
Первая жена Алексея Захаровича Белла Александровна Левенсон — участница Гражданской войны. После войны окончила Московский Университет, получила юридическое образование. Она полюбила другого человека и ушла от Алексея Захаровича. Расстались они мирно и всю жизнь оставались добрыми друзьями. Когда я стала женой Алексея Захаровича, Белла Александровна тепло приняла меня.
Алексей Захарович был старше меня на 14 лет. Невысокого роста, стройный блондин с вьющимися волосами, всегда подтянутый и аккуратный. Черты лица правильные. Строгие серые глаза его светились умом.
Мы познакомились в отделе у Алексея Захаровича, когда меня пригласили стенографировать какое-то заседание. Алексей Захарович заметил меня. В столовой, встречая меня, он всегда приветливо со мной здоровался, а потом как-то пригласил в театр. Мы стали встречаться. Театры, выставки, кино, а потом он сделал мне предложение и просил стать его женой. Он был очень интересный человек, редкостной доброты, отличный товарищ. До меня прожил огромную жизнь, много знал. Все, о чем я узнавала от него, было для меня ново и интересно. Молодая девушка, так мало еще знающая жизнь, не могла не полюбить такого человека.
Вскоре Алексей Захарович получил квартиру в доме ЦК ВКП/б/ по Староконюшенному пер. 19. По тому времени квартира была очень хороша. Все удобства: газ, горячая вода, красивая большая кухня, огромные комнаты. Я испытывала истинное наслаждение, имея возможность в любое время принимать горячую ванну.
Все было как во сне, красивом сне, как в сказке!
Жили мы с Алексеем Захаровичем дружно. Мне было очень хорошо. На работу мы шли вместе со Старого Арбата до Новой площади. Часто вместе возвращались с работы.
Алексей Захарович много сделал для моего духовного развития. Мы вместе читали. По воскресеньям ходили в театр, в кино, на выставки. Собирали библиотеку. Не такую большую, как это делают теперь, во времена книжного бума. Книги были подобраны с большим вкусом.
На отдых уезжали вместе. Алексей Захарович был заядлым альпинистом, и отпуск мы проводили на Кавказе, в Терсколе, где тогда была школа альпинистов и мастеров. [140] Мы ехали поездом до г. Орджоникидзе, а потом по Баксанскому ущелью до Терскола на автомашине. Дорога петляла, и красота открывалась неописуемая.
В лагере и в школе я училась сложному спорту — быть альпинистом. Вместе со всеми поднималась на Эльбрус и тогда же получила значок альпиниста с отметкой «5.400 метров». Шла совершенно новая для меня жизнь.
Никогда не забыть горы Дон-Гуз-Арун и быстрой горной речки. Никогда не забыть и наши прогулки по долинам. Там такие места! Выйдешь на поляну, а она вся усыпана ягодами дикой земляники, только успевай собирать. Или другая поляна, где взору открывается поле тюльпанов, и они пламенеют, как множество огоньков. Зрелище — необыкновенное! А горный воздух! Вот первые лучи солнца освещают вершины, покрытые снегом и льдом, искрятся миллионами бриллиантов. Не забыть мне и наши прогулки при лунном свете. Горы кажутся таинственными, их тени — сказочными замками. По вечерам облака спускались на лагерь и становилось прохладно, а иногда даже и холодно. Мы жили в палатке, спали в спальных мешках.
Молодость все могла. Возвращались в Москву отдохнувшие и окрепшие. Ничто не омрачало нашей жизни, все было в радость.
Алексей Захарович подготовил меня к поступлению в Химико-технологический институт им.Менделеева (г. Москва, Гороховая ул.). Экзамены я выдержала, но меня зачислили на вечернее отделение. К моменту поступления в институт я по социальному положению уже не была дочерью рабочего и в анкете указывала «служащая». Поэтому на дневное отделение меня не зачислили, так как преимуществом пользовались абитуриенты рабочего происхождения.
Меня в то время интересовала химия, и я была счастлива, что могу учиться и познавать любимый предмет. Учиться и работать стало тяжело, но я старалась и уже закончила два курса вечернего отделения и перешла на третий курс, когда начался 1937 год.
