XI.
Хитали спрыгнул с подножки «зиса», осмотрелся кругом и уверенно зашагал в сторону аэродрома.
— Товарищ командир! Младший лейтенант Хиталишвили прибыл для дальнейшего прохождения службы, — четко отрапортовал он Толченову.
— Хитали! — вскочил Толченов, тиская в обьятиях летчика. — Комиссар, смотри, кто явился-то!
— Захар! — обрадовался майор Выдрыч. — Наконец-то. Я верил, что ты вернешься!
На Захара смотрели добрые, радостные глаза друзей. Звучало много хороших, сердечных слов, но слова Выдрыча особенно взволновали: он верил в возвращение летчика! Он ждал его! К горлу подступил предательский комок, и на глазах выступили слез
Не в силах совладать с волнением, Хитали направился к выходу из землянки.
— Да, чуть не забыл! — крикнул вдогонку Выдрыч. — После ужина — на концерт!
Мы торопим шофера, чтобы засветло приехать в поселок. Бегут навстречу порыжевшие, высохшие от зноя поля, кругом однообразная степь. Унылый пейзаж. Когда-то здесь паслись отары овец, тысячи лошадей, а сейчас изредка встретится хищный хозяин этих мест — орел-степняк или взлетит испуганный гулом автомашины стрепет. В полете он похож на утку, угадывается по белым подкрылкам, роняющим на землю отблески вечернего солнца.
Но вот блеснул рукав Волги, потянуло сырой прохладой. Старик-рыбак в рваных резиновых сапогах снимает с самодельной тележки корзину с рыбой. [56] Вверху на фоне угасающего неба резко выделяется летящий с запада на восток немецкий разведчик. Он словно коршун выслеживает, где что плохо лежит : значит, завтра жди «юнкерсов» или «хейнкелей».
Артисты у нас впервые. На кузове грузовика, превращенном в сцену, задорно пляшут танцоры из фронтового ансамбля, с гиком проносятся они перед зрителями, сидящими в «зале» — небольшой поляне между темнеющими домами. Над головами зрителей висят крупные яркие звезды. Кажется, протяни руку, и упадут они тебе в ладони, теплые и ласковые, как пшеничные зерна.
На сцену выходит певица. Она поет о тревожной молодости, о девчонках, которые ждут. Слова песни бередят душу, задевают самые нежные ее струны. Вспомнился вдруг дом, оставшаяся там мать и две сестры.
Только сегодня я получил письмо от матери. Сколько долгих дней этот конверт шел из рязанской деревушки ко мне, на берег Волги!
Далеко отчий дом от Сталинграда. А стоит только на миг закрыть глаза, и он рядом, совсем близко. Вижу, как встает утром мать. Она встает еще затемно, тихо-тихо, чтобы не разбудить младших сестренок. У нее всегда много хлопот. Нелегко ей одной без мужа. Отец мой рано умер, и все заботы легли на плечи матери.
Она часто прижимала к себе мою стриженую голову и ласково бормотала: «И когда ты только вырастешь!». Мне в ту пору шел тринадцатый год.
Милая мама! Я постоянно чувствую свет и тепло твоей души. Кто не помнит с детства материнские руки!. Вот ты заботливо надеваешь на меня штопанное-перештопанкое пальтишко, купленное по дешевке на базаре. Поверх воротника наматываешь пухлый обруч шарфа, связанного собственными руками...
Вспомнилось лето 1938 года, день, когда я стал комсомольцем. Пришел домой, вынул из кармана дорогую мне книжицу. Мама присела на лавку, долго смотрела на меня, потом улыбнулась: «Ну вот, ты уже стал взрослым. Был бы жив отец — не нарадовался бы! Поздравляю, сынок»...[57]
И здесь, в выжженных солнцем калмыцких степях, я словно слышу ее призывный голос: «Бей врага, сынок! Бей за нас, за весь наш народ!».
Неожиданно на мое плечо легла рука Захара. Он приблизился ко мне, и я увидел его разгоряченное лицо.
— Знаешь, я очень боялся остаться без глаз... шепнул он мне, И вдруг без всякого перехода добавил: — Хорошо сейчас у нас на Кавказе!
Я понимаю его. Ему, как и мне, взбудоражила душу песня, навеяла мысли о родном доме.
Из рассказов Захара я знал, что родился он в селе Араниси в шестидесяти километрах от Тбилиси. Село славилось школой, которую открыл известный просветитель профессор Зандукели на собственные средства. Когда Зандукели лежал в тбилисской клинике он просил снабжать его водой из аранисских родников, что возле дома Хиталишвили.
