Но пасаран!

Колонна автомашин Горьковского завода, завершавшая на улицах Москвы тридцатитысячекилометровый скоростной пробег по маршруту Москва — Горький — Кара-Кумы — Памир — Москва, остановилась около Красной площади. Цепочка милиционеров преграждала путь. В те времена еще по Красной площади проходила трасса уличного движения вдоль ГУМа, на этот раз площадь была заполнена людьми. Москвичи собрались на массовый митинг солидарности с испанским народом, который поднялся на борьбу с мятежными фашистскими генералами.

Когда наша автоколонна приближалась к Москве, в каждом городе, в каждом населенном пункте мы хватали газеты, жадно прочитывая сообщения из Испании. Телеграф приносил горячие новости из Мадрида, Барселоны, Севильи. Там шли уличные бои. Во мне зрело непреодолимое [226] желание быть свидетелем, участником испанских событий, которые, я чувствовал, войдут знаменательной вехой в историю нашего века. Стоя за цепочкой милиционеров, вслушиваясь в слова ораторов, решил, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы немедленно улететь в Испанию.

Первую ночь в Москве после гигантского путешествия провел без сна. До утра писал письмо Сталину. Я понимал — оно должно быть предельно лаконичным, емким, содержащим концентрат веских аргументов. Не личного порядка, не «мне хочется» — политической аргументации: советский кинооператор обязан сегодня быть там. Именно советский кинооператор.

По пустынной Москве в пять часов утра я прошел до Кремля и, войдя в будку бюро пропусков у Боровицких ворот, передал дежурному конверт: «Иосифу Виссарионовичу Сталину. Лично». Письмо у меня приняли, не задав ни единого вопроса. Теперь оставалось ждать.

А жизнь шла своим чередом. Был проявлен материал, снятый во время автопробега. Просмотрел я и те материалы, которые были ранее присланы мной в Москву с различных этапов маршрута. Порадовался съемкам в пустыне Кара-Кум, которые отражали неимоверные трудности преодоления автомобилями песчаных барханов, неистовый труд людей. Глядя на экран, вспоминал с каким трудом давался каждый кадр. Ведь в этом пробеге я был не только оператором, но и водителем машины. Снимать мог только когда на короткое время передавал управление машиной напарнику.

Просматривая материал, ловил себя на том, что сознательно отвлекаюсь от главного, чем живу. А жил я только и только Испанией. Жадно вчитывался в корреспонденции Михаила Кольцова, который был уже там и присылал в «Правду» изумительные репортажи. Он писал о Барселоне, которая в эти дни представляла собой поток раскаленной человеческой лавы, неслыханного кипения огромного города, переживающего дни высшего подъема, счастья. Все всколыхнуто, выплеснуто наружу, доведено до высшей точки напряжения. Я представлял себя с камерой на улицах, о которых Кольцов писал: «Нельзя не заражаться этим настоенным в воздухе волнением, слыша, как тяжело колотится собственное сердце, с трудом продвигаясь в толчее среди молодежи с винтовками, женщин с цветами в волосах и обнаженными саблями в руках, [227] стариков с революционными лентами через плечо. Среди песен, оркестров, воплей газетчиков, мимо уличных митингов и торжественного шествия рабочей милиции...» Как не быть сейчас там с камерой в руках! Особенно поразило меня, что в похоронных процессиях павших бойцов несут в гробах не горизонтально, а вертикально. И мертвые, как бы стоя, призывают живых продолжать борьбу. А вслед за похоронами несут растянутые одеяла и простыни, и публика щедро швыряет в них серебро и медь для помощи семьям убитых... Стоило научиться держать камеру в руках только ради того, чтобы запечатлеть все это.

Прошла неделя, как я передал письмо в кремлевское бюро пропусков. Никакого ответа. Где-то я, однако, верил, что письмо не останется без ответа.

15 августа на киностудии в Брянском переулке был утренний просмотр сюжетов, на котором обычно присутствуют все операторы, режиссеры студии. Просмотр хроникальных съемок, присланных из разных концов страны.

Приоткрылась дверь, полоска света проникла в темный просмотровый зал, и голос секретаря дирекции бросил в темноту:

— Кармен и Макасеев, срочно к директору студии!

Во мне все оборвалось, внутренний голос подсказал: «Испания!..»

Через двадцать минут мы с Борисом Макасеевым сидели в кабинете у Бориса Захаровича Шумяцкого, тогдашнего начальника Главного управления кинематографии. Он сказал нам, что состоялось решение правительства направить двух кинооператоров в республиканскую Испанию. Шумяцкий ни словом не обмолвился о моем письме, возможно, он и не знал о нем. Мне было ясно, что письмо сыграло, очевидно, свою роль в состоявшемся решении. Прежде всего сказал Шумяцкий, он считает нужным спросить нас, согласны ли мы на эту поездку. В Испании идет война, съемки сопряжены с риском для жизни, без нашего формального согласия он не считает возможным принять решение о нашей командировке. И я, и Макасеев заявили о безоговорочном согласии. Шумяцкий предложил незамедлительно начать подготовку к экспедиции.

Итак, летим в Испанию! Главной, конечно, задачей было технически, всесторонне обеспечить предстоящую работу. Прежде всего аппаратура. Лучшей репортажной [228] камерой в те годы была американская камера «аймо» фирмы «Белл-Хауэл», которая была на вооружении всех кинорепортеров мира. Советские операторы работали тоже на этих камерах. Последняя модель «аймо» была снабжена револьверной сменой оптики. Обе камеры — моя и Макасеева — были тщательно проверены. Пленки мы с собой не брали, была дана телеграмма в Париж о закупке пленки «кодак» в специальной упаковке для камеры «аймо», на 30-метровых бобинах с черными раккордами, дающими возможность быстро перезарядить камеру на свету.

На следующий день после встречи с Борисом Захаровичем Шумяцким мне и Макасееву были вручены заграничные паспорта. Испанской визы в паспортах не было — Советский Союз в то время не состоял в дипломатических отношениях с Испанией, в Москве не было испанского посольства. Визу испанскую нам предстояло получить в Париже. Вечером того же дня у нас были и билеты на самолет Москва — Берлин — Париж, который вылетал 19 августа 1936 года.

На аэродроме нас провожали лишь несколько студийных товарищей и родные. Отъезд был обставлен почти секретно, очевидно, потому что лететь нам предстояло через территорию фашистской Германии, которая уже открыто стала на сторону испанских мятежников.

В то время в Москве был один лишь гражданский аэродром — Центральный, который традиционно называли Ходынкой. Мы вышли на летное поле к пассажирскому самолету «фоккер» советско-германской фирмы «Дерулуфт». Одномоторный фанерный самолет казался тогда вершиной комфортабельности. К двери была приставлена стремянка в две ступеньки, мы заняли свои места в этом десятиместном «лайнере», хвостовым костылем опиравшемся на землю.

Эренбург предлагает план работы

Первая посадка была в Великих Луках. Здесь были пройдены пограничные формальности, мы вручили пограничнику наши красные заграничные паспорта. Следующая посадка в Каунасе — это уже была «заграница». Нам предложили пройти в буфет аэровокзала, переждать, пока будет заправлен самолет. Помню, мое воображение было потрясено лежащей на вазе в буфете связкой бананов. Никогда в жизни бананов я не ел, впервые мне представилась эта возможность. Подойдя к стойке, [229] я непринужденно попросил пару бананов, бросил на прилавок доллар.

Наш самолет сделал большой круг над Берлином. Город был расцвечен флагами со свастикой. В эти дни в Берлине проходила Всемирная олимпиада тридцать шестого года. Наш самолет с глубоким креном на небольшой высоте пролетел над заполненным до отказа олимпийским стадионом.

Когда колеса самолета коснулись аэродрома Темпельгофф, нас охватило чувство тревожной напряженности — мы ступили на вражескую землю.

В Берлине — смена самолета. Пассажиров пригласили пройти в ресторан, самолет начали разгружать. Мы беспокоились о своем багаже, старались не упустить его из виду, но не могли же мы бежать за носильщиками. Тележки с чемоданами скрылись в аэродромной сутолоке, мы примирились с необходимостью довериться авиационной фирме, которая обязана была доставить и нас, и наш багаж в Париж.

Еще более, чем бананами, я был потрясен зрелищем живых фашистов. В черных и серых мундирах, со свастиками на рукавах, с железными крестами в петлицах. Не покидала мысль, что через несколько дней я буду на горящей испанской земле. Ошеломительным был этот бросок из Москвы в скопище врагов, улыбающихся, элегантных, козыряющих, беседующих друг с другом.

Быстро пролетели минуты в ресторане аэропорта. Я не притронулся к шницелю, выпил только бокал пива, глядя по сторонам. И вот уже предлагают пройти к самолету.

Поражал необыкновенный порядок в берлинском аэропорту. Не зная языка, можно было свободно ориентироваться по указателям, легко найти нужный выход к нужному самолету. Мог ли я тогда представить себе, что через несколько лет буду в майский день на этом же самом Темпельгоффском аэродроме снимать пленного фельдмаршала Кейтеля, которого выведут из самолета и повезут по разрушенному бомбардировками Берлину подписывать безоговорочную капитуляцию фашистской Германии, разгромленной вооруженными силами Советского Союза! Всего лишь несколько лет! Как далеко было до этого в Берлине, расцвеченном флагами международных Олимпийских игр...

Мы пересели в новый самолет. До Парижа будем лететь на трехмоторном «юнкерсе». Он был заполнен пассажирами. [230] За десять минут до отлета в проходе появился пилот, затянутый в элегантный мундир с золотыми пуговицами.

Приложив холеную руку к черному козырьку форменной фуражки, здороваясь с пассажирами, он прошел в пилотскую кабину, от него пахнуло дорогим одеколоном. Несколько лет спустя он, возможно, сидел за штурвалом «хейнкеля-111» и сбрасывал бомбы на Великие Луки.

Снова круг над Берлином, под крылом панорама фашистской столицы, расцвеченной полотнищами со свастикой, а дальше — аккуратненькие квадратики земли, красные черепичные крыши, игрушечные домики, деревушки. Бельгия, посадка в Брюсселе. Уже стемнело, когда мы увидели на горизонте приближающееся зарево Парижа.

Мы сели на сверкающий огнями аэродром Ле Бурже около восьми вечера. Полет продолжался почти двенадцать часов. Сейчас, оторвавшись от бетонной дорожки Шереметьевского аэропорта, реактивный самолет ТУ-104 без посадки покрывает расстояние до Парижа всего за три часа.

Выйдя из самолета, мы оказались в объятиях незнакомых приветливых людей, сотрудников нашего парижского посольства. Среди них был Александр Александрович Садовский, представитель Инторгкино. Высокий, элегантный, в сером костюме, с палочкой. Ноги он потерял, когда партизанил в Приамурье. После боя, раненый, он остался на полотне железной дороги, поезд отрезал ему обе ноги. Садовский сразу же по-деловому рассказал о нашей дальнейшей программе в Париже. Отвозим вещи в гостиницу, затем — он посмотрел на часы — в 9.30 Илья Григорьевич Эренбург ждет нас в кафе на Монпарнасе, с ним мы сегодня же обсудим план поездки в Испанию.

В машине Садовского мы мчались по залитым огнями улицам Парижа. После бананов и живых фашистов третьим чудом капиталистического мира было зарево парижских улиц. Так вот он, Париж! Каким головокружительным был воздушный прыжок из Москвы в Париж после рейда по пустыням Средней Азии, по Памирским ущельям, над бурными потоками Пянджа, через песчаные барханы, солончаки и каменистые плато — я словно продолжал этот пробег по унизанным гирляндами огней Елисейским полям, по Большим бульварам... И все же, как ни [231] сказочен в своем вечернем сиянии был Париж, меня не покидала мысль: «Цель — Испания. Скорее, как можно скорее на горящую испанскую землю!»

Около Больших бульваров, рядом с площадью Мадлен, оставили в маленьком отеле багаж и помчались через вечерний Париж на встречу с Эренбургом.

Перед отъездом из Москвы я читал очерки Эренбурга об Испании. Он знает Испанию, посещал ее в бурные дни рождения республики. Конечно, он подскажет нам самые правильные решения.

Ровно в 9.30 мы шагнули с тротуара на открытую веранду кафе. С Ильей Григорьевичем были его жена Любовь Михайловка и Савич, впоследствии долгое время работавший в Испании корреспондентом ТАСС и «Известий». Гарсон сдвинул два столика, принес аперитивы, предусмотрительный Садовский достал из бокового кармана карту Испании, разложил ее на столе.

Предложение Эренбурга заключалось в следующем. Цель нашей поездки, прямая и непосредственная, — Барселона, Каталония, Мадрид. Главные события сейчас развертываются в Каталонии и в центральной части Испании. Но есть и ближняя точка, где идут жестокие бои, — Ирун, Сан-Себастьян. Это зона, прилегающая к Франции, расположена на севере вдоль побережья Бискайского залива.

Проехать туда очень просто. Поездом ночь езды от Парижа до испанской границы. Переходим испанскую границу и попадем в пограничный город Ирун, на подступах к которому сейчас идут бои. Там, связавшись с республиканскими властями, наверняка можно будет проехать и в Сан-Себастьян, где, очевидно, тоже снимем интересный материал.

— На эту поездку, — сказал Илья Григорьевич, — уйдет у вас не больше трех-четырех дней. А затем, когда вы вернетесь в Париж и отправите материал в Москву, вместе полетим в Барселону, в Мадрид.

— А как сейчас обстановка в Ируне? — спросил я.

— Судя по сообщениям французской печати, очень напряженная, — Илья Григорьевич кивнул головой на пачку газет. — Предсказывают в ближайшие дни падение Ируна и выход мятежников на французскую границу. Думаю, что республиканцы продержатся дольше. Но если вы направитесь прямо в Мадрид, не побывав на севере Испании, позже вам эта возможность не представится. [232]

Кто знает, как сложится судьба этого небольшого пятачка республиканской территории.

С Эренбургом я встречался впервые. В последующие годы мы подружились. Многое повидали, вместе переживали испанскую трагедию в тридцать девятом году. В дни разгрома испанской республики знали, что немногие годы отделяют нас от продолжения вооруженной битвы с фашизмом, очевидно, на нашей земле. Бывая у Эренбурга на его московской квартире, я почти всегда встречал кого-нибудь из испанских друзей, наших военных людей, сражавшихся в Испании. И надписи, которые делал Эренбург на подаренных мне своих книгах, были на испанском языке.

Вива руссиа советика!

План, предложенный Ильей Григорьевичем, был нами принят безоговорочно. Это давало возможность буквально завтра выехать в Испанию. Поезд уходит вечером, день на подготовку — более чем достаточно. Послезавтра утром мы начнем работать в Испании, будем уже там, где идут бои.

Илья Григорьевич посоветовал нам взять с собой его друга — французского фотографа Шима, который работал в коммунистической и левой парижской печати. Для него содружество с нами было великолепным шансом попасть в Испанию. Шим был гол как сокол. А поскольку он сопровождал нас в качестве переводчика, мы оплачивали его проезд и путевые расходы. Нам он был полезен, потому что профессионально знал наши нужды, мог быть и администратором и ассистентом. Испанским языком владел он неважно, но мог ориентироваться в любой обстановке. Одним словом, нам он мог быть очень полезен, и мы в этом впоследствии убедились.

Следующий день, стало быть 20 августа, ушел у нас на подготовку к отъезду. Во-первых, мы ознакомились с пленкой, которую Александр Александрович закупил для нашей экспедиции. «Кодак супер X» в 30-метровой упаковке на металлических бобышках. Сняли пробы, проявили — отличная пленка. Мы отделили необходимое — рассчитывали на два-три дня — для первого этапа экспедиции количество пленки. Взяли, конечно, побольше, потому что не могли предусмотреть, с чем мы встретимся.

Решили кое-что купить из одежды. Приехали мы в элегантных костюмах, как и полагалось при поездке за границу. Но для съемочной работы нужно было экипироваться [233] специально. Каждый на свой вкус. Однако оказалось, что вкусы у нас с Борисом были одинаковые. Купили мы себе спортивные светлые бриджи, к ним высокие ботинки на шнурках мотоциклетно-спортивного типа, курточки на молнии, черные береты. Одежда эта была удобная для работы, но мы оказались одеты почти одинаково. Потом Садовский свозил нас в район Клиши, в лабораторию, где будет проявляться наш материал, познакомил с техниками, с лаборантами.

Сравнительно немного времени ушло у нас на визит в испанское посольство, где быстро были оформлены визы.

Вечером Садовский, его жена, товарищи из посольства уже провожали нас на вокзале. С нашим сопровождающим Шимом мы тронулись в поезде к юго-западной точке Франции, где она граничит с Испанией. Утром мы прибыли в маленький пограничный городок Эндей.

Выйдя из здания вокзала, мы сели в такси и доехали до пограничного моста, отделявшего Францию от Испании. На этой стороне моста французские пограничники, на той — испанские. Предъявили паспорта французским пограничникам. Вежливо козырнув, они вернули нам документы, и мы пошли по мосту. Пошли в Испанию...

Не прошло и двух недель, как фотографии и кинорепортажи, снятые на этом мосту, появились на экранах и в иллюстрированных журналах всего мира. Толпы беженцев покидали Ирун, занятый войсками Франко.

Мы шли по мосту, в тишине звучали наши шаги, впереди виднелась группа людей, к которым мы приближались. Они ждали нас молча, настороженно, видимо, с недоверием рассматривая двоих, одинаково одетых людей. Шим был одет обычно. Мы шагали, проклиная идиотские наши марсианские курточки и желтые ботинки, шли, нагруженные ящиками с пленкой, футлярами с аппаратурой.

Последние шаги пройдены. Шлагбаум. Красные паспорта. Вот тут-то и началось. Реакция ребят, одетых в синие комбинезоны, была мгновенной, бурной. Мы с Борисом, не выдержав, схватились за камеры и снимали по очереди пограничную «формальность». Нас обнимали, кричали «Вива Руссиа Советика!», поднимали кулаки, жали руки, хлопали по спине, а потом целой толпой повели нас куда-то. Толпа по пути множилась, росла. Я кинул взгляд в ту сторону моста, группа чопорных французских пограничников молча наблюдала за этой суматохой, [234] поднявшейся на краю испанской земли, куда шагнули двое советских людей.

Нас привели в штаб обороны Ируна. Большой старинный дом из серого камня с колоннами, со скульптурами, украшавшими лестницу, ведущую к парадному подъезду. У входа во двор стояли сложенные из мешков с песком блиндажи, около них часовые. Весь двор был заполнен военными машинами, кузова которых были исписаны лозунгами, названиями общественных организаций, которые реквизировали эти машины у их владельцев. Когда мы подошли к штабу, нас уже сопровождало человек тридцать. У входа они, посовещавшись, очевидно, решили, что получается слишком уж многочисленный эскорт для двух кинооператоров, и с нами дальше пошли несколько человек, а оставшиеся у ворот долго давали им советы, куда нас вести, с кем мы должны встретиться. Широкая мраморная лестница привела нас на второй этаж. На лестнице спали вооруженные люди, очевидно, пришедшие сюда с передовой. А оборона линии города, как нам уже успели по дороге рассказать, — рукой подать. Мы проходили анфиладами комнат, стены которых были обтянуты штофными обоями. Около стучащих машинок стояли в ожидании мандатов люди, опоясанные пулеметными лентами. Все это напоминало мне картины, фильмы, запечатлевшие образ Смольного в дни Октябрьского восстания. Среди вооруженных людей, наполнявших залы и коридоры старинного особняка, было много женщин. Молодые девушки, пожилые матроны, вооруженные ружьями, пистолетами. Все в комбинезонах. Этот комбинезон, ставший формой народной испанской милиции, назывался «моно». То там, то здесь резвились группки детей. Родителям не с кем было оставить их дома.

