XXXI.

Не найти среди нас, ветеранов, такого, кто мог бы забыть своего командира. Навсегда остался и в моей памяти подполковник Василий Николаевич Рыбаков — командир нашей 206-й штурмовой авиационной Мелитопольской дивизии.

Человек он был не из робких, и в критический момент, не дрогнув, дорого отдал свою жизнь.

Разве мог тогда кто-нибудь из нас подумать, что за два месяца до конца войны Василия Николаевича не станет? Мне понадобились годы, чтобы найти воздушного стрелка Кондрашова и узнать от него подробности гибели комдива. Встретившись с глазу на глаз с врагом, подполковник Рыбаков предпочел смерть плену.

Может, когда-нибудь в Литве на том месте, где принял последний бой комдив, будет воздвигнут памятник, который напомнит людям о героизме советского офицера, дравшегося до последнего патрона, а последним покончившего с собой.

С годами стираются детали, зато отчетливее, ярче вырисовывается то главное, существенное, что отличало комдива от других: мужество, мастерство, смелость, большие знания, огромная любовь к людям.

Наш корпус перебрасывается на Литовское направление. Садимся в местечке Ширкшинай. Кругом израненная, обожженная войной литовская земля.

С перелетом на Первый Прибалтийский сразу началась интенсивная боевая работа. Приходилось туго — надо было изучить район боевых действий, ввести в строй молодежь, «ловить» погоду. А погода здесь не баловала солнечными днями.

Хорошо, что комдив Рыбаков перед отлетом на это направление организовал ночные полеты на самолете «По-2».

Вначале казалось непонятным, зачем летчикам-штурмовикам ночная подготовка? Со временем поняли, что без этой подготовки трудно бы пришлось здесь в Прибалтике. Сам по себе ночной полет исчислялся двумя-тремя часами, но как пригодились нам эти часы! [138] Приобретенный опыт полетов по приборам облегчал освоение полетов в сложных метеорологических условиях днем.

Прибалтика впоследствии не раз экзаменовала летчиков, и этот экзамен был выдержан с честью.

В землянке комдив Рыбаков и комэск Хитали не отрывали взгляда от карты. Красный карандаш командира дивизии прошелся вдоль железной дороги, затем неожиданно остановился на железнодорожной станции Резекне.

— Здесь! — проговорил он, поворачиваясь к Хитали. — Через этот железнодорожный узел противник продолжает проталкивать один за другим воинские составы. Надо во что бы то ни стало воспрепятствовать этому движению.

Хитали задумался. Задача вроде проста и понятна: нарушить железнодорожное движение, нанести удар до обнаруженному эшелону. Но решить ее не так-то просто.

— Далековато, — озабоченно произнес комэск. — Почти двести километров,

С сосредоточенным видом, мысленно проверяя каждого летчика в отдельности, Хитали решает, кого можно будет выпустить на боевое задание; одновременно он намечает маршрут и производит штурманский расчет. От напряжения у Захара залегла на лбу глубокая складка, брови сошлись к переносице. Но вот он вскинул глаза на комдива и утвердительно произнес:

— Вылетать нужно только парами. Иначе не хватит горючего. «Охота». Только «свободная охота».

— Да, да, — согласился комдив, понимая, что большими группами вылетать рискованно. К тому же погода настораживала. — Внимательно следите за изменением метеообстановки, — напутствовал Василий Николаевич. — В случае чего... Словом, действуйте по обстановке.

Да, далеко не все предусмотришь здесь, в землянке, А в полете на «охоту» достаточный простор для инициативы. При этом летчики не связаны в маневре, да и цель выбирается ими по своему усмотрению. «Свободная охота» — соблазнительная штука, вот только не всегда ясно, кто за кем охотится — ты за противником или противник за тобой.

— Вылетайте, — объявил комдив. — Кого возьмете в ведомые? [139]

— Головкова, — ответил Хитали,

— Ну что ж, Головкова так Головкова. Жду с победой!

Хитали застегивает планшет и направляется в противоположный угол землянки. Увидев сидящего на нарах Георгия, который играл в домино, окликнул:

— Головков, со мной на «охоту»! Георгий с силой ударил по дощатому столу фишкой и восторженно объявил:

— Рыба! — Затем молча взял планшет, надвинул на голову шлемофон и направился к выходу.

Они готовились на боевое задание одни, и в то же время не одни. Рядом были друзья, с которыми несколько минут назад сидели в землянке. С ними был командир дивизии, сказавший скупо и тепло на прощание: «Жду с победой». Нет, не одни они. Несколькими минутами позже вслед за ними пойдут очередные пары штурмовиков.

Острый взгляд Хитали скользнул по наплывавшей облачности, затем по механику, который ждал сигнала на запуск.

— Кажется, пора, — проговорил Захар.

В этот момент зеленая предупреждающая ракета взмыла в осеннее небо. Прежде чем она упала на землю, Хитали успел удовлетворенно бросить:

— Дождались, наконец.

Могучая энергия более полутора тысяч лошадиных сил мотора сотрясает кабину «ильюшина». Но тормоза сдерживают эту силу.

— Разрешите взлет? — запрашивает Хитали по радио.

— Взлет разрешаю.

Самолет отпущен с тормозов. Пара «илов» пошла на взлет. Чуть погодя за ней пойдет вторая, затем — третья.

В пути от аэродрома до цели, а летели в район Резекне, где час назад был обнаружен железнодорожный эшелон, Хитали и Головков не сказали друг другу ни одного лишнего слова, кроме того, что предусмотрено :

— Перехожу на бреющий..