Горы отгораживали жителей села от всего мира. Когда Соломону Хиталишвили, отцу Захара, надо было съездить в город, чтобы продать скот или шерсть, дрова или сушеные фрукты, он запрягал в телегу пару буйволов и отправлялся в двухдневное путешествие.
До революции отец батрачил, а мать даже не умела считать деньги... Правда, это почти не мешало ей, так как деньги в семье бывали редко. Когда Захару сшили сапожки из воловьей кожи, это была вершина мальчишеского счастья! Как он резво бегал в них, как плясал!
Дарико, мать Захара, женщина редкой доброты, молила бога, чтобы ее сын стал учителем. Не скрывала и другой своей мечты — вырастет сын, остепенится, женится, а она будет няньчить внуков. Зато отец часто ворчал, называя Захара сорванцом. С быстротой кошки забирался парнишка в самые затаенные места. Ни одна душа из жителей села порой не знала, где мог пропадать целый день Захар, да никто и не подумал его искать,
А в это время Захар, взобравшись на скалу, с замиранием сердца следил за полетом парящего в небе орла, который при виде добычи складывал крылья и камнем падал вниз. Казалось, вот-вот он ударится в скалу и разобьется в лепешку, но неожиданный взмах крыльев — и синяя черта гор словно расступалась перед ним. [58] Орел вновь взмывал ввысь. Оставаясь наедине, Захар отдавался своей мечте, уносившей его безоблачную даль неба, сверкающего океанской синевой.
Парение орла крепко врезалось в память. Хотелось летать так же стремительно и дерзко. Но преградой для осуществления мечты оказался возраст. Тогда Захар решил пойти на обман. Первой запротестовала мать, когда председатель исполкома сельского совета выдал сыну справку о том, что ее Захар родился в августе 1922 года. Уж кто-кто, а мать знала, что ее сын родился 1 сентября 1923 года. Велико было ее возмущение, но сделать ничего не могла. Это была святая ложь. Она понадобилась Захару для поступления в аэроклуб. Не хватало одного года, чтобы стать курсантом.
Поговорив с пришельцем с гор, начальник аэроклуба, глядя в горящие глаза юноши, сказал: «По годам ты не подходишь. Но уж если очень хочешь, то я не знаю сколько тебе лет...».
Прощай Араниси, прощай родной дом! Здравствуй заветный аэроклуб! Хитали подошел по всем статьям. Популярный тогда призыв: «Комсомольцы, на самолет!» не сразу вел в небо. Прежде было кропотливое изучение техники, тщательная подготовка к прыжкам с парашютной вышки, изучение теории, физическая подготовка. Потом полеты с инструктором. «Учился ходить» в воздухе.
После окончания аэроклуба Хитали направили в Кировобадскую школу летчиков. И тут началась война. Через несколько дней все ангары и служебные помещения были перекрашены, стали пятнистыми и сразу изменили форму и размеры. Всюду появились глубокие, отрытые курсантами щели.
В первый же день войны Хитали пишет рапорт с просьбой направить на фронт. Ответа не было. Ведь бить врага — это чрезвычайные полномочия, и их не так-то легко получить. Борьба — окрыляющая привилегия и в дни войны и в дни мира!
Наконец все уладилось, и штурмовик «Ил-2», за штурвалом которого сидел Захар Хиталишвили, оказался в районе Кишинева. На его долю выпала нелегкая задача громить фашистскую технику первого эшелона врага, катившегося на землю нашей Родины, хваленого, считавшегося непобедимым, предельно наглого. [59]
Захару не было еще восемнадцати, а в его руках был отличнейший по тому времени штурмовик, в котором он один за все в ответе: и за машину, и за землю... И летчик уничтожал все, что успел подтянуть враг: живую силу и технику, на переднем крае и тылу, в летную и нелетную погоду. Захар летал легко, красиво...
...А певица продолжает петь. Слова песни, проникновенные и нежные, почему-то жгут сердце, горячат кровь.
Хитали, как завороженный, смотрит на сцену. Губы его что-то шепчут, лицо светлеет, гибкая фигура становится пружинистой, напряженной.
В этот момент для него нет войны, нет оглушительного рева авиационных двигателей, бесчисленного множества зенитных взрывов, есть лишь вечная любовь к Родине, ко всему прекрасному, что сохранилось в памяти с детских лет.
XII.
Сквозь сон слышно: «Тревога!» Вскакиваем. Хитали привычным движением рук быстро натягивает брюки, гимнастерку, сапоги, срывает с вешалки шлем фон, планшет.
На ходу цепляемся за борт полуторки и кубарем сваливаемся в кузов. Холодный ветер заставляет теснее прижаться к борту автомашины, глубже зарыться в теплый воротник куртки.