Нас познакомили с коренастым, похожим на тяжелоатлета майором Мануэлем Кристобалем — руководителем обороны Ируна. На нем была выцветшая, застиранная до бела голубая гимнастерка. Над левым надгрудным карманом нашивки и звездочка. «Команданте» — майор. Он кивнул нам головой, знаком попросив разрешения закончить диктовать машинистке какую-то бумагу. Закончив, пригласил нас присесть с ним в углу на диван. Я попросил Кристобаля в нескольких словах ознакомить нас с военной обстановкой на этом участке фронта. Он взял карту района Ируна и Сан-Себастьяна, на которой была нанесена линия обороны. Эта линия проходила в самой [235] непосредственной близости к месту, где мы находились.

— Фашисты с каждым днем бросают все большие силы для того, чтобы овладеть Ируном, — сказал Кристобаль. — Они хотят отрезать от Франции все побережье страны Басков и Астурии, занятое республиканскими войсками. Ирун обороняют отряды народной милиции, сформированные из рабочих, крестьян. Много молодежи, много женщин сражаются на подступах к Ируну.

— Какое, по-вашему, соотношение сил? — спросил я.

— Самое невыгодное для нас. Если вы захотите проехать на передовую, вы увидите наше вооружение. А у них — эскадрильи современных самолетов, которые беспощадно бомбят наши линии обороны, у них много артиллерии, их поддерживают огнем тяжелых дальнобойных орудий военные корабли мятежников. Наше вооружение — очень устаревшие винтовки (и не у каждого бойца она есть) с очень ограниченным количеством патронов. Почти нет артиллерии, не говоря уже об авиации. Мы сражаемся за Ирун, который стоит на границе с Францией, но нам вовсе не легче оттого, что мы граничим с демократической Францией, в которой сейчас правительство народного фронта. До сих пор сражающиеся за законное правительство испанской республики не получили от правительства Блюма ни одного патрона, ни одной винтовки, ни одного пулемета. А над нашими позициями совершенно открыто и нагло летают итальянские «капронни», немецкие «юнкерсы» и «хейнкели».

— Сформированы ли ваши воинские части по партийному принципу? — спросил я.

— В наших отрядах и бригадах сражаются плечо к плечу представители всех партий: коммунисты, анархисты, социалисты, католики. Страна Басков — цитадель католицизма. Однако, должен сказать, наши милисианос сражаются с фашистами, невзирая, на свои бывшие партийные разногласия. Впрочем, и до войны эти разногласия не могли повлиять на монолитное единство подавляющей части испанцев, преданных республике, ненавидящих фашизм.

Во время беседы выяснилось, что Мануэль Кристобаль является руководителем провинциального комитета коммунистической партии. Я попросил поручить кому-либо сопровождать нас на передовые линии обороны Ируна. Он сказал, что сам поедет с нами, ему как раз нужно побывать на некоторых участках обороны. [236]

Первое боевое крещение

Мы вышли во двор. И сразу же начали снимать. Мы запечатлели колоритную обстановку двора, заполненного вооруженными людьми, которые подходили к Мануэлю Крпстобалю: одни просили у него указаний, другие — резервов, третьи говорили о необходимости пополнить запасы патронов, боеприпасов. Люди не обращали внимания на то, что на них направлен объектив кинокамеры. Мануэль Кристобаль, развернув боевую карту, знакомился с обстановкой, тут же подзывал кого-то, отдавал короткие приказания. Этот человек был полон кипучей энергии.

Особенно запомнился мне беседовавший с Кристобалем человек, лицо которого было обрамлено курчавой черной бородой. Он держал в крепких узловатых крестьянских руках полевую карту, в кончике рта зажата алая роза, глаза его были золотистыми. Он был спокоен, немногословен. На его мятой гимнастерке были такие же, как у Мануэля Кристобаля, знаки отличия майора народной милиции. Я снял их обоих, погруженных в беседу, потом подошел вплотную и снял крупный план бородача, снял долгий, крупный план, не жалея пленки, чтобы дать зрителю возможность вглядеться в прекрасное лицо защитника испанской республики, командира народных вооруженных сил.

Мануэль Кристобаль подвел нас к машине. Отличный «бьюик» весь был измалеван лозунгами. Это было выражением полного пренебрежения к респектабельности роскошных лимузинов, некогда принадлежавших высшим чиновникам или крупным капиталистам. На капоте, дверцах, багажнике и стеклах этих машин, помимо букв, означающих организацию, которой принадлежала эта машина, были и лозунги: «Долой фашизм!», «Вива, республика!», «Да здравствует народный фронт!» Парнишке, шоферу «бьюика», Мануэль сказал, что отныне он поступает в полное распоряжение компаньерос из Унион Совьетика. Тот, восторженно улыбаясь, поднял кулак, крепко пожал нам руки, быстро заговорил. Шим перевел нам, что парень просит нас быть уверенными, что он обеспечит нам хорошую работу. Мануэль Кристобаль, перекинув через плечо легкий автомат, сел в свою машину, мы на «бьюике» рванулись за ним.

При выезде из города нас остановил патруль. Бойцы этого патруля знают Кристобаля, знают его машину, и он [237] проскочил без задержки. А нас остановили. Увидев это, он тоже остановился. Я подошел к нему и попросил задержаться минут на пятнадцать, мы снимем здесь несколько кадров. Он охотно согласился. Мы отвели в сторону свою машину и приступили к съемке. Впоследствии кадры этого патруля вошли во все кинохроники испанской войны, которые когда-либо делались и создавались кинематографистами многих стран. Женщина-крестьянка вся в черном с одноствольным охотничьим ружьем на плече поднятием руки останавливает машину, проверяет документы сидящих в машине, возвращает документы и таким же властным жестом предлагает им следовать дальше. Рядом старик и крестьянин с двустволкой. Стоят они около баррикады, построенной так, что машина не может проскочить, не замедлив хода. Мы сняли выразительные кадры. В этом эпизоде был как бы символический образ испанского народа — безоружного, вступившего в войну с фашизмом с охотничьим ружьем. Сняли разных людей, предъявляющих документы, — благообразного, хорошо одетого пожилого человека, группу вооруженных людей, девушку, опоясанную патронными лентами. Снимали, не привлекая внимания, установив длиннофокусную оптику. Иногда люди взглядывали в объектив нашей камеры, мы продолжали снимать. Я представлял себе, как в переполненных залах кинотеатров в нашей стране — в Москве, в Харькове, Оренбурге, Алма-Ате тысячи наших советских людей вопрошающе будут смотреть в лица испанцев — этой девушки, этого крестьянина, женщины в черном, стоящей на охране дороги.

Дорога, извиваясь, пошла в гору. Вдалеке на одном из холмов виднелось полуразрушенное здание древнего монастыря. Оставив машины у подножия холма, мы по узкой тропинке двинулись наверх. Мануэль Кристобаль сказал, что монастырь Сен Марсиаль один из главных опорных пунктов обороны Ируна.

Поднявшись в гору, мы пошли глубоким ходом сообщения. Видно, для фашистов эта высота была трудным орешком. На монастырь обрушено огромное количество артиллерийских снарядов, авиационных бомб. Здесь были большие потери, но взять фашистам эту высоту не удалось, этот форт крепко держал ключевую позицию на подступах к Ируну.

Сначала Мануэль представил нас командирам и солдатам. Сообщение, что эти двое парней приехали из Советского [238] Союза снимать борьбу испанского народа, вызвало среди милисианос бурю восторга. Каждый хотел пожать нам руку, опять крики «Вива Руссиа!», «Вива советико!», поднятые кулаки, горящие глаза. Командир дал ребятам возможность выразить чувства, однако вскоре прозвучала команда, каждый занял свою позицию в траншее.

Мы приступили к съемкам. Командиры докладывали Мануэлю Кристобалю обстановку. Прекрасный эпизод! Вот они — командиры вооруженных сил испанской республики, первые в истории Испании майоры, команданте из народа. По загрубевшим лицам, мозолистым рукам видно было, что это крестьяне, рабочие. Сколько внутреннего задора. Какая вера в то, что хотя и плохо еще командуют, быть может, не по правилам воюют, но дерутся за правое дело.

Снимали мы солдат, снимали пулеметчиков. Те, на кого был направлен объектив кинокамеры, открывали ураганный огонь по врагу, хотя мы об этом не просили. Некоторые после пулеметной очереди поднимали кулак, глядя в объектив нашей кинокамеры, выкрикивали лозунги. И мы снимали их, не уговаривая: «Не смотри в объектив, товарищ!» В этом взгляде и поднятом кулаке была наивная прелесть, чистота испанской души.

Немного поодаль от изрытых воронками траншей сняли артиллерийскую позицию. Только горькой иронией могло звучать слово «артиллерия» применительно к тому, что мы увидели. Маленькая старинная пушка на двух огромных колесах. Из таких пушек парижские коммунары били по версальцам. Я не преувеличиваю. Удивительно, как она сохранилась, какими судьбами оказалась на вооружении республиканской испанской армии, и уж совсем удивительно, где и как они к ней боеприпасы нашли?

Снарядов было немного. Их берегли. Двое милисианос-артиллеристов заколачивали снаряд в ствол, потом капитан-артиллерист долго прицеливался. По его команде подручные солдаты то приподнимали лафет, то чуть подкручивали колесо, разворачивая пушку левее, правее.

А потом все отходили подальше и, став на одно колено, ждали выстрела, не сводя глаз с главного артиллериста, державшего в руке веревку. Видимо, были все основания опасаться, что в момент выстрела пушка разлетится вдребезги. [239]

— Фуэго! Огонь! — командовал артиллерист. Тут же он дергал изо всей силы за шнур, и пушка выстреливала, подскочив при этом на полметра вверх и откатываясь на несколько метров назад, где ее схватывали милисианос, тащили на старое место, снова забивали снаряд, снова целились, отбегали в сторону и зажимали уши в томительном ожидании выстрела. Один раз, подпрыгнув при выстреле, пушка перевернулась вверх колесами.

Такой была артиллерия республиканской армии в августе 1936 года, то есть через месяц после начала фашистского мятежа. А в воздухе над монастырем Сен Марисаль совершали на небольшой высоте широкие круги два современных двухмоторных итальянских бомбардировщика «капронни». У них — точные схемы республиканской обороны, большие запасы бомб, которые транспортами идут из Италии и из фашистской Германии. А здесь — охотничье ружье, музейная пушка, и вчерашний батрак с нашивкой лейтенанта ведет в бой таких же, как он, парней-крестьян, вооруженных через одного старыми винтовками, у каждого десятка два патронов да одна ручная граната за поясом.

Снаряды мятежного крейсера «Канарис»

Время шло уже к полудню. «Капронни» сбросили бомбы на соседнюю высоту, мы сняли разрывы этих бомб. Итальянские самолеты прошли так низко, что отчетливо видны были их опознавательные знаки. Несколько бомб были сброшены и на нашу высоту. Один парень был ранен осколком бомбы, мы сняли, когда его несли на носилках вниз по горной тропинке. Сняли мы в перерыве между боем бойцов, когда им принесли свежую газету. Они просматривали газету, желая узнать новости, я спросил их: «Что вас больше всего интересует в мире?» — «Главное, что нас интересует: кто нам помогает и кто нас предает», — сказал один парень.

Они, эти солдаты народной армии, стоящие на переднем крае вооруженной битвы с фашизмом, своим нутром понимали, что их предают западные демократии. Иначе не могли бы безнаказанно парить в небе итальянские «капронни», не была бы закрыта граница. Почему нет у них пушек, снарядов и ружей? А у фашистов, которые рвутся к их траншеям, есть все?

Был еще первый месяц войны. Но уже трагически ясна была расстановка сил. И в глазах этих ребят я чувствовал [240] настойчивый, упрямый вопрос: «Кто поможет нам в этой борьбе?»

Мы распростились с ними и вместе с Мануэлем Кристобалем спустились по тропинке к нашим машинам. Вместе с ним мы вернулись в Ирун, где он выдал нам мандат, разрешающий свободное передвижение в зоне побережья Бискайского залива от Ируна до Бильбао. Мануэль предложил нам пообедать. Мы поблагодарили. У нас сейчас было единственное желание: снимать, снимать, снимать.

С Кристобалем я снова встретился через девять месяцев в трудные дни боев на подступах к Бильбао. Он руководил обороной Бильбао. В этих боях был тяжело ранен. И последняя наша встреча была уже в госпитале, куда я пришел навестить его перед отлетом в Барселону. Бильбао был тогда в кольце.

Имя Мануэля Кристобаля вошло в историю гражданской войны в Испании как одного из крупных деятелей, вышедших из гущи испанского народа, испанского рабочего класса. Мануэль Кристобаль стал впоследствии членом политбюро испанской коммунистической партии, он умер в эмиграции в годы второй мировой войны.

* * *

Мы выехали из Ируна, по дороге часто останавливались, снимали. В Сан-Себастьян приехали в три часа дня. Всемирно известный фешенебельный курорт Испании. Мы вышли из машины на знаменитом сан-себастьянском бульваре, запечатленном на красочных туристских проспектах, на открытках.

Сразу же начали снимать прогуливающихся по бульвару. Сняли парочку на скамейке, молодую женщину с ребенком. Кто мог бы подумать, что эти мирные кадры сняты в стране, где идет война... Война ворвалась в наши кадры тут же, внезапно. Я не успел закончить медленную панораму, которую вел, держа в кадре женщину, толкающую детскую коляску, как раздался грохот разрыва. Это было где-то рядом, справа от меня. Я резко развернул камеру и снял огромный фонтан воды, поднявшийся из зеркальной поверхности лазурной бухты, около пляжа. Снова устремил камеру на женщину, она уже бежала с детской коляской по бульвару. На ее лице был ужас. Бегущую с коляской женщину я снял на полный завод пружины камеры. В этот момент вспомнил эйзенштейновскую детскую коляску из «Броненосца «Потемкина». [241]

Быстро сменил оптику, поставил телеобъектив и стал ждать нового разрыва. Он громыхнул в самой середине бухты — снова огромный белый гейзер. Оглянулся — бульвар опустел. Где-то вдали я увидел Макасеева. Нас осталось двое на опустевшем бульваре. И я снял безлюдный бульвар, снял еще несколько разрывов. Новое, ранее не изведанное чувство испытал я, когда над головой с тяжелым шипением пронесся снаряд и разрыв громыхнул где-то в городе. Ко мне подбежал наш шофер. Он потянул меня за рукав. «Скорее в укрытие, скорее! Это «Канарис»!»

Один за другим проносились над головой снаряды, которые мятежный крейсер «Канарис» обрушивал на город. Конечно, никаких военных объектов в тихом курортном городке не было. Где-то на далеком мысе загрохотали береговые батареи. Манолло, наш водитель, что-то быстро говорил, тянул нас к машине. Шим объяснил, что он предлагает поехать на береговые батареи. Может быть, нам удастся сиять «Канарис». Мы прыгнули в машину, помчались, но дорога оказалась перекрытой, а тем временем грохот береговых батарей затих. Шим внес предложение: по горячим следам снять последствия артиллерийской бомбардировки города. Мы последовали его совету.

День уже был на исходе. Первый наш день на испанской земле. Мы подсчитали — снято около восьмисот метров материала. Есть и боевые эпизоды, и репортажи на дорогах, облик прифронтового Ируна, люди, бойцы, фашистские самолеты, обстрел Сан-Себастьяна. В городе мы быстро нашли места, где разорвались тяжелые снаряды, сняли, как люди разбирают развалины домов, извлекают из-под развалин раненых.

Солнце было уже близко к горизонту, пора кончать съемки. Наш выезд в Испанию был рассчитан на четыре-пять дней, но могли ли мы предполагать, что первый же съемочный день будет так насыщен и снято будет так много актуального материала. Подумать только, позавчера, 19 августа, мы еще были на московском аэродроме. Сейчас мы можем поспеть к вечернему поезду, который нас доставит в Париж. Завтра, 22 августа, мы уже отправим в Москву снятый материал. Да, немедленно возвращаться в Париж! Во что бы то ни стало успеть на ночной экспресс!..

Манолло подвез нас к пограничному мосту ровно за [242] час до отправления парижского экспресса. Мы горячо поблагодарили его за помощь, попросили передать сердечный привет Мануэлю Кристобалю, тепло попрощались с испанскими пограничниками и, пройдя через мост, снова очутились на французской территории. На вокзале мы были за полчаса до отхода поезда. Когда сидели в вокзальном буфете, с упоением запивая терпким холодным пивом тающий во рту бифштекс, к нам подошел полицейский и, вежливо откозыряв, попросил нас последовать за ним. Мы переглянулись — этого еще не хватало. Взглянув на часы, мы поняли, что бифштекс останется не съеденным. Расплатившись с официантом, последовали за полицейским, который провел нас в полицейский пост вокзала, где комиссар предложил нам предъявить документы. Я попросил Шима перевести комиссару: «Мы что-нибудь нарушили? Почему нас задерживают?»

Полицейский комиссар весьма любезно, улыбаясь, сказал:

— О, нет, нет, никакого задержания, просто разрешите проверить ваши документы.

Я оглянул себя и Макасеева. Конечно, мы привлекаем внимание нашими бриджами, одинаковыми куртками, беретами. Предъявили паспорта. Комиссар предложил нам немного подождать и вышел, очевидно, к начальству или к телефону. Через десять минут он возвратился и молча вернул нам паспорта.

— Что вы можете нам сказать? — спросил я.

— Ничего, месье, простите, что вас потревожили — это просто контроль. Мы находимся на границе со страной, в которой происходят очень острые события. Просто контроль, ничего более. Всего хорошего — вы свободны.

В вагон-ресторане уже никто не помешал нам сытно поужинать. Только здесь, только сейчас почувствовали невероятную усталость. Вспоминали прошедший день, работу, которая не прекращалась с раннего утра до вечера ни на одну минуту. Целый день на ногах! Первая встреча с Испанией! Первое боевое крещение. Что ни говори, а мы сегодня побывали под огнем, впервые в жизни. Над нашими головами свистели пули, рядом рвались бомбы, в бухте падали тяжелые снаряды фашистского крейсера. Кровь на мостовой. Да, это было настоящее боевое крещение.

Я засыпал в белоснежных, крахмальных простынях комфортабельного спального вагона, несущегося в Париж. [243] Перед глазами была энергичная, круглая физиономия Мануэля Кристобаля, его крепкие крестьянские руки, державшие полевую карту, черные от загара, поросшие золотистыми волосами, автомат на плече. Крестьянин с двустволкой, женщина в черном.

Сегодня мы сняли первые метры пленки нашей испанской кинолетописи.

Предупрежденный нашей телеграммой Садовский встречал нас. В глазах его была тревога.

— В чем дело? Почему вернулись?

— Александр Александрович, дорогой, сняли все, много сняли! Сейчас главное — материал немедленно в Москву.

— Давайте проявим материал перед отправкой. Не возражаете?

Мы согласились. Первую партию снятого материала нам не мешало бы посмотреть. Проверить себя, пленку. Прямо с вокзала отправились в лабораторию. И уже не покинули ее до тех пор, пока на монтажном столе не просмотрели весь негатив. Полный порядок. Брака не было.

На следующий день, утром 23 августа, материал ушел рейсовым самолетом в Москву. Вечером этого же дня студия встречала на Центральном аэродроме в Москве наши первые испанские съемки. Через четыре дня после того, как мы вылетели из Москвы. Это, пожалуй, был непревзойденный рекорд оперативности.

А еще через два дня на экраны страны вышел выпуск «К событиям в Испании». Выпуск № 1. По рецензиям в московских газетах и по письмам товарищей мы смогли представить себе, каким успехом у зрителей пользовался этот первый испанский репортаж. Нам писали, что ни один художественный фильм за последние годы не имел такого успеха у зрителей, трудно припомнить времена, когда зрители так штурмовали двери кинотеатров. Впервые — живой образ борющейся Испании, который жаждали увидеть миллионы людей нашей страны.

Теперь перед нами стояла задача — глубоко и вдумчиво показать в последующих выпусках события в Испании. Мы готовились к поездке в Испанию уже надолго. На этот раз цель поездки — Барселона, Мадрид.

Вместе с нами в Испанию направлялся и Илья Григорьевич Эренбург. Через несколько дней мы выехали из Парижа, прибыли во французский городок Портбу, расположенный [244] на границе с Испанией, пересели на шаткий, игрушечный, курортный поезд, проехали на нем вдоль побережья Средиземного моря и через два дня вышли на вокзале в Барселоне.