5. 1937 год — нарушение социалистической законности.
Что выстрадала я и моя семья, в особенности мама, нельзя описать и передать никакими словами. Эта боль останется со мной, и все, что я пишу сейчас, я адресую не одному человеку — всем.
По неизведанным и сложным направлениям движутся человеческие жизни, но порой накрепко связывают судьбы людей такие понятия, как любовь, верность, патриотизм, и, наоборот, разъединяют их слабость духа, трусость, предательство, подлость... [141] Мудрецы говорят: «Три вещи в жизни надо принять безропотно: долгий дождь, смерть и судейство».
Уже в начале 1937 года начались аресты «врагов народа». Все мы не знали, не понимали, в чем дело, что случилось. И каждый раз, приходя на работу, я видела, как на двери кабинетов начальников отделов менялись таблички с фамилией руководителя. Нам говорили: «Арестован враг народа». И мы верили, потому что были так воспитаны. Наши советские органы, думали мы не могут ошибаться, они действуют правильно. Алексей Захарович тоже верил, что НКВД не совершает ошибки, враги проникли в аппарат ЦК.
Но вот беда пришла и в наш дом.
Наступило прозрение...
17 февраля 1938 года около 2 часов ночи у нас на квартире раздался телефонный звонок. Я подошла, к телефону и сказала «слушаю», но в ответ услышала щелчок отключения. Подумала, что это ошибка.
Звонок в дверь. Наша домработница Александра Романовна открыла дверь. В квартиру вошли незнакомые люди: три человека в военной форме и два в гражданской одежде, лифтерша и дворник (понятые). Военные резко приказали Алексею Захаровичу одеться, сесть на стул и не двигаться. Мне не разрешили встать с постели. Так я и сидела на кровати, укрывшись одеялом, ничего не понимала.
Начался обыск. Что они искали, я не знаю и до сих пор. Брали одну за другой книги, листали и бросали. На пол полетели книги, альбомы, фотографии, картины. Открыли шкафы и выкинули белье, одежду, посуду.
Этот кошмар длился несколько часов.
Уже светало. Обыск закончился. Мне сказали, что теперь я должна жить только в одной комнате, а две другие будут опечатаны. Мне приказали взять мои вещи, все остальное лежало на полу. Комнаты опечатали сургучом.
Я плохо понимала, что происходит: все было в каком-то тумане, как будто не со мной. Мне даже не разрешили проститься с мужем, а Алексею Захаровичу приказали идти вместе с ними. Они вышли во двор. Я опомнилась и бросилась бежать за ними по снегу, босая, в ночной сорочке и все кричала: « Леня, ты найдешь меня? Неужели и ты враг?!» Он ответил: «Я чист перед партией и Родиной, как слеза младенца. Тебя я обязательно найду».
Но мне больше не суждено было его увидеть, ни разу. В ту ночь он навсегда ушел из моей жизни.
Я верила Алексею Захаровичу, но сердце мое разрывалось от горя. Я не могла понять: в чем, где ошибка? Больше я не сомкнула [142] глаз и все думала, как поступить, что делать дальше.
6. Мы жили очень скромно. У Лени было два друга: фронтовой друг по гражданской войне Георгий Березовский, заместитель Министра юстиции СССР, и друг детства и фронтовой друг Михаил Шалин, работник Наркомата обороны СССР. Леня и Михаил родились в г. Орске, вместе учились, вместе пошли воевать против белых за Советскую власть. Пронесли свою дружбу и привязанность детства до рокового дня — 17 февраля 1938 года.
Мы дружили семьями. Ходили друг к другу в гости, выезжали за город на отдых. Дач тогда ни у кого не было, и такие поездки доставляли нам огромное удовольствие. Собирали цветы, грибы, ягоды. Купались, разводили костер, пели песни, танцевали под патефон, беседовали. Никаких разговоров о враждебных заговорах против правительства не велось.
