XVI.

Третьи сутки бесновалась вьюга, выл ветер. Казалось, снежным зарядам, налетающим с севера, не будет конца. Но жизнь на нашем полевом аэродроме шла своим чередом. Техники спешили на стоянку, летчики — на командный пункт.

Втиснувшись в землянку, тянемся к лежащей на столе карте, над которой склонился комиссар полка майор Выдрыч, впившийся глазами в извилистую, вычерченную красным карандашом линию фронта.

— Вы посмотрите только! — восторженно восклицает Иван Георгиевич. Обычно сдержанный и спокойный, сегодня он неузнаваем. На лице его радостное возбуждение, глаза сияют.

Еще бы! Фашисты отступают повсюду, бегут всех трех фронтах: Донском, Юго-Западном и Сталинградском. [74] Был ли кто-нибудь из нас счастливей, чем в тот декабрьский день сорок второго? Триста тридцать тысяч попали в окружение! И будто бы не было тех сомнений, которые терзали каждого из нас: «Устоим ли под Сталинградом?».

На КП появляется командир дивизии полковник Аввакумов. Колеблющийся огонек «катюш» освещает его открытое смуглое лицо, русые длинные волосы. Две вертикальные морщинки от переносья ко лбу подчеркивают волевое выражение лица.

Подполковник Толченов докладывает о подготовке полка. Невысокий, коренастый и немного курносый, он в самые тяжелые минуты производит впечатление человека, который никогда не унывает.

— Шестерки готовы, товарищ полковник, — доложил Толченов.

Все с нетерпением ждут команды на вылет.

— Все три шестерки поведет Хитали, — приказал полковник. — Вылет по вызову. Работать будем в интересах двадцать восьмой...

Голос его неузнаваем — звонкий, веселый.

Мы все понимаем, какая роль отводится нам в начавшемся наступлении. Ведь враг окружен. Остается только добить его!

А погода по-прежнему день ото дня ухудшается. Тучи темной грядой плывут над аэродромом. Но иногда свинцовое покрывало сползает за горизонт и небо светлеет от пробивающихся лучей солнца. Тогда у всех появляется ликующее настроение.

Вылет разрешили, и мы выруливаем тремя шестерками. Комдив сам провожает нас в бой. Он радостно взмахивает белым флажком, и все восемнадцать илов идут на взлет.

Пристраиваюсь к самолету Хиталишвили. Смотрю на лицо Захара, и мне кажется, что он улыбается. В ответ на мой пристальный взгляд Хитали покачал самолет с боку на бок: «Все в порядке».

Наша задача — уничтожить танковую колонну противника. Проходит несколько минут, наплывает облачность. Снижаемся до высоты ста метров. Смутно сереет впереди самолет ведущего. Разыгрывается метель. Найти колонну на марше в такую погоду не так просто. Вся надежда на Хитали. Но его самолет уже еле просматривается на горизонте. осматривается на горизонте. [75]

— Сомкнуться! — раздается команда ведущего.

Неожиданно в наушниках стало тихо, ведущий выключил передатчик. И вдруг по переднему стеклу кабины жиганула поземка. Кругом все стало белым — мы попали в снежный заряд. Потерял из виду ведущего. Правая рука вцепилась в резиновый наконечник ручки управления, стараюсь выдержать направление слежу, чтобы не врезаться в соседний самолет. Неожиданно посветлело. Мой самолет оказался совсем рядом с Хитали. Захар кивает мне. Значит, не повернет обратно, уверен в себе. Тогда почему молчит радио?

Если бы не усиливающийся снегопад, не пропавший перед глазами горизонт, Хитали нашел бы колонну врага без особого затруднения. Непогода случалась и ранее, и каждый раз он выходил на цель, метко поражая ее. Сейчас же земля вдруг покрылась белым покрывалом, не просматривается, и это затрудняет ориентировку. Поэтому я и подумывал над тем, не повернем ли мы назад.

Точный выход на цель, неожиданность атаки... Все это можно сделать только при хорошей видимости, Малейшее отклонение от маршрута — и ориентировка потеряна. Вот почему мы так внимательно прислушиваемся к голосу ведущего. Во время полета в сложных метеоусловиях каждое слово, пойманное в эфире, — событие. А я уже пять минут не слышу голоса Хитали.

Уже более четверти часа кружим над забеленными снегом полями и бесчисленными балками. Возможно, кое-кто не против бы повернуть на свой аэродром, но ведущий верен себе. Для Хитали, по-видимому, все ясно. Надо во что бы то ни стало найти танки противника, иначе они могут выйти в тыл нашим войскам и прорвать кольцо окружения. А что это значит, Хитали понимал больше, чем кто-либо.

По-прежнему вокруг все бело. Под крылом неоглядная безмолвная степь, покрытая, словно пологом, белым ровным слоем снега. Но вот в эфире послышались какие-то позывные. Это высшая награда за долгое терпение, за нашу веру в успех! Слышу голос Хитали, он сообщает, где колонна противника. Теперь и погода не страшна!

Делая разворот, мы приближаемся к чуть заметной дороге. Теперь и я замечаю темную длинную полоску на белом ровном поле. [76] Колонна резко затормаживает движение вперед, от нее отделяются маленькие точки это солдаты, находившиеся в машинах, прыгают на землю. Перед глазами замаячили с высоко вздернутыми стволами зенитные пушки. Почуяв недоброе, фашисты развернули батареи и торопятся открыть по нас зенитный огонь.

«Атака!» — передает по радио Хиталишвили. Мигом принята долгожданная команда, и одна за другой на головы фашистов посыпались бомбы. По полю взвинчивается бурунистый поток снега, машины и танки расползаются в стороны от дороги, клюют носом обочину, застревают, покосившись на бок. По белому полю замелькали живые клубочки огня. Бомбы сброшены с предельно малой высоты. Они положены точно в цель. Удар на этот раз оказался снайперским. Застыли на дороге искромсанные снарядами автомашины, тягачи, повозки. Часть из них горит, часть повреждена, хотя отдельные автомашины и танки пытаются уйти из-под обстрела наших штурмовиков.