День на полевом аэродроме

Неповторимая в своем революционном накале огневая Барселона! На ее улицах и площадях кипящие толпы людей, еще не опомнившихся от радости недавней победы над поднявшими в городе вооруженный мятеж фашистами.

Мы снимали летучие митинги в городе, где толпы людей криками одобрения встречали каждую речь оратора. Окунувшись с камерой в толпу, мы «охотились» за яркими кадрами — снимали на улицах, площадях, бульварах, лица, улыбки, цветы, красивых девушек с цветами в прическах и винтовками на плече, подъезды отелей, где расположились штабы революционных организаций, партий, профсоюзов. Снимали мчащиеся по улицам машины, ощетинившиеся винтовками, украшенные лентами и цветами, отряды народной милиции, проходящие через шпалеры приветствующих их людей. Она была прекрасна, Барселона. Народ еще не представлял себе, какие испытания предстоят, победа казалась близкой, легкой, тон задавали анархисты, захватившие в городе лучшие отели, склады с оружием, автомобили, в толпе они выделялись своим воинственным видом, обвешанные оружием, в широкополых сомбреро, с черно-красными нашейными платками. Такой она запомнилась, августовская тридцать шестого года Барселона, карнавальная, полная веры в скорую победу и, увы, беспечная, легкомысленная.

В казармах Карла Маркса мы сняли формирование первых интернациональных частей — батальон Тельмана, сентурия «Димитров»; в колоннах, выстроившихся на казарменном плацу, стояли успевшие уже прибыть в Испанию антифашисты — французы, немцы, итальянцы, болгары. Волевые, полные решимости сражаться с фашизмом люди стояли с оружием в руках в боевом строю. Это были первые звенья будущих интернациональных бригад.

В барселонском порту мы сняли толпы людей, заполнивших пристань, где стоял расцвеченный флагами крейсер «Хайме Примеро» — революционный крейсер, оставшийся верным республике. Народ ликовал, матросы крейсера с борта корабля отвечали приветствиями бушующей [245] от восторга толпе, снятый нами эпизод напоминал нам кадры из фильма «Броненосец «Потемкин».

Илья Григорьевич презрительно ухмыльнулся, узнав, что мы хотим снимать бой быков: «Потянуло на испанскую экзотику?», но мы все же пошли. И не пожалели, что пошли, сняли великолепные кадры. Прославленные тореро посвящали очередного быка победе над фашизмом, поднимали кулак перед тем, как взять в руку малету. По арене дефилировали отряды народной милиции, уходившие на фронт под Уэску, тысячи людей провожали их, подняв над головой кулак, пели гимн республики, забрасывали солдат и тореро апельсинами, сигарами, кидали на арену шляпы.

Илья Григорьевич скептически качал головой, когда мы, захлебываясь, рассказывали о нашей съемке, он был упрям, непоколебим.

С Эренбургом мы совершили пятидневную поездку на Арагонский фронт, были под Уэской, сняли боевые эпизоды на передовой. День провели мы на полевом аэродроме, снимая отважных республиканских пилотов, улетавших в бой на допотопных «фарманах» и «потэзах», возвращавшихся с изрешеченными пулями крыльями и фюзеляжами. Из одного вернувшегося на аэродром самолета — мы сняли это — товарищи бережно вытащили и уложили в санитарную машину смертельно раненого пилота. Ночь мы провели на командном пункте бригады анархистов, где Эренбург до утра проспорил с одержимым фанатиком, вождем испанских анархистов Дуррути, честным и наивным, страстно ненавидящим фашизм. Провожая нас, Дуррути на прощание сказал: «Встретимся в Мадриде». Я действительно встретил его в Мадриде через четыре месяца, встреча была трагичной...

Уйма снятого материала! Давно, давно не снимал с таким упоением, азартом. Скорее отправлять пленку в Москву, на экраны должны выйти следующие выпуски. У нас материала на два-три выпуска.

Вернувшись в Барселону, упаковали снятую пленку, Борис Макасеев вылетел в Париж, чтобы проследить за проявкой драгоценных кадров и отправкой их в Москву. Мы с Эренбургом едем в Мадрид. Советский Союз установил дипломатические отношения с Испанской республикой. На этих днях в Мадрид прибывает советское посольство.

В день нашего отъезда из Барселоны пришла печальная [246] весть о падении Сан-Себастьяна и Ируна. Фашисты вышли к французской границе. Впоследствии мы видели хронику, снятую французскими операторами, — горящий Ирун, трагические сцены бегства испанцев, покидавших родную страну. Они бежали по мосту. По тому самому мосту, по которому две недели назад мы перешли границу и предъявили свои паспорта бойцам народной милиции.

Радостной была встреча с Михаилом Ефимовичем Кольцовым, он встретил нас у дверей отеля «Флорида», в котором поселились и мы. С этого момента я был почти неразлучен с ним. Вместе с Кольцовым мы совершили воздушный рейс на север. Над территорией мятежников перелетели из Мадрида в Бильбао, побывали в Астурии, я снял бои на окраинах Овиедо. Это было в сентябре. Фашисты взяли Талаверу, захватили Толедо, двигались на Мадрид, который уже стал приобретать черты фронтового города, готовился к обороне, стал строже, пустыннее, испытал уже первые бомбардировки. Уже появились зримые черты того Мадрида, который вскоре стал осажденной крепостью, Мадрида, ставшего символом стойкости, мужества, таким он навеки останется в памяти человечества, осененный гордым лозунгом: «Но пасаран!»

Выпей глоток вина, Долорес

Октябрь на редкость жаркий. Удушающий зной висит над рыжей землей Кастилии. Над асфальтом толедского шоссе — плывущее марево, в котором издалека грузовик кажется отделившимся от земли, прыгающим челном. Дорога местами — по нескольку километров — совершенно пуста. Иногда попадаются длинные колонны людей, идущих в Мадрид. Они бегут из родных деревень, захватив с собой лишь то, что может унести маленький ослик или спотыкающаяся кляча. Здесь на дороге можно узнать положение точнее, чем в военном министерстве. Поездка по шоссе — это своего рода разведка. Остановишься, спросишь людей, едешь дальше. В двадцати-тридцати километрах от Мадрида беженцев становится больше, они уже не бредут медленной усталой походкой, а бегут, подгоняемые раскатами артиллерийской стрельбы. Люди со страхом оглядываются по сторонам и твердят одно слово «фасистас».

Войска Франко вчера взяли Илиескас и движутся на Мадрид. Республиканцы пытаются задержать их короткими контрударами и артиллерией. Но мятежники ежедневно [247] вводят в бой свежие части, наращивают авиационные удары, забрасывают республиканские тылы листовками:

«Мадрид окружен! Жители Мадрида, сопротивление бесполезно, помогайте нашим войскам захватить город, иначе национальная авиация снесет его с лица земли...»

«Национальная авиация» — это летчики и самолеты Гитлера и Муссолини. Это «юнкерсы», «хейнкели», «капронни», «фиаты».

Вот они появляются над нашими головами, направляясь на Мадрид. На этот раз они не бомбят дорогу. Нагло, на высоте пятьсот метров идут над шоссе. Старик крестьянин поднимается из кювета.

— Ты француз? — спрашивает он меня. — Англичанин? Американец?

— Сой русо, — отвечаю я.

Он отступает, недоверчиво переспрашивает. Я уже к этому привык. Обычно кончается это хлопаньем по плечу, угощением сигаретами и пением советских песен. Сейчас — другое. Старик подходит ко мне и вцепляется своими крючковатыми руками в мое «моно» — серый комбинезон.

— Ты русский, — повторяет он злым шепотом. — Ты видел? Видел, я тебя спрашиваю? — он смотрит в небо, где еще видны в синем мареве самолеты. — Франко помогают все. Ему везут оружие, танки, самолеты. Кто нам поможет?

Он не выпускает меня, и крупные слезы прокладывают темные дорожки по белесой пыли на его смуглом морщинистом лице.

— Кто нам поможет? Вот наше оружие! — он бросается к своему мулу и вытаскивает из вьючной корзины старый дробовик. — С этим против самолетов Гитлера? — И снова шепотом, скороговоркой: — Помогите нам. Только вы нам поможете. Иначе они всех нас перебьют, слышишь, русский?

Он ждет ответа, опустив руки, глядя мне в глаза. Он верит, что русский не солжет. А знает ли он, что подводные лодки Италии и Германии рыщут в Средиземном море, что британские броненосцы блокируют порты республиканской Испании, осуществляя политику «невмешательства», если и знает — все равно ждет ответа.

— Будет, старик, помощь, — говорю я. — Скоро будет. [248]

Он молча поднимает кулак. И долго смотрит мне вслед.

Из-за рыжих холмов вдали поднимаются столбы черного дыма. Оттуда доносятся глухие раскаты орудийных разрывов.

Фашисты наступают на Мадрид.

Мадрид тяжело дышит. Чем ближе фашисты, тем учащеннее его дыхание. Город становится суровее с каждым днем. Население Мадрида тает. Дорога на Валенсию переполнена грузовиками, автобусами. Однако правительство Ларго Кабальеро до сих пор не опубликовало ни одного обращения к жителям столицы. Необходимость в таком обращении возрастает по мере приближения линии фронта. Что же решило правительство? Оборонять Мадрид или отдать его без боя? В народе и в войсках уже открыто говорят об измене генерала Асенсио. Он — правая рука Кабальеро, его главный военный советник. Эвакуация Мадрида проходит стихийно, хаотично. Никто толком не знает о положении на фронте. Только коммунисты напрямик говорят о смертельной опасности, угрожающей Мадриду, и призывают народ к обороне. «Но пасаран!» (Они не пройдут!) — лозунг, провозглашенный Долорес, стал самым популярным в Мадриде.

Я встретил Долорес в знойный день на выжженных солнцем холмах в трех километрах от города. Снимал жителей Мадрида — они рыли окопы. Переходя от одной группы к другой, я увидел Пассионарию. Мерно взмахивая киркой, она била каменистую красноватую землю. Невдалеке — Хосе Диас. Он болен, он устал от непосильной для него работы и прилег. Но товарищи и не пытаются уговорить его уехать. Отдохнув, он снова берется за кирку.

Снимаю вождей испанских коммунистов за работой на оборонительных рубежах Мадрида. Тысячи людей, работающих на этих холмах, знают, что они здесь. Никто не приходит поглазеть на них. Это — не сенсация. Долорес и Пепе — так зовут их все — с народом. Это в порядке вещей.

Работают дети, старики, юноши, девушки. Девочки с розами, вплетенными в волосы, носят кувшины с водой. Одну из них подзывает Долорес и медленными глотками пьет воду. Девочка ласково говорит ей:

— Долорес, хочешь я принесу тебе вина?

Долорес улыбается, благодарит, вытирает со лба пот и снова берется за кирку. [249]

В бой вступают советские танки

Кто же будет защищать Мадрид? Войска Франко неумолимо приближаются к городу. Правительство по-прежнему молчит. Едем с Макасеевым в казармы 5-го полка, в район Тетуан. На широком плацу снимаем обучение новобранцев. Организованный ЦК компартии 5-й полк превратился в кузницу военных кадров. Его батальоны, обученные и вооруженные, сражаются на всех фронтах. В частях 5-го полка способные командиры, среди которых уже завоевали всенародную известность Листер и Модесто, командующие крупными соединениями.

В Альбасете заканчивается формирование интернациональных бригад — на них возлагают большие надежды. Их комплектуют люди, имеющие опыт первой мировой войны. Интеровцы, как их называют, оставили семьи, дела, работу, пробрались в Испанию через множество пограничных и полицейских кордонов с одной целью — сражаться с фашизмом.

Ходят слухи, будто каталонские анархисты собираются послать свои части на оборону Мадрида. Они грозят разгромить Франко под Мадридом и двинуться на Бургос.

Слишком много слухов. Они ползут по Мадриду, а правительство Кабальеро продолжает хранить молчание, ничего не опровергает и не принимает никаких мер к обороне города.

Мадрид переполнен шпионами. Генерал Мола объявил, что «национальные войска» идут на Мадрид четырьмя колоннами, а пятая выступит в самом городе. Так родился термин «пятая колонна» — синоним злобного контрреволюционного подполья, синоним удара в спину.

Ночами мы слушаем радио. Бургос, Саламанка, Рим, Берлин, Лондон. Тщательно разработана программа торжественного вступления фашистов в столицу. Тут и белый конь, на котором Мола въедет на площадь Пуэрта дель Соль, и расписание парадов, и зловещие разговоры о «чистке» города...

Чувство огромной ответственности за каждый кадр, снятый в эти неповторимые часы, дни. Недавно получена из Парижа большая партия пленки «супер X». Снимаю на окраинах, на фронте, артиллерийских позициях, на улицах Мадрида, на дорогах. Снимаю с утра до ночи. [250]

И не ложусь, пока не заполню несколько страниц дневника.

Фронт все приближается. Фашисты наступают, охватывая город полукольцом. Главное направление их ударов — толедская дорога. Они уже захватили Сесенью, овладели важным узлом дорог в Брунете и Кихорне.

28 октября, на рассвете мы были свидетелями небывалого зрелища. Вечером накануне к нам в «Палас» приехала группа советских танкистов. Все в кожаных курточках, беретах. Наконец-то! Как ждали мы их, с какой тревогой следили за рискованным рейсом кораблей, идущих через моря, которые кишат фашистскими пиратами...

Вечером в «Паласе» один из наших танкистов весельчак латыш Арманд говорил мне:

— Запаси на завтра побольше пленки, будет что снимать...

Я увидел советские танки, когда они выходили из оливковой рощи на проселок. Они продвигались к исходным для атаки рубежам с открытыми люками, из которых выглядывали молодые ребята в кожаных курточках и черных беретах. Я вспомнил крестьянина с охотничьим ружьем на толедской дороге, его слезы. Стало светло на душе. Не соврал старику.

Танки, рокоча моторами, идут по дороге и обгоняют колонны солдат. Солдаты приветствуют танкистов неистовыми криками, восторгом, кидаются к ним и со слезами на глазах кричат: «Впива Руссия Советика!», «Вива Республика эспаньола!..» Танкисты улыбаются, машут руками.

Сегодняшний день должен принести решительный перелом. Каждый пехотинец тщательно проинструктирован. Пехота пойдет за танками при поддержке артиллерии. Главное — не отставать от танков, закреплять успех...

На перекрестке в группе командиров — Долорес и Хосе Диас.

Оставляем машину в рощице вблизи артиллерийских позиций и вместе с Макасеевым идем дальше, туда, где залегла пехота Листера, готовая ринуться вперед.

Мы с Борисом решили сегодня не разлучаться, идти рядом, не отставать от пехоты.

— Как думаете, поднимутся ваши? — спрашиваю молодого командира. [251]

— Должны подняться, — отвечает он, но в его голосе нотка сомнения. Бойцы не обстреляны, ни разу не были в бою. Правда, в их рядах обученные солдаты 5-го полка, но их мало, соотношение — один к десяти. Очень мало...

Позади раздаются первые залпы республиканской артиллерии. Над нашими головами с шипением проносятся снаряды. Вскоре услышали гул моторов — пошли танки. Отсюда, с правого фланга, их не видно. Один мелькнул на гребне холма и ушел вперед. Пехота не поднимается, потому что над залегшей цепью роем загудели пули: фашисты открыли беспорядочный ружейно-пулеметный огонь.

— Вперед! — кричит командир.

Несколько бойцов поднимаются, но, видя, что остальные прижались к земле, снова ложатся. Гул танков уже еле слышен, огонь противника слабеет, и, наконец, пехота начинает перебежками продвигаться вперед. Мы снимаем перебежки, но вот начинает нас обстреливать фашистская артиллерия. Теперь цепи прочно залегают, как вкопанные. Взбешенный командир, поднявшись во весь рост, размахивает револьвером, кричит, уговаривает, чуть не плача, проклинает — тщетно...

Несколько солдат, раненные осколками снарядов, орут благим матом, их выносят с поля боя. Каждого раненого сопровождают пять человек, несут кто его ружье, кто сумку. Солнце поднялось и начинает нещадно палить, командир охрип, устал, наступление сорвано. Но, может быть, это только здесь, на нашем участке, а другие части уже продвинулись далеко вперед? Мы идем по фронту, сгибаясь под тяжестью аппарата и большого запаса пленки. Часто ложимся на пыльную землю, чтобы переждать артиллерийские разрывы. Изнемогаем от жары. Гложет одна мысль: где наши танки, ведь для фашистов этот удар был полной неожиданностью. Как далеко они продвинулись?..

Над головой возникает ленивое монотонное жужжание — появились два «юнкерса».

— Авионес!.. — проносится по цепям. Крепчает огонь фашистской артиллерии. Где-то за соседними холмами слышны разрывы бомб. Это уже чересчур. Тут уже никакая сила не остановит солдат, устремившихся назад.

Долорес с маленьким маузером в руках останавливает бегущих, страстно их уговаривает — это пустяк, два самолета, ведь впереди наши танки! [252]

К концу дня начали возвращаться танки.

Первая в истории современных войн бутылка с бензином была брошена марокканцем в танк на улице деревни Сесенья, в это утро 28 октября.

Для фашистов все же полной неожиданностью было появление наших танков. Они явно растерялись и остановились, ожидая повторных ударов. Однако, оправившись от неожиданности, снова начали наступать.

Синьор Ларго Кабальеро уехал...

Тяжелые бои идут под Навалькарнеро, в Торрехоне, на подступах к Леганес. Республиканская пехота с каждым часом становится все более стойкой в обороне. Даже массированные налеты вражеской авиации не производят того ошеломляющего впечатления на солдат, какое наблюдалось совсем недавно. Танки уже не совершают далеких рейдов, они дерутся бок о бок с пехотой в жестоких оборонительных боях. Они используются в сущности как самоходная легкая артиллерия прямой наводки, как оружие непосредственной поддержки пехоты, яростно дерущейся за каждую пядь земли на подступах к Мадриду. Если бы так же дрались раньше — под Талаверой, у Толедо!..

Потери огромны. Войска тают. Теперь уже по всему видно, что фашисты решили во что бы то ни стало в ближайшие дни ворваться в Мадрид.

Нас с Макасеевым вызвал к себе посол Розенберг. Правительство с минуты на минуту эвакуируется в Валенсию, посольство должно с правительством покинуть Мадрид.

— Вам обоим и корреспонденту ТАСС Марку Гельфанду нужно ехать в Валенсию, — сказал Розенберг. Это звучало как приказ.

А кто же будет снимать в Мадриде? В эти дни обоим советским операторам покинуть Мадрид было бы непростительной ошибкой! Спорить, доказывать не имело смысла. Я почувствовал в голосе посла нотки сомнения: «Мой долг сказать вам... решайте». Посовещавшись с Макасеелым, мы решили разделиться. Борис возьмет на себя съемки в Валенсии, я остаюсь в Мадриде.

Как-то Хосе Диас спросил меня:

— Не нуждаешься ли ты в чем-нибудь для своей работы, Центральный комитет тебе окажет любое содействие. — Я был тогда без машины, сказал, что единственное, в чем нуждаюсь, — хороший автомобиль. И хотелось [253] бы шофером иметь надежного парня, коммуниста.

— Хорошо, мы тебе достанем машину, — сказал Хосе Диас.

Вечером этого же дня ко мне в «Палас» зашел молодой паренек и сказал:

— Я направлен к вам нз Центрального комитета Коммунистической партии. По личному распоряжению товарища Диаса. Меня зовут Хулио Диегес. Я буду с вами работать, шофером.

— А машина? — спросил я.

— Спустимся вниз, посмотрите машину, — интригующе улыбнувшись, сказал он.

У подъезда отеля стоял новенький лимузин «паккард». Хулио был явно доволен впечатлением, которое произвела на меня прекрасная машина. И тут же, отвернув лацкан пиджака, показал мне значок «Сегуридад», показал документы, разрешающие беспрепятственный проезд всюду, вытащил из кармана толстую пачку талонов на бензин.