Приятно покачиваться в кузове автомашины, чувствовать, что без малейших усилий с твоей сторон тебя уносит куда-то. Смыкаются отяжелевшие веки, клонит в дремоту. Не проходит и пяти минут, как засыпаем. Вероятно, только в молодости можно уснуть в таких условиях.
Приехали! Летчики один за другим покидают полуторку. Внизу встречает начальник штаба. Еще темно, рассвет не наступил, и лица его не разобрать. Мы узнаем его по голосу. [60]
— К командиру, на КП, — доносится знакомый голос.
Поодиночке втискиваемся в узкую дверь землянки, Из большой темноты погружаемся в малую, без звезд и месяца, со спертым воздухом, отдающим табаком и сыростью. Придвигаемся к горящей «катюше». Разворачиваем карты, наносим изменения в линии фронта.
Начальник штаба, навалившись грудью на расстеленную на столе, двухкилометровку, начинает перечислять населенные пункты.
Командир полка накручивает ручку полевого телефона, по-видимому, пытаясь связаться со штабом дивизии.
— Алло, алло! — изо всех сил кричит он. Слегка полнеющий, краснощекий майор, связавшись с кем-то из начальства, подал знак: «Тише!». Он говорит с подчеркнутой выдержанностью, приглушенным голосом, медленно постукивая пальцами по телефонному аппарату, тем временем начальник штаба записывает с его слов населенные пункты.
До боли в глазах вглядываюсь в линию фронта на карте. Снова наши войска потеснены, У командира полка майора Толченова, получавшего по телефону боевую задачу, на лбу выступили бисеринки пота. Мелькают названия: Яшкуль, Халхута, Утта...
Ждем с нетерпением, когда же, наконец, будет поставлена боевая задача? Каждый из нас лихорадочно перебирает в памяти возможные варианты боевого порядка, маршрут полета, но решение комполка пока не объявляет.
Неожиданно на КП появляется комдив полковник Аввакумов. Он явно чем-то недоволен. Не успел командир полка доложить обстановку, как тот загремел:
— Почему до сих пор не в воздухе?
Прозвучала команда «По самолетам!». Приятно ощутить под ладонью шершавый наконечник ручки управления, не терпится подняться в воздух. Девять самолетов, словно связанных единой нитью, берут курс на запад. Идем на бреющем. Мелькает высушенная за лето солнцем земля. Плывут, приближаются редкие космы облаков — первые признаки наступившей осени. Наши самолеты врываются в нижнюю часть облачности, проскакивают ее и оставляют позади. [61]
Перед нами удивительная, сказочная картина. Степь встает в ярком калейдоскопе всех цветов и оттенков, на которые только способна кудесница-осень. Желто-голубое пламя цветов на нетронутой целине причудливо сливается с отдельными песчаными дюнами, перескакивает через эти острова, подбирается к безлюдным солончакам.
Как ни красива природа, любоваться ею нет времени. Внимательно слежу за действиями Хитали. Идя во главе нашей девятки, он спешит выйти на цель, чтобы помочь пехоте, поддержать ее в трудную минуту. Для этого поднимаемся на две сотни метров от земли и сразу попадаем под ураганный огонь зениток.
Ведущий маневрирует, делает ложное движение вправо, затем резко перекладывает самолет на левое крыло и устремляется на юг, вдоль линии фронта, к чуть заметной высотке, откуда интенсивно ведет обстрел зенитная артиллерия.
Стараюсь как можно более плавно работать рулям управления, чтобы не столкнуться при пристраивании к ведущему.
Зенитки не унимаются. В воздухе застыли черные шапки взрывов. Стараемся обойти их стороной, хотя они уже не опасны, главное — уберечься от очередного залпа.
Каждый из нас знает, чем грозит прямое попадание зенитного снаряда. Даже разорвись он рядом — и то может случиться непоправимое. Вот почему во время атаки никогда не покидает чувство, что ты не все сделал, если не подавил ни одного зенитного орудия. Поэтому и напрягаем зрение, ловим малейшие признаки зенитных точек.
Огромная дымовая завеса вырастает по курсу полета нашей группы, но туда, через эту страшную полосу, проложен наш курс, и мы обязаны преодолеть зенитный огонь.
Ведущий увеличивает скорость. Каждый из нас нет да и успевает пустить один-другой «эрэс» туда откуда бьют зенитки. Отчетливо, хоть и немного приглушенно передает команды Хитали. Его самолет уже в пикировании, вот-вот он откроет огонь по врагу.
Взгляд скользит вниз, куда Хитали направляет «эрэсы». По .вспышкам на земле определяю цель, которую атакует ведущий. [62] Небольшой доворот носа самолета, и я нажимаю кнопку пуска «эрэсов».