Желтые блики от горящих автомашин неправильными кругами ложатся на дорогу, освещая припавших к земле фашистов. В середине колонны образовалось еще несколько новых очагов пожара. Теперь мы заходим с наветренной стороны, маскируясь дымом, и этим самым мешаем вражеским зенитчикам вести прицельный огонь.

Ожила мертвая степь. Чадят вражеские танки, горят ярким пламенем автомашины, рвутся боеприпасы. Скрадывается расстояние от самолета до земли. Нужна какая-то особая интуиция, чтобы вовремя выводить самолет из угла пикирования.

Раздается команда: еще заход. Машина вновь вошла в крутой вираж. Чувствую, как с силой прижимает к сидению. Ни ногой, ни .рукой шевельнуть невозможно. Времени на раздумье мало, надо намертво подавить колонну. Только в этом случае можно считать задание выполненным.

От перегрузки в глазах скачут чертики. Не хватает воздуха, хочется высунуть голову в полуоткрытую форточку кабины. Но этого делать нельзя. Рядом, чуть ли не впритык, острый палаш крыла Хитали. Скорее бы вывести самолет из крутого виража в горизонтальный полет и вновь обрушить на врага огонь пушек и пулеметов. [77]

Отбомбившись, возвращаемся, оставив внизу развороченные стальные коробки фашистских танков, скошенную пулеметным огнем вражескую пехоту, вздыбленные в последнем порыве пушки. Это был бескомпромиссный жестокий бой с врагом и непогодой, и мы его выиграли.

XVII.

В неудержимом потоке фронтовых дней есть события, наполненные особым смыслом. Их невозможно забыть. Пусть много воды утечет, пусть время унесет, словно волна прибрежную гальку, имена и лица людей, но память нет-нет да и высветит прошлое, воскресит близкие сердцу воспоминания.

Сталинград! К нему были прикованы взоры всего мира.

Раскрываем дорогие сердцу страницы армейской газеты. На первой странице фотография — обнимающиеся солдаты, радостные, бесконечно счастливые, и сообщение Совинформбюро: «Днем 25 января 1943 года передовые части наших войск ворвались в Сталинград, и 26-го войска 21-й и 62-й армий соединились в районе Мамаева кургана, рассекли группировку противника на две части: северную и южную...».

Теперь можно было поразмыслить, разобраться во всем спокойно.

Сейчас это просто необходимо.

Сталинградцы... Снова вижу своих бесстрашных боевых товарищей, их мужественные усталые лица. Это они выстояли летом 1942 года, когда не хватало у нас истребителей, когда наши войска были прижаты гитлеровцами к горящей в огне Волге. Вода, которая гасит пламя, здесь горела сама. Захар Хиталишвили, Александр Амбарнов, Василий Пальмов... Они были героями боев за Сталинград.

Боевые вылеты были их страстью, неиссякаемым источником мужества и отваги. На счету этих летчиков сотни уничтоженных гитлеровцев, огромное количество вражеской техники. Лишь по хорошей погоде, по синему безоблачному небу тосковали они. [78] Солнечный день был настоящим праздником для каждого из них, потому что в этот день они имели возможность бить врага.

Казалось, не так давно Хитали был сбит над аэродромом противника. Еще не прошла тупая, ноющая боль в бедре, не зажили раны на лице. Стоит только вспомнить все это, как знобящий холодок пробегает по спине. А он остался в строю, отыскал свой полк, который мог потерять навсегда, и теперь летал на боевые задания с удвоенной энергией, словно стремясь наверстать упущенное время.

Как все сильные, духовно закаленные люди, он верил, что враг будет разбит. Не взять фашистам Сталинград! Эти слова крепко-накрепко врезались в сознание. И Хитали дрался с одержимостью, которой мог бы позавидовать самый отчаянный и бесстрашный пилот.

Сотни глаз глядели на молодого летчика с благодарностью и восторгом, а он, равняясь на комсомольцев 18-го года, храбро сражался и побеждал.

Не пряча слез, провожали тогда пилотов на боевое задание наши техники, наказывали беспощадно бить врага. А затем, оборудовав для себя в одноместном «иле» вторую кабину, пошли вместе с нами в бой, чтобы лицом к лицу встретиться с врагом. Возвращаясь с боевого задания, они не имели возможности пойти на КП, чтобы согреться или выпить глоток воды. Сроки подготовки самолетов к вылету были короткими, надо было успеть.

Иной раз смотрю на своего механика Даниила Фещенко, на этого скромного человека в промасленной насквозь куртке, в сбитых кирзовых сапогах и невольно думаю, как он может столько работать? А его друзья — механики Александров, Помазан, Николай Зубов. Для них долг прежде всего.

Даже по суровой мерке военного времени, по его необычайно высоким критериям требовательности судьба участников сталинградской битвы представляется особой.

Полгода мы не имели покоя ни днем, ни ночью. Многих ребят похоронили здесь, под Сталинградом. [79] Но вернулся Василий Пальмов, которого мы считали погибшим, и чудом остался в строю любимец полка Захар Хиталишвили.

— Режет нас погода, режет! — упавшим голосом проговорил прибывший на КП комдив Аввакумов.

Как ни велика была тревога комдива за летчиков, тревожила его и непогода. Нельзя выпустить в воздух даже пару самолетов!

Полковник тяжело вздохнул и сжал твердые губы. Он понимал свою ответственность перед вышестоящим командованием, но не забывал и о подчиненных, хотя мера его требований к летчикам уже, казалось, давно превышала человеческие возможности. Комдив был готов идти на явный риск, лишь бы скорее оказать действенную помощь наступающим войскам в разгроме гитлеровцев южнее Сталинграда.

Хмурится зимнее небо. То прижмет к земле косматые облака, то неожиданно обрушит снежную бурю, Раньше бывало: с утра туман, к вечеру, глядишь, прояснится, и полк успевает сходить на боевое задание один, а то и два раза. Сейчас — никакого просвета. Трудно отличить утро от вечера.

Да, некстати сейчас непогода. В степях Калмыкии обнаружен вражеский аэродром, его раньше не было. Значит, подсела свежая авиаэскадрилья. К вылету готовятся две эскадрильи штурмовиков — одна с нашего полка, вторая — с соседнего — 232-го штурмового.