С Хулио мы подружились. Он стал моим боевым другом, верным товарищем и ассистентом. Перед отъездом из Испании я помог ему осуществить заветную мечту — он поехал в Советский Союз в школу летчиков и, вернувшись в Испанию, сражался с фашистами на истребителе.

Мне очень не хотелось отпускать Хулио в Валенсию. Мне будет трудно в Мадриде без машины. Я успокоил его, сказав, что он вернется ко мне в Мадрид.

Все эти месяцы я неразлучно, бок о бок работал с Михаилом Ефимовичем Кольцовым. В тот момент, когда было принято столь важное решение — остаться в Мадриде, он мне был необходим. Однако где он?

* * *

Неужели 7 ноября фашисты будут в Мадриде?

Пригородный аэродром и местечко Хетафе уже в их руках. Ночью я видел Модесто. Я ни о чем его не спрашивал, но он сказал:

— Мадрида не отдадим!

— А войска? Чем ты будешь его оборонять?

— Продержимся своими силами, танками. Дождемся прихода интербригад.

На его сером от усталости лице я прочел настоящую уверенность. Мы выпили молодого вина, я уговорил его прилечь и вернулся в темный, пустынный Мадрид на его машине. [254]

Лег не раздеваясь, сразу заснул. Но тут же меня разбудил телефонный звонок. На проводе Париж. Товарищ Садовский тревожно спрашивает, неужели я еще не эвакуировался.

— А я пока не собираюсь никуда уезжать. Шлите больше пленки, Александр Александрович! Черт возьми, все уверены, что часы Мадрида сочтены. Я убежден в обратном. И знаю, что нужно снимать, снимать, ибо каждый кадр, снятый в эти дни, — история.

Утром 6 ноября снимал в Карабанчель-Бахо бой на баррикадах. Это мадридское Дорогомилово — рабочий пригород за рекой. Несколько дней тому назад снимал мадридцев, строивших в Карабанчеле баррикады, — сегодня уже из этих амбразур бьют пулеметы по наступающей фашистской пехоте, кругом рвутся снаряды, санитары ползком выносят раненых. Здесь, очевидно, главное направление удара фашистов. И этой-то горсточке бойцов народной милиции — я насчитал два десятка — предстоит отразить лобовой натиск армии Франко, рвущейся к центру Мадрида?

Фашисты уже просочились в парк Каса дель Кампо, в Западный парк, они охватывают город полукольцом.

— Неужели в самом деле катастрофа?!

Что день кончился, я заметил только, когда мой экспонометр отказался реагировать на сумеречный свет. Проверил пленку, снятую сегодня, 6 ноября, — 450 метров. В пятнадцати тридцатиметровых кассетах запечатлены боевые эпизоды на баррикадах Карабанчеля, толпы людей, бегущих из окраин столицы в центр города, улицы Мадрида, оклеенные плакатами, среди которых выделяется плакат: «NO PASARAN!»

* * *

Еду на попутной машине в отель «Палас», где живу. Это фешенебельный отель, имеющий свою скандальную историю. Он упоминается в мемуарах всех знаменитых разведчиков времен первой мировой войны. «Палас» был штаб-квартирой международного шпионажа. Сейчас у него совсем необычный вид. Весь квартал забит грузовиками, из которых солдаты выносят громоздкие предметы, сверкающие никелем, стеклом и белизной. На лифтах поднимаются операционные столы, шкафчики, в которых со звоном пересыпаются хирургические инструменты. Официанты в крахмальных белоснежных кителях поят мечущихся в бреду раненых минеральными водами из [255] ресторана. В отеле разместился наспех эвакуированный из Карабанчеля военный госпиталь.

Портье гостиницы посмотрел на меня как на выходца с того света, когда я попросил ключ от моей комнаты.

— Я полагал, — сказал он, — что сеньор уехал. Все уехали.

— Кто — все?

— Все, все, — и, взяв меня за плечо, он скороговоркой шепчет на ухо: — Правительство уехало, министры уехали, синьор Ларго Кабальеро уехал. Они, кажется, решили отдать фашистам Мадрид. Где ваша машина, сеньор? Сейчас нельзя доверять шоферам. Держите ключ от машины у себя в кармане, сеньор.

— Я доверяю своему шоферу, — говорю я и поднимаюсь в свой номер. Смотрю на часы. Двенадцать. 7 ноября 1936 года наступило.

Танки держат оборону в парке Каса дель Кампо

Не выдержал тишины, не могу отдыхать, иду в военное министерство. Жуткое безмолвие пустых улиц нарушается резкими пулеметными очередями, одиночными выстрелами, звучащими где-то рядом. Пронеслась с бешеной скоростью по Гран-виа легковая машина с ярко горящими фарами и, гудя сиреной, скрылась в направлении Валенсийского шоссе. В саду министерства нет часовых. Ни одной машины у подъезда. Ни живой души на лестнице. Иду, прислушиваясь к шуму собственных шагов, длинной анфиладой комнат, обитых темно-красными штофными обоями, гобеленами. Никого. Приемная военного министра Ларго Кабальеро, которая всегда гудела, как улей, где толпились штабные офицеры, пуста. Толкаю массивную дверь и вхожу в кабинет Кабальеро. Пусто. Тишина. Так это правда — Мадрид всеми покинут? Откровенно говоря, жутковато...

Иду на звук голосов. Прохожу через небольшую дверку в просторный зал. Слава богу, живые люди! Первым вижу Антонио Михе — члена ЦК компартии — жизнерадостного, коренастого. С улыбкой кивает мне головой Владимир Сергеевич Горев, наш военный атташе, комбриг. Высокого роста, худощавый, с неизменной трубкой «Донхилл» в зубах, Горев давно уже покинул свой кабинет в посольстве, стал военным советником мадридского фронта, он всегда в войсках, всегда на передовой, хладнокровный, подтянутый, элегантный. [256]

Рядом с ним подполковник Висенте Рохо — один из талантливых и по-настоящему преданных республике кадровых генштабистов. В стороне в беспомощной позе стоит старик в байковой куртке. Большие роговые очки на красном носу придают ему сходство с филином — генерал Миаха. Это ему Ларго Кабальеро, уехав в Валенсию, поручил взять в свои руки оборону Мадрида, возглавить вновь образованную Хунту (совет) обороны Мадрида. Висенте Рохо только что начал докладывать обстановку, и я, глядя через его плечо на карту Мадрида, стараюсь не пропустить ни одного слова.

Положение, как выясняется, весьма неопределенное. Небольшие отряды 5-го полка занимают оборону вдоль реки Мансанарес. Танки небольшими группами держат оборону в Каса дель Кампо. ЦК компартии вооружает рабочие отряды и отправляет их в Карабанчель и к местам боев через Мансанарес.

Из разговоров я узнаю, что с часу на час ожидается прибытие 12-й интернациональной бригады, которой командует венгр — генерал Лукач. Несколько эскадрилий советских истребителей скоро будут переброшены на аэродром Алкала де Энарес. Если до утра не удастся централизовать управление разрозненными группами войск и если Франко утром пойдет на решительный штурм, дело может обернуться скверно.

Выхожу во двор, сажусь на ступеньки лестницы. В ночном небе возникает мерное гудение. Вот самолеты гудят уже над головой, вот нарастает жуткий вой падающих бомб и в соседнем квартале гремят разрывы, через несколько минут небо окрашивается розовым заревом.

Правофланговый советской журналистики

Из военного министерства я пошел пешком в ЦК Испанской компартии. Дом ЦК напоминал в эту ночь Смольный в канун штурма Зимнего. Отсюда шли отряды рабочих-коммунистов в Карабанчель и Каса дель Кампо. Отсюда тянулись нити руководства обороной к баррикадам и траншеям на окраинах Мадрида. В два часа ночи в комнате товарища Чэка, члена Политбюро и секретаря ЦК, я столкнулся наконец-то с Михаилом Ефимовичем Кольцовым.

— Давайте теперь не разлучаться, — сказал Кольцов, — машина ваша здесь?

— Ушла в Валенсию.

— И вы, сумасшедший, решились остаться тут без [257] машины! — в сердитом его голосе я услышал ласковую теплоту. Как все-таки здорово, что я его встретил.

— Ладно, — сказал он. — мой «бьюик» здесь. Будем держаться друг за друга, разберемся в обстановке. Драпануть всегда успеем.

Где-то в душе оба мы верили, что Мадрид не откроет ворот фашистам.

* * *

Для меня воспоминания об Испании неразрывно связаны с именем Михаила Кольцова. Месяцами мы были неразлучны, и сколь неоценимым университетом боевой журналистики была для меня эта дружба. Что может быть нагляднее, эффективнее такой учебы — мы вместе находимся на событии, видим, слышим, а через несколько дней я прочитываю кольцовскую корреспонденцию в «Правде», восхищенно развожу руками, снова и снова убеждаясь, что волшебство его письма не только в высоком профессионализме — здесь, как говорится, «искра божия». Мудрая, острая и веселая искорка необъятного кольцовского таланта. Этому научиться нельзя. Можно только стремиться хоть отдаленно достичь высот кольцовского мастерства...

Меж строк «Испанского дневника» перед читателем возникает многогранный облик автора — вдумчивый летописец неповторимых событий, государственный деятель, бесстрашный солдат. Я в своей жизни еще много раз прочту эту книгу, снова и снова вспомню живого Кольцова. Вот мы с ним, переползая и перебегая, добираемся до передней цепи бойцов, проникших в ограду крепости Алькасар в Толедо; незабываем наш с Кольцовым полет над территорией мятежников в Астурию и Бильбао. Помню, на окраине Овиедо в окопе молодой боец во сне метался в жару, дрожа от холода. Михаил Ефимович укрыл его своим пальто. Сделал это он так, чтобы никто не заметил.

Ночью мы с Кольцовым шли вдоль набережной Хихона — портового города Астурии. Бушевал шторм. Волны Бискайского залива с яростью били о мол, ветер сбивал с ног. Город был погружен в темноту. Увидев полоску света в щели какой-то двери, мы шагнули через порог и оказались в зале небольшого кинотеатра. Шел фильм «Воскресенье», сработанный в Голливуде. Бородатый староста в поддевке подносил князю Нехлюдову хлеб-соль, тот по-испански благодарил: «Мучас грасиас». Милисьянос [258] сидели, кутаясь в мокрые одеяла, держа меж ног винтовки. Посидев недолго в зале, мы снова вышли в беснующийся на пустынной набережной шторм. Кольцов, подняв воротник и намотав на шею шарф, усмехнулся: «Пойди разберись в этой чертовщине — Астурия, затемнение, Толстой, шторм, Нехлюдов, говорящий по-испански...»

В творческой биографии Кольцова немало было ярких страниц. Но, пожалуй, и для него — великого газетчика — Испания стала одной из самых ярких страниц жизни. А кольцовский «Испанский дневник», шагнувший с газетной полосы в большую литературу, стал произведением классической публицистики, ярко отразившим события, полные драматизма, человеческой доблести и поэтического пафоса. Кольцов любил Испанию, его любили и безгранично уважали солдаты интернациональных бригад, люди Испании, испанские коммунисты.

На проводе Москва

Утро 7 ноября 1936 года. Рассвет. По совершенно пустым улицам, останавливаясь на каждом квартале, едем с Кольцовым к Толедскому мосту. Решили сами проверить обстановку на всей линии обороны. Сейчас никому верить нельзя, только самому увидеть своими глазами эту линию, если она вообще существует. На Толедском мосту группа солдат, закутанных в одеяла. Идут в сторону Карабанчеля. Спрашиваю их, какой они части, куда направляются.

— Колумна лос агилос (колонна «орлы»), отстали от части. Там, в Карабанчеле, должен быть наш батальон.

— По-моему, не вы отстали от батальона, а батальон отстал от вас, он сражается, а вы поспешили к валенсианской дороге. Не так ли, орлы?

Орлы — молодые славные ребята — немного смущены, в моих словах, кажется, святая правда.

— Ну, пойдемте вместе.

Идем по Толедскому мосту, совершенно пустынному. Вчера тут было форменное столпотворение, тысячи людей с пожитками, сбивая друг друга с ног, бежали в город. Я здесь снял женщину, потерявшую своего ребенка. Она сквозь рыдания выкрикивала:

— Чикита миа! Девчоночка моя!..

Сейчас мертвая тишина, которая нарушается ружейной трескотней, гулким эхом проносятся по опустевшим [259] кварталам отзвуки выстрелов и редких орудийных разрывов.

Идем, прижимаясь к стенам домов. Выстрелы все громче, ближе. Вот и вчерашняя баррикада. До нее осталось метров сто. Рвется посреди улицы снаряд. Мы шарахаемся в подворотню, отлежавшись, ползем дальше, добираемся до баррикады. Насколько здесь спокойнее, чем там, в центре Мадрида. Здесь все ясно. Знаешь, что фашисты — вот там, в сером трехэтажном доме. Но между нами — каменная баррикада. Гляжу на солдат, которые не отрывают взгляда от амбразур, не выпускают из рук пулемета. Кажется, сеньор Франко сегодня не попадет на Гран-виа. Сегодня на рассвете кто-то позвонил в военное министерство. К телефону подошел Миаха. Звонили из Хетафе. Фашистский офицер назвал Миаху старой вонючкой и сказал, что к полудню он со своими товарищами будет пить кофе в кафе на Пуэрто дель Соль.

Со стороны Толедского моста к баррикаде подкатывает республиканский броневик и начинает прямой наводкой бить по трехэтажному дому, методически, как гвозди, вбивая снаряды во все окна, по очереди.

Через пролом в стене перебрались в соседний дом с палисадником. Там бойцы залегли у бетонного основания забора, поставили пулемет. Отсюда они прекрасно видят большой пустырь и группу домов, в которых засели марокканцы и стреляют разрывными пулями — пули-хлопушки колотятся над нашими головами. Солдаты, увидев в моих руках кинокамеру, немедленно открывают ураганный огонь по фашистам. Каждый, выпустив обойму, поворачивается к аппарату, принимает картинную позу, поднимает кулак и кричит: «Вива эспанья!» Я умоляю не обращать на меня внимания, но поздно: внимание на нас уже обратил противник. Фашисты, решив, очевидно, что мы готовимся к атаке, начали поливать наш палисадничек ливнем ружейно-пулеметного огня. С большим трудом мы с Кольцовым выбрались отсюда, вернулись на баррикаду.

— Спасибо за доставленное удовольствие, — мрачно сказал Михаил Ефимович, отряхивая известковую пыль со своего плаща. — Давно я так не ползал на животе.

— Пойдемте, — сказал я.

— Ну вас к черту, дайте отдышаться, — сказал он, присев на мостовую и облокотившись спиной на стенку баррикады. [260]

Гляжу на часы, рассчитываю разницу во времени... Вот сейчас над колоннами войск на Красной площади проносится команда «смирно»... В руках у солдат, присевших на корточки за нашей баррикадой, праздничный номер «Мундо обреро». богато иллюстрированный. Номер почти полностью посвящен Советскому Союзу. Москва, танки на Красной площади.

Расставшись с Кольцовым, возвращаюсь к Толедскому мосту и иду к центру города, чтобы проехать в парк Каса дель Кампо. Даже не знаю, как туда попасть. Стыдно сказать — два месяца в Мадриде и не удосужился побывать в этом излюбленном месте отдыха мадридцев.

Ориентируюсь по карте. Теперь вся кипа полевых карт заменена одним листком, который я снял со стены моей комнаты, — план Мадрида. За эти два дня он уже сильно поизмялся, исчерчен красными и синими кружками, стрелками.

Сейчас к полудню центр города опять, как и вчера, заполнился тысячами людей, повозок, машин. По бульвару Каселляно гонят стада скота. Раньше эти толпы были «транзитные» — люди шли из деревень через Мадрид на восток. Теперь тронулся Мадрид. Население узнало, что правительство оставило столицу, и ринулось из города. Это к лучшему — меньше жертв от бомбежек, да и с продовольствием будет, очевидно, трудно.

Очень осторожно, сверяясь ежеминутно с картой, еду по пустынной окраине.

Проникаю в парк. Главный натиск фашисты здесь предприняли ночью и сегодня на рассвете. Сейчас они притихли, все их атаки были отбиты. Идет редкая перестрелка. Здесь вся оборона держится главным образом на танках. Танки все время ведут огонь в сторону противника, беспрестанно меняют позиции, создавая у фашистов впечатление чрезвычайной густоты артиллерийского огня в республиканской обороне. Прошедшая ночь, рассказывают мне танкисты, была кромешным адом. Доходило до рукопашной. Главное — побольше снарядов. Танки, превратившиеся в маленькие кочующие форты, ведут огонь без передышки. К вечеру нужно ожидать решительной атаки, временное затишье объясняется тем, что фашисты, очевидно, стягивают сюда силы, концентрируют авиацию и артиллерию. В парке снял трогательный кадр в окопах. Молодой боец — верзила парень уговаривает [261] старушку мать уйти домой. Здесь же передовая, убить могут! А она ни в какую. Стоит около амбразуры, смотрит любящими глазами на сынка. Ему совестно перед товарищами. «Уйди же, мадре, мамита миа!» А она, маленькая, седая... садится на глиняный выступ в траншее, говорит: «Не пойду!»

Вспомнил, что сутки ничего не ел. Солдаты накормили меня. Ломоть консервированной ветчины с сухими галетами, несколько глотков вина из фляги.

Возвратившись в город, заехал в «Палас» за пленкой. Позвонил Кольцову. Он поднял трубку:

— Куда вы запропастились! Давайте живо сюда! Очень важное дело. Да поскорее!

Я поднялся этажом выше и, открыв дверь, замер от изумления. В просторном номере Кольцова — роскошно сервированный стол, лучи солнца сверкали в дорогих бокалах, в серебряных ведерках бутылки замороженного шампанского, покрытые крахмальными салфетками. В центре стола — ваза с огромным букетом алых гвоздик. В комнате кроме Михаила Ефимовича я увидел Владимира Горева, его заместителя полковника Ратнера, полковника Хаджи Мамсурова и его переводчицу — расторопную, говорливую аргентинку Лину. У всех в петлицах гвоздики. Радостное, приподнятое настроение.

— С праздником! Встречаем в Мадриде 29-ю годовщину Октября. На зло фашистам, в Мадриде, черт подери!..

* * *

До этого, запомнившегося на всю жизнь дня я редко видел Хаджи Мамсурова. Осетин могучего телосложения с теплым взглядом черных глаз, он был нелюдим, неразговорчив. О хладнокровном мужестве Хаджи передавали шепотом удивительные истории. Не зная испанского языка, он ходил по фашистским тылам с небольшой группой отобранных им отчаянных храбрецов — испанцев. Его возвращение в Мадрид после очередного рейда опережалось известиями о сумасшедших по дерзости и отваге делах: летели на воздух артиллерийские склады, рвались на фашистских аэродромах начиненные бомбами немецкие бомбардировщики, взрывались эшелоны с оружием Гитлера и Муссолини, стратегические мосты. Он никогда ничего не рассказывал. А спросить его — только качнет черной как смоль шевелюрой и улыбнется застенчивой улыбкой, сверкнув из-под резко очерченных губ белоснежными [262] зубами. Лишь однажды после долгих уговоров он согласился. Два вечера Эрнест Хэмингуэй просидел с ним в отеле «Флорида», это впоследствии помогло ему создать образ Джордано, героя романа «По ком звонит колокол».

В этих рискованных рейдах Лина была всегда рядом с Хаджи.

Прошли годы. Московская квартира генерал-лейтенанта Хаджи Мамсурова часто заполнялась испанскими ветеранами с побелевшими головами. За столом радушная хозяйка дома, милая наша Лина. То и дело слышалось неизменное: «А ты помнишь...» А у края стола их дочь — красавица, подперев кулачками лицо, ну точь-в-точь та самая огневая отважная мадридская Лина, жадно слушает отрывки боевых повестей.

* * *

Наша торжественная трапеза в «Паласе» была короткой. Первым, взглянув на часы, поднялся из-за стола Горев. В этот момент раздался телефонный звонок.

— Возьмите, пожалуйста, трубку, — сказал мне Кольцов, занятый беседой с Ратнером.

— Что?.. Кто говорит? Не может быть! Вызывает Москва. Радиоцентр.