Если же не встречались в субботу с друзьями, то уезжали вечером в дом отдыха ЦК в Серебряный Бор и отдыхали до вечера воскресенья. В доме отдыха в субботу вечером был накрыт стол, и все, кто приезжал на отдых, вместе ужинали. После ужина — кино, танцы, бильярд, беседы. Зимой рано утром в воскресенье уходили на лыжах, а летом — купание, теннис, прогулки в лес. К вечеру приходил автобус и увозил всех в Москву.
Утром начинался новый трудовой день.
Каждый, кто приезжал, оплачивал свой отдых сам, стоило это недорого. В дом отдыха приезжали работники аппарата ЦК, часто с семьями. Многих из них знала и я, и Леня по работе. Я стенографировала заседания, готовила материалы. И никто никогда не говорил со мной о заговорах, о враждебном отношении к нашему правительству, к Родине, к партии. Наоборот, все эти товарищи были профессионалы-революционеры, страстные патриоты партии и Советского государства. Они гордились достигнутыми успехами страны.
Жизнь у нас была сложной, трудной, но все мы жили скромно. Никаких излишеств: ни в еде,ни в одежде, ни в украшениях квартир. Никто никому не завидовал. Не было сплетен, пересудов. Все довольствовались малым.
7. Рано утром 18 февраля я поехала на квартиру к Березовским. Оказалось, что в эту ночь арестовали и Георгия Березовского. Его жена и дети были очень подавлены случившимся. В их семье был такой же обыск, как и у нас. Такая же грубость. Очевидно, это было правилом — так вести себя с «врагами народа».
Я ушла от Березовских еще более подавленной. О случившемся необходимо было поставить в известность и М. А. Шалина, но я боялась [143] позвонить по телефону и поехала к нему на квартиру. Позвонила. Дверь приоткрылась, но не полностью. Дверная цепочка не давала возможности войти в квартиру. У двери стояла Лиза, жена Михаила Шалина. Лиза тоже хорошо знала Алексея Захаровича — она тоже родилась в Орске и с Леней они были друзья детства. Я прошептала в щель, что у нас произошло этой ночью. К щели подошел Михаил Алексеевич и сказал: «Катя, уходи поскорее отсюда. Иди на работу. Заяви обо всем и признай, что Леня виновен перед государством."Мне ничего не оставалось, как уйти. Шалины отказались от Лени, от меня, от дружбы. Старинная мудрость гласит: «В радости друзья узнают нас, в несчастье мы узнаем их».
Обо всем, что случилось этой ночью, я рассказала в аппарате КПК при ЦК ВКП(б) Николаю Дмитриевичу Дубровскому. Он посоветовал мне написать заявление в бюро ВЛКСМ о том, что 17 февраля 1938 года мой муж Лебедев Алексей Захарович, работник аппарата ЦК, арестован органами НКВД, но я не верю, что он «враг народа,"и ничего не знаю об его антигосударственной деятельности.
Состоялось заседание бюро, а затем и собрание, где меня сразу же исключили из членов ВЛКСМ за потерю бдительности, а еще через день я была уволена с работы с формулировкой «Отчислена из аппарата ЦК ВКП(б) по недоверию».
20 февраля 1938 года я закрыла в последний раз дверь, куда ходила ежедневно, и больше уже никогда не переступала порога этого учреждения. В последний раз я оглянулась на знакомое здание, и сердце мое сжалось от боли. Я плакала.
Переходя улицу, я встретила члена ЦК ВКП(б) товарища А.Темкина. Он получил в этот день назначение на должность заместителя Наркома совхозов СССР. Не раз, когда А.Темкин работал в аппарате ЦК, мне приходилось стенографировать его выступления, приносить стенограммы. Он увидел слезы на моих глазах и расстроенное лицо и спросил: «Что случилось?» Я ответила, что не знаю, как мне теперь жить, где работать, что делать. Рассказала, что случилось с моим мужем и со мной. Друзья от меня и мужа отказались, накоплений нет.
Товарищ Темкин успокоил меня и сказал, что знает меня как исполнительного и хорошего работника, и возьмет к себе на должность секретаря-стенографистки.