Все девять штурмовиков в пике. Сбрасываем бомбы по восточной стороне безымянной высоты. Окопы, траншеи, отдельные пулеметные гнезда — все тонет в пляшущих огоньках взрывающихся фугасных бомб.
Выхватываю самолет над самой землей, тяну ручку управления на себя, чувствую, как прижимает меня к сиденью. Ноги наливаются свинцом, тяжелеет нижняя часть лица, кажется, что отпадает челюсть. Но стоило отжать ручку управления от себя, как перегрузка моментально исчезает.
Идем на повторный заход. Все начинается сначала. Самолеты в пикировании. Стрелка высотомера энергично бежит по окружности, будто ее раскручивает упругая пружина. Земля несется навстречу стремительно, неотвратимо. Надо успеть поймать в перекрестие прицела огневую точку, нажать на кнопку «рс» и послать последние четыре реактивных снаряда.
Видно, как справа, за третьей траншеей, обволакиваясь черным дымом, горят только что подожженные склады с артиллерийскими снарядами. В небо то и дело выталкиваются круглые точки оранжевого дыма.
Хитали не прекращает атак. Группа «илов» идет на третий заход и вновь пике. Интересно следить за полетом «эрэсов», особенно, когда они срываются с балок парами и словно близнецы несутся наперегонки вниз, оставляя позади себя две белоснежные дорожки дыма.
Посылаем упругие жгуты очередей из пушек и пулеметов, заставляя гитлеровцев прижаться к земле, пасть ничком. Когда физические усилия приводят к успеху, это всегда порождает чувство удовлетворения. Приятно ощутить горячее дыхание мотора, не пугают и мелкие капли воды на переднем стекле кабины — признак того, что двигатель перегрет. Ведь самолет охотно подчиняется твоей воле. Стоит чуть взять ручку управления на себя, как машина стремительно идет в набор высоты. Главное, не допустить заминки, иначе врежешься в землю.
Мысленно прошу Хитали сделать еще один заход, чтобы пройтись лишний раз одной-двумя очередями из пушек и пулеметов по головам фашистских вояк. [63]
Словно услышав мою просьбу, Хитали делает разворот и стремительно заходит на цель. Все три звена в пике. В следующую секунду из-под плоскостей самолетов густо засверкали пулеметно-пушечные очереди и брызнули по огненным позициям огоньки разрывов. Штурмовики так низко прошлись вдоль траншеи, что казалось, они винтами прочертили на земле полосу, пропахали блиндажи и огневые позиции.
Туго бы пришлось нам, если бы мы вовремя не подавили вражеские зенитки. Опасность была велика, создавалась довольно напряженная обстановка. Удивительно много вместили в себя оставшиеся позади несколько минут атаки!
— Признаюсь, сначала был озадачен, — делится с нами после посадки Хитали, как всегда улыбаясь своей доброй улыбкой. — Потом прикинул: почти такой же вариант, о котором перед атакой думал. Правда кое-что пришлось изменить... Атаковать на предельно малой высоте.
XIII.
С началом наступления к нам в полк зачастили корреспонденты, фоторепортеры. Помню, как облепили Захара незнакомые люди. Он только что вернулся с боевого задания уставший, с впившимися в лицо осколками бронестекла. Этим людям не терпелось взять интервью, сфотографировать его около самолета. Они толкали друг друга, восклицали:
— Восемь заходов. За один вылет уничтожено 40 автомашин с боеприпасами и горючим, 200 фашистов! Летчик глянул на возбужденные лица корреспондентов и коротко бросил:
— И все же этого мало!
У Хитали в этот день был четвертый боевой вылет подряд. И он бы поднялся в пятый раз, да день кончился.
Это была обычная реакция Захара. [64] Когда о нем говорили в дивизии, как об одном из бесстрашных воздушных бойцов, он недоуменно пожимал плечами, отмахивался руками от корреспондентов, вроде бы ничего особенного не сделал.
Обычно к вечеру все летчики сходятся в землянку обсудить итоги прожитого дня, обменяться впечатлениями. Обсуждение часто проходит шумно. Спорят по пустякам. Опять же разговор идет о противоистребительном маневре. Анализ каждого боя проводится с привлечением всех летчиков. Лишь изучив все накопленное в предыдущих вылетах, можно представить, каким будет результат будущего воздушного боя.
Комиссар полка внимательно прислушивался к нашему мнению. Он знал заботы и нужды летчиков, думал над тем, чтобы наши вылеты приносили как можно больший ущерб врагу.
— Заметьте, «мессеры» нас ловят в одном и том же месте, — говорил комиссар. — Пора отказаться от «наезженного» маршрута. Надо менять тактику!
С присущей ему страстностью он убеждает нас:
— Поверьте, будем менять тактику, — сократим потери, скорее одолеем врага!