— Подойди поближе...

— Порядок...[140]

Погода ухудшалась, низкие многослойные облака протянулись на сотню километров, они скрадывали видимость, ухудшали ориентировку.

Уже должна показаться железная дорога. Хитали делает небольшой подскок, чтобы осмотреться, и опять переходит на бреющий. Он предельно лаконичен и спокоен в воздухе. Но никто не знает, какие усилия нужны летчику, чтобы в такую погоду не отклониться от проложенного маршрута. Самолет идет как по струнке, летчик точно ведет машину в нескольких метрах от земли.

В жизни каждого из тех, кто не раз летал на «свободную охоту», бывали моменты, когда надо собрать воедино все, что ты узнал и постиг раньше. Сколько их, сложных, непохожих друг на друга боевых вылетов, было у Хитали! Опыт каждого из них помогает ему теперь в нужный момент безошибочно выбрать решение.

Но вот впереди показался черный дымок. Это железнодорожный эшелон! Небольшой подскок — и Хитали открывает огонь «зрэсами».

Впереди замелькали огненные шары, заговорили пушки и пулеметы. Упругие нити трассирующих пуль и снарядов впиваются в открытые платформы, перекрещивают паровоз.

Железнодорожный эшелон скрылся в ярких вспышках пламени и дымных шапках разрывов. А штурмовики на малой высоте и на максимальной скорости разворачиваются на повторный заход и сбрасывают бомбы.

Чувствуется, что враг захвачен врасплох. Из вагонов посыпались люди. Замелькали зеленые шинели фашистов. Сразу же застучал крупнокалиберный пулемет сержанта Яковенко. Взрывами бомб было повреждено железнодорожное полотно, снесено с рельс несколько вагонов.

Показалась вторая пара «илов», ведомая командиром второй эскадрильи Николаем Горевым. В небе все равны. Чины и звания на крыльях самолетов не значатся. Но каждый ведущий знает — по нему равняются летчики.

Вскоре железнодорожный эшелон превращается в лаву огня и металла. Но время, как патроны в обойме: минута к минуте, час к часу. Пора уходить, иначе не дотянешь до своего аэродрома. [141]

Не более десяти минут продолжалась атака, теперь можно оценить результаты. Подорван паровоз, сожжено более двух десятков вагонов и открытых платформ с техникой, уничтожено до роты солдат.

Штурмовики в последний раз прочесывают эшелон и разворачиваются на сто восемьдесят градусов. На обратном пути они встречают еще пару штурмовиков. Значит, передышки фашистам не будет.

Хитали идет на посадку. Комдив, подъехав к капониру, поджидает, когда Захар зарулит и выключит двигатель.

— Как отработались? — спрашивает он.

— Нормально, товарищ полковник, — четко отвечает Хитали.

XXXII.

Прибалтийская зима 45-го года прошла как-то незаметно. Неожиданно начались дожди, потянуло на оттепель. Все аэродромы дивизии действовали в течение дня, и никто не мог сказать, как комдиву удавалось бывать на каждом из них ежедневно и при этом успевать непременно сходить на боевое задание.

К вечеру Рыбаков был в 807-м авиаполку. Времени до наступления темноты оставалось немного, а еще был запланирован один вылет. И простая задача выпустить две пары превратилась в неимоверно сложную. — Полечу сам, — объявил комдив. — Ты, Головков, пойдешь со мной. Вторую пару поведет Горев.

Через десять-пятнадцать минут пара штурмовиков поднялась в воздух и взяла курс на запад. Лишь только мелькнул красный кок командирской машины, как пара «ильюшиных» скрылась за горизонтом.

Комдив знал цену каждого боевого вылета, и по ночам, пока летчики спали тревожным сном, мучительно перетасовывал пары, звенья, чтобы на рассвете приказать: куда, сколько, кого.

Инспектор, прилетавший на аэродром, убеждал Рыбакова: [142]

— Не надо вам много летать. Сшибут.

— Был у меня знакомый старикашка, — ответил ему комдив, улыбаясь. — Так он прожил сто лет. Прожил, как проспал. Ничего не сделал.

— Но ваше дело руководить.

— Не летая, нельзя руководить, — твердо ответил комдив.

Штурмовики как бы сливаются с окружающей местностью. Ведущий еле различим на фоне земли и его самолет кажется небольшой темной точкой.

Косматые свинцово-серые облака то и дело закрывали кабину.

— Приготовиться к атаке! — передал комдив по радио. — Атака! — подполковник первым открыл огонь из пушек и пулеметов. Пули и снаряды без труда находят вражеские автомашины. Пошли в ход «эрэсы».

Бомбы сброшены. Разворот на второй заход. Сначала никто не мог определить, откуда бьют зенитки. Но разрывов становилось все больше. Они не сулили ничего хорошего.

На развороте самолет комдива был подбит и пошел на снижение. Три штурмовика, словно журавлиная стая, оставшаяся без вожака, кружили над комдивом.

Ведомый комдива старший лейтенант Головков все еще не мог поверить, что случилось непоправимое. Он видел' что машина лежала на боку с приподнятым кверху крылом. Около взвода вражеских солдат бросилось к севшему самолету.

— Атаковать! Только атаковать, — принимает решение Головков. Вслед за ним пошел в атаку Николай Горев. — Однако горючего оставалось в баках только чтобы дойти до своего аэродрома. Снизившись до бреющего, летчики дали последнюю очередь, помахали крыльями и взяли курс на свой аэродром.