И мы вместе с ним пошли на площадь Куйбышева, 1, где тогда помещался Наркомат совхозов СССР.
Я была очень удивлена, что т. Темкин не побоялся случившегося с моим мужем и со мной. Честные и благородные люди были и тогда. [144] Я стала работать в Наркомате совхозов СССР, в приемной Заместителя Народного Комиссара.
Я и Александра Романовна стали жить в одной комнате, на квартире по Староконюшенному пер. 19.
За короткий срок в моей жизни переменилось многое....
Дни отчаяния. Исключение из рядов ВЛКСМ. Увольнение с работы по недоверию. В сознание вошло: я — жена репрессированного «врага народа».
Не стало друзей. И только мои родные не отказались ни от меня, ни от Лени.
Я поняла, что предстоит испытание на мужество, на честность, на верность, на любовь и на преданность Родине.
Надо было собраться с волей, не пасть духом и главное — продолжать верить, что Леня невиновен.
1937 год — океан отчаяния. Надо выстоять и не предать Алексея Захаровича Лебедева.
8. 17 марта 1938 года, ровно через месяц после ареста Лени, в квартире так же вначале раздался телефонный звонок, потом щелчок отключения, звонок в дверь. Александра Романовна открыла дверь. Вошли незнакомые военные и понятые со двора. Теперь уже меня посадили на стул и приказали не двигаться. Опять начался обыск. Все предметы: книги, белье, посуду — снова бросали на пол. Я сидела на стуле, накинув на себя одеяло.
Мой большой портрет-фотография в рамке под стеклом висел на стене. Один из военных бросил портрет на пол, наступил сапогом, раздавил стекло. Я сидела окаменев, а Александра Романовна стояла и плакала. Через некоторое время один из военных сказал мне, что необходимо одеться и поехать с ними. Мы вышли во двор. Меня посадили в легковую машину, и очень скоро мы доехали до Лубянки.
Никаких вещей, кроме мыла и зубной щетки я с собой не взяла. Я еще очень смутно представляла, что такое тюрьма.
Под конвоем провели по коридору и остановили у двери. Дверь открылась, и меня втолкнули в комнату. Окон не было, тускло горела лампочка. Здесь же находилось несколько женщин, которые сидели в пальто, с узлами на руках. Они молчали. Через стены было слышно, как кого-то привозят и увозят. Чуть позже к нам в комнату втолкнули еще двух женщин. Как и я, они были безо всяких вещей. Всю ночь мы сидя провели в этой комнате. Молчали. Рано утром раздалось: «Выходи, с вещами». Нас пересчитали: в этой комнате находилось девять женщин. Из-за неопытности и несообразительности я не взяла с собой самого [145] необходимого: тапочек, халата, ниток, иголки. Все это ценилось в тюрьме на вес золота.
Везли нас в машине, которую в народе называют «черный ворон».
Остановились и скоро услышали:
— Кого привез?
— Девять кукушек.
Все мы были ошеломлены , потрясены случившимся. Молчали всю долгую ночь. Никто никого не расспрашивал. Я так и не узнала, кто были эти женщины, и никогда их больше не встретила. Нас сразу всех разъединили. Меня поместили в темную, очень узкую комнату. Потом я узнала, что это называлось «пеналом». Комната была без окон, сесть не на что, и я стояла, думая, что это продлится недолго. Потом устала, села на пол. Руками я доставала до стены, а потолка не было видно, свет не горел. Я уже находилась в забытьи, и мне стало все безразлично: так утомительно было пребывание в этом темном каменном мешке. Сколько времени прошло, я не знаю, как вдруг услышала: «Выходи, с вещами». Я поднялась и вышла. Меня повели два конвоира — один спереди, другой сзади. Пришли в очень большую, светлую комнату. Оказывается, это был коридор, по бокам которого находились камеры. Двери камер выходили в этот широкий коридор. На дверях камер — узенькие смотровые окошечки. Меня остановили около какой-то двери. У двери стояла женщина в военной форме. Она открыла смотровое окошечко, посмотрела туда, потом быстро захлопнула его, открыла дверь и велела войти. Дверь за мной захлопнулась.