Пока идет дозаправка самолетов горючим, мы продолжаем готовиться к заданию, уточняем линию фронта, маршрут полета. Комдив, справившись у метеоролога в последний раз о погоде, покачал головой и стал туча-тучей. С отрешенным видом смотрел он поверх поверх наших голов куда-то в тусклый проем оконца, за которым из-за тумана почти ничего не было видно.

Вылет под угрозой. Может, настойчивости и смелости не хватает полковнику? Опыт помогает ему выбрать одно-единственное решение, которое наиболее удовлетворяет требованиям данной ситуации. В бой пойдут только «старики»! Так тогда было принято говорить о тех, кому перевалило за двадцать.

Комдив принимает участие в отборе экипажей. понимает: с погодой шутки плохи, и его участие в подготовке экипажей к вылету крайне необходимо. Нельзя позволить дивизии выйти из состояния обычного боевого настроения, в каком работали до этого оба штурмовых полка. [80] Комдив, как опытный летчик, чувствителен ко всякому изменению воздушной обстановки. Он прислушивается к напряженному дыханию ветра, снова ждет синоптика. Приказывает в случае чего садиться на запасной аэродром.

Наконец время вылета определено. Бежим к самолетам, запускаем моторы, выруливаем на старт.

Ведет девятку Захар Хиталишвили, замыкает колонну звено Александра Амбарнова.

Январское небо словно налилось свинцом. Безбрежный простор калмыцких степей бушует пургой. Снижаемся на бреющий, выходим в заданный район. Вот он, затерявшийся среди белого океана степи, едва приметный населенный пункт Утта. Он почти весь утонул в снегу, и лишь чуть поодаль, севернее, выступают черные точки.

Узнаем по силуэтам трехмоторные «Ю-52». Их более двух десятков. Все девять штурмовиков идут в пике. Атака для врага оказалась неожиданной. Заснеженная стоянка от разорвавшихся бомб стала черной. Самолеты скрылись за огнем и дымом. Делаем второй заход.Снижаемся на бреющий и поливаем стоянку огнем из пушек и пулеметов. Рядом рвутся зенитные снаряды, но мы, словно заговоренные, неуязвимы. Слишком мала высота, угловое перемещение самолетов настолько велико, что зенитчики не успевают вносить в стрельбу поправки.

Разрывы зенитных снарядов ложатся далеко позади. А на земле горят неуклюжие трехмоторные «юнкерсы». Атака цели не прекращается. От напряжения взмокла спина, но на душе радостно: пылают гитлеровские машины!

В каждый полет Хитали умел внести неуловимый отпечаток собственного, присущего только ему, почерка, он был неповторим в своих действиях.

Белое поле сливается с небом. Кажется, все кругом поглотила и замела пурга. Погода ухудшалась, надо было подумать о возвращении на свой аэродром. Бывало немало случаев, когда ведущие терялись в такой обстановке, блудили, и летчики были вынуждены садиться где попало, сводя на нет успех штурмовки.

В таких условиях лишь тот ведущий мог довести до своего аэродрома, который отлично ориентировался в воздухе, действовал инициативно. [81] Схемы, как бы они ни были хороши, не могут учесть все нюансы конкретно складывающейся воздушной обстановки. Главное — быть готовым к неожиданным ситуациям.

Захар видел, откуда движется облачность, сознавал, что вряд ли мы успеем дойти до своего аэродрома. И он принимает решение идти на рекомендованную точку. Ему часто приходилось быть на острие сложных ситуаций, которые заставляли его волноваться, напрячь волю, показать все, на что способен. Но как определить облачность, успеть привести группу и посадить ее, пока еще не закрыта взлетно-посадочная полоса?

Поднявшись под самую кромку облаков, ведущий внимательно вглядывается в окружающую местность, Куда ни кинь взгляд, везде клубятся белые космы облаков. Земля смешалась с небом. Вся надежда на световые сигналы с земли.

Неожиданно впереди блеснул огонек, затем последовали одна за другой вспышки. Значит, рядом аэродром. Теперь надо найти посадочные знаки.

В наушниках послышался чей-то голос. Хитали подстраивает приемник, внимательно прислушивается к команде с земли. Наконец, ему удается связаться с наземной радиостанцией. Установлен посадочный курс. Остается определить направление ветра и завести группу на посадку. Самолеты перестраиваются в правый пеленг, высота полета не более пятидесяти метров, Вот оно — знакомое «Т» — черное полотнище. Но оно еле просматривается с этой высоты, а подняться выше не дает облачность.

Однако Захар не суетится и уверенно заводит самолеты на посадку. Выпущены шасси, щитки. Он первым приземляет свою машину, за ним садятся остальные самолеты.

Командир дивизии, которого нелегко было удивить мастерством пилотирования, прибыл на аэродром, чтобы похвалить ведущего, сумевшего безупречно посадить девятку на заснеженный запасной аэродром. [82]

XVIII.

Садимся в Сальске, затем в Пролетарской. Эскадрильи пополнились самолетами и людьми. Многие из сталинградцев пошли на повышение. Принял новое пополнение и Хитали. Он свыкся с должностью комэска, наладил контакт с молодым пополнением.

Не очень-то радовался мой друг передышке в боевой работе. Порой щемящая тоска одолевала его. Подгонял время, чтобы быстрее улететь на фронт, не находил себе места. Уж очень хотелось попасть на Украинский фронт, поближе к Михайловке.

Как-то, зайдя в эскадрилью к Хитали, майор Выдрыч выслушал молодого комэска, поговорил с летчиками, воздушными стрелками и сделал вывод;

— Ваша эскадрилья имеет все данные, чтобы стать передовой.

По-отечески улыбнувшись, он спросил;

— Ну как, Захар, сможете завоевать первое место?

Глаза Хитали ответили ему: «Да».

Проводив комиссара, Хитали подозвал к себе младшего лейтенанта Головкова. Не все нравилось ему в подчиненном. Уж больно много в его полетах было бравады.

— Так в каком же боевом порядке пришли мы на аэродром с полигона? — лукаво спросил он Головкова.