Тем временем Рыбаков, отбежав от самолета метров па двадцать, припал к земле и приказал воздушному стрелку лечь рядом. Выхватив пистолет, он взвел курок, нагнулся к боевому товарищу и тихо шепнул:

— Драться будем до последнего...

На лице комдива не было испуга. Наоборот, его взгляд был открытый, смелый до дерзости, какой бывает только в юности. Комдив прополз с десяток метров и спрятался за огромный ствол дерева. [143] Не отставал от него и воздушный стрелок Виктор Кондрашов.

Облачность поредела, и в лесу стало светлее. На земле лежал пожухлый снежок, отдавало сыростью.

«Отсидимся до темноты, а там подадимся, к своим», — решил комдив.

Но немцы не оставили их в покое. Где-то совсем рядом раздалась длинная автоматная очередь. За ней последовала еще одна. Значит, близко фашисты. Уже слышны их шаги. Они шли со всех сторон.

Предстоял неравный бой. Как когда-то перед выполнением боевого задания в тылу противника, комдив взвесил все за и против.

Воздушный стрелок, сжавшись в комок, прирос к земле и вопрошающе смотрел на комдива, все еще надеясь на какое-то чудо.

Кольцо врагов сжималось. Все чаще и чаще фашисты кричали: «Рус, сдавайся!».

— Так и ждите! — со злобой в голосе проговорил комдив и первым же выстрелом повалил фашиста, затем второго, третьего...

Немцы опешили и залегли. Казалось, они отступили. Воцарилась тишина. В то, что немцы ушли, комдив не верил. Он вынул обойму, глянул — остался один-единственный патрон.

Рыбаков толкнул локтем воздушного стрелка и кивком головы показал, чтобы тот уходил.

— Доберешься до своих, расскажешь, — бросил он ему напоследок.

...Гибель комдива потрясла всех нас. Особенно переживал Хитали.

В последние недели войны он в полной мере узнал, что такое горечь утрат: потерял своего наставника и учителя капитана Феденина, близкого друга по полку майора Чернова и наконец комдива Рыбакова, с которым у Хитали сложились на редкость душевные отношения.

Как-то, увидев Захара, сидевшего на небольшом пне у входа в землянку, я невольно обратил внимание на то, что он бледен и задумчив, руки его беспомощно лежали на планшете.

— Какого человека потеряли! — сказал он, с тоской посмотрев на меня, и слеза, по-видимому, давно уже накипевшая, покатилась по его щеке. [144] — Неужели воздушный стрелок не мог спасти его? — с отчаянием спросил меня Хитали.

— Воздушный стрелок сам чудом спасся, — напомнил я.

— Почему же это чудо не помогло комдиву? Ну скажи, почему?

— Это было сказано так искренне, что мне стало жаль его.

Давно я не видел Захара таким возбужденным. Не знаю, о чем он думал в эти минуты, очевидно, мысленно клялся мстить фашистам до конца своих дней.

В те трудные для нас дни изменилось поведение Хитали. Теперь он еще настойчивее рвался в полеты. Когда подбирались ведущие на особо опасные задания, Хитали был в числе первых. Когда в воздухе было туго, Хитали всегда был в самом водовороте событий, бросался в самую гущу зенитного огня.

Встретившись как-то со своим сверстником, который занимал должность адъютанта в соседнем полку, Хитали возмутился: «Если все летчики станут адъютантами, кто же воевать будет?». На лбу его собрались сердитые морщинки, а в глазах загорелись злые огоньки. Как можно уйти с летной работы, когда каждый летчик находился на особом учете, этого Захар не понимал. И Хитали, человек честный и горячий, рьяно боролся с каждым, кто забывал о своем долге перед Отечеством.

XXXIII.

Изменчива погода в Прибалтике. Даже в апреле примчавшийся с моря холодный ветер приносит то мокрый снег, переходящий в дождь, то неожиданно нагоняет такой туман, что в десятке метров ничего не видно.

В такую погоду не так просто вылететь на боевое задание. Но летчики не были обескуражены непогодой, они давно привыкли к трудностям. [145]

Когда мы прибыли на аэродром, многоголосый гул ветра, казалось, состязался с оглушительным громом работающих двигателей. В общем шуме терялись голоса авиаспециалистов, зовущих бензозаправщик, или машину со сжатым воздухом. Работа по подготовке самолетов к вылету не прекращалась ни на минуту.

Но вот над стартом со свистом проносится вернувшийся с боевого задания воздушный разведчик. Значит, сейчас позовут на КП. Интересно, какие привез он разведданные?

Хитали, в зимнем комбинезоне и меховых унтах, сидел в кабине полуторки, наклоняясь вперед на каждом ухабе. Он с опаской поглядывал на мчавшиеся навстречу облака. Как командиру эскадрильи ему совсем не безразлично, утихнет ветер или нет. Болезненно морщась, будто порывы ветра хлестали не ветровое стекло автомашины, а его самого, комэск думал о том, как осложнится из-за погодных условий боевое задание. Когда командир со всей ответственностью готовится к боевому вылету, он не клянет непогоду, а старается противопоставить ей свой опыт, знания.

Во второй половине дня погода несколько улучшилась, уменьшились осадки, лишь ветер по-прежнему не стихал. Этого и ждал комэск. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы доказать командиру полка, что погода не помеха. А уж если Хитали заверил командование, то на него можно было положиться. Вылет разрешен. Курс на Клайпеду.

Стоило командиру полка взмахнуть. белым флажком, как самолеты рванулись вперед и моментально смешались с поднятой винтами грязью.