Как-то в разговоре с нами майор Выдрыч начал спрашивать нас, кто стал летчиком по воле случая, кто по убеждениям, желанию. «Что ж, — сказал он, — можно, конечно, человеческую жизнь представить, как цепь случайностей. Однако в лежащих на поверхности случайностях всегда есть закономерность. Проследи — и обнаружишь, что целеустремленный человек, с волевым характером, случайностям не подвластен, он все подчиняет своим целям».
Повседневная жесткая требовательность к себе и подчиненным, а комиссар во всем любил порядок, давала полное право говорить ему о наших ошибках. Нужно было ломать установившуюся традицию — летать только на бреющем и более энергично применять маневры против истребителей.
— Нам нельзя умирать, — говорил частенько партийный вожак. — Мы воюем против смерти. Вот что надо хорошо помнить!
Выдрыч с энтузиазмом поддерживал все начинания, новые мысли, искания. Обстановка вынуждала идти на риск — установить вторую кабину, посадить на самолет еще одного воздушного бойца с пулеметом в руках и идти в бой. [65]
Сегодня все кажется понятно и просто. Тут тебе и формулы, тут и расчеты с нехитрыми схемами. Трудно даже представить, что ничего этого раньше не было. Приходилось действовать на ощупь.
Возражали инженеры, пожимали плечами штабные работники. «Дескать, самолет-то одноместный». Но опыт — верховный судья. Он на стороне новаторов, на стороне Выдрыча и Хитали, который взялся первым опробовать самолет новой конструкции.
После первого полета по кругу еще не всем было ясно, в какой степени прав комиссар полка. Все ждали посадки. Самолет, вынырнув из-под облачности, развернулся и встал на последнюю прямую.
Кто-то с сомнением в голосе сказал: «Хоть бы сел нормально».
— Сядет, непременно сядет, — убеждал майор Выдрыч, — неужто вы не знаете лейтенанта Хитали.
Минуту спустя все с облегчением вздохнули — самолет, коснувшись тремя точками земли, плавно по катился по выбитому колесами полю.
Тогда все воочию убедились, что штурмовик может быть двухместным. И он стал им раньше, чем конструктор Ильюшин внес изменение в свое прекрасное детище.
Летал Хитали много, жадно и все не мог налетаться. Не по наслышке узнал он небо и не с чужих слов оценил несравненные качества штурмовика. Пожалуй, нет в калмыцких степях ни одного аэродрома, где не садился бы его грозный штурмовик. Только уже добравшись до родного гнездовья, глянет на полетную карту и удивится: зигзаги маршрутов пересекаются на ней, как следы молекул в броуновском движении.
Да, в полете Хитали мог бы, пожалуй, обходиться и без карты: малейший ориентир для него — старый знакомый. Эти знакомства хорошо выручали во время боевой работы.
К замкомэску Хитали — одному из опытных летчиков-сталинградцев — пилоты питали особое уважение, справедливо считая, что во многом ему обязаны. С Хитали летчики старались «делать жизнь».
Помню его разговор с сержантом Василием Пискуновым. Парень мечтал быть истребителем, а стал штурмовиком и был немного огорчен. [66] Ему казалось, что он не нашел самого себя.
Его сомнения стали известны замкомэску.
— Да разве штурмовик хуже истребителя? — горячо стал убеждать его Захар. — Потом над собой же будешь смеяться, когда поймешь, в чем прелесть полета на «ильюшине»! Ни один самолет не способен на такое!
И Хитали до небес начал превозносить достоинства своей любимой машины. Ведь только она умеет так незаметно пронестись над самой землей, заглянуть в немыслимые для других самолетов места. Ведь только штурмовик способен поражать доты, истреблять танки, поддерживать в наступлении пехоту, разить цели бомбами, пулями, «эрэсами», снарядами и, если хотите, рубить винтом головы фрицам...
— Так-то! — заключил Хитали. — Полюбишь ее не с первого взгляда, зато надолго.
Прав оказался Захар. «Ильюшин» покорил сердце молодого пилота постепенно и навсегда. Позднее Василий Пискунов стал одним из сильнейших летчиков дивизии и был удостоен звания Героя Советского Союза.
XIV.
В полутемной землянке обычно собирались и перед тем, как уйти за линию фронта. Здесь каждый из нас готовился к бою, может, для него последнему. Здесь летчики узнавали новости Фронтовой жизни, здесь был наш дом.
До вылета еще есть время, и мы, завалившись на нары, готовы «добрать» часок, другой. Неожиданно кто-то тронул меня за плечо. Хитали оказался рядом ли Иван Брыляков? Поднимаю голову и вижу Василия Пискунова.