— Это первый звонок из Москвы. В спокойное время они не пытались звонить, а сейчас, когда такое творится...

— Расскажите, что сегодня происходит в Мадриде?

Хватаю карту Мадрида и передаю все, что сегодня и вчера видел, рассказываю о боях за Мадрид, об образовании Хунты обороны, передаю трубку Михаилу Ефимовичу.

— Держимся! — задорно кричит он в телефон. — Держимся!

Снова трубка у меня в руках.

— Благодарим вас, — звучит далекий голос, — сейчас передадим в эфир в праздничной передаче, записали вас и Кольцова на пленку. Демонстранты еще продолжают проходить через Красную площадь!

Проводом завладевает редакция «Известий». Снова передаю информацию.

— Будем вас вызывать завтра! — говорит голос Москвы.

Повесил трубку, и еще не верится. Москва... «Будем вас вызывать завтра». Невольно улыбнулся: завтра, что будет завтра?.. [263]

В штабе 12-й интербригады

Сколько же продержится Мадрид? День, неделю, месяц?.. Этого никто не может сказать. Нужны срочно резервы, подкрепления. Нужно использовать задержку фашистского наступления, создать прочную оборону на всех угрожаемых участках. Если Франко не удалось взять Мадрид с ходу, если его задержали на двое суток, это не значит, что удастся отразить концентрированный удар всех его сил на одном из участков. А этого можно ожидать с минуты на минуту. Город переполнен вооруженными фашистами, которые связаны по радио с командованием фашистских войск. Ночью было уже несколько вылазок — по городу носились таинственные машины, обстрелявшие патрули. Из окон многих домов уже были брошены на улицы бомбы. Фашистское подполье ожидает приказа о выступлении. Что будет, если эти банды выйдут на улицы Мадрида?..

В ЦК компартии, куда я снова заходил, Педро Чэка рассказал, как формируются рабочие отряды для охраны города. Они вооружены пулеметами, винтовками, им даны грузовые машины, автобусы. Несколько таких отрядов уже выдержали бои с пытавшимися действовать вражескими группами. Чэка расспрашивал меня подробно о Карабанчеле, Каса дель Кампо. Сегодня туда будут подброшены пополнения. По сообщениям, которые поступают от командиров частей, можно заключить, что войска дерутся прекрасно. Что-то в корне изменилось. Те самые дружинники, которые при нервом появлении авиации бросали свои позиции, те, кто, взяв винтовку на плечо, деловито шагали по дорогам, отступая к Мадриду, сейчас дерутся как звери. С каждым часом крепнет дисциплина, крепнет уверенность, что дальше отступать некуда.

* * *

Утром сообщили, что 12-я интернациональная бригада прибыла в Мадрид. Ее с ходу бросили на самый тяжелый участок. К Французскому мосту.

Я пробираюсь к маленькому домику — сторожке лесника, скрытому густой листвой деревьев на берегу Мансанарес. Навстречу мне по дорожке идет человек. Мы внимательно оглядываем друг друга. На нем серая байковая куртка, светлые спортивные бриджи, коричневые сапоги со шпорами. Он свежевыбрит. Над улыбающимися полными губами щетинка подстриженных усов. Потом я [264] узнал, что таким он оставался всегда, даже в самые тяжелые минуты.

Из-под козырька на меня вопросительно взглянули лукавые глаза.

— Мне нужен штаб 12-й интербригады, — сказал я по-испански.

— Кто именно вам там нужен?

— Хочу видеть генерала Лукача — командира бригады.

— А вы кто такой?

Я назвал себя. Он подошел и крепко обнял меня. Мы не были с ним знакомы, но здесь крепко расцеловались, как самые близкие друзья. Еще бы! Встретиться вдали от Родины, да еще в такой обстановке!

С этого дня штаб славной 12-й интербригады стал моим родным домом на испанской земле. Он часто кочевал, этот гостеприимный дом. Иногда это был сырой блиндаж под Брунете, иногда роскошный замок сбежавшего маркиза в Эль-Пардо, где после тяжелого боевого дня мы ночью отдыхали в креслах за бутылкой старой малаги из маркизова подвала, у горящего камина, потому что холодный ветер задувал через пролом в стене замка. Адрес «родного дома» было узнать очень легко: там, где самые тяжелые бои, там, где решается судьба фронта, где ломится враг, там легко было найти 12-ю Матэ Залка бригаду. Каса дель Кампо, Харама, Посуэло, Брунете, Гвадалахара. Неизменным был боевой штаб этой прославленной бригады: худощавый, решительный Павел Иванович Батов — военный советник Лукача; спокойный, отважный болгарин Карло Луканов — начальник штаба бригады; седой болгарин Фердинанд Козовский — заместитель командира бригады; всеобщий любимец, совсем юный, весельчак, отчаянно храбрый адъютант Лукача — Леша Эйснер. Дружеской, тесной, боевой семьей была 12-я! Ее солдаты, говорящие на четырнадцати языках, вписали своими подвигами незабываемые страницы в историю воины в Испании. А после Испании? В партизанских отрядах Франции, в предсмертные часы в нацистских лагерях, в последних битвах с полчищами Гитлера вспоминали ветераны 12-й раскаленную землю Кастилии и Арагона, видели лучистый взгляд любимого своего генерала, который вел их в первых сражениях с фашизмом.

Матэ Залка с грустью делился с близкими друзьями [265] своей заветной мыслью — он завидовал своим коллегам писателям — Хэмингуэю, Кольцову, Эренбургу:

— Вы пишете. А мне даже некогда вытащить из кармана записную книжку. Сколько потрясающих эпизодов! Какие заманчивые замыслы приходят в голову и бесследно испаряются в грохоте снарядов и бомб. Какие люди окружают меня! С какой радостью взялся бы я на перо...

Добрый, дорогой Матэ! Как любил он людей, знал по имени каждого солдата. Сколько раз видели мы на лице железного командира слезы, когда погибали его люди. Но как ненавидел он врагов! Он ненавидел фашизм со всей страстью своего доброго чистого сердца и мечтал дожить до того дня, когда будет разгромлен фашизм.

— Красная Армия придет в Берлин, если только они посмеют напасть на вашу страну, — говорил он мне, — береги пленку!

* * *

Враг, в течение ряда дней с диким упорством и огромными силами наступавший в секторе Боадильи, прекратил попытку прорвать фронт республиканских частей и притих.

С каждым днем увеличивается количество перебежчиков из лагеря фашистов. Они приходят в одиночку, небольшими группами, иногда в полном вооружении.

Их рассказы в большей мере объясняют неудачи армий генерала Франко под Мадридом.

Перебежчики в один голос говорят о том, что моральное состояние солдат мятежных армий ухудшается с каждым днем.

Большинство перебегающих — новобранцы, насильно мобилизованные фашистами для пополнения редеющих под Мадридом рядов мятежной армии.

— Недавно на мадридский фронт прибыл наспех сформированный в Севилье полк. Его разбавили марокканцами. Хотя марокканцам тоже не сладко живется в армии Франко, — рассказывал перебежчик, солдат этого полка, — но в сравнении с условиями, в которых находятся мобилизованные мятежниками испанцы, положение марокканцев можно считать привилегированным. Их лучше кормят. Такое отношение к марокканцам объясняется тем, что они безропотно идут в первых цепях в атаку. Они — единственная сила, на которую фашисты опираются в наступлении. Нас вперед не посылают, [266] боясь, что при первой возможности мы перейдем на сторону народа. Отношения между испанскими солдатами и марокканцами в нашем полку очень враждебные. Были случаи избиения марокканцев.

Перебежчики говорят о растущем брожении и среди марокканцев. Вспышки недовольства жестоко подавляются офицерами и молодчиками из «испанской фаланги», выполняющими в основном карательно-палаческие функции в тылу и на фронте.

Несколько дней тому назад республиканцы услышали ночью сильную стрельбу, доносившуюся со стороны деревушки Брунете, в районе которой расположены части фашистов. Республиканские части продвинулись в этом направлении и, к своему удивлению, не встретили сопротивления. Противника в окопах не оказалось — только свежие трупы. Несколько тяжелораненых, не приходя в сознание, скончались. От них не удалось ничего узнать о разыгравшейся здесь трагедии. Однако есть все основания полагать, что это было подавлено восстание и после расправы часть была немедленно отведена в тыл.

Дыхание Мадрида

Телефонная связь с Москвой стала регулярной. Ежедневно к концу дня меня вызывают «Известия».

Фашисты жестоко бомбят Мадрид. Я жду «юнкерсов» на Гран-виа, на вышке «Телефоника». С этого 14-этажного небоскреба столица как на ладони. Падают бомбы, я засекаю место, спускаюсь на скоростном лифте и через пять минут вижу картину, к которой нельзя привыкнуть даже после многих недель жизни в осажденном Мадриде.

Пламя хлещет из разбитых окон, густым черным дымом окутаны целые кварталы. По улицам в клубах дыма движутся тысячи людей. Они только что покинули разрушенные горящие дома. В толпе почти нет мужчин, сплошь дети, женщины. Они бредут полуодетые, прижимая к груди плачущих младенцев, поддерживая под руки стариков и старух. А самолеты снова идут, и уже слышны разрывы новых бомб. Из пожарищ выносят тела, залитые кровью и покрытые густым слоем известковой пыли. Молодая мать, распластавшись на траве сквера, вцепилась зубами в окровавленное платьице убитой девчурки. Как отвратителен должен быть для матери, рыдающей над трупом своего ребенка, спокойный вид человека с трещащим киноаппаратом. Вот он подходит, этот человек вплотную к ней и снимает крупным планом ее [267] горе. Потом он меняет объектив, перезаряжает кассету. Снова снимает. Вот только руки не должны дрожать у оператора. У хирурга, когда он проникает в зияющие людские раны, не дрожит рука?..

Убитых увозят на грузовиках. Десятки людей работают на развалинах, продолжают поиски трупов. Вот из-под груды щебня показалась русая детская головка. Дальше копают руками, медленно высвобождая плечики, ручонки. Рядом обнаруживаются еще две головки. Две девочки и один мальчик — все они не старше шести лет. Раздавлены, уничтожены.

Свою корреспонденцию в «Известия» я закончил в этот день словами: «Эти кинодокументы мы когда-нибудь покажем вам, господин Гитлер!»

* * *

Около Боадильи, где третий день идет жестокий бой, на передовые линии республиканское командование не пустило. Полковник значительно показал на вереницу грузовиков с ранеными бойцами, потом бросил на ходу:

— Убьют, не пущу, — и, улыбнувшись, потрепал по плечу.

В двух километрах от маленького селения, где находится полевой штаб, гремит орудийная канонада. Ни на минуту не прекращается ураганный огонь, ружейный и пулеметный.

Франко бросил большие силы на этот участок — артиллерию, танки, пехоту. Трое суток части народной милиции сдерживают упорный натиск врага, отбивают атаку за атакой.

В небе появляются эскадрильи «юнкерсов» в сопровождении истребителей. Они идут над линией фронта. Один за другим гремят взрывы и поднимаются желтые столбы. Мы уже научились определять по звуку вес авиационной бомбы. Эти бомбы не менее 250 килограммов. Если внимательно смотреть на летящий самолет, видно, как отделяются от него точки, постепенно ускоряя смертоносное свое падение.

«Юнкерсы» разворачиваются и идут на Мадрид. Вслед за исчезнувшими в дымке тумана самолетами возникают отдаленные гулы взрывов. Неужели опять по городу бьют?

Машина катится по гладкому асфальту, пересекающему красивые рощи Эльпардо, королевского заповедника, резиденции бывшего короля Альфонса. Нам перебегает [268] дорогу стадо благородных оленей и антилоп. Они останавливаются недалеко от шоссе и провожают машину внимательным, пристальным взглядом, они не пугливы. Милисьянос не стреляют в королевских оленей.

Городская застава. Проверка документов.

— Салут, компаньеро!

Мы в Мадриде, в рабочем районе Тетуан. Здесь узенькие улочки, маленькие двух — и одноэтажные домики, баррикады и всегда очереди у лавок. Сейчас этот район представляет ужасное зрелище. Так вот куда направились эти трижды проклятые «юнкерсы», скрывшиеся в серой дымке зимнего неба.

Рабочий район разбит. Дома превращены в груду пыльного щебня.

Бомбардировка была часа полтора назад, около развалин бродят люди, выкапывают из развалин кусок швейной машины, осколок стула, кастрюлю.

Никто не плачет. Женщины останавливаются и, ни на кого не глядя, что-то начинают говорить, опускаются на землю и так сидят с окаменелыми лицами.

Наступает ночь. Но на улицах Мадрида светло как днем. Небо окутано розовым дымом, полыхают целые кварталы. Бомбардировка продолжается. Солдаты помогают пожарным. Они храбро бросаются в горящие дома, спасая людей, выносят вещи, отвозят раненых в госпитали, карабкаются с брандспойтами по карнизам домов.

А на окраинах идет бой. Глубокой ночью в городе, окутанном заревом пожарищ, обезумевшие от горя матери, потерявшие детей, вслушиваются в беспорядочную канонаду и ружейную трескотню.

Мадрид тяжело дышит. Но не сдается.

«Пятая колонна» действует

Снова снимаю, снимаю. Внутренний голос диктует: «Не береги пленку! Мир должен все это видеть!» Столица европейского государства впервые после окончания первой мировой войны подвергается бомбардировкам, тысячи мирных жителей гибнут под бомбами. Где-то в Лондоне заседает комитет по «невмешательству». Быть может, эти кинодокументы помогут честным людям мира в их борьбе за прекращение помощи Франко со стороны фашистской Германии и Италии?

Снимавшие в Мадриде кинооператоры — француз, два англичанина и американец — в первые дни ноября исчезли. [269] Видимо, переметнулись на ту сторону фронта, чтобы снять триумфальное вступление Франко в Мадрид. Они еще выжидают там, разглядывая в бинокль дома Мадрида. Какая же ответственность ложится на советского кинооператора, снимающего сейчас в осажденном Мадриде!

Как-то вечером позвонил мне Михаил Ефимович Кольцов. Он сказал:

— К вам сейчас постучит в дверь что-то очень огромное и лохматое. По-моему, это по вашей части, вы сможете разобраться, в чем дело, к тому же я не владею английским...

Раздался стук в дверь. Вошли двое. Один действительно огромный, толстый, с гривой курчавых волос на голове, другой — тощий, долговязый. Толстый протянул мне руку и с подкупающей доброй, застенчивой улыбкой сказал:

— Я Айвор Монтегю из Лондона, здравствуйте, товарищ Кармен. Познакомьтесь, мой коллега — кинооператор, — он назвал имя долговязого парня.

Он рассказал мне о цели своего приезда. В Англии был объявлен сбор денег на создание правдивого документального фильма о борьбе испанского народа с фашизмом. Вот они и приехали для того, чтобы снять этот фильм.

— У нас шестнадцатимиллиметровая кинокамера, — сказал Монтегю, — мы рассчитываем очень быстро провести съемки, вернуться в Англию и там широко показывать фильм, который мы снимаем.

— На какой срок вы планируете ваши съемки? — спросил я.

— Не больше месяца, мы хотели бы не задерживаться, фильм этот очень нужен. А знаете ли вы, — добавил он, — что в Америке из ваших кадров уже смонтирован фильм «Испания в огне» и текст к этому фильму написал Хэмингуэй?

Для меня это было новостью, хотя Садовский мне сообщал из Парижа, что материал, снятый советскими кинооператорами, нарасхват берут многие страны мира. Последующие дни я посвятил Айвору Монтегю и его напарнику. Я знал все места, где они могли снять ценный материал. Мы были на баррикадах в Карабанчель, в Каса дель Кампо, в Университетском городке. Помог им снять разрушения в Мадриде, горы трупов в морге, были в 12-й интербригаде, ведущей бой на окраинах Мадрида. [270]

Во время бомбежек я мчался с ними в районы, где были сброшены бомбы, поднимался с ними на «Телефонику», откуда они снимали Мадрид, окутанный дымом пожарищ. Через три дня напряженной работы Айвор сказал мне:

— А знаешь, по-моему, наш фильм уже почти готов. Мы сняли потрясающий материал, о большем мы и не мечтали. Еще снимем в Барселоне, Валенсии и вернемся в Лондон.

* * *

Прошли десятилетия. Где только мы не встречались с Айвором Монтегю, которого я полюбил за необыкновенную чистоту его души, честность, страстность. Он стал потом членом ЦК Коммунистической партии Великобритании, редактором «Дейли уоркер». Мы виделись с ним в Москве, в зале Нюрнбергского трибунала, в Кремле, где ему была вручена Международная Ленинская премия за укрепление мира между народами. Всегда мы вспоминали Мадрид, отель «Палас», нашу первую встречу в декабре 1936 года.

* * *

По ночам раздаются таинственные пулеметные очереди из темных окон, по утрам на улицах находят трупы республиканских офицеров, бойцов комендантских патрулей. Она действует, «пятая колонна», действует пока трусливо, из-за угла. Но в любой момент может поднять голову и всадить нож в спину защитникам Мадрида.

За последние дни органы общественной безопасности Мадрида установили, что из окон одного из домов, находящихся под охраной финляндского флага, несколько раз были брошены на улицу бомбы. Одной из бомб был тяжело ранен проходивший вечером по улице мальчик.

Сотрудники Сегуридада (управление общественной безопасности) явились в этот дом для производства обыска, уведомив о предстоящем обыске все иностранные посольства в Мадриде. Когда агенты Сегуридада появились у дверей дома, из окон был открыт ружейный огонь. Два милиционера были тяжело ранены. Двери пришлось взломать.

Этаж за этажом агенты Сегуридада брали дом. Из каждой комнаты с поднятыми руками выходил новый десяток человек — все испанские граждане. Комнаты, коридоры [271] устланы матрацами. Дом оказался превращенным в военную казарму фашистского подполья. Всего в особняке обнаружено и арестовано около пятисот человек, не считая женщин и детей. Тут же, в комнатах, были найдены склады оружия, боеприпасов и продовольствия. Скрывающиеся под охраной финляндского флага фашистские бандиты вели военный образ жизни. На стенах были развешаны приказы, «правила внутреннего распорядка». Выпускалась регулярно газета, информирующая о положении на фронтах, об очередных задачах фашистского подполья.

Большинство скрывавшихся — члены «испанской фаланги» — офицеры, крупные фабриканты, банкиры, несколько попов. Тут же обнаружены были кустарная военная мастерская, изготовлявшая бомбы из консервных банок, и склад готовых бомб.

Финляндский посланник заявил, что он и не подозревал, оказывается, о том, что в находящихся под его охраной домах скрывались бандиты.

При допросе арестованных выяснилась любопытная деталь: с укрывшихся бандитов взималась изрядная плата за право убежища от 100 до 1000 пезет с человека, в «зависимости от его имущественного положения»...

За здравствуют «курносые» — «чатос»!

В это утро, как и всегда, пришли «юнкерсы». Я насчитал в небе сорок девять самолетов: двадцать семь бомбардировщиков, остальные — истребители прикрытия «хейнкели» и «фиаты». Город мгновенно замер, опустели улицы и площади. В гробовой тишине — только мерный гул моторов. Но что это? Почему дрогнул парадный строй фашистских машин?

В небе вдруг возник новый звук. Как вихрь, пронеслись над крышами Мадрида четыре стан краснокрылых истребителей И-16. Они ринулись на фашистов. Один Ю-52 сразу задымил черной струей, пламя охватило фюзеляж, и он, скользя на крыло, пошел к земле. Это произошло в один миг, но улицы, площади, крыши и балконы Мадрида сразу заполнились десятками тысяч людей. Два «хейнкеля», кувыркаясь, упали, объятые пламенем. Тысячеголосый вопль восторга пронесся над городом.

Наконец-то он наступил — долгожданный день. В небе Мадрида — советские истребители!

Люди кричат, бросаются друг другу в объятия, плачут. [272] Две старушки упали на колени посреди мостовой и замерли, подняв руки к небу.

— Виваа! Вива Руссиа! — эти крики подхвачены тысячами. Летят в воздух береты, солдаты потрясают винтовками в вытянутых руках, девушки машут мантильями.