Командир полка, провожал каждую пару долгим взглядом, следя, как она отрывалась от земли, а затем появлялась над горизонтом. Он видел, как ветер сносит самолеты в сторону; порой создавалась аварийная обстановка, и командир полка мог прекратить взлет, но он этого не делал, полагаясь на мастерство питомцев, их умение.

Взлет с боковым ветром требует не только мастерства от летчиков, но и необходимой выучки. Зазевайся на секунду, машина развернется против ветра, и тогда ее не удержишь в нужном направлении. А что значит выскочить за пределы взлетной полосы — каждый пилот знает. [146]

На фоне темных, взъерошенных ветром туч шли три шестерки штурмовиков. Вскоре за ними должны были подняться истребители прикрытия.

Стрелка часов начала отсчет времени. Под крылом мелькали лесные массивы, еще не очистившиеся от снега, редкие хутора.

Летчики знали, что боевой почерк у комэска постоянен только до подхода к линии фронта. Но стоило пересечь эту невидимую линию, как тактический рисунок его полета резко менялся, поражая оригинальностью и виртуозным мастерством. Хитали творил в воздухе, всячески избегая шаблона и прямолинейности.

Группа штурмовиков снизилась до бреющего и, слившись с землей, отсчитывала последние километры пути перед проходом линии фронта. С флангов, чуть выше штурмовиков, «прилепились» две шестерки «яков», получившие задачу прикрыть боевой порядок «горбатых» до цели и обратно.

Непроницаемый туман — явление нередкое в этих местах. Это давало о себе знать Балтийское море. Серое чужое небо дышало холодом, который чувствовался даже в кабине.

Южная окраина Клайпеды с трудом просматривалась с высоты пятидесяти метров. Хитали призвал все свое умение, всю находчивость, чтобы незаметно проскочить Клайпеду и выйти на порт.

Как-то непривычно чувствуешь себя, когда не слышно с земли команд: «Ваш курс... Квадрат...» Приходится самому отыскивать цель, при этом нужно избежать встречи с истребителями противника и обмануть вражеских зенитчиков.

В этом боевом вылете принимали участие и молодые пилоты: Петр Мацнев — небольшого роста, румянощекий, с пышной русой шевелюрой, и ясноглазый, стройный, как тростинка, Николай Пичугин.

Каждый из них, словно слеток, выпавший из гнезда, горит желанием расправить крылья и вот-вот взлетит, чтобы отныне попытаться прочно занять свое место в строю. Им немного страшновато, но впереди опытный вожак Хитали. Пусть они оба не его ведомые, пусть они идут в звене Василия Карамана, но все взоры их на Хиталишвили. [147]

Едва не задевая верхушки вековых сосен, группа штурмовиков мчится на бреющем. Напряжение нарастает. Хитали мельком бросает взгляд на карту, затем на местность, уточняет местонахождение, потом снова — на часы. «Если даже учесть сильный встречный ветер, то все равно до Клайпеды не более пяти минут», — думает он.

Впрочем, решение им уже принято давно: на порт он группу с востока не поведет. Надо зайти оттуда, откуда меньше всего ждет враг — с запада.

Спустя две-три минуты справа одновременно вспыхнуло несколько зенитных разрывов, затем еще и еще. Они дыбились иссиня-черными шапками, дыша огненной лавой. Если на подходе к цели такое количество зенитных батарей, что же будет над Клайпедой?

Хитали решительно потянул ручку управления влево и сделал доворот, чтобы отойти от порта в сторону. Однако тут же сквозь белесую кисею приподнявшегося тумана сверкнули трассы «эрликонов». Значит, нужно пройти южнее, чтобы попытаться обмануть немцев.

Клайпеда! Здесь была сильная система противовоздушной обороны. Фашисты стянули сюда не меньше тридцати зенитных батарей, а по утверждению некоторых летчиков, их насчитывалось до пятидесяти.

Заглядывая в пометки на полетной карте, Захар еще и еще раз уточнял места расположения «эрликонов». Он припомнил наиболее опасные точки, особо обращая внимание на подчеркнутые синим карандашом названия населенных пунктов, отдельных хуторов и поселков. Как бы не упустить чего-либо при подходе к цели. Многие разведданные фильтруются и сравниваются непосредственно в полете.

Наконец все взвешено и учтено. Хитали принимает решение обойти Клайпеду с юга. Однако свой замысел он не раскрывает. Его рука не касается кнопки передатчика — враг может подслушать радиоразговор. И он продолжает полет, соблюдая полное радиомолчание.

Выйдя южнее города, комэск повел группу в море. Пройдя километров десять, пока не скрылся с глаз город, он неожиданно ввел самолет в правый разворот и, прижимаясь как можно ниже к катившимся в сторону берега волнам, передал по радио:

— Левый пеленг! Курс на Клайпеду! [148]

Захар решил идти на бреющем. Командир полка будет ворчать за ненужный риск. «На своих бомбах хотите подорваться!» — возмущается в таких случаях комполка. А глаза искрятся по-доброму: «Жалею тебя. Жалею и берегу», — говорят они.

Кабина то и дело закрывалась набегавшей облачностью, трудно было различить очертание берега. Стоило приоткрыть форточку, как сразу же ворвался холодный пронизывающий ветер, вперемешку с мощным ревом двигателя он напоминал гул морского прибоя.

Наклонив голову вправо и вцепившись рукой в резиновый наконечник ручки управления, Хиталишвили продолжал бороться с ураганным ветром, пытаясь во что бы то ни стало точно выйти на цель. Группа штурмовиков, вытянувшись в левый пеленг, словно журавлиная стая, с сумасшедшей скоростью мчалась с запада на восток.