— Слыхал? — спросил он. — Зенитчики «мессера» утром сбили!
Подвигаюсь ближе к говорившему, стараюсь узнать все подробно.
Вскоре послышался стук в дверь.
— Привели! — вполголоса объявил Пискунов. [67]
В мгновение ока все оживились. Выстроившись полукругом, рассматриваем приведенного на КП фашистского летчика.
Сухощавый офицер с растрепанными пепельными волосами пытается что-то объяснить командиру дивизии, только что прибывшему на КП. Возможно, при других обстоятельствах пленный летчик в своей кожаной куртке, щегольских хромовых сапогах произвел бы иное впечатление. А сейчас он был жалок и смешон, от страха дрожал как в ознобе. Полковник приподнялся из-за стола и внимательно следил за летчиком, когда тот пытался что-то пояснить, но понять, видно по всему, ничего не смог.
Пленный пугливо озирался, подобострастно вытягивался по стойке смирно и напряженно следил за комдивом, видимо, понимая, что он является старшим нальником и от него во многом зависит его жизиъ.
— Кто знает немецкий? — спросил полковник, обращаясь к нам.
— Я два языка знаю, — пошутил Пискунов, — русский письменный и русский устный.
— Не понимайт? — спросил немец, вопросительно, смотря на Пискунова.
— Попался бы ты мне в воздухе, — угрожающе проговорил летчик, — тогда бы я тебе все по порядку пояснил...
— Ну вот что, Пискунов, — распорядился полковник. — Готовьте боевой самолет и доставьте его в штаб армии. Да смотрите, чтобы без этих самых выкрутасов...
Пискунов крепкого телосложения, не по годам возмужалый, взглянул на ошалевшего от страха фашиста и вдруг дружелюбно похлопал рукой по плечу:
— Да ты не бойся, теперь не тронем. Слышишь! Не тронем, говорю. А-а! Курить хочешь? На!
Через несколько минут до нас доносится знакомое гудение мотора: это поднимается в воздух «ильюшин» Пискунова.
Раздался телефонный звонок. Комдив поднял трубку.
— Хитали, готовьтесь на задание, — приказал полковник. — Надо срочно провести разведку.
...До цели оставалось минут десять лета. Все помыслы Хитали, который теперь стал нашим комэском, были прикованы к земле. [68] Летчик залюбовался бегущими под крылом еле заметными тропками, живописной местностью. Может, вспомнил свою родную Грузию, извивающуюся змейкой реку Арагви и то, как часто перебирался в половодье с одного берега на другой.
Внизу появился столб пыли, сквозь который замелькали стекла кабин автомобилей. Наклонив крыло в сторону дороги, Хитали метнул тревожный взгляд на колонну. Колонна не простая. Помимо автомашин, крытых брезентом, есть танки. Но что скрывается под тентами автомашин?
Красноватым фосфором отсвечивают яркие пунктиры «эрликонов», слева от самолета летят совсем рядом снаряды. Любой летчик знает опасность «эрликонов», у каждого из нас припасено на сей счет успокаивающее слово: «Пронесет». Но ничто так не опасно, как термитные снаряды «эрликонов». Они пробивают даже бронеплиты моторов. И об этом, конечно, хорошо знает Хитали. Вот почему он энергично прижимает самолет к земле и переходит на бреющий.
Оставив вражескую колонну слева, чтобы избежать поражения от «эрликонов», Захар решает осмотреться и определить, что же находится под тентами машин. У него созревает решение атаковать, и он дает две-три очереди из пушек и пулеметов. После первой же атаки вспыхнул и взорвался один из грузовиков. Сомнения нет — боеприпасы. Скорее назад, сообщить комдиву о своих наблюдениях. Захар торопится передать результаты разведки по радио. Но услышат ли его, сказать трудно. Слишком маломощна радиостанция, да и высота не более ста метров.
Делая крутой разворот, летчик заметил скользнувшие тени самолетов. Может, это собственная тень? А вдруг «мессеры»? Да, он не ошибся, видно, «мессершмитты», прикрывавшие колонну, обнаружили его и сразу же пошли в атаку.
Хитали отдает ручку управления от себя и идет на предельно малой высоте, маскируясь рельефом местности. На какое-то время ему удается укрыться от вражеских истребителей, уйти из-под удара.
«Мессеры» бросаются вниз, наперерез штурмовику, намереваясь произвести атаку сверху. Вот один из них стремительно пошел на самолет Захара. [69] Пилот вовремя заметил его и резко задрал нос самолета в сторону истребителя. Он еще не знал, что будет делать, но знал твердо, что не свернет и не уклонится. Самолеты сходились на встречных курсах, что называется лоб в лоб. В нескольких десятках метров до столкновения немец не выдержал и резко взмыл вверх, подставив «илу» желтое брюхо. Летчик на какую-то доли секунды поймал в прицел «мессер» и с силой придавил обе гашетки пушек и пулеметов. «Мессершмитт» выпустил узкую полоску черного дыма, перевалился на спину и быстро пошел вниз.