— Вива лос чатос!.. — кто-то сразу окрестил эти самолеты словом «чатос» (курносые). То ли по внешнему виду действительно курносого истребителя И-16, то ли любовная кличка относилась к русским парням-летчикам.

А бой в воздухе разгорается, там все смешалось. С треском пулеметных очередей, как стрекозы, кружатся несколько десятков самолетов. Пикируют, петляют, взмывают вверх. Из этой гущи вывалилось уже восемь гитлеровских самолетов. Каждого из них провожают неистовые крики счастливых людей.

И я снова вспомнил старика крестьянина на толедской дороге, его властный голос, требовательный, суровый: «Помогите нам!» Может быть, он сейчас здесь, на одной из площадей вспоминает русского, сказавшего ему тогда, что помощь обязательно придет.

* * *

Утром 2 декабря я был в здании медицинского факультета в Университетском городке. Двор и окружающие улицы разрыты глубокими воронками — результат воздушной бомбардировки. Фашистский батальон пытался завладеть зданием медицинского факультета, но, понеся большие потери, отступил.

Республиканские части, несмотря на сильный огонь, продвинулись вперед и выбили фашистов. Бои идут за каждый дом. Стены зданий Университетского городка разворочены пулями.

Мимо забаррикадированных окон нужно проходить низко сгибаясь — над головами с оглушительным треском рвутся немецкие разрывные пули. Бойцы народной милиции не отходят от окон и на ураганный огонь фашистов отвечают огнем из винтовок и пулеметов. Среди бойцов несколько девушек.

Несколько захваченных домов Университетского городка дают повод генералу Франко кичливо утверждать, что его войска ведут бои в самом Мадриде. Судорожно ухватившись за эти дома, фашисты сосредоточили здесь наряду с живой силой артиллерию и танки. За последние [273] три дня противник предпринял несколько сильных атак, но все они были отбиты.

В своей корреспонденции в «Известия» я сообщил, что во время боя в Университетском городке убит товарищ Ганс Баймлер, член ЦК Германской компартии, бывший депутат рейхстага. Он был организатором батальона Тельмана, состоявшего из немецких пролетариев. Первоначально батальон находился на арагонском фронте в районе Тардиенты.

Когда Мадрид оказался в опасности, Баймлер со своим батальоном прибыл на его защиту. Батальон сражался все время на передовых позициях, Ганс Баймлер всегда был в первых рядах бойцов. Фашистская пуля поразила его в самое сердце, и, падая, он воскликнул: «Рот фронт!»

* * *

Летчик лежал на красном бархатном диване, изредка закрывая глаза от боли. Вокруг него толпились офицеры, по очереди задавая ему вопросы на всех языках. Он не отвечает, и лицо его все бледнеет и бледнеет. Широкоплечий красавец гигант теряет силы.

— Вы немец? — спрашивают по-немецки.

— Вы итальянец? — спрашивают по-итальянски.

Раненого летчика привезли в военное министерство, еле отбив от бушующей толпы на бульваре Кастельяно. Летчик свалился на землю из гущи яростного воздушного боя, в котором было сбито три «хейнкеля» и один республиканский истребитель. Когда летчик спускался с парашютом, его подстрелили. Две пули попали в живот. Очутившись среди толпы, он потерял сознание.

— Вы француз?

— Вы испанец? — кричат ему в ухо, но он молчит, закрыв глаза и стиснув от боли зубы. А может быть, может быть, это наш? И молчит, думая, что попал к противнику?

— Ты русский? — тихо спрашиваю я.

Он медленно открывает глаза.

— Где я?.. — спрашивает он по-русски.

В санитарной карете везем с Кольцовым капитана Сергея Тархова в «Палас».

Его проносят в операционную.

Главный врач госпиталя профессор Гомесуйо, седой, с сухощавым аристократическим лицом, выйдя из операционной, неопределенно разводит руками: [274]

— Одну пулю извлекли, другая осталась. Состояние тяжелое...

Здесь в «Паласе», навещая раненых друзей, я познакомился с испанской девушкой. Ей двадцать два года. Она окончила три курса медицинского факультета. Родители уехали в Валенсию. Она осталась в Мадриде. У нее огромные голубые глаза, светлые золотистые волосы выбиваются из-под белоснежной косынки. Ее жениха — летчика-лейтенанта — зверски убили фашисты под Кордовой. На подбитом самолете он, раненый, приземлил машину в расположении врага. Когда до девушки дошла весть о гибели друга, она уже была на фронте.

Зовут ее Люс — свет.

Весь коридор второго этажа, заполненный тяжелоранеными, — ее владения. Из всех дверей несется зов:

— Люс!..

Когда она заходит в комнату, в глазах раненых зажигается огонек радости, надежды. Она нагибается над кроватью, прижимается нежной девичьей щекой к обросшему восковому лицу. Что-то нежно шепчет на ухо, звонко смеется.

Спит она не больше двух часов в сутки, и то сидя на стуле и склонив голову на подушку, рядом с мечущимся в бреду раненым.

Я как-то спросил ее:

— Если фашисты войдут в Мадрид, ты уедешь в Валенсию?

Она с минуту смотрела на меня непонимающим взглядом, потом ответила:

— А мои раненые? — и, подумав, прибавила: — Фашисты не возьмут Мадрида.

Никому из раненых она никогда не отдавала предпочтения, но, когда привезли русского летчика, Люс как-то притихла. Она никого к нему не подпускала, перестала смеяться, сама проделывала все сложные медицинские процедуры, подолгу смотрела ему в глаза, угадывая каждое невысказанное желание, предупреждая каждый стон.

— Он будет жить, он должен жить, — шепчет она. — Он сражался за нас.

Все свободное время поочередно мы с Кольцовым проводим у постели Сергея Тархова.

— Не должен был я лезть на рожон, — слабым голосом говорит он. — Ну разве это серьезно: один против [275] шести! Мальчишество. Надо было уйти в облака, и все тут... Что говорят мои ребята?

— Твои ребята гордятся своим командиром. Ты геройски дрался, сбил двух «хейнкелей». Товарищи привет тебе передают. Просили сказать, что вчера за день сбили восемь фашистов.

Он вдруг сжимает мою руку и спрашивает, глядя в глаза:

— Жить буду? Скажи.

— Скоро летать будешь. Слушайся Люс, поменьше разговаривай.

Бомба упала рядом с «Паласом», Тархов вскочил на ноги. Его еле уложили в постель, у него начался бред.

Семейный альбом маркиза

Все восхищаются Мадридом, героизмом его защитников, стойкостью его жителей. Засыпают восторженными телеграммами Хунту обороны Мадрида, но реальной помощи оружием, боеприпасами, людскими резервами пока не видно. Мадридцы вынуждены рассчитывать только на свои силы. Левореспубликанская газета «Политика» напечатала на первой полосе жирным шрифтом по адресу правительства Ларго Кабальеро: «Некоторые любители мягкого морского климата слишком поспешно отправились на побережье. Пусть попробуют эти туристы сунуться обратно в Мадрид!»

Мадрид доказал, что разговоры о необходимости его оставления и отхода на подготовленные рубежи — глубокомысленный вздор, похожий на измену. Какие рубежи? Кем подготовленные? Попробовал бы кто-нибудь теперь предложить оставить Мадрид!

Те, кто панически бежал в Валенсию, теперь нападают на скромных защитников Мадрида, обвиняя их в зазнайстве, в том, что они — мадридцы, — мол, считают себя пупом земли, что только они и дерутся с фашизмом. Последнее — справедливо. Франко действительно все силы бросил на Мадрид, и таких жестоких боев, в которые фашисты вводят массы техники, нет ни на одном из других фронтов. Две-три дивизии из Каталонии очень бы облегчили положение истекающего кровью Мадрида.

Мадрид держится. На каждом шагу в Мадриде перед глазами всплывают картины, напоминающие первые годы российской революции. В Мадриде наступила зима. Без снега. По опустевшим улицам хлещет холодный дождь. [276]

Пронизывающий ветер рвет на стенах мокрые яркие плакаты, призывающие к обороне, кричащие о революционной дисциплине на фронте и в тылу, изображающие кровавый чудовищный фашизм, схваченный за горло мозолистой рукой. Магазины закрыты. Вдоль фасадов унылые, длинные очереди под блестящими зонтами. Бредут с вязанками дров старики. Женщины на тачках везут картошку, капусту. Но, если подойти ближе к стоящей очереди, на строгих, усталых лицах женщин не найдешь и тени обывательского недовольства. Увидев киноаппарат, женщины поднимают кулак. Героизм мадридской женщины — домашней хозяйки войдет в историю революционной борьбы в Испании как образец стойкого самопожертвования.

А на заставах города по мокрым дорогам бесконечной вереницей идут обозы — красные обозы из деревень везут продовольствие героически обороняющемуся Мадриду.

Население Мадрида во многом сознательно отказывает себе, помогая фронту. В окопах под Боадилья дружинники угощали нас свежей розовой ветчиной, белым хлебом, и по рукам ходила хрустальная рюмочка с позолоченным ободком и герцогским гербом. Дружинники согревали продрогшие тела глотком доброго старого коньяка.

Такие же рюмочки на столе в старинном особняке бежавшего из Испании родовитого маркиза. В реквизированном особняке живут писатели, оставшиеся в Мадриде. Вчера мы с Кольцовым заехали к ним, провели там вечер. Маститый седой беллетрист сидел за столом, закутанный в шубу, подняв воротник, переговариваясь с хлопочущей около стола жизнерадостной Марией-Терезой Леон. Рафаэль Альберти в бараньем полушубке, молчаливо доедая гороховый суп, разглядывал семейный альбом маркиза. На этом альбоме карандашные и акварельные наброски знаменитых художников, эпиграммы, вписанные рукой знаменитостей. На одной из страниц рисунок человека-полуобезьяны в лохмотьях с дубиной в волосатой руке. Под рисунком надпись: «Народ!»

Народ бережно сохранил особняк маркиза, его великолепную живопись. Маркизу нечего жаловаться на народ, построивший этот дворец и передавший его теперь в достойные руки. Вот другу маркиза герцогу Альба не повезло — в его дворец попала фашистская бомба. Я снимал бойцов народной милиции, которые выносили из горящего [277] дворца картины, статуи, музейную мебель. Все, что удалось спасти, солдаты бережно укладывали на газонах парка. У лепного фонтана лежал бюст хозяина дворца, вынесенный из горящего вестибюля. Надменным взглядом смотрел бронзовый герцог Альба в облака черного дыма.

Пленка на исходе. Надо ехать в Валенсию, туда прибыла из Парижа новая партия. Тщательно упаковываю снятый материал. Пишу монтажные листы. Выпросил на эту поездку «бьюик».

Сегодня утром Тархову стало как будто лучше. Вернувшись поздно ночью в «Палас», я просидел у него до утра, пока он не задремал. Неужели выживет? Мы стали особенно опасаться за него после бомбежки, когда он спрыгнул с кровати. Перед отъездом заглянул в палату, Люс приложила палец к губам и замахала на меня рукой. Спит.

В машине я решил выспаться за все эти дни. Ничего не вышло. Шофер так гнал по горной дороге машину, что не до сна. Часто я вспоминаю о своем «паккарде» и о чудесном парне Хулио Родригесе — шофере. Ужасно переживал Хулио, когда нас разлучили, отправляя его в Валенсию.

Более чем на пятьдесят километров дорога перед Валенсией идет по равнине через сплошные апельсиновые рощи. Я остановил машину и сорвал ветвь, отягощенную двумя десятками огромных спелых апельсинов.

Только сейчас, попав в Валенсию, я ощутил, как изменился облик Мадрида. Здесь на улицах нарядная толпа, масса цветов, кафе переполнены элегантными молодыми людьми и нарядными сеньоритами, афиши извещают о том, что в кабарэ «Эль Соль» выступает знаменитая неподражаемая Хуанита Серрано. Красочные плакаты зовут на бой быков. Никаких бомбежек.

У подъезда отеля «Метрополь», где разместилось советское посольство, я наконец увидел мой «паккард». Из него выскочил Хулио, мы расцеловались.

Первое, что приласкало мой глаз, — огромный ящик с пленкой. Мы крепко обнялись с Борей Макасеевым. Он рассказал о своих съемках на Теруэльском фронте, в Картахене, Валенсии, передал мне письма из Москвы.

Я помылся в ванне, надел свежую сорочку, купленную только что в соседнем магазине, и мы спустились позавтракать в ресторан отеля. Тишина, никто не стреляет, [278] официанты в белых кителях бесшумно подносят нам кофе, яйца. За соседним столиком сидят двое русских летчиков, видно только что прибывших. У «новеньких» растерянные лица — им подали странное блюдо — морская каракатица в собственном соусе, похожем на густые чернила. Блюдо очень вкусное, но на неопытного человека производит удручающее впечатление. Слышу реплики, произнесенные шепотом: «дрянь», «и как такую мерзость можно есть»... Сознательно не вмешиваюсь — любопытно, как ребята выйдут из затруднительного положения.

— Камарад, попрошу на минутку! — обращается один из них к официанту, тот подбегает к столу. И русский, мобилизовав весь свои арсенал знаний испанского языка, указав на подозрительное блюдо, потом проведя рукой по трассе своего пищевода и страдальчески замотав головой, говорит:

— Камарада! Но пасаран! Не пройдет эта штука, понимаешь, никак не пройдет... Но пасаран!..

Тут уж, весело расхохотавшись, мы пришли ребятам на помощь в выборе другого, более подходящего для летчика-истребителя блюда.

Хулио единственный в Испании шофер, признающий скорости ниже ста километров. В «паккарде» чудесное радио. Всю обратную дорогу мой слух ласкали безмятежные звуки музыки из Лондона, Парижа, Брюсселя, я дремал, слушая болтовню Хулио.

По Валенсийской дороге — единственной магистрали, соединяющей Мадрид с глубокими восточными тылами, с побережьем, тянутся бесконечные вереницы машин с продовольствием, иногда и с воинскими частями. Проезжаю городскую заставу, радостно вдыхаю воздух Мадрида. До чего же он стал дорог и близок, Мадрид! Заезжаю в «Палас». Тархов в тяжелом состоянии.

Гибель Дуррути

В военном министерстве я встретил Хаджи. Он временно состоит военным советником у Дуррути — вожака испанских анархистов. Хаджи рассказал: бригада Дуррути недавно пришла из Каталонии. Анархисты подняли по этому поводу невероятную шумиху. Они идут спасать Мадрид! Они потребовали поставить бригаду на самый тяжелый участок обороны Мадрида! Они, наконец, разгромят полчища Франко!

На второй день на их участке марокканцы форсировали [279] Мансанарес и просочились в Университетский городок. Это очень опасно. Теперь фашисты — в черте города. Анархисты дали Хунте торжественное обещание исправить положение. Никто в это не верит. А сегодня утром они вдруг потребовали вывести их на отдых. Чудовищно!

— А какую позицию занимает Дуррути? — спросил я. Хаджи задумчиво мял свой берет.

— Понимаешь, — сказал он, — я полюбил его. Вот полюбил, и все. Верю в его честность. Он по-настоящему ненавидит фашистов, горячо любит Испанию. Но в каком он ужасном окружении! Меня иногда пугает его трагическая обреченность. В минуты откровенности он не в силах скрыть от меня своего отвращения ко многим авантюристам и негодяям, которые, как он говорит, позорят чистые его идеи. Вот я убежден, что он противник отвода бригады в тыл. Я еду к нему сейчас, хочешь, поедем вместе?

Особняк на тихой улице Мадрида, обсаженный большими развесистыми деревьями. Он принадлежал древнему аристократическому роду. Хозяева, конечно, удрали. По мраморной лестнице мы с Хаджи поднялись в бельэтаж, прошли по большому залу, обтянутому темно-зеленой шелковой материей. На стенах полотна старых мастеров. Из полумрака на нас смотрят глаза далеких предков хозяина дома. У дверей — рыцари в латах. Горят люстры. Нога утопает в мягких коврах. Прошли анфиладой роскошных комнат, никого не встретив. Издалека мы услышали стук пишущей машинки и, наконец, попали в комнату, где разместилась канцелярия штаба бригады. Массивная дверь из черного дуба охраняется четырьмя здоровенными парнями. У каждого по два маузера. Нас провели в кабинет, где Дуррути диктовал что-то машинистке. Он порывисто встал и, кинувшись навстречу Хаджи, долго пожимал ему руку, словно боясь ее выпустить. Он очень нервен. Его черные глаза, всегда светящиеся неистовыми вспышками, сейчас излучали еле уловимую грусть и растерянность.

Хаджи представил меня Дуррути, и я ему напомнил о нашей первой встрече. Это было три месяца назад. Мы с Ильей Григорьевичем Эренбургом с трудом отыскали ночью его штаб в Каталонии под Уэской, почти всю ночь просидели в подвале разбитого дома. Дуррути пламенно излагал Эренбургу свои политические взгляды. В одном нельзя было заподозрить этого горячего человека: в неискренности [280] его желания драться с фашизмом. А в остальном его речь была беспорядочным наивным бредом о всеобщем равенстве, о торжестве анархии. Илья Григорьевич часто своими вопросами припирал его к стене, Дуррути вскакивал, горячился и даже вдруг в сердцах воскликнул, что он за такие слова может и расстрелять. На рассвете, усталый, грустный, он провожал нас к машине, дал конвой и крепко пожал на прощанье наши руки.

Он вспомнил сейчас эту встречу и, явно желая оттянуть неприятный разговор, который предстоял ему, повел нас за собой.

— Посмотрим дом. Здесь так красиво...

Мы пошли за ним. Он останавливался у каждой картины, статуи, любовался, вглядывался в детали тончайшей работы. Вдруг, обернувшись ко мне, он сказал:

— Все, что тебе понравится, можешь взять на память о Дуррути...

Я поблагодарил, сказал, что обязательно захвачу пару рыцарей в латах и, откровенно говоря, даже не пойму, как я жил без них до сих пор. Дуррути весело рассмеялся. Хаджи молча взял его за руку, усадил на большой диван, обитый голубым атласом. Тот покорно сел и опустил глаза.

— Это верно, Дуррути, что ты отводишь бригаду в тыл? — спросил Хаджи. — Резервов нет, ты оголишь самый ответственный участок фронта.

— Да, я отвожу бригаду! — почти закричал Дуррути. — Люди устали! Устали от бомбежек и артиллерии! Люди не выдерживают! Я не могу!..

— Но твоя бригада всего лишь два дня на передовой. Ты знаешь, как народ оценил, что анархисты наконец из глубокого тыла пришли драться в Мадрид. Какое же впечатление произведет уход бригады? Что тебя заставляет предпринять этот шаг?

Дуррути опустил голову и, стиснув виски, тихо сказал:

— Знаю, все, все знаю, но они требуют. — Слово «они» он произнес со злобой.

Снова вскочил и зашагал по ковру. Стиснув кулаки, остановился около рыцаря и, сверкая глазами, сказал:

— Поеду в бригаду. Сейчас же.

— Я с тобой, — предложил Хаджи.

— Нет, нет! — словно испугавшись, воскликнул Дуррути. — Нет, я один поеду, — и решительным шагом направился [281] к себе в кабинет, кивнув на ходу охране: — Машину. В бригаду.

Он быстро затянул на байковой куртке пояс с пистолетом, мы вышли на улицу. К дому подъехала машина с охраной, из нее вышел начальник штаба бригады Дуррути. Рука его на перевязи. Я попросил Дуррути взять меня с собой: хотел снять его в Университетском городке. Он резко сказал:

— Нет, нет. нет, только не сейчас, — и подбежал к раненному начальнику штаба.

— Ну, что там у нас? — Тот вкратце доложил обстановку. Я снял их беседу. Дуррути кинулся в машину, и она в сопровождении четырех мотоциклистов рванула с места. Мы с Хаджи поехали в штаб обороны Мадрида.

Через час, проходя по коридору штаба, я увидел Хаджи. Он стоял спиной ко мне, глядя в окно. Я окликнул его. Он не ответил. Я тронул его за плечо. Он повернулся ко мне, его глаза были полны слез.

— Что случилось?