Захар сосредоточился; каким-то шестым чувством он улавливал местонахождение цели, вымерял и высчитывал расстояние до порта, где должны были находиться вражеские корабли. Он уже наметил ориентир на смутно видневшийся маяк. Оставалось лишь выждать время, чтобы поймать в перекрестие прицела находящиеся в порту корабли. Сейчас главное — внезапный заход со стороны моря, откуда меньше всего ожидают их фашисты. Чаще всего штурмовики атаковали с левым разворотом, и вражеские зенитчики приспособились поражать самолеты при выходе из атаки. Но Хитали учел это, решив атаковать с правым разворотом с последующим уходом в сторону Куршской косы. В голове его давным-давно созрел план. Вот сейчас надо вводить в действие группу обеспечения. Ведущий нажал кнопку передатчика:

— Караман, подавить зенитки!

Василий Караман выводит свое звено вперед. Недрогнувшей рукой он направляет самолет к берегу, откуда поблескивают стволы зенитной артиллерии.

Сама по себе задача вступить в поединок с зенитками для Карамана под силу, но вот с ходу обнаружить расположение батарей не так просто. Да и беспокоила молодежь — Пичугин, Мацнев. Не дрогнут ли они? [149]

Вызвать на себя максимум огня — мелькнуло у него в голове. Стоило только Караману обозначить саму атаку, как зенитчики незамедлительно «клюнули». Замелькали вспышки слева и справа. Большинство батарей вскрыто. Теперь лишь дело техники.

Зачем, размышлял Караман, растягивать самолеты в глубину, лучше перестроить их в правый пеленг. И четверка заняла нужный боевой порядок.

Караман без промедления посылает один за другим четыре «эрэса». Но у него нет уверенности в том, что батарея накрыта, — слишком велико еще расстояние. Чтобы подавить надежно, надо было сбросить бомбы.

Тем временем интенсивность стрельбы зенитных батарей нарастала. Фашисты спешили поставить заградительный огонь, понимая, как важно сбить с курса штурмовиков, заставить их отказаться от выполнения боевой задачи.

Последние два-три километра. Какими они показались длинными! Комэск видел, как огненно-черные шапки взрывов временами вплотную обступали четверку Карамана. И тогда казалось, что ему не вырваться из этого кромешного ада. Ведя огонь из пушек и пулеметов, Караман не кланялся зенитным взрывам, не отворачивал влево или вправо. Он шел по кратчайшему пути, заранее определив места, по которым должен отбомбиться.

Внизу волновалось море. Как островок в белом безмолвии, едва просматривается порт. Ветер порывистый, сильный. Нужен постоянный контроль за курсом.

И вот настал нужный момент. Караман, не мешкая ни секунды, открывает огонь из пушек и пулеметов. Он уже определил места расположения вражеских батарей. Поливая их пулеметно-пушечным огнем, четверка Карамана сбрасывает бомбы. Заклубилась земля от взрывов, потянулись дым и гарь от взорвавшихся «соток».

Караман энергично вводит самолет в вираж, стараясь как можно быстрее развернуться на сто восемьдесят градусов.

Он хорошо знает всесокрушающую силу штурмовиков. [150] Враг не выдержит длительного поединка, прислуга укроется в щелях, забьется под лафеты орудий: тем самым будет обеспечен успех ударной группе, которая уже на подходе.

В действиях группы обеспечения стремительность, ошеломившая врага. От того и поредели разрывы снарядов в воздухе.

Кажется, все идет хорошо. Атака была короткой, но надежной, зенитная артиллерия подавлена.

Неожиданно в воздухе брызнули всплески огня, появились черные шапки разрывов. Батарея среднего калибра! Но странно — эта угроза мало подействовала на Карамана, Он не свернул в сторону, словно нарочно вызывал на себя огонь. Конечно, разумнее было бы сманеврировать и сбить с толку фашистских зенитчиков. Но то ли уверовал Караман, что ничего не случится, то ли не хотел свернуть, чтобы не подумали, что он струсил, но так или иначе что-то сковало его действия.

Внезапно в воздухе произошел взрыв, В глаза ударил яркий ослепительный свет, и самолет ведущего заполыхал всепожирающим ярким пламенем. На какое-то время блеснул в воздухе отделившийся от мотора трехлопастный винт и начал описывать круг за кругом, устремившись вниз, словно посылая своеобразный прощальный салют командиру и воздушному стрелку.

Хитали, не терявший самообладания в самых сложных ситуациях, был потрясен гибелью Карамана. Он готов был пойти на самый безрассудный шаг, лишь бы спасти его. Ни разу за все годы войны он не испытывал такого страшного потрясения, как в этом вылете. Но проходит какое-то время и, сумев подавить мимолетную слабость, он снова готов обрушить всю мощь огня на головы фашистов.

В самые трудные минуты, требующие величайшей собранности, в летчике раскрываются все дарования ведущего: железная решимость, быстрый, живой ум, неукротимая геройская отвага. И не только владеет летчиком мысль о возмездии. Он взвешивает в уме, как прорваться сквозь огненное кольцо зениток, чтобы сполна отомстить за кровь верного, товарища и друга. Неосторожный, он становится осторожнее, хитрее, старается приложить все свои незаурядные способности, чтобы с первого захода, с первой атаки накрыть корабли противника. [151]

Замысел атаки комэск продумал до мелочей, он предусмотрел даже неудачу: в случае промаха будет второй заход, а если понадобится — и третий.