Теперь как можно быстрее к линии фронта! Летчик готов к самому трудному, ведь есть еще один «мессер». Мгновения, пока не обнаружен второй вражеский самолет, тянутся для Хитали томительно и медленно, Ну, где же он? Судя по всему, истребитель не ушел и выжидает удобного момента. Это очень беспокоит Хитали.
Он вспомнил утреннюю встречу с немецким летчиком. Сама кротость была на лице этого фашиста. Другими выглядели они в воздушном бою. «Мессеры» действовали исподтишка, используя преимущество в скорости и маневренности. Поэтому ворочалась, сосала душу досада: как его обнаружить? Надо во что бы то ни стало найти «худого». И он вращал самолет из стороны в сторону, прижимаясь к балкам и лощинам.
В открытом бою легче. Там полностью полагаешься на себя, на свой самолет, на свое умение. А сейчас другая ситуация.
Хитали страшно устал от непрерывного поворачивания ручки управления. Кажется, вот-вот должен уже пересечь Волгу, а ее все нет и нет. Стоило ему на какое-то мгновение поставить самолет в горизонтальный полет, как сразу почувствовал удар сзади, снизу. Одна короткая очередь. Где-то глубоко внутри появился неприятный холодок. «Кажется, конец».
Прикусив губы до крови, Захар дал левый крен, но самолет не слушался. Первым делом нужно было избежать повторной атаки, прижаться как можно ниже к земле и не дать «мессеру» подойти снизу.
«Мессершмитт» не отстает, он непрерывно атакует, но трассы проходят мимо. Захар повторяет маневр в обратной последовательности. Теперь летчик ни на секунду не оставляет самолет в горизонтальном полете. [70] Конечно, туго бы ему пришлось, если бы не сидящий за спиной воздушный стрелок, яростно отбивавший одну атаку за другой.
В это время мы стояли около КП, всматривались туда, откуда должен был появиться самолет-разведчик. И хотя по радио голос Хитали звучал спокойно, без паники, все взволновались: слишком много времени прошло с момента вылета.
Подошел командир дивизии, помолчал. Наконец, нарушив тягостную тишину, твердо сказал:
— Хитали должен прийти. Я верю в него.
А летчику в это время оставалось пройти совсем небольшое расстояние, однако самое трудное и самое опасное. Секунды полета вырывают из-под крыльев последние остатки метров к аэродрому. Горючее в баках на исходе.
Вот, наконец показался «илыюшин». Он идет вихляющей «походкой». Чувствуется, что машина сильно повреждена. Если самолет окажется левее или правее узкой полоски, летчик бессилен что-либо сделать — аварии не избежать.
Командир дивизии сам руководил посадкой: зажжены дым-шашки, развернута запасная радиостанция, наготове санитарная и пожарная машины. Полковник прилагает невероятные усилия, чтобы точно посадить самолет Хитали.
В эфир несутся команды. Голос комдива требователен, спокоен. Уже видны повреждения, лохмотья перкали взвиваются над хвостовым оперением, в плоскостях дыры.
Выпущены шасси. Летчик аккуратно подвел машину к земле и совсем неслышно посадил ее около «Т».
— Крепко досталось? — спросил комдив, выслушав доклад Хитали.
— Терпимо, — ответил летчик и начал неспеша раскрывать планшет, извлекая оттуда потертую двухкилометровку.
Разведданные, привезенные Хитали, задали комдиву работу. На командном пункте все пришло в движение — спешно готовились к боевому вылету оба полка. Вскоре первое звено штурмовиков пошло на взлет, за ним второе, третье. Нагруженные бомбами самолеты спешили на северо-запад, откуда полчаса назад вернулся Захар Хиталишвили. [71]
XV.
Осеннее солнце только что взошло, а мы уже за линией фронта. Южнее Сталинграда, на правом берегу Волги начинается степное приволье — калмыцкие степи. Враг окопался здесь и упорно удерживал занимаемый рубеж. По условному сигналу Хитали, перестраиваемся в правый пеленг. Хорошо держится в пеленге мой друг Иван Брыляков — крыло в крыло. Но ведущий вводит самолет в крен. «Ильюшины» длинной цепочкой расходятся по кругу. Каждый выбирает себе цель, поочередно сбрасывая смертоносный груз на голову врага.