Молодой летчик смущенно ответил:

— Летели, кто как мог. Не строем, а роем.

— Правильно сказано, — улыбнулся комэск и ободряюще тронул за локоть летчика. — Вот именно: не строем, а роем.

Молодой летчик смотрит в добрые глаза комэска и решается на откровенность. Его волнует вопрос: почему столько внимания уделяется перестроениям? Тут бы «горки», пикирование, виражи, а вместо этого заладили одно и то же!

Волнуясь, он снял с головы новенький темно-коричневый шлемофон и торопливо пригладил взмокшие светло-русые волосы. Комэск улыбнулся, подумав о чем-то своем. Приложив руку козырьком ко лбу, он долго всматривался в горизонт. [83]

— Смотрите, сейчас над стартом пройдет звено. Проследите за их перестроением на развороте, — предложил летчику.

Головков напряг зрение. На краю летного поля показались четыре темные точки. Распарывая воздушное пространство, звено штурмовиков проносится над стартом. По окрестностям загрохотало, словно от растянутого по времени залпа гаубичной батареи. На развороте строй четверки изящно изогнулся. Ведомые из левого пеленга перешли в правый. Весь маневр получился пластичным и грациозным.

— Не звено, а картинка! Это Пальмов со своими с полигона возвращается, — уточнил Хитали. — Вот где их надо видеть-то: когда они со сложного маневра заходят на цель. Тогда они без слов понимают друг друга. Мастера... — выдохнул комэск. — Нам до такого искусства еще далеко.

С чего же начать, чтобы настроить на другую волну молодого летчика? Немало комэск перебрал «ключей», но все они казались ему не от того «замка», Тогда решил рассказать, как он сам и его боевые друзья начинали летать звеном и что у них не ладилось.

В памяти Хитали замелькали «кадры хроники» тех времен, когда в его боевом расчете значилось звено — три самолета. Вот эта тройка держит курс на запад, в район Кишинева, идут на малой высоте. По несущейся навстречу шоссейной дороге мелькают вражеские войска. Штурмовики возносятся «горкой» кверху, откуда с полупереворота сваливаются на цель — колонну гитлеровских машин на марше. На один только миг затянул разворот Хитали, а цель проскочила в сторону. Начал исправлять наводку обратным креном — чуть не наскочил на капитана Феденина. А земля уже бросилась навстречу — на пикировании не очень-то поманеврируешь!

Теперь, когда Хитали сам учит молодых летчиков. со смехом вспоминает ту оплошность в момент атаки, а тогда было не до смеха.

Но убедительнее всего для Головкова прозвучал, пожалуй, пример с тем самым Пальмовым, чьим искусством вождения звена он только что восхищался. Ведь у Палъмова когда-то была точно такая же ошибка: медлительность при перестроении с одного пеленга в другой. [84] Командир полка провел тогда розыгрыш полета методом «пеший по-летному». И Пальмов уяснил, в чем его ошибка, а уж исправить ее не стоило особого труда. Пальмов цепкий в летном деле. Теперь командует ширяевской эскадрильей, водит не одно звено, а целых три.

Хитали рассказал еще несколько эпизодов из фронтовой жизни. Посмеялись от души над курьезами. Рассказал, как строили под Сталинградом оборонительный «круг» против «мессершмиттов».

Так, ровной чередой бежали дни подготовки к фронту. Мысли, чувства, дела первой эскадрильи заполняли все время Захара. Молодые пилоты расправляли крылья, и комэск Хитали вдохновлял их на ратные подвиги.

* * *

На полигоне Захара подозвал новый комдив полковник Чумаченко. Комдив статен и красив, обходителен в обращении. Сняв шлемофон, он провел ладонью по нахмуренному лбу и, взъерошив черные, как смоль, курчавые волосы, озабоченно сказал:

— На полигоне будет командир корпуса генерал-лейтенант Филин. Он решил понаблюдать за нашей работой. Так что надо, чтобы все было по науке.

Как потом мы узнали, выражение «по науке» было любимым у Чумаченко. И произносил он его с ударением и особой интонацией: требовательной, не допускающей возражений.

Полигон, покрытый молодой травой и мелким кустарником, узкой полосой проходит к небольшому озерку и там, вдали, растворяется в туманной дымке. Внешне эта полоска земли мало чем отличается от окружающей местности. Но для летчиков это место особенное — здесь в скрытых от глаз тщательно замаскированных опорных пунктах укрылся «противник» с мощными огневыми средствами.

В воздухе стоит гул и грохот моторов, точно рядом с тобой ворочаются недра неусыпного вулкана: это одна группа самолетов следует за другой. Справа и слева мчатся в безоблачном небе двухместные штурмовики. Их много, не перечесть. [85] Шестерки идут, выдерживая установленные дистанции и интервалы, производя противоистребительный и противозенитный маневры. Все, как на фронте.

Учения показывают, что не напрасно прошли несколько недель подготовки. Хорошее начало создает бодрое настроение, успокаивает нервы, рождает уверенность, что в предстоящем смотре, к которому так тщательно готовились, все будет в порядке.

С теплотой я думаю о Пальмове, Мартынове, Амбарнове, Хиталишвили. Сколько пришлось им повозиться с молодыми летчиками, прибывшими из училищ! С утра до ночи они учили их, как надо воевать, мастерски преподавали им эту трудную науку. И вот сегодня на полигоне с боевой стрельбой и бомбометанием в присутствии придирчивого и строгого генерала летчики должны были сдать серьезный экзамен: готовы ли они к отправке на фронт?

Вот на опушке замельтешили яркие вспышки. Первой ринулась в атаку шестерка Хиталишвили. Штурмовики действуют согласно плановой таблице. Все меньше и меньше на «поле боя» остается мишеней. Вскоре их вовсе не стало. Правее атакованной цели неожиданно обозначилась колонна автомашин. Это что-то новое. Очевидно, лишнюю мишень выставили с умыслом: заметят или нет? Хитали сразу смекнул, что к чему. Он быстро перестроил свою группу в правый пеленг и ввел самолет в пикирование. Последовал бомбовой удар, за ним второй. От выставленных деревянных макетов не осталось и следа.