То, что Хитали решил атаковать с бреющего, на первый взгляд, могло показаться опасным. Малая высота не обеспечивала безопасность сбрасывания стокилограммовых бомб. Избрав этот способ ата?и, Захар рассчитывал на полную внезапность, одновременно он предусматривал за короткий промежуток времени набрать сотню метров, чтобы с этой высоты сбросить бомбы.

Штурмовики только что рассредоточились по фронту и еще не начали атаку, как вражеские зенитки открыли ураганный огонь. Несколько очередей «эрликонов» прошли совсем рядом. Хитали, ни на метр не поднимаясь, продолжает полет к цели, внимательно смотря вперед.

Море оживилось. Появились шаланды, катера. Один из катеров успел открыть по пролетающим самолетам пулеметный огонь. Светящиеся трассы пронеслись так близко от кабины, что Хитали вынужден был чуть отвернуть машину в сторону.

Вскоре в серой мгле появилось и стало расширяться густое черное облако, резко отличающееся по цвету от остальных.

Конвой! Хитали увидел баржу. Десантно-артиллерийская! Вот-вот она могла ощетиниться мерцающими трассами пуль и снарядов, ослепительными лучами прожекторов.

После беглого обзора выходящего из порта каравана комэск понял, что подойти к транспорту совсем непросто.

Надо топить, пока не опомнились! Но откуда атаковать? Как? Только на бреющем. Риск, конечно. Но иного выхода нет.

Было ясно, что этот тяжелый, тщательно охраняемый транспорт намеревался уйти в Германию.

Белесые гребешки волн скрадывали расстояние до транспорта. Однако глаз ведущего разглядел дымы и смутные силуэты кораблей.

— В воздухе спокойно! — доложил командир группы истребителей прикрытия. Голос звучал совсем близко, но слова долетали откуда-то издалека, и Захар не сразу понял их смысл. [152]

Воздух его меньше всего тревожил. Внимание было направлено на подготовку к атаке. Удастся ли накрыть конвой?

В ушах стоял неистовый гул, точно перезвон колоколов. Это не от натужного рева мотора, а от волнения. Но вскоре смятение сменилось четкостью мышления, беспокойство уступило место привычному движению рук. Надо закрыть бронещиток масляного радиатора, задвинуть обе бронещечки кабины, чтобы не проскочила шальная пуля, предупредить воздушного стрелка, чтобы проследил за бомбами.

Из всех, кто шел с ним в одном боевом строю, только один человек, казалось ему, догадывался о том, каково у него на душе. Это был воздушный стрелок Яковенко. Захар постоянно чувствовал его, хотя тот пока не напоминал о себе.

Борта сторожевых кораблей и транспортов заискрились клокочущими огоньками. Хмурое небо озарилось яркими вспышками разрывов, а со стороны порта мелькнул ослепляющий луч прожектора.

У Хитали защемило сердце: по лучу будут бить батареи, значит, надо менять курс.

— Приготовиться к атаке! — передал он по радио. Доворачивая группу вправо, Захар увеличивает скорость, не поднимаясь. Он понимал, как важно первому открыть огонь. Тогда враг потеряет преимущество, и не так-то будет легко зенитчикам на малой высоте «взять» его «на мушку».

Когда из-под плоскостей промелькнули две пары реактивных снарядов, Хитали подождал несколько секунд, пока не убедился, что они попали в цель, а затем ударил из пушек и пулеметов по баку транспорта, где артиллерийская прислуга пыталась развернуть пушки и открыть стрельбу. Захар видел, как летели «РС» с соседних самолетов. Взаимовыручка — обычное явление, но она нужна была сейчас, как воздух, которым дышишь.

Через какое-то время Хитали увидел прижавшийся к береговой черте караван кораблей. Впереди всех разрезал серые воды залива большой тральщик. В кильватер ему следовал тяжелогруженый транспорт. С кормы и бортов он охранялся сторожевыми кораблями. Вот он уже в нескольких десятках метров. [153]

— Атака! — подал команду ведущий, развернул самолет градусов на пятнадцать и плавно потянул ручку на себя. Надо было сделать небольшой подскок, чтобы сбросить бомбы, иначе подорвешься на собственных фугасках.

Самолет, подскочив метров на полтораста кверху, на какую-то долю секунды занял горизонтальное положение и тут же был переведен в пикирование. В этот момент и были сброшены бомбы. Почти тотчас летчик почувствовал ощутимый удар снизу. Вздрогнула приборная доска, запрыгали стрелки приборов, а Хитали, подпрыгнув на сидении, стукнулся головой о верхнее остекление фонаря кабины. «Взрывная волна» — мелькнуло у него в голове. Захар резко потянул ручку управления на себя, выводя самолет из пике. За ним пошли в атаку шестерки Горева и Кузнецова.

— Горит транспорт! — передал по СПУ воздушный стрелок Яковенко.

Когда Хитали разворачивал самолет, его сердце зашлось от радости. Охваченный пламенем транспорт накренился на правый борт и быстро погружался под воду. Дымил и тральщик, потерявший ход.

Комэск энергично открыл обе форточки кабины и потянул на себя рычаг масляного радиатора. Надо было остудить мотор, осмотреться вокруг.

Разворот. Самолет буквально чертит крылом песчаную отмель косы. Все думы об одном: нет ли еще потерь? Хитали пересчитывает самолеты — семнадцать! Значит, нет одного Карамана. Сбавив обороты мотора, летчик откинулся на спинку сидения и слегка расслабился. Только сейчас он почувствовал, что взмок с головы до ног. Желтый луч прожектора, как воспаленный глаз, скользнул по бронестеклу и быстро пропал.