— Они убили его. Только что.

Предательский выстрел в спину оборвал жизнь Дуррути в момент самой напряженной борьбы его с самим собой и с «классическими» анархистами. Он мучительно хотел порвать с окружавшей его камарильей авантюристов и начать настоящую безоговорочную борьбу за свободу Испании. Он был честным человеком, он готов был сделать правильные выводы из всего, что происходило на его родине, — очевидно поэтому его и убили.

В новогоднюю ночь

Ночью меня разбудили. Я поднялся на третий этаж.

Сергей тяжело дышал. Он изредка шептал что-то белеющими губами. Потом взглянул на нас и затих. Кольцов заплакал.

Я долго смотрел на его высокий красивый лоб, на спокойные восковые черты усталого лица. Люс проплакала у его изголовья до утра.

В ясный солнечный день мы с Кольцовым хоронили Сергея. Его товарищи не могли прийти на похороны. Они сражались. Долго не могли найти Люс, она исчезла. Прибежала она, когда уже закрывали крышку красного гроба. В осажденном врагами Мадриде она разыскала две белые хризантемы и положила их у изголовья Сергея.

Черный автомобиль-катафалк лавировал между трамваями. Его обгоняли с бешеной скоростью военные машины. [282] Встречные поднимали кулаки, снимали береты. Солдаты молча, торжественно поднимали над головой винтовки. Черному катафалку салютовали строители баррикад на перекрестках. Женщины в черном, стоявшие в длинных очередях, поднимали кулак, провожая в последний путь капитана Сергея Тархова, посмертно удостоенного звания Героя Советского Союза.

А в небе кружили истребители, патрулирующие над городом.

На окраине маленькая девочка, подняв руку, остановила катафалк, что-то сказала шоферу и вбежала в дом. Через несколько минут она выбежала с букетом цветов и, поднявшись на цыпочки, положила цветы на гроб. Я обернулся. Девочка, подняв кулачок, смотрела нам вслед.

На кладбище тихо. Около часовни много трупов убитых во время последней воздушной бомбардировки. Женщина в окаменелых объятиях сжимает убитого вместе с ней грудного ребенка. Маленькие дети беспомощно раскинули ручонки на влажной траве среди желтых листьев. Из города доносятся разрывы тяжелых снарядов.

В Испании хоронят, замуровывая гробы в ниши колумбария. Мы сняли гроб с катафалка, поднесли его к нише и, поставив на землю, открыли крышку.

На горизонте появились силуэты «юнкерсов». Эскадрилья республиканских истребителей сделала крутой разворот и пошла навстречу врагу. Гроб установили в нише, закрыли нишу мраморной плитой и замуровали алебастром.

Воздушный бой кончился. Истребители сомкнутым строем, крыло к крылу, возвращались на небольшой высоте на свой аэродром в Алкала де Энарес. Они с могучим ревом пронеслись над нашими головами. Летчики и не подозревали, что в боевом строю салютуют своему товарищу, провожают его в последний путь.

* * *

Неповторимый в своей мужественной красе Мадрид встречал новый, 1937 год.

Наступала новогодняя ночь. На серой пелене облаков над Мадридом были розовые отблески пожаров. Вот уже два месяца, как фашистские полчища подошли к стенам Мадрида. Франко оповестил мир, что войдет в Мадрид 7 ноября. Фашисты не взяли Мадрида ни седьмого ноября, ни восьмого, ни девятого. Они не вошли в Мадрид ни [283] в тридцать шестом году, ни в тридцать седьмом, ни в тридцать восьмом. Это стало известно позже, а в декабре мы считали дни и ночи. Бои шли в Карабанчель-Бахо, в парке Каса дель Кампо, в Университетском городке. В обороне города стояли рабочие Мадрида, бойцы коммунистического 5-го полка, плечом к плечу с ними стояли у стен Мадрида славные интернациональные бригады, сражались советские парни — добровольцы летчики, танкисты.

Мадрид вечером 31 января 1936 года был погружен в тревожную темноту. Машина медленно ехала по улицам, ощупью находя в темноте дорогу. Около баррикад на перекрестках я останавливал автомобиль, чтобы предъявить документы закутанным в одеяла бойцам. Мадрид был особенно насторожен в последние дни декабря. «Пятая колонна» в любой момент могла поднять восстание. За последние ночи патрули уже не раз мчались куда-то, где вспыхивали пулеметные очереди и беглый ружейный огонь.

Продрогшие люди до утра будут нести эту тревожную новогоднюю вахту. Они на каждом углу. Тени отделяются от стен домов, останавливают машину и, направив в окно дуло пистолета, шепотом спрашивают пароль.

В подъезде военного министерства — фронтовые машины, броневичок с орудием. Я прошел по длинным пустым коридорам, через большие залы, озаренные тусклым светом. На длинных бархатных диванах спали вооруженные люди. Здесь тишина, но если подойти к окну, прислушаться — стрельба совсем близко. Линия фронта — в городе. Сапоги у спящих покрыты рыжей окопной грязью, у многих перевязаны голова, руки. Сквозь бинт просочилась и запеклась кровь. Невыспавшиеся девушки отстукивали лаконичные мандаты угрюмым людям, обросшим черными бородами. В коридоре я столкнулся с танкистами. Политрук танкового батальона Иван Зуев и капитан Арманд. Они ненадолго приехали с передовой из Каса дель Кампо, где мы днем уже успели сегодня поздравить друг друга с наступающим Новым годом.

Я прошел в помещение Хунты обороны Мадрида. Первый, кого я там увидел, был Антонио Михе — популярнейший из руководителей Испанской компартии, член хунты. Коренастый, чуть полноватый, он был полон жизни, юмора. Только что вернулся из частей 5-го полка. [284]

На вопрос — как обстановка? Ответил: превосходно! У Франко сегодня новогодняя ночь будет безрадостной. Ребята встречают Новый год с чудесным боевым настроением. Но пасаран!..

Я знал, что обязательно увижу тут Михаила Ефимовича Кольцова. Мы еще вчера уговорились вместе встречать Новый год. Ну, конечно, он здесь! И как всегда жизнерадостный, подтянутый, веселый.

— Поехали в Алкала де Энарес! К летчикам, — воскликнул Кольцов. — Вот и Антони хочет к нам присоединиться.

Тридцать километров от Мадрида по Валенсийской дороге. Маленький тихий городок Алкала де Энарес — родина Сервантеса — стал центром республиканской авиации центрального фронта. Рядом с городком на аэродроме расположены были советские истребители. Валенсийская дорога — единственная, соединяющая охваченный полукольцом врагов Мадрид со страной. Эта дорога, казалось бы, могла быть загруженной беженцами, оставляющими осажденный город. Ничего подобного. Этой ночью мы встретили только обозы с продовольствием, стада скота, которые крестьяне гнали в Мадрид.

Из темноты, насыщенной тревогой, напряжением и холодом, мы шагнули в светлый зал, уставленный праздничными столами, цветами. Гул веселых голосов, шутки, песни. Стрелка часов приближалась к двенадцати. Русые волосы, голубые, серые глаза, кожаные курточки... Сегодня я живо и отчетливо вижу этот стол, этих чудесных людей, полных жизни, радости, — советских летчиков в далекой Испании, в маленьком испанском городке — родине автора бессмертного рыцаря Печального образа. Им понятна была задача, поставленная страной, партиен: сражаться с фашизмом! Сражаться на испанской земле, накапливая боевой опыт для грядущих боев с фашистами за свою Родину. Всем было ясно: это только начало. Впереди предстоят смертельные бои, уверены были — фашизм обречен. И только советским воинам суждено вогнать его в могилу.

Помню мужественные лица Захарова, Смушкевича, Пумпура, Арженухина, Рычагова, Агафонова...

С первым полуночным ударом часов поднялись все сидевшие за новогодним столом. Аж затрещали на швах кожаные курточки, засверкали глаза советских богатырей, которым с рассветом суждено было, затянув лямки [285] парашютов, снова сесть в краснокрылую машину. Снова идти в бой.

— За нашу Советскую Родину! — прозвучал тост, и у многих подернулись влагой глаза, привыкшие глядеть смерти в переносицу...

Много-много раз приходилось мне встречать Новый год далеко от родной земли. Было это и в ледяной арктической пустыне в полярную ночь; и на берегах лазурного Карибского моря; и в блиндаже под тремя накатами при коптящем огоньке «катюши»; и в штормовую ночь в открытом море в свайном городке нефтяников Каспия. И посчастливилось мне всегда в эти новогодние ночи быть рядом с прекрасными смелыми людьми. С уважением вглядывался я в их суровые лица, в каждую глубокую складку на лбу, в каждую седую прядь.

Отель «Флорида»

Несколько строк из моей корреспонденции в «Известия», отправленной в дни, когда фашистские войска предприняли большое наступление на берегах реки Харамы, имевшее целью отрезать Мадрид от Валенсии: «В эти дни на передовых линиях борьбы за Валенсийскую дорогу я несколько раз встречал человека, неуклюже шагавшего по окопам. Он пробирался на самый передний край, присаживался к бойцам интербригады, беседовал с ними. Это — известный американский писатель Эрнест Хемингуэй, он вместе с голландским кинооператором Йорисом Ивенсом снимает фильм о борьбе испанского народа...»

Был тяжелый день. Бои шли в районе Марата де Тахунья, где фашисты наступали большими силами, гоня в атаки массы марокканцев. На самом трудном участке оборону держала 12-я интернациональная бригада. В бой были введены советские танки.

Утром Ивенс на лету познакомил меня с Хемингуэем, а в течение дня я дважды видел их издали — Хемингуэя, Ивенса и оператора Джона Ферно, они шагали с камерой по окопам, взбирались на холмы, отлеживались, прижавшись к земле во время артиллерийских налетов. Цель у них, как и у меня, была одна — снять боевые кадры. Очевидно, описывая один из тех дней, когда мы встретились на Хараме, Хемингуэй писал в своей фронтовой корреспонденции:

«...Это вторая атака за последние четыре дня, которую я наблюдаю так близко. Первая проходила в серых с оливковыми деревьями, изрытых холмах в секторе Марата [286] де Тахунья, куда я направился с Йорисом Ивенсом снимать пехоту и наступающие танки в момент, когда они, точно наземные корабли, взбирались со скрежетом по крутому склону и вступали в бой.

Резкий, холодный ветер гнал поднятую снарядами пыль в нос, в рот и в глаза, и, когда я плюхался на землю при близком разрыве и лежал, слушая, как поют осколки, разлетаясь по каменистому нагорью, рот у меня был полон земли. Ваш корреспондент известен тем, что всегда не прочь выпить, но никогда еще меня так не мучила жажда, как в этой атаке. Хотелось, правда, воды».

Мы встретились пополудни около НП 12-й интербригады. Утомленные многочасовой ходьбой по окопам, лазаньем по каменистым склонам холмов, присели, отдышались. Было ясно — трудовой день окончен, бой стихал. Штаб 12-й даже в боевой обстановке был гостеприимным домом. Матэ Залка, высунувшись из блиндажа, взглянул в нашу сторону и сказал:

— Потерпите немного, по договоренности с фашистами наступает обеденный перерыв, скоро нам принесут чего-нибудь поесть.

Хемингуэй, вздохнув, полез в задний карман своих широченных штанов, извлек объемистую флягу.

— Пока генерал Лукач нас кормит обещаниями, давайте-ка выпьем, ребята. — Отвинтив закрывающий горловину фляги алюминиевый стаканчик, он, держа его на уровне глаз, налил коньяку. Пили по очереди, Хемингуэй выпил последним. Завинчивая флягу, сказал: — Мы выпили за русских танкистов. Они сегодня хорошо проутюжили окопы марокканцев у той оливковой рощи.

Хемингуэй был одет в легкий светлый плащ, вымазанный в окопной глине. Под плащом — свитер и мешковатый пиджак. Грубые, на толстой подошве башмаки. На голове черный баскский берет. Под густыми дугами бровей — очки в круглой железной оправе. Черные, большие, чуть свисающие к углам рта, усы.

Пробежавшему мимо адъютанту Лукача Леше Эйснеру я сунул в руки «лейку», он щелкнул нас — Ивенса, Хемингуэя и меня, сидящих на земле. На снимке Хемингуэй смотрит в аппарат с внимательным прищуром едва заметной улыбки. Снимок сохранился, он очень мне дорог.

Жил Хемингуэй в Мадриде в отеле «Флорида». Раньше там жили и мы с Кольцовым, до того, как переехали в Палас-отель. Несколько вечеров я провел у Хемингуэя. [287]

Обычно комната его была забита людьми, большинство которых были одеты в военную форму интербригад — грубую суконную куртку, такие же шаровары, заправленные в высокие ботинки на толстой подошве, с огромными пистолетами на поясе. У двери стояли всегда прислоненные к стене две-три винтовки. Хозяин встречал входивших приветливым «хэлло», кивал на стол, уставленный бутылками, вскрытыми консервами, апельсинами, лежавшими прямо гроздью вместе с веткой. Звучала речь — английская, испанская, кто-то болтал по-французски, по-немецки. Окна были зашторены, комната утопала в сизом тумане табачного дыма. Помню, в один из вечеров на кровати полулежала одетая в военную форму очень красивая молодая женщина, рассыпав на подушке золотую гриву пышных волос. Ее ботинки были вымазаны глиной, говорила она на немецком языке, пересыпая речь испанскими словами, пила неразбавленный виски. Кто-то сказал мне, что она врач одной из интербригад, немка. Хозяин дома подсаживался к ней, подолгу беседовал.

Когда духота и облака табачного дыма становились невыносимыми, в комнате выключали свет, распахивали окно, тогда становились слышны шумы боя — ружейная трескотня и короткие пулеметные очереди. До передовой отсюда, от улицы Гран-виан было рукой подать, линия фронта проходила в Университетском городке, в парке Каса дель Кампо, на реке Мансанарес, все это было рядом. На расстоянии квартала от «Флориды» на Пласа де Республика, опоясанной каменными баррикадами, Дон Кихот, сидящий верхом на Россинанте, был обложен мешками с песком.

Когда, спустя много лет, вспоминаю эти вечера, встречи на разных участках фронта, охватывает чувство горечи — почему не записал в блокнот слова Хемингуэя, его шутку, гневную реплику, не запомнил, кто был его гостями? Почему не было тогда ощущения, что встречи с этим человеком, с простым собеседником, радушным хозяином номера «Флориды», станут бесценным воспоминанием? И никто не ловил каждое сказанное им слово — балагурили, обменивались репликами, отпускали крепкие слова в адрес фашистов или просто молча сидели рядом с человеком в железных очках, немного возбужденным от выпитого, громко смеявшимся, умеющим слушать не перебивая собеседника, пытливого, вдруг погружавшегося в раздумье. [288]

Он расспрашивал меня о съемках, был увлечен работой по созданию фильма «Испанская земля», тепло говорил об Ивенсе.

Как-то я спросил его, не собирается ли он приехать в Советский Союз, он сказал, что мечтает об этом. И с улыбкой добавил, что ему рассказывали, что в нашей стране есть места, где великолепно ловится форель.

* * *

Встречались редко. Бывало, приедешь куда-то, говорят, что только что здесь был Хемингуэй. Мы, к примеру говоря, ни разу не столкнулись с ним на Гвадалахаре, где был разгромлен итальянский экспедиционный корпус, а рыскали одними и теми же путями. В деревне Бригуэга, откуда выбили итальянских фашистов, я снимал, как бойцы Листера соскабливали со стен лозунги «Вива Муссолини!», а спустя час Людвиг Ренн, которого я встретил на дороге, спросил: «Ты не видал Хемингуэя, он поехал в Бригуэгу». Первого мая командир 14-й интербригады Сверчковский — Вальтер закатил роскошный праздничный ужин, был туда приглашен и Хемингуэй. Я провел вечер у Сверчковского, а Хемингуэй в этот вечер был в штабе 12-й в Моралехе. его не отпустил из-за праздничного стола Матэ Залка. Наутро я вылетел в Бильбао, окруженный фашистами, там я узнал о гибели Матэ Залка. Это тяжелое известие дошло до Хемингуэя шестнадцатого мая в Бимини.

* * *

Прошли годы. Началась вторая мировая война. И среди тех удивительных случайностей, которые происходили с людьми во время войны, произошло то, что до сих пор мне кажется неправдоподобным. Было это в начале сорок третьего года. Проездом с одного фронта на другой мне довелось двое суток провести в Москве. Жил на студии, заехал буквально на несколько минут в свою пустую, холодную квартиру на Полянке — нужно было что-то взять из вещей. Не успел перешагнуть порог, как раздался телефонный звонок, я поднял трубку. Звонили из ВОКСа: «Вам пришло письмо. Судя по конверту и маркам, письмо с Кубы. Как вам его передать?» Недоумевая, что это может быть за письмо, сказал, что заеду за ним.

Я был поражен, увидев подпись Хемингуэя. Письмо шло долго, неведомыми путями, и кто знает, дошло бы оно до меня, если бы не чудесное совпадение — надо же мне было подойти к телефону... [289]

Письмо было в одну страничку. Долго я его носил в нагрудном кармане гимнастерки, перечитывал. Многое было потеряно во время войны, но как же был я огорчен спустя два года, обнаружив, что потерял это дорогое мне письмо от далекого друга. Писал он примерно следующее — я запомнил почти слово в слово:

«Дорогой Кармен! Не представляю, где и когда дойдет до вас это письмо. Я, зная Вас, убежден, что Вы в огне сражений, в боях, которые Ваш народ ведет с фашизмом. А я пишу Вам с далекой Кубы, которая в стороне от сражений. Но не подумайте, что я отсиживаюсь в тиши. Представьте себе, что, будучи здесь, на Кубе, я тоже воюю с фашистами. Сейчас я не в праве рассказывать Вам, в чем выражается эта моя борьба с фашизмом. Придет время, я об этом расскажу, уверен, что мы встретимся. Быть может, встретимся на полях сражений в Европе, когда будет открыт Второй фронт. Сердечный привет! Салуд! Ваш Хемингуэй».

Впоследствии мы узнали о героической борьбе Хемингуэя с нацистскими подводными лодками, которые крейсировали у северных берегов Кубы, нападая на транспорты союзников. Это он и имел в виду в коротких строках своего письма. Свой рыболовный катер «Пилар» Хемингуэи переоборудовал, вооружил его, укомплектовал командой отчаянно смелых, преданных ему друзей. Эту боевую работу они вели на протяжении двух лет. В 1944 году Хемингуэй высадился в Нормандии, он все-таки дорвался до схватки лицом к лицу с ненавистными ему фашистами.

Так и разошлись наши пути. Когда я прилетел на Кубу, оказалось, что Хемингуэй недавно улетел в Испанию. А до этого Анастас Иванович Микоян, навестивший Хемингуэя в его вилле близ Гаваны, рассказывал, как хозяин дома, показывая свою библиотеку, снял с полки книгу «Год в Китае» с авторской надписью. Книгу эту я послал ему перед самой войной.

Осталось навсегда ощущение теплоты испанских встреч, и, вероятно, сила обаяния Хемингуэя в том и заключалась, что, когда он был рядом, когда подливал тебе виски, смеялся или задумывался, слушая тебя, шагал по комнате, не было чувства, что рядом с тобой человек, имя которого будет бесконечно дорого всему человечеству. [290]

Один против двенадцати

Как-то вечером, когда я сидел в комнате у Кольцова, в «Паласе» раздался стук в дверь. Зашли двое парней. Оба в кожаных тужурках на молнии. Мы сразу по их внешнему виду догадались — летчики. Один — высокий, с пшеничной шевелюрой, курносый, из-под густых белых бровей на нас смотрели голубые глаза. Другой — ему по плечо, широкоплечий, чернявый. У голубоглазого через плечо был в деревянной кобуре маузер. У другого под тужурочкой наш русский «ТТ». Оба — улыбчивые, застенчивые.

— Здравствуйте, товарищи. Мы с аэродрома из Алкала, вот решили заглянуть в Мадрид. Нет ли у вас газеток последних?

— Господи, ребята, берите все, что есть. — Кольцов засуетился, собирая со столов и подоконников номера «Правды», «Комсомолки». — А часто вы бываете в Мадриде?