Комдиву очень бы хотелось сейчас выглянуть из железобетонного бункера, полюбоваться рукотворным огневым шлейфом, разрывающим землю, но нельзя...

После посадки все командиры групп были вызваны к командиру корпуса на разбор.

— Вы атаковали колонну? — спросил генерал Захара Хиталишвили.

— Так точно, товарищ генерал.

Генерал по-отечески похлопал летчика по плечу и, пристально глядя ему в глаза, с хитринкой спросил:

— А как обнаружили появившуюся цель?

— Да это просто, — ответил Хитали. — Привычка еще со Сталинграда. [86]

— Молодец! Ей-богу, молодец! И много у вас в дивизии таких орлов? — поинтересовался генерал у комдива.

— Все сталинградцы стреляют и бомбят отлично — ответил комдив, не кривя душой.

— Спасибо, товарищи, так держать!

Комкор кивнул головой в сторону незнакомцев в штатском, стоявших поодаль.

— Это представители завода. Хотят знать ваше мнение о двухместном штурмовике и его вооружении.

К нам подошли двое пожилых людей; как потом мы узнали, оба они — потомственные оружейники с Урала.

— Как наш «Березин», товарищи? — спросил один из них.

— Сейчас вроде ничего, — ответил кто-то из воздушных стрелков. — Вот прилетим на фронт, посмотрим.

Из рассказов рабочих мы узнали, как создавался новый пулемет конструкции М. Е. Березина. Станков для обработки деталей этой сложной «машины» не было, но рабочий класс не мог подвести..

— Вначале не все ладилось, — вспоминали рабочие. — Особенно тяжело было, когда стволы «не шли».

— Как не шли? — удивились мы.

— Хороший ствол — вещь капризная. Старые мастера говорили, что ствол может «не пойти» из-за многого. Давление атмосферы на сталь влияет, да и с маслом трудновато: ведь на чистом растительном сверлили! Его и по карточкам не всегда достанешь, а мы железо им поливаем!

Рабочий замолчал, будто снова увидел, как течет масло в горячее сверло, а оттуда — в поддон станка вперемешку с металлом.

— Голодновато в тылу, — обронил говоривший, — и что греха таить, — иной раз так засосет под ложечкой, что возьмешь сохранившуюся корочку хлеба от дневного пайка, завернешь в тряпицу, чтоб стружка не попадала, и обмакнешь в масло. Ведь держаться-то надо...

— А с этим маслом был еще такой случай, — вступил в разговор другой рабочий. — Масло закончилось, а нового не подвезли, и цех мог остановиться. [87] В заводской столовке, правда, еще оставалось бочки две-три подсолнечного, по пять граммов в пустые щи его наливали специальным черпачком — на сколько бы обедов хватило! Но рабочие попросили директора столовой отдать это масло на станки. И отдали...

Рабочий-оружейник так произнес «отдали», что мне показалось, будто он очень обрадовался этому слову.

— В начале сорок второго стволы опять «не пошли», — продолжал рабочий. Срочно созвали заводской партактив. Повестка дня — «О стволе». А завтра стволы снова «шли» как надо...

Встреча с представителями завода и состоявшийся разговор дали нам сильный внутренний импульс, которого хватило не на один боевой вылет.

И тот, кто однажды послушал рабочих-ижевцев и воочию убедился в их заботе о своем детище, уже не мог остановиться в бою ни перед какими трудностями и испытаниями.

* * *

Перед отправкой на фронт всегда испытываешь чувство, которое невозможно выразить одним словом. Появляется волнение, тревога за себя и подчиненных: сумел ли поставить их на «крыло»? Все ли успел сделать?

Добрая слава — как дорога она командиру! Кому не хочется, чтобы твое звено, эскадрилья оценивались только высшим баллом, а о тебе говорили как о дельном командире. Это значит, что твой труд, за которым стоит так много забот, радостей и тревог, нашел признание.

Вчерашние курсанты — еще почти мальчики, но не выдают своего волнения. Их влечет романтика летной профессии, она заслоняет собой фронтовые трудности.

А трудности их ждут большие. Это на фронте. Сейчас же с затянутых пепельными облаками небес льется рассеянный зыбкий свет, наполняя все вокруг удивительным спокойствием.

Голова кружится от запахов сирени и весенних трав. Веет вечерней прохладой. Вдруг отчетливо, хотя и негромко, из темнеющих кустов прозвучала трель соловья. И вот он уже запел в полный голос. [88]

Мы подошли к кустам поближе и замерли. Я знал, что соловей не пуглив. Он может петь даже рядом с шумным аэродромом. Его не смущает повседневный грохот моторов, но он не любит, когда на него смотрят. Заметив взгляд, птица оборвет песню или поспешит спрятаться. Однако сейчас птаха просто не могла молчать, и уже через минуту из того же куста раздались сначала негромкие, а затем оглушающе звонкие весенние трели.

И вдруг показалось, что жить на свете просто и радостно! Но нет! Впереди нас ждет все та же война, долгожданные встречи с освобожденными жителями в украинских селах и городах, бои, гибель близких и дорогих друзей.

Рядом со мной по улице идут Саша Амбарнов, Захар Хитали, Василий Палъмов. Переглядываюсь с Амбарновым, моим комэском. Глаза у него голубые, чубчик мягкий, как ленок, кажется, парень — сама доброта. А вот поди ж ты — ни себе, ни другим слабости и легкомыслия не прощает. Вот и сегодня строго-настрого предупредил: из квартир не отлучаться. Значит, не видать сегодня танцев, не встречаться со знакомыми девчонками...

Молчит Захар. Может, мечтает о милой черноокой полтавчанке Наташе?

Идем, не нарушая тишины. Она так нужна каждому из нас. Ведь завтра на рассвете Моторы в десятки тысяч лошадиных сил разбудят степь. Послышится голос дежурного: «Тревога!» — и все придет в движение. Взметнут аэродромную пыль винты, поднимутся в воздух с насиженных мест грачи и долго будут кружить над зеленым полем аэродрома, ожидая, когда все вокруг стихнет. Прозвучит в эфире знакомое волнующее: «Курс...» и три эскадрильи займут свои места в боевом порядке полка. Останутся позади старенькие колодезные журавли, беленькие домики с черепичными крышами. Проснутся матери и, услышав громоподобный рев авиационных моторов, догадаются: улетели соколы на войну...[89]

XIX.