Я очутилась в большой комнате с тремя широкими забитыми окнами. И только на одном из них, на самом верху, была маленькая форточка. В комнате на нарах много женщин. Около двери две бочки с крышками (параша), чуть поодаль длинный узкий стол. От «параши» начинались ряды нар.
Ко мне подошла высокая, величественная, восточного типа женщина. Очень красивая, хотя уже и немолодая. Глаза черные с каким-то особым блеском, вьющиеся, но, совершенно белые волосы. Она спросила меня, давно ли я «с воли», и сказала, что она староста камеры. Избран совет камеры, существуют правила поведения, которым я обязана подчиняться. Староста и совет камеры за скандалы и нарушения правил очень строго наказывают. Все это я выслушала молча. Определили мне место у «параши». Движение к местам у форточки начинается от «параши». Время от времени кто-то из камеры выбывает и оставшиеся продвигаются по нарам к форточке, к воздуху. В 8.00 дают кружку с кипятком и кусок черного [146] хлеба. Хлеб делит староста, горбушки даются по очереди. В 12.00 обед — баланда (капустные листья, кости от рыбы).
Совершенно незнакомый мне мир. Я еще никак не могла понять, что случилось со мной. Вещей у меня не было. Я уехала из дома в шубке « под котик": это было все мое богатство... Голые нары, доски. Тесно. Запах «параши». Все это было невыносимо, но надо было привыкать, чтобы суметь все вытерпеть.
Скоро я узнала, что нахожусь в Бутырской тюрьме. Со мной вместе находятся жены, дочери, сестры, дети — члены семьи «главного врага народа». Некоторые уже побывали на допросе. Их вызывали к следователю. Почти все женщины этой камеры проходили по статье 58, п. 17 — «недонесение на врага народа». Это означало, что они будто бы знали о деятельности врага, но молчали, не доносили.
Моими соседками по нарам были: Эльза Шмидт (работник Коминтерна), Мария Королева, жена Яна Рудзутака (так она представилась), жена и дочь Халепского (работник Наркомата обороны — начальник Химслужбы), жена и дочь Блюхера, жена Егорова, Сусанна Слуцкая (муж ее поэт). Староста камеры Э. Бекзадян, жена советского посла в Берлине.
Я спросила моих соседок, когда и за что они арестованы. Арестованы они были примерно в одно время со мной, а за что, так же не знали, как и я.
Около двух месяцев меня никуда не вызывали. Мы потихоньку двигались от «параши» к форточке. Каждые десять дней нас водили под конвоем в баню. Это было наслаждение — почувствовать себя на какое-то время человеком. Пока мы были в бане, дежурные делали уборку камеры. Вещи отдавали в дегазацию. Нары опрыскивали каким-то составом, который уничтожал насекомых.
Я очень страдала от этого опрыскивания. Запах был такой сильный, что я заболевала. Начиналась рвота и сильная головная боль. Я впадала в бессознательное состояние, которое длилось несколько часов. Мои соседки как могли помогали мне, и постепенно я приходила в себя. Очень хотелось, чтобы была баня, но как вспомню, что будет со мной после нее, каждый раз становилось страшно. Мы были бесправны, и администрация тюрьмы не оказывала никакой помощи, врача не вызывали.
Днем и ночью горело электричество. Постоянный электрический свет всех нас очень изматывал. Два раза в сутки (утром и вечером) была «оправка». Время «оправки» было неопределенным и зависело от того, какая будет, дежурная «добрая « или [147] «злая": «злая» долго давать «оправку» не будет. А мы страдали. Иногда на 100 женщин на «оправку» отводился только один час. Многие из нас не успевали. А вымыться, почистить зубы — об этом и не мечтай. Это было неслыханной роскошью.
Сколько неудобств, мучений перенесли мы, несчастные, бесправные!