Над портом повисла грязная полоса дыма. Пляшущие языки пламени на том месте, где были корабли, постепенно окрашивали горизонт оранжевым цветом.

По мелькнувшему в просвете зеркальцу небольшого озера Яковенко определил местонахождение и поразился: как они за столь короткое время «отмахали» такое расстояние? И тут вспомнил, что синоптик предупреждал о силе ветра на малых высотах. [154] Видно, попутный ветер увеличил путевую скорость. Вот почему они так быстро оказались вблизи своего аэродрома.

Туман, смешавшись с косматой облачностью, постепенно поднимался кверху, заметно улучшилась видимость. Впереди замаячила линия горизонта, показались отдельные усадьбы хуторов, замелькали перед глазами бесчисленные реки, озера.

Хктали посмотрел на часы. Прошло чуть больше пятидесяти минут с момента взлета. Но что это были за минуты! Вслушиваясь в шумок в эфире, он потянулся левой рукой к приемнику. В наушниках раздался треск, а затем голос командира полка:

— Учтите, ветер западный, пятнадцать метров! — Полет уже был позади, а Хитали все еще видел перед собой гибнущий самолет Карамана. Он сидел в землянке, молча курил и старательно разглядывал свои поношенные сапоги, сжимая в руках снятый с головы шлемофон. Хитали не был суеверен, он трезво смотрел на вещи, и надеяться на возвращение Карамана у него никаких оснований не было. Да он и не надеялся, но как всегда в подобных случаях, все еще ждал: а может, вернется.

Ведь всего полтора часа назад Караман сидел в этой же землянке, шутил, показывая фото двух сыновей, смеялся счастливым смехом. Было такое ощущение, будто Караман войдет сейчас в землянку, как всегда подтянутый, с фигурой гимнаста, лихо козырнет и спросит: «Разрешите присутствовать?»

Говорят, на фронте привыкают к гибели товарищей. Не могу согласиться с этим. Каждый не возвратившийся с боевого задания навсегда оставался в наших сердцах. И рядом с нашими по-прежнему в общежитии стояла койка погибшего. Вынести ее — значит смириться с потерей, поверить в его гибель, а этого мы не могли сделать.

Второй месяц весны 1945-го года не принес Захару никаких перемен. Хитали, как и прежде, тянул лямку ведущего. Давно заведенное колесо фронтовой жизни вращалось по-прежнему, с той только разницей, что война подходила к концу и начали поговаривать о перелете на Первый Белорусский...

И вдруг новая вводная — ехать в тыл на переучивание. Эта весть обескуражила Хитали. [155]

Тяжело расставаться с фронтовыми друзьями, да и как-то неудобно уходить с фронта. Ему бы хоть разок слетать на Берлин, пройтись на бреющем, прочесать улицы и переулки из пушек и пулеметов, напомнить фашистам, что такое штурмовик.

Захар понимал, что война для него окончена и жизнь его должна пойти по другому руслу. Как сложится эта жизнь, он еще не представлял себе. И ему казалось, что он непременно вернется на фронт.

Война для Захара не была увеселительной прогулкой — на его счету 203 боевых вылета. Двести с лишним раз подвергался он опасности. Его хрупкое, по-юношески крепкое тело было разукрашено бесчисленным множеством шрамов. Его сбивали четырнадцать раз и трижды — над временно оккупированной территорией. Сложны и трудны дороги войны. Небо Подмосковья, Сталинграда, Кубани, Украины, Прибалтики — все знакомо, все облетано. Бывало, что Захар не дотягивал до своего аэродрома. Приземлялся в изрешеченной пулями, забрызганной кровью кабине. Терял сознание, попадал в госпиталь, но там долго не задерживался.

Хитали крепко усвоил одну истину: стать настоящим летчиком и истинным командиром ты можешь лишь тогда, когда перестанешь щадить себя и превратишь всю свою жизнь в верное служение Родине, в постоянную готовность выполнить любое боевое задание. Многие знали Захара, как отличного командира, храбрейшего летчика. Мне же выпала честь знать его и как боевого товарища, доброго и отзывчивого, щедро делившегося последним с друзьями.

В конце 1944 года меня послали с группой летчиков в тыл за самолетами. Признаюсь, хотелось погулять по городу, посетить театры, блеснуть орденами. К тому времени меня уже наградили орденом Ленина, было присвоено звание Героя Советского Союза, однако получить награды не успел. К кому обратиться с такой необычной просьбой? Ведь не всякий мог дать Орден Ленина и Золотую Звезду. Обратился к Хитали. И какова была моя радость, когда услышал в ответ: «И ты еще сомневался!». Захар улыбнулся добродушной улыбкой и добавил: «Бери, пусть знают наших!». [156]

Я был искренне благодарен Захару за то, что пришлось воевать рядом с этим замечательным человеком, за то, что воюя вместе с ним, узнал и понял: нет предела мужеству и геройству советского человека, когда он защищает Родину, нет предела его щедрости и доброте, когда он помогает друзьям.

* * *

С тех пор, как Захар уехал на переобучение, наши боевые дороги разошлись, и я потерял его из виду. О том, что Хитали жив, знал, но куда занесла его судьба в последние годы, не было известно. Промелькнула о нем заметка в «Известиях». Была фотография...

И вот появился фильм «Захарове поле». Оказывается, это то самое поле, где Хитали совершил вынужденную посадку, по которому он полз, истекая кровью! С волнением смотрю этот фильм. И как в годы войны, с гордостью слежу за действиями своего командира и боевого товарища.