После взрыва бомб земля, словно живая, дыбилась кверху, дым и гарь, смешиваясь вместе, быстро закрывали горизонт. Теперь надо было выждать какое-то время, чтобы рассеялся дым, иначе не найти уцелевшие вражеские артпозиции.
Но стоило группе штурмовиков развернуться на повторный заход, как ожесточенно начали бить зенитки. По небу заметались всплески взрывов. То тут, то там вспыхивали беззвучные молнии, клокочущее небо поминутно освещалось бледным неживым светом. Враг, очевидно, подтянул к линии фронта свежие батареи, среди которых были самые коварные для нас «эрликоны» (счетверенные пушки). От них не так просто укрыться и в то же время их нелегко обнаружить.
Искусно маневрируя, Хитали заходит на боевой курс, пускает в ход «эрэсы» и поливает врага из пушек и пулеметов. Зенитных разрывов не счесть, но пока мы уклоняемся от них. За многие месяцы войны не раз приходилось иметь дело со смертельной опасностью, но как-то удавалось обмануть врага и избежать прямого попадания зениток.
Вот ведущий отходит в сторону от линии фронта. Слышу команду по радио; «Справа зенитка!». Это обычная информация, но Иван Брыляков воспринял ее по-своему. Он тотчас переводит самолет в пике.
Профессиональное мастерство пришло к Брылякову быстро, здесь же на юге от Сталинграда он показал себя во всем блеске. Брыляков с честью выполнял любое задание; проявлял завидную собранность и хладнокровие. И теперь он мгновенно определил место расположения «эрликона». [72] Несмотря на то, что осколки снарядов градом стучали по плоскостям, Брыляков не отступил.
Все небо усыпано разрывами, в кабине духота, жаркий пот заливает глаза, не хватает воздуха, немеют руки, сжимающие ручку управления самолетом. Временами казалось, что Брыляков не выйдет из страшных облаков-разрывов снарядов, но самолет его стремительно несся вниз.
Я видел, как сержант Брыляков уверенно пилотировал машиной, как быстро он переводил самолет в пикирование, то увеличивая, то с приближением земли уменьшая угол атаки. За ним трудно было угнаться.
Неожиданно под фюзеляжем его самолета, там, где размещается маслорадиатор, блеснул зловещий огонек. Вспыхнул пожар. «Горит масло!» — пронеслось у меня в голове. Языки пламени стали подбираться к кабине самолета.
Иван Брыляков делает небольшой бросок кверху, какое-то время удерживает самолет горизонтально, затем резко вводит его в пикирование, устремляется вниз и бьет короткими очередями из пушек и пулеметов. Неужто не собьет пламя?
А внизу идет бой, наши войска перешли в атаку, начали теснить врага.
Глянул на самолет друга — он в нескольких метрах от земли. Как бы Брыляков не опоздал с выходом! Каждый метр, отделявший его машину от земли, все еще давал надежду на то, что вот-вот Брыляков выведет самолет из пикирования. Но еще секунда, и я увидел на земле горящий самолет. От взорвавшейся машины образовался огромный очаг пожара. Никак не могу поверить в случившееся, все еще обшариваю глазами небо в надежде увидеть парашют, но его нет. С ожесточением поливаю из пушек и пулеметов вражеские траншеи, где укрылись фашисты. Продолжаем кружить над упавшим самолетом.
Из головы не выходит гибель Брылякова. Вспоминаю, как Хитали говорил ему; «Тебе, Иван, только испытателем быть. Ты можешь выдержать лошадиную нагрузку».
Не помню, как отошел от цели, как произвел посадку на свой аэродром. Не знаю, что отвечал механику, не видел его лица. [78]
Тяжело. И как всегда в таких случаях, рядом оказался Хитали. Ни слова не говоря, он взял меня за руку, усталым движением снял свой шлемофон. Мне показалось, что Захар постарел за этот вылет лет на пять. Глаза его, повидавшие многое, были влажны, щеки впали, заострился нос.
Потеря за потерей... Через неделю не вернулся с боевого задания комэск капитан Ширяев.
Был ураганный шквал зенитного огня. В огненном водовороте смешались земля и небо. В том тяжелом бою Ширяеву надо было решить вопрос: сделать решительный шаг вперед и уничтожить вражеские зенитки или, уйдя от смертельной опасности, предоставить это другим.
Глаза комэска с нетерпением ловили в перекрестке прицела скопление вражеских танков. Его недрогнувшие пальцы одну за другой посылали очереди из пушек и пулеметов, сбрасывали «эрзсы». Но вот боеприпасы кончились, и в руках оставался только горящий самолет. И комэск сделал выбор: он бросил грозный штурмовик в гущу фашистских танков.
Так уходили из жизни герои, завещая оставшимся в живых бороться так же.