9. За время пребывания в Бутырской тюрьме нас несколько раз перемещали из камеры в камеру. Называлось это «сортирование». Вызывали по фамилиям «с вещами». Многие думали, что это высылка. Оказывается, просто перегодили в другую камеру. Нас сортировали, как вещи. Проверка вещей, мешков и систематическая «сортировка» доводили нас до отчаяния, и нервы были на пределе.
Но мне везло. Я каждый раз попадала вместе со своими соседками. Мы уже сдружились и держались вместе. Попадала вместе с нами и наша староста Э. Бекзадян. Ее снова и снова избирали старостой. В камере иногда возникали споры, доходило до потасовок, но наша староста умела быстро ликвидировать все конфликты. Ее авторитет среди нас был очень высок, и порядок быстро восстанавливался. Она умела управлять нами, такими разными...
Оставила незабываемое впечатление женщина, фамилии которой я теперь уже не помню. Она была арестована летом. Пришла в камеру (после одной из «сортировок») в одном платье, без вещей. В тюрьме она сидела уже больше двух лет. Ее платье было все изорвано и расползалось. Другой одежды у нее не было, и она штопала это свое единственное платье разными нитками, какие ей удавалось у кого-либо выпросить. Платье было расшито штопкой, как художественное произведение, и если б существовал музей тюремной одежды тех времен, среди экспонатов это платье заняло бы первое место.
Я была арестована зимой, и мое платье тоже начинало расползаться. Эта женщина чинила мне его. Летом я сидела в камере в одном белье — надевать шерстяное платье было невозможно. В камере около 100 человек. Душно, не хватает воздуха, на все помещение одна форточка. Споры между женщинами возникали из-за «параши», форточки, горбушки хлеба.
Но человек имеет спасительное свойство натуры — привыкать ко всему, к любым условиям.
Каждый месяц я получала от родных перевод на 50 рублей. Эти деньги нам не выдавали, а заменяли их «боннами». Один раз в десять дней к окошечку двери камеры подъезжала «лавочка» и нам разрешалось купить на «бонны» чеснок, лук, маргарин, черный [148] хлеб, сухари и конфеты «подушечки».
Не все в камере получали переводы. Мои соседки Мария Королева, Сусанна Слуцкая, Эльза Шмидт не получали денег, и я делилась с ними. Так же поступали и другие женщины — делились своим «богатством» с теми, кто ничего не получал «с воли».
Раз в десять дней у нас был великий праздник. На черный хлеб мы намазывали маргарин, натирали корочки хлеба луком или чесноком, пили кипяток с «подушечками». Но надолго такой покупки не хватало, а одной пользоваться благами денежного перевода я не могла.
Все мы были в беде и помогали друг другу, чем могли. Только в тюрьме по-настоящему можно оценить жизнь и свободу. При Ежове мы все были обвиняемыми. Это был настоящий террор. Трудно было установить, кто виноват и виновен ли.
10. Наконец-то меня вызвали к следователю на допрос. Ничего нового о своем муже я не узнала, и никто мне не ответил, почему меня держат в тюрьме.
Мне было предъявлено обвинение по статье 58, п. 17. Я была, как и все, кто сидел со мной в камере, член семьи «главного врага народа». Следователь расспрашивал меня о наших друзьях, знакомых, кто бывал у нас дома, где мы сами бывали.
На все вопросы я честно отвечала, как было в жизни. Следователь был недоволен моими ответами. Он стал грубить и грозить мне, но я не знала, что говорить, а выдумывать я не могла.
Многие погибали, не выдержав испытаний. Не выдерживали допросов следователя. Приходили в камеру, и у них начиналась истерика. Плакали и выкрикивали: «Стыд и позор мне! Позорно говорить одно, а думать другое. Опять я наговорила и оговорила невиновных»,
И вот таким образом увеличивался лагерь «врагов народа». Прошло два месяца, и меня снова вызвали на допрос. Но теперь я попала к другому следователю. Началось все сначала: кто друзья, кто бывал у нас, где мы бывали и почему я, зная, что мой муж состоял в заговоре против нашего государства, не донесла на него.