Еще в январе 1943 года гитлеровское командование приступило к строительству оборонительных полос в низовьях Кубани. Вдоль реки Курка враг использовал высокие земляные валы. Далее шла водная преграда — голубая линия тянулась по болотистой местности вдоль реки Адагум до станицы Киевской, где находились главные узлы обороны. Передний край был перекрыт густой сетью проволочных заграждений, завалами и минными полями.

Большое внимание гитлеровское командование уделяло укреплению захваченной части Новороссийска. В районе между портом и горами был узкий проход длиной около трех километров и шириной до километра, через который можно было проникнуть в восточную часть города — к поселку Мефодиевский. Но и этот проход гитлеровцы заполнили сетью оборонительных сооружений. В Новороссийске дома и кварталы были оборудованы, как опорные пункты.

Удерживая город и Таманский полуостров, враг обеспечивал себе использование морских коммуникаций, прикрывал подступы к Крыму и ограничивал действия нашего флота, базировавшегося на кавказском побережье.

Особую надежду гитлеровское командование возлагало на свою авиацию. Воспользовавшись тем, что на фронте в этот момент с обеих сторон крупных наступательных операций не велось, немецко-фашистское командование на аэродромах Таманского полуострова и в Крыму сосредоточило 38 процентов всей авиации, действовавшей на всем советско-германском фронте.

Предстояли тяжелые воздушные бои.

Перед началом боевых действий в дивизии была проведена теоретическая конференция, посвященная предстоящей боевой работе. А через несколько дней руководящим составом полков был организован облет линии фронта. Впереди летел комдив Чумаченко, о боевых делах которого мы были наслышаны еще на Сталинградском фронте.

Обнаружив нашу группу, фашисты открыли ураганный огонь. В течение считанных секунд обстановка в воздухе крайне осложнилась. [90] Десятки глаз наблюдали за самолетом комдива: какое же он примет решение? Полковник Чумаченко понимал, что наступил момент проверки участвующих в боевом вылете экипажей, да и вообще подготовленности дивизии к боевым действиям.

Признаться, многие из нас были удивлены, когда комдив, резко развернув всю группу, начал отклоняться от линии фронта в сторону своих войск. Может, испугался зениток? Оказалось, что он свернул умышленно, чтобы ввести в заблуждение врага и не дать возможности ему понять, по какому объекту будет наноситься удар.

Как только зенитки перестали угрожать группе самолетов, комдив сделал энергичный доворот вправо и с небольшим снижением, увеличивая скорость, устремился к линии фронта. Несколько десятков тонн смертоносного груза посыпалось на головы врага. Зенитки опоздали. Маневр получился уверенным, четким. Атака удалась.

Настал и наш черед.

— Участок фронта бойкий, — предупреждал комдив. — Линию фронта пересекайте на бреющем. Это, пожалуй, единственная возможность обойти опорный пункт и внезапно ударить по противнику с тыла.

Комэск мысленно перебирает в уме ориентиры, которые запомнились при облете линии фронта. Как сложится первый боевой вылет на этом участке фронта, трудно сказать.

До вылета остаются считанные минуты. Слышим команду «По самолетам!».

«Ильюшин» вздрогнул всем корпусом, слегка клюнул носом вперед и прижался к земле от надрывного гула мотора. Стоит отпустить тормоза — и он сорвется с места, понесется на взлет.

Смотрю на Захара. Он склонился в кабине, подстраивает свой радиоприемник. Рядом с самолетом инженер дивизии офицер Борис Кузнецов, высокий, подвижный. Он беспокоится за нас, осматривает, все ли в порядке.

Месяц назад, возвращаясь с полигона, Хитали при посадке неожиданно услышал взрыв: это выскочила задержанная створками бомболюков осколочная авиабомба. В клочья был изодран руль высоты, посечен осколками фюзеляж. Вначале думали, что виноват комэск. [91] Но Борис Степанович, оглядев все подробно, не побоялся взять ответственность на себя.

На КП взвивается зеленая ракета.

— Взлет!

Рев мотора разрывает тишину.

Группу штурмовиков, поднявшихся в воздух, пожалуй, можно сравнить с оркестром сыгранных музыкантов. Боевой порядок самолетов в воздухе находится в прямой зависимости от выучки летчиков. Есть суровое очарование в стремительном полете штурмовиков, строгом порядке шестерок, забрызганных сверху сверкающими лучами солнца.

Рядом с Хитали летят молодые летчики. Один за другим докладывают по радио лейтенанты Маркелов, Василий Свалов, Леонид Кузнецов, Алексей Будяк.

За горизонтом сливаются степь и закопченное дымом небо. Степь неспокойна, враг избороздил ее гусеницами, взрыл траншеями. Слева в голубоватой дымке виднеются горы, внизу огромный разлив Кубани.

Одолевает волнение, словно вернулись те минуты, когда мы с Хитали впервые в паре шли на врага. Но сколько перемен произошло за это время, сколько неповторимых радостных событий! Близился окончательный перелом в войне, вселяя в нас уверенность в скорую победу, а впереди еще много испытаний. Повезет ли нам, будет ли сопутствовать удача?

Хитали давно утвердился как ведущий. Он уже имеет больше сотни боевых вылетов. Однажды он сказал мне: «Меньше думай в бою о себе. Не забывай о ведомых, не делай резких разворотов. Поверь, им легче удержаться в строю. По себе знаю».

Я все время помнил слова друга, понимал, как важно создать для летчиков условия, чтобы они могли прицельно сбросить бомбы, уберечь их от атак истребителей, избежать повреждений от зениток.

Прижимаясь друг к другу, самолеты идут плотным боевым порядком, готовые по команде сразу же перейти в атаку. В действиях каждого летчика чувствуется решимость, желание как можно лучше выполнить задание.

И хотя у моих летчиков отсутствует фронтовой опыт, задачу свою они понимают точно так же, как ведущий. [92] И по тому, как уверенно идут штурмовики-пилоты, как своевременно реагируют на его команды, видно, что все идет нормально.