— Вообще-то каждый день наведываемся, правда... обычно на самолете. А бывает вечерами на машине приезжаем.

— Заглядывайте в любое время, запросто, — сказал Кольцов, — всегда в конце дня Кармен или я бываем дома. Застанете — входите, берите газеты.

Просидели летчики у нас больше часа. Время пробежало незаметно за интересной беседой. Они рассказывали о боевой работе. Кольцов делал беглые записи в своем блокноте. Задавал вопросы. У обоих были испанские имена, нам они сообщили свои настоящие, русские: голубоглазый Родригес — Георгий Захаров, чернявый Педро Хименес — Павел Агафонов.

Стали они приезжать вечерами почти через день. Когда не было их, как-то тревожно становилось, уже родными эти двое пареньков стали. Каждый день в небе смертельная карусель, из которой вдруг падал огненный факел — то фашистский самолет, то наш. Сжималось сердце — неужели Жора Захаров или Паша Агафонов? А вечером, когда раздавался стук в дверь и заходил улыбающийся один из них, — камень сваливался с души. И следовал рассказ о том, что происходило сегодня в воздухе, сколько сбили, кого из товарищей потеряли. А потом, нагрузившись газетами, они уезжали. Особенно подружился я с Захаровым. Часто я видел его на аэродроме, наблюдал, как садился он в самолет, как командовал [291] эскадрильей. Это был уже не тот застенчивый Жорка, который, цепляясь за мебель кобурой маузера, ходил по нашей комнате в «Паласе». Уверенный в себе, целеустремленный, собранный, окутанный лямками парашютов, он, кивнув мне, захлопывал над головой колпак, по сигналу ракеты взмывал в воздух и вел в бой своих двенадцать ястребов.

Тревожным было ожидание на аэродроме.

Лицо летчика, возвратившегося из боя, было каким-то потусторонним. Он вылезал из самолета, медленным взглядом подсчитывал пробоины, проводил рукой в кожаной перчатке по фюзеляжу, по крылу, словно поглаживал боевого коня. В его глазах был еще незатухший блеск, рождавшийся там, в небе, где он встречался с врагом. Побеждал кто сильнее, у кого крепче воля, острее взгляд, молниеноснее реакция на маневр противника. Нечеловеческое перенапряжение! И снова катятся колеса машины по траве аэродрома, открывается колпак, летчик идет развалистой походкой, отстегивая на ходу парашют...

Произошел с Георгием Захаровым как-то забавный случай. Легко сказать, забавный — чуть не стоил ему жизни. Было это так. На истребительном аэродроме обычно летчики сидели в самолетах в готовности номер один, сигналом для взлета эскадрильи была ракета. Зеленая означала вылет на Мадрид, по сигналу красной ракеты эскадрилья взлетала и совершала круги над аэродромом, чтобы встретить фашистские бомбардировщики, направляющиеся на наш аэродром.

Случилось, что у Захарова мотор не завелся сразу после ракеты. Ребята взмыли в воздух, а он чуть задержался, оторвался от земли и пошел на Мадрид. Сделав широкий круг над Мадридом в поисках опередившей его эскадрильи, он своих самолетов не обнаружил и, недоумевая, куда же они девались, пошел на второй круг. Наконец увидел двенадцать истребителей, идущих боевым строем впереди него. Догнав и подстроившись к ним, он начал проходить сквозь их строй, чтобы занять свое ведущее место во главе эскадрильи. И тут он похолодел, увидев, что забрался в стаю «хейнкелей» и «фиатов». Их было двенадцать, он тринадцатый, счет правильный, единственная ошибка — самолеты были фашистские.

Раздумывать было некогда. Захаров, с ходу короткой очередью сбив ведущего, вступил в воздушный бой, какого, [292] очевидно, не случалось в истории воздушных сражений — один против двенадцати! Надо заметить, что тогда наши истребители еще были без бронеспинок и пущенная сзади вражеская очередь могла прошить пилота. Захаров увидел, что его с хвоста атакуют три истребителя, в этот момент брызнул стеклянными искрами приборный щиток его машины, обожгло плечо и ухо. Счастье, что он, взглянув назад, слегка отклонился вправо и очередь прошла мимо его головы.

Одна мысль — тянуть на свой аэродром. Выручала прекрасная маневренность машины, Захаров взмывал свечой, совершал сумасшедшие перевороты, скользил на крыло, атаковал врагов и в то же время тянул на восток, к своему аэродрому.

Загорелся второй фашист. Осталось десять — против одного. Остервеневших, чуявших легкую победу, поливавших одинокую, кувыркавшуюся в стремительных виражах машину струями пулеметных очередей. Но самолет был еще послушен, это было чудом — он повиновался Захарову, который в этой сумасшедшей схватке атаковал, увертывался и в то же время тянул, тянул, тянул на восток, держа в своем поле зрения всех врагов, чтобы не подставить себя под смертельный удар.

Вот один из них, набрав высоту, ринулся сзади. Захаров, сделав переворот в крыло, пропустил его вперед и вонзил вслед кинжальную очередь. Тот вспыхнул и, вертясь, пошел к земле. Третий! Уже показались очертания родного аэродрома. Там ребята, они выручат. В это время один из фашистов пристроился к нему в хвост. Захаров свалил машину почти в вертикальное пике, а тот неотрывно шел за ним, занимая смертельную для Захарова позицию. Земля неслась навстречу. Фашист открыл огонь. Захарова обгоняли струи трассирующих пуль. На критической высоте — собственно высоты уже не было — Захаров взял ручку на себя, его истребитель послушно взмыл вверх, а фашист, не рассчитав, врезался в землю.

И в этот момент Захаров увидел своих ребят, которые дружно кинулись на врагов, клевавших командира. Позже, на земле, все выяснилось — ракета-то была красная. Эскадрилья, поднявшись по этой ракете, совершала круги над аэродромом, а Захаров сгоряча устремился в сторону Мадрида...

Из двенадцати фашистов, которых встретил Захаров [293] над Мадридом, вернулись на свой аэродром только трое. Захаров сбил трех, четвертого вогнал в землю, а пятерых сбили его летчики.

В машине Захарова насчитали сто тридцать шесть пробоин. Разбита была приборная доска, разорвана в клочья головная подушка пилотского сиденья, разорван шлем и вырван клок из кожаного пальто на плече. Из четырех орденов Красного Знамени, украшавших грудь Георгия Захарова, один — за этот уникальный воздушный бой.

* * *

Прошло месяцев шесть после нашего знакомства. Встречаясь с Жоржем в Мадриде, я угадывал чертовскую усталость в глазах, в движениях, в том, как он садился, рукой проводил по шевелюре и глазам, словно отгонял тяжелые образы смертельного боя. Он никогда не жаловался на усталость, но однажды у него вырвалось: «Собьют меня скоро, чует сердце. Вроде надломился я, устал...» Сколько же месяцев подряд, подумал я тогда, может человек выдержать такое напряжение.

Как-то приехал Жорж, и я сразу почуял, что он не в настроении.

— Что с тобой? — спросил я.

— Понимаешь, пришла смена, прибыли новые летчики. Всю нашу группу, всех, первыми приехавших в Мадрид, отправляют в деревню (деревней ласково называлась Родина, Москва). Всех, кроме меня и Пашки Агафонова.

— Почему вас оставляют?

— Говорят, нужно натаскивать в бою тех, что приехали, новеньких. Пожалуй, оно и правильно... — он замолчал, сложив руки на коленях, и я понял, что этого богатыря ломит нечеловеческая усталость. Шутка ли, полгода по нескольку воздушных боев почти ежедневно!

— Когда назначен отъезд?

— Завтра вечером из Валенсии уходит пароход. А мы с Пашкой, — добавил он, — еще повоюем с фашистами.

Я проводил Захарова и Агафонова к машине. План действий возник мгновенно. Через двадцать минут, сидя за рулем машины, я мчался в Валенсию.

За эти месяцы я подружился с нашими советскими советниками по авиации — Смушкевичем (его в Испании звали Дуглас), с Борисом Свешниковым, военно-воздушным [294] атташе, который занимался доставкой, отправкой летчиков.

Весь путь до Валенсии, что-то около трехсот километров, частично по горной дороге, я промчал за четыре часа. Около полуночи подкатил к отелю «Метрополь» и тут же ввалился в комнату Свешникова. Он еще не спал, я все ему выложил.

— Ты же убьешь этих ребят, — горячился я. — Золотые, штучные летчики! Если уж человек говорит, что его собьют в первом бою, значит, дошел до психологического барьера!..

Свешников, видно, встревожился:

— Да это же не надолго, следующим пароходом и отправлю их. Захаров, Агафонов асы, орлы, еще не родился немец, который их собьет!

— Поверь, не дотянут они до следующего парохода, — не унимался я. — Сейчас же звони им и отправляй их домой.

— Хорошо, я это сделаю, — сдался Борис. — Пожалуй, ты прав.

Я спустился к дежурному по посольству, передал ему для отправки в Париж привезенную снятую пленку и, не дожидаясь утра, рванул обратно в Мадрид.

Свешников сдержал свое слово. Через несколько дней, приехав в Алкала де Энарес на истребительный аэродром, я увидел новые лица, спросил о Захарове, сказали: «Уехал в деревню».

* * *

Догадался ли Жорж о том, что я помог ему в трудный момент его жизни? Прошли месяцы. Я вернулся в Москву. Справлялся о Захарове, никто из моих друзей «испанцев» не мог мне сказать, где он.

После Испании я почти год провел в Арктике — летал с воздушной экспедицией на поиски Леваневского. Зазимовал на Земле Франца-Иосифа. Только весной 1938 года с летчиком Ильей Мазуруком я вернулся на Большую землю. Снова встретившись с испанскими друзьями, узнал, что Жорж Захаров полетел в Китай добровольцем. Это был период ожесточенной борьбы китайского народа с японскими империалистами. В Китае сражались советские летчики-волонтеры. В их числе был и Георгий Захаров. В сентябре 1938 года я должен был лететь в Китай, меня не покидала мысль, что я встречу там моего друга. [295]

Встречу ли? Китай велик. Во время одного из моих дальних рейсов — я направлялся тогда в Северный Китай — остановился на ночлег в городке, возле которого расположен был военный аэродром. Городок был мал, не было в нем приличной гостиницы. В поисках пристанища я набрел на общежитие китайских летчиков, предъявил свой документ военного комитета, в котором содержалась просьба оказывать содействие советскому кинооператору.

Пока дежурный по общежитию внимательно изучал мои документы, во двор въехали три автобуса, из которых высыпала шумная орава молодых парней в кожаных курточках, среди китайцев мелькнули европейские лица. Вдруг что-то огромное ринулось на меня, затрещали в медвежьих объятиях мои ребра, глянули на меня из-под золотых кудрей голубые глаза, и грозившая мне удушением кожаная курточка завопила:

— Салуд, камарадо!

— Жорка!..

Волонтеры. Благородное, овеянное романтикой освободительных войн слово. Советские волонтеры-летчики в Китае охраняли мирных жителей городов и сел от варварских налетов японской авиации.

До поздней ночи затянулась беседа с летчиками, а потом почти до утра мы с Жоржем Захаровым ходили по парку, подсаживались на скамейки. Боевая дружба спаяла летчика-истребителя и кинооператора. Судьба и долг забрасывали нас в далекие углы земного шара, туда, где огонь, где люди боролись за свободу.

Когда из-за синеющей на горизонте горной гряды показался краешек солнечного диска и блики заиграли на металлических боках, в стеклах штурманских рубок воздушных кораблей, весь летный состав уже собрался на аэродроме. Долго еще, сидя в автомобиле, оборачивался я назад, глядя на удаляющиеся ангары, на самолеты, на фигурки людей в кожаных курточках, одна из которых была мне бесконечно дорога.

Год провел я в Китае. Летом 1940 года я получил письмо: «Дорогой Ромка, если взглянешь на бланк, увидишь, что твой мадридский друг стал большим начальством...» Да, бланк был внушительный: «Командующий военно-воздушными силами Сибирского военного округа генерал-майор Г. Н. Захаров». Я нимало не удивился такому быстрому скачку вверх, зная авторитет Захарова [296] среди товарищей, его знание дела, любовь к небу, боевой опыт. Именно такие, рожденные крылатыми, и должны командовать.

В первый же приезд Жоржа в Москву мы горячо обнялись на пороге моей квартиры. Он стал моим частым гостем, как брат приходил в мой дом. Уже сгущались на Западе тучи войны, снова мы потеряли друг друга из виду.

Июль, 1943 год, Орловско-Курская битва. На правом фланге развернувшегося сражения наступали войска Западного фронта. Я в то время был начальником киногрупны Западною фронта. Однако этот «командный» пост не означал, что я отложил в сторону камеру. Руководство группой не мешало мне продолжать съемочную работу. Отсняв наступательные операции на Орловском направлении, стал готовиться к боевому вылету. На этот раз мы должны были с Борисом Шером лететь на двух штурмовиках в одной группе. Мы подружились с летчиками, механики помогли нам осуществить давно задуманное дело — вмонтировали кинокамеру в крыло штурмовика. Объектив был устремлен в направлении огня при атаке земных целей. Приспособление могло дать очень эффектные кадры при штурмовке.

Несколько раз слышал я брошенную летчиками фразу: «Хозяйство Захарова», пропуская это мимо ушей. И как же обрадовался, узнав, что в соседстве с дивизией штурмовиков располагается истребительная дивизия, которой командует гвардии генерал-майор авиации Георгий Захаров. Всего лишь пять километров до его штаба.

Встретились, все рассказали друг другу, Жорж поделился радостью — недавно у него родился сын.

— Часто вожу ребят в бой, — сказал он. — Начальство, правда, запрещает, но без этого никак нельзя. Летчики должны быть уверены в своем командире, должны знать, что в любой момент могу быть с ними, плечом к плечу в бою. Поучать на земле недостаточно. Надо летать. Машины у нас прекрасные, новый истребитель ЛА-5 — изумительная машина. Из него можно выжать в бою черт-те что. Скорость, маневренность, вооружение — что надо. Отличная машина. А мои французы летают на ЯКах. Они их освоили, предпочитают эту машину любой другой.

— Какие французы?

— Разве не сказал? В составе моей дивизии воюет полк «Нормандия», укомплектованный французскими летчиками. [297] У себя на родине они сражались в партизанских отрядах, тосковали по небу. Отличные ребята, хорошо слетались с моими парнями, вполне усвоили наши методы воздушного боя. Некоторые уже награждены советскими боевыми орденами. Были среди них и потери, здесь, далеко от родной земли они погибли, сражаясь за свою Францию.

Выглядел Жорж великолепно. Казалось, еще шире раздалась его могучая грудь, на обветренной, словно кипятком ошпаренной физиономии из-под выгоревших густых бровей голубели веселые глаза.

Я поделился с Жоржем своими планами вылетов на штурмовике. Немцы сосредоточили на брянском аэродроме огромное количество боевых самолетов. Предполагается нанести по ним концентрированный удар. Можно снять великолепные кадры. Захаров, молча выслушав меня, после долгой паузы сказал:

— Что касается брянской операции, ты мне военной тайны не открыл. Моя дивизия участвует в этом дело, мы будем прикрывать штурмовиков и бомбардировщиков. Неизбежны большие потери с нашей стороны. Откажись от вылета.

Я стал возражать. Все к моему вылету приготовлено, камера вмонтирована в крыло, разрешение командования получено.

— Какого командования? — спросил Захаров.

— Командир дивизии полковник Котельников...

— Делай как знаешь, но если хоть немного считаешься с моим мнением, не лети. Тем более, что камера твоя, установленная в самолете, сработает и без тебя, включить ее может и летчик, и стрелок-радист. Не обязательно тебе сидеть на борту.

Разговор на этом прервался, в сенях хаты послышались голоса. В дверь постучали.

— Сейчас познакомлю тебя с французами, — сказал Жорж, услышав за дверью веселый смех и французскую речь.

В комнату вошли двое наших военных и двое французских летчиков, одетых в черные курточки, с золотыми нашивками на погонах, с веселыми искорками в черных глазах. Щелкнув каблуками, они отдали честь генералу. «Бонжур, месье женераль», — сказал один из них. Жорж пригласил их к столу.

Один из французов был командир «Нормандии» майор [298] Жан Луи Тюлян, второй — переводчик Эхенбаум, прекрасно говоривший по-русски. С Эхенбаумом мне довелось эту беседу, начатую в крестьянской хате под Сухиничами, продолжить после воины за столиком кафе в майский день на бульваре Капуцинов в Париже.

Захаров с Тюляном, развернув на столе карту, во всех деталях обсуждали предстоящую операцию, ту самую, в которой предстояло участвовать мне. На «Нормандию» была возложена задача прикрывать штурмовики, возвращающиеся на свои аэродромы после полета на вражеский аэродром.

Утром следующего дня в дивизии Захарова состоялся разбор предстоящей операции, собрались командиры всех авиационных частей, участвующих в операции. Руководил разбором командующий 1-й воздушной армией Герой Советского Союза Михаил Михайлович Громов. После совещания Захаров представил меня ему. Громов сказал:

— Полковник Котельников сообщил мне, что вы хотите кинокамерой усилить огневую мощь его полка.

Я доложил Громову о камере, установленной на борту самолета, он спросил:

— А второй кинооператор будет ручной камерой снимать?

Я ответил утвердительно.

— Так вот, оператору, который с ручной камерой, я полет разрешаю. А вы, товарищ Кармен, не полетите.

— Разрешите спросить почему?

— Считаю нецелесообразным ради киносъемки лишать группу самолетов двух опытных стрелков-радистов. Самолет, в котором вмонтирована кинокамера, может полететь и без кинооператора.

Громов дал понять, что разговор окончен.

Наступил день вылета. Тяжелая была операция. Нашу истребительную авиацию враг перехватил своими истребителями и сковал воздушным боем на подступах к брянскому аэродрому. Им не удалось этим ослабить силу нашего удара, множество их самолетов было уничтожено на земле, аэродром превратился в море огня. Но, возвращаясь после операции, наши штурмовики оказались почти беззащитными, без прикрытия истребителей.

В этот день в воздухе произошел случай, вошедший в историю нашей фронтовой кинохроники. Группа штурмовиков, в которой летел оператор Борис Шер, подверглась [299] нападению фашистских истребителей. Борис отложил в сторону киноаппарат и взялся за крупнокалиберный пулемет. Увидев в боевом прицеле атакующий его истребитель, Борис нажал гашетки пулемета. В рамке прицела Борис видел черные кресты, вспышку пламени, черный дым. Это произошло совсем недалеко от нашего аэродрома...

Я с нетерпением и тревогой ожидал возвращения группы штурмовиков. Вот они показались над аэродромом. Один, другой, третий. Какое счастье — самолет с тройкой на борту совершал посадку. Еще не зная, что произошло в воздухе, я обнял Бориса, спускавшегося с борта самолета. А летчики сбивчиво, взволнованно говорили:

— А говорили, не сажай к себе оператора, не сажай оператора. Какой молодец, ах, какой молодец!..

Тяжелым и грустным было совещание у командира полка. Четыре машины не вернулись на аэродром. В их числе была и та, на которой должен был лететь я, ее пилотировал рыжий, веснушчатый капитан Кучеров. Где-то в гуще брянских лесов вместе с боевой машиной сгорела и кинокамера, и пленка, на которой, вероятно, был запечатлен неповторимый кадр объятого пламенем аэродрома...

На следующий день мы с Борисом уезжали на другой участок фронта. По дороге заехали в дивизию Захарова. Он уже знал, что Шер награжден орденом Отечественной войны за сбитый в воздушном бою «фокке-вульф». Было ему также известно, что в воздухе сгорел самолет с камерой. Мы провели с Жоржем весь вечер. На столе был скромный ужин, состряпанный порученцем генерала. Кто знает, когда увидимся снова? Положив руку мне на плечо, сказал:

— А ведь мы, кажется, сквитались.

— В чем?

— Борис Свешников уже потом, в Москве рассказал мне, как ты ночью примчался к нему в Валенсию.

В голубых глазах генерал