Я не знала, что говорить. Молчала. Не знала я никаких врагов народа. Через два часа меня под конвоем отвели в камеру. Снова и снова нас «сортировали» по камерам. Снова и снова, в который раз, мы прощались навсегда. И сколько было радости, когда мы опять оказывались вместе, хотя и в другой камере. «Сортировка» не проходила даром. Многие заболевали, падали в обмороки, впадали в бессознательное состояние. На нас не обращали внимания. Наверное, считали, что с «врагами народа» надо быть жестокими. [149] Жизнь в тюрьме шла своим чередом.
11. 17 августа 1939 года меня вызвали «с вещами». Повели под конвоем, а затем посадили в темную, узкую, как мешок, камеру. Можно было только стоять или сидеть на полу. Я села и стала ждать решения своей судьбы. Многие уходили из камеры «с вещами», а потом какими-то путями становилось известно, что они высланы далеко на Север.
Я сидела и думала, что так же будет и со мной. Открылся «мешок», и мне сказали: «Выходи». Опять под конвоем меня повели теперь уже по светлому коридору, и скоро я очутилась перед дверью, где висела табличка «Начальник тюрьмы».
Мне было ведено войти. Я вошла и увидела за столом человека в военной форме. Он предложил мне сесть. Потом взял какую-то бумагу из папки и спокойно сказал:
— Ваше дело рассмотрено Особой тройкой при Наркомате Госбезопасности СССР. Вы свободны, и Вам можно идти домой, только необходимо выполнить некоторые формальности. Подпишите эту бумагу здесь и здесь.
Еще ничего не понимая, я машинально подписала документы.
Я спросила:
— Куда домой? А мой муж, где он?
— О муже я ничего не знаю. А домой — туда, где раньше жили. Говорить о том, где Вы находились все это время, Вам не следует. К Вам претензий никаких нет, и это Ваше пребывание в тюрьме нигде в документах отражено не будет. Распишитесь и дайте обязательство нигде не распространяться, как Вы здесь жили. Это закон, который Вы должны неукоснительно выполнять.
Кто-то вошел.
— Уведите гражданку и по оформлении документов проводите на выход.
Меня снова отвели в комнату, где я пробыла несколько часов. Разговор с начальником тюрьмы был в 11.00, а выпустили меня на свободу 17 августа 1939 года в 16.00.
Выдали документы и через узенькую дверь-калиточку, я вышла на Новослободскую улицу. Я все еще не верила. Я на свободе!
Правильно говорят: «В тюрьму двери широкие, а выход узкий». На мне шерстяное платье, меховая шубка на руках, а на улице лето, жара. В кармане шубки была какая-то мелочь. Я села в троллейбус и поехала домой, на Старый Арбат.
От шубы и платья пахло дезинфекцией и хлоркой. Люди, ехавшие в троллейбусе, удивленно смотрели на меня. Наверное, они [150] думали, что я ненормальная или больная.
Позвонила в дверь своей квартиры. Дверь открыла незнакомая женщина. На ней был мой японский халат.
Мебель, книги, посуда — все было наше. Расставлено по местам. Как будто бы ничего не изменилось. Словно и не была в тюрьме. И со мной и Алексеем Захаровичем ничего такого и не случилось...
Женщина очень удивилась, узнав, что я хозяйка этой квартиры. Она сказала, что живут они здесь уже давно, все принадлежит им и меня она в эту квартиру не пустит. Мне пришлось уйти из своего дома. Поехала к родителям на Бутырскую улицу, где родилась.
Все мои близкие были на работе. Самая младшая моя сестра Нина была дома. Она побежала на фабрику «Свобода» к маме сказать, что я пришла из тюрьмы. Очень скоро прибежала мама. Увидела меня и упала, лишилась чувств.
Позже приехали все мои родные и близкие. Им очень многое пришлось пережить из-за меня и Алексея Захаровича. Соседи часто упрекали их: вырастили дочь — «врага народа». Мои родные не верили этому и продолжали посещать тюрьму. Передавали передачи (но принимали там только деньги — 50 рублей).