У летчика-штурмовика во время атаки масса дел. ему приходится самостоятельно отыскивать цель, сохранять заданный боевой порядок, быстро, по-охотничьи прицеливаться, использовать за короткий промежуток времени все умение, навыки к стрельбе и точному бомбометанию. Ведущий, кроме всего этого, отвечает за выполнение боевого задания всей группы.

До линии фронта остается совсем немного времени, но каждый ведомый мысленно уже побывал над целью и «нанес» сокрушительный удар.

Враг на «голубой линия» глубоко закопался в землю. За два года он оборудовал на Таманском полуострове огромное количество огневых точек, оборонительных рубежей. Мы должны помочь пехоте разрушить их, решительным наступлением захватить Новороссийск и сбросить фашистов в море.

Неожиданно ударили зенитки. Небо, еще минуту назад высокое и чистое, теперь до самого горизонта усеяно бесчисленным множеством разрывов. И без того трудная задача усложнилась.

Мы с трудом успеваем за Хитали, он энергично маневрирует, чтобы выдержать заданный курс, не нарушить боевой порядок. Все внимание ведущий направляет на землю, дымящуюся от артиллерийских взрывов. Это дышит война.

Мелкая песчаная пыль, поднятая с пола кабины, сечет лицо. Лицо горит от волнения. Раздается коротая, как выстрел, команда: «Атака!», И каждый летчик мгновенно выполняет приказ ведущего группы. Вот она — минута испытания, проверка воли и Умения. Что каждый из нас противопоставит врагу? Какую техническую сметку проявит в поединке с коварными зенитками? Каждый воздушный боец в этот момент должен собрать воедино все, что узнал раньше, и доказать, на что он способен.

Зенитные снаряды рвутся совсем рядом. Не попасть под очередной залп. Каждая шестерка маневрирует самостоятельно, но общий порядок движения самолетов по курсу не нарушается. Восходящий поток воздуха то подбрасывает самолет кверху, то бросает вниз. [93]

Делаем разворот и идем на повторный заход. Самолет Хитали в пике, за ним пошли в атаку его ведомые. Несколькими очередями из пушек и пулеметов, РС, подавлены одна, другая зенитные батареи. Но внимание ослаблять нельзя. Самолеты ударной группы становятся в круг. Каждый летчик выбирает себе цель. Теперь более отчетливо вырисовываются огневые точки врага. Бьем по ним из пушек и пулеметов. В это время шестерка, возглавляемая Амбарновьм атакует дальнюю батарею. Беру на себя ближнюю. О своем решении предупреждаю по радио ведомых Свалова, Маркелова, Будяка.

Не обращая внимания на гипнотизирующий фейерверк, нахожу точку прицеливания — центр расположения артбатареи. Чтобы точно отбомбиться, отклоняю самолет то влево, то вправо, держа наготове большой палец левой руки, чтобы своевременно, не раньше и не позже нажать кнопку бомбосбрасывателя. Кажется, пора. Еще мгновение — и двадцатипятикилограммовые бомбы, отделившись от самолета, понеслись к земле.

Удар оказался точным. Вздыбилась, загорелась земля, исчезли в дыму и ныли орудия вместе с расчетами. Еще несколько очередей из пушек и пулеметов, и мы на бреющем выскакиваем на линию фронта,

Теперь можно набрать высоту, осмотреться.

В необъятном небе колышется голубизна, все так же ярко светит солнце. Крыло в крыло идут молодые летчики. Знаю: радостью засветятся глаза комдива, который, выслушав доклад ведущих, непременно скажет: «Значит, все по науке!».

XX.

Проходит час, и полк вновь готов к вылету.

Командир дивизии склонился над картой, на которую только что нанесли разведданные. — Откуда у них столько артиллерии? — рассуждает сам с собой. — Надо проверить!

Комдив решает выслать пару разведчиков. Кого послать? Выбор пал на Хитали и младшего лейтенанта Головкова. [94]

Далековато до цели, но не это тревожит Захара, у него все мысли о том, как обмануть противника и сфотографировать нужное место.

Пересекли линию фронта, и сразу заговорили зенитки. Ведущий, снизившись до шестисот метров, разворачивает самолет на девяносто градусов и, становясь вдоль линии фронта, включает фотоаппарат. Секундная стрелка начала отсчитывать свой бег. Тем временем напарник наносит удар по зенитной батарее, принимая на себя огонь.

Хитали знает, как долго надо выдерживать строго прямой полет, чтобы не было наползания снимка на снимок. Тем временем Головков сумел подавить несколько орудий. Щелчок тумблера — и фотоаппарат выключен.

От цели шли по-истребительски, в паре. Зенитные разрывы остались позади. Можно и оглядеться. Вдруг Захар заметил «Фокке-Вульф-139». Лучшей цели не придумаешь! И под удачным ракурсом. Надо бить! Неожиданно (видать, по команде с земли) «рама» кренится, выводит на Хитали стрелка, и трассы штурмовика и немецкого разведчика схлестываются. И фашист, и Хитали бьют трассирующими. Захару хорошо видно красные трассы «ильюшина». Вначале они проходили мимо «фоккера». Но вот трассы стали доходить до него и исчезать — значит, попал! «Рама» вспыхивает и, сделав нелепый полукруг, падает на землю. ,

Через четверть часа пара разведчиков была на почтительном расстоянии от линии фронта. Можно было идти на более безопасной высоте. Однако Хитали все еще находился под впечатлением воздушного боя, и ему захотелось пройтись на бреющем. Выскочив на железнодорожное полотно, он спросил Головкова:

— Как идем?

— Хорошо, товарищ командир!

Младшего лейтенанта Головкова захватило чувство небывалой уверенности. Еще бы! Этакая силища, многотонный «ил»! Стремительный прочерк изумрудных трасс! Размытые скоростью верхушки телеграфных столбов рядом с фюзеляжем...