Сменяются на экране кадры, проходят перед зрителями судьбы людей.

С того дня, когда самолет Хитали был сбит над украинским селом, прошли десятилетия. Многих из свидетелей уже нет в живых. Однако Захар Хиталишвили в этом селе свой человек. Его приветствуют, как самого дорогого и желанного гостя.

— Сынок, ты помнишь меня? — взволнованно спрашивает Захара пожилая женщина. Хитали не дал ей договорить и по-сыновьи крепко прижал к груди. Это была Елена Онуфриевна Мальцева, принимавшая участие в спасении летчика.

Михайловок на Украине много. Но Захар Соломонович нашел «свое» село и теперь низко кланялся двум женщинам — Елене Онуфриевне и Екатерине Митрофановне, по-матерински выходившим его.

Кадры запечатлели радушное гостеприимство, с каким принимали прославленного летчика на Полтавщине. В селе состоялся митинг дружбы. Захару Соломоновичу торжественно вручили диплом и ленту почетного гражданина Михаиловки-Первой.

Ему представляют агронома колхоза, мужчину средних лет. Это сын Екатерины Митрофановны Шляпкиной. Крепко обнимаются два названных брата: украинец и грузин. Агроном не скрывает своей гордости перед односельчанами. [157] Кому не приятно иметь такого прославленного брата! У поколения, к которому принадлежит агроном Шляпкин, свой угол видения войны — через страдания матерей и героический их труд увидели войну эти молодые люди,

Я смотрел на знакомое и незнакомое мне лицо Хитали, уже потерявшего юношескую стройность, с проницательным взглядом много видавшего человека, но с той же незабываемой доброй улыбкой, а воображение рисовало того Хитали, которого знал тридцать лет тому назад, — подтянутого, сильного, с темным румянцем на лице и большими карими глазами. Держался он обычно скромно и в то же время с большим достоинством. Ни лишнего слова, ни лишнего жеста. Дружбе отдавался до самозабвения, прямо и бескорыстно, чужое горе для него всегда было своим. Поэтому к нему приходили все — и кому было тяжело, кто приуныл и хотел зарядиться бодростью и кто хотел просто поговорить, «излить душу», поспорить. Таким знал я Захара.

Но вот радость встречи сменяется печалью воспоминаний.

Екатерина Митрофановна поглядывает на одиноко стоящую перед окном «горемыку-рябину», которую посадила сразу же после войны, смахивает набежавшую слезу и тихо шепчет: «Это Наталка моя»... Женщины украдкой вытирают платочками слезы. Безутешно материнское горе!

Не думал я встретиться со своим другом с помощью кинематографа. Впечатление от увиденного было настолько сильное, что долго не мог прийти в себя. Потом возникла тревога. Найду ли его? Послал в редакцию газеты «Тбилиси» письмо с просьбой сообщить адрес Захара. Но вникнет ли редакция в мое состояние, захочет ли помочь нам встретиться?

К счастью, редакция газеты внимательно отнеслась к моей просьбе. Пока я мучился сомнениями, журналисты Георгий и Вахтанг Девидзе сделали свое благородное дело.

И вот передо мной телеграмма: «Вызываетесь переговоры Тбилиси». Подписи нет. Но это, конечно, он, Хитали! В который раз вчитывался в текст, стараясь домыслить, что крылось за этими строчками. Готовлюсь к телефонному разговору. От волнения куда-то исчезли нужные слова. Наконец, слышу свою фамилию. [158] «Саша!» — узнаю голос товарища. Это он, Захар! Говорили, перебивая друг друга, стараясь как можно больше сказать... Договариваемся о дне встречи.

...Я в Тбилиси. Передо мной Захар — живой, очень изменившийся, но все тот же дорогой Хитали! Обнимаемся и не скрываем слез. От волнения слова застревают в горле, и мы молча смотрим друг на друга. Вокруг нас собирается толпа. Люди удивленно смотрят на двух пожилых плачущих от радости мужчин.

Мы едем по Военно-Грузинской дороге на родину Захара. Местность на редкость живописна. Дорога змейкой вьется вдоль ущелья. То появляется, то вновь пропадает Арагва, воспетая Пушкиным. Захар рассказывает о своем детстве, с грустью говорит о матери, недавно ушедшей из жизни.

Заглянул я и в ДОСААФ, где трудится сейчас прославленный летчик, полковник запаса Захар Хиталишвили, познакомился с юношами и девушками — активом общества.

— За свою летную практику, — улыбаясь рассказывает Захар Соломонович, — я сделал всего-навсего два десятка прыжков с парашютом. А тут спрашиваю этакого щупленного, совсем юного паренька: «Сколько имеешь прыжков?» А он говорит: «Сто двадцать». Ну, каков? — Знакомый огонек появляется в глазах моего друга. Он улыбается и, посмотрев на собравшихся вокруг ребят, задумчиво говорит:

— Небо! Многих тянет оно...

Да, мой друг прав. Кто хоть раз побывал в нем, тот на всю жизнь сбережет в памяти то особое, ни с чем не сравнимое чувство полета, которое сохраняется на всю жизнь.

Мы стоим на высоком крыльце, с него видны горы, в которых прошла юность Захара. Они соприкасаются с небом. Взгляни, Хитали! Не твои ли ученики бороздят его на реактивных самолетах?

Долго, до боли в глазах смотрим в небо. Чистое, нежно-голубое, оно спокойно и безмятежно — мирное небо Родины. [159]