Мама позже рассказывала, что они ходили в тюрьму с моей сестрой Дусей. Стояли в очереди в приемной тюрьмы и ждали решения: возьмут или не возьмут деньги. Если деньги не возьмут, значит, меня нет в тюрьме. Осуждена, выслана.
В те времена не информировали близких и родных о судьбе арестованных «врагов народа».
Никто ничего не знал. Жили только слухами. Все это было тяжело и мучительно, но надо было терпеть и ждать.
12. Очень многие злобствовали и оставили по себе недобрую память. Многие мужественно вели себя, не сдавались. Это было трудно, почти невозможно. Но они имели благородное сердце. Они не могли подозревать других в низости, в корысти. Сами они на это были не способны.
Память об Алексее Захаровиче — печальная память 1937 года.
Человека можно уничтожить. Но это вовсе не значит, что он перестанет существовать.
Невозможно вычеркнуть его из людской памяти. Это никому не под силу. К памяти нет доступа никакой власти. Галифакс сказал: «Память и совесть никогда не соглашались и не согласятся простить клевету».
23 апреля 1957 года доброе имя Алексея Захаровича Лебедева было полностью реабилитировано и восстановлено решением [151] Военной Коллегии Верховного суда СССР. Официально. Так я через 19 лет официально узнала, что Алексей Захарович умер в июле 1938 года, расстрелян.
Мне были присланы документы. Возвращена стоимость всего имущества. Я получила деньги и истратила их на книги. Книги послала в интернат для детей в г. Орске, на родине Алексея Захаровича Лебедева. Эти книги — мой памятник Алексею Захаровичу. Большего я сделать не могла.
Побывала на родине Алексея Захаровича в г. Орске у его матери и брата. Все им рассказала о судьбе сына и брата.
13. Надо было как-то жить дальше. Вела хлопоты о квартире, о получении паспорта, прописке, работе. Вопрос о квартире органами НКВД был улажен быстро, и мне выдали ордер на квартиру, по Б. Гнездниковскому пер., дом 10, кв. 713. Выдали паспорт и прописали по указанному адресу. А вот с работой мне не везло.
Работы было много, но никто не решался взять человека, который только что вернулся из тюрьмы.
Скрыть этого было нельзя, как-то все узнавалось. Я видела объявления «Требуется машинистка-стенографистка». Заходила. Чистосердечно рассказывала, что со мной случилось, и мне говорили: «Заходите через день-два». Приходила, а мне отвечали, что уже взяли на эту должность другую.
И все же нашелся смелый человек. Это был Исаак Маркович Чертков. Он был управляющим делами Всесоюзного радиокомитета при СНК СССР. Ему нужны были стенографы, и я была зачислена в бюро стенографов редакции «Последние Известия».
Исаак Маркович Чертков — невысокого роста красивый мужчина. Черная шевелюра, черные глаза, умное лицо. Свое дело он знал хорошо. В Радиокомитете его уважали. Он сердечно отнесся ко мне, и я ему навек благодарна за его бесстрашие, веру в человека. У него было благородное сердце. Он всегда защищал меня и не позволял никому относиться ко мне плохо.
Позже, когда я стала женой М. Е. Катукова, случайно встретила его в Дрездене. Я много рассказывала о нем Михаилу Ефимовичу. Пригласила его к нам, познакомила с мужем. До конца дней его и Михаила Ефимовича мы оставались друзьями. Исаак Маркович был для меня самым дорогим, светлым и близким человеком. Он имел чистую совесть и не верил в лживые слухи.
Местный Комитет профсоюзов Всесоюзного Радиокомитета предоставил мне путевку в санаторий. Мне выплатили пособие за то время, которое я не работала из-за ареста. В стаж был зачислен [152] срок моего пребывания в заключении.
Вернувшись из санатория, я приступила к работе.
С 1939 по 1941 годы я работала в редакции «Последних Известий» Всесоюзного Радиокомитета. Работала как одержимая. Не брала выходных. Дежурила за всех, кто бы меня ни попросил, выручала...
Только так и могла заглушить свое горе.
Юность кончилась... [153]