Решил спуститься ниже машины ведущего. Попробовал — получилось. Значит, он умеет не хуже комэска «брить» над самой землей. [95] Когда мелькнула линия передач, Головков вдруг решил пройти между столбами. Что-то фантастическое чудилось ему в головокружительном мелькании столбов. И вдруг крик воздушного стрелка:

— Электропровода!

Летчик хватанул ручку на себя, но не успел: самолет вздрогнул, послышался скрежет. Головков даже глаза закрыл: сейчас... Нет, машина продолжает лететь, хотя и неровно. Воздушный стрелок докладывает: «За самолетом тянутся провода».

Головков с наигранной твердостью отвечает:

— Спокойно!

Но самообладание изменяет ему, и, когда докладывал по радио комэску о случившемся, голос его дрогнул. Приказано идти на посадку. Вел самолет, как во сне, в тяжелом предчувствии чего-то неотвратимого. Лихорадочно пытался найти оправдание этому проступку и не находил. Ну конечно же, хулиганство в воздухе! Приземлился.

— Что же теперь будет нам? — покидая кабину спросил летчик упавшим голосом воздушного стрелка

— Хорошо хоть, что не сгорели, — мрачно ответил стрелок.

Головков шагнул навстречу комэску, уперся взглядом в гармошку его изрядно поношенных сапог и… не смог доложить, как положено, язык не послушался. Но ведь он смело вступил в поединок с зенитками, наделено прикрыл при атаке «Фокке-Вульфа»...

Однако командир эскадрильи упорно молчал. И, лишь докурив папиросу, недовольно бросил:

— Нашел чем удивить! — Затем отвернулся и пошел. Головков стоял около самолета растерянный. Лучше бы поругал комэск, легче было бы...

На другой день комэска пригласили на партбюро. Разговор, естественно, зашел о Головкове. Обламывая от волнения спички, Хитали пытался прикурить. В карих глазах Захара появилась грусть, тонкие черты лица обрели суровость.

Командир полка высказал свое мнение:

— Думаю, Головкова надо наказать. Может, перевести в другое звено?

— Младшего лейтенанта Головкова кому-то отдать? — насторожился Хитали. — Я очень прошу товарищ командир, оставить его у меня. [96]

— Тогда отстраним на время от полетов. Небо обойдется без него.

Отстранить от полетов! Эти страшные для любого летчика слова для младшего лейтенанта Георгия Головкова приобретали особый смысл. Когда на фронте не допускают к полетам на какой-то день из-за болезни или из-за потери навыков, что на войне очень редко случалось, это воспринималось как досадная неприятность. Из-за грубых ошибок в технике пилотирования — тоже очень стыдно; но быть лишенным полетов из-за недисциплинированности — это позорно!

Уже с утра было жарко, аэродром дымился знойным маревом, где-то рядом жужжал надоедливый шмель, в небе заливался жаворонок. Головков сидел, понурив голову, бессмысленно глядел в землю. Если бы комэск учинил ему разнос, отчитал один на один, было бы легче. Стоило вспомнить худое, обветренное лицо командира полка, его колючий, строгий взгляд, как сразу же засосало под ложечкой. «Мальчишка!», «Желторотик!». Обидно и больно было слушать. «Небо и без тебя обойдется». Эти слова стучали в ушах, впивались острыми шипами.

Когда летчики разошлись по самолетам, Георгий направился к своему капониру. Шедший навстречу инженер эскадрильи свернул в сторону. «Не хочет встречаться», — мелькнуло у него в голове.

До заступления в наряд, о чем объявил адъютант эскадрильи, еще оставалось время. Как в полусне Георгий шатался по стоянке. День казался ему длиной в год.

К полудню небо над аэродромом раскалилось добела, листья деревьев сникли. Обливаясь потом, механик хлопотал около поломанного самолета. А ремонт требовался немалый. На хвостовом оперении зияли Дыры, вместо руля высоты болтались клочья перкали, в стабилизаторе была вмятина и ободран снизу фюзеляж.

Механик — рослый, слегка ссутулившийся человек лет тридцати — был мокрый с ног до головы, весь перепачкан маслом, с усталыми, воспаленными глазами. Доложив о проводимых на самолете работах, он покорно ждал команды «Вольно». Головкову сделалось не по себе. Он, пожалуй, впервые ощутил, что механик намного старше его, что по его вине этот смертельно уставший человек вынужден возиться с самолетом. [97]

Внезапно рядом, всколыхнув воздух мощным ревом мотора, начал выруливать Ил-2, направляясь к старту. Почти тут же новой волной выкатывался гул из соседнего капонира. Аэродром ожил.

Собравшись шестерками, штурмовики быстро исчезли в бескрайнем просторе неба. «Небо без вас обойдется»...

Головков старался не смотреть на взлетающие самолеты, стыдливо опускал глаза при виде механика. Наконец он со злостью забросил за спину летный планшет, круто повернулся и крупным шагом направился в сторону общежития готовиться к наряду.

Фронтовая жизнь «шла своим чередом. Полк изо дня в день вылетал на боевые задания. Летчики штурмовали вражеские аэродромы, бомбили укрепленные районы, поддерживали наземные войска в наступлении.

Пока самолет не был введен в строй, Головков ходил в наряд, выполнял различные поручения, а подчас и просто слонялся без дела. Но чем бы он ни занимался, всюду ловил на себе изучающий взгляд Хитали. Казалось, тот внимательно наблюдал за ним.

Бури перебушевали, сплыли бессонные ночи. Больше не было ни сил, ни терпения в душе у Георгия. И Головков пошел к командиру полка.

Когда он вышел от командира, ненастный день уже не казался таким неприветливым и хмурым. Георгий улыбался, не замечая, что по его щекам стекает пот.

Солнце палит нещадно, по-летнему. Над прогретой землей дрожит зыбкое марево. Взлетает «ил» — его горбатый нос вместе с фонарем кабины, кажется, оторвался от фюзеляжа и несется сам по себе. А киль и колеса, как бы размытые струящимся воздухом, бегут по выбитой полосе сами по себе.

— Интересное явление, а, Головков? — кивает ему Хитали, почему-то вдруг оказавшийся рядом. — Говорят, ты завтра тоже летишь? — спрашивает он Георгия и улыбается доброй ободряющей улыбкой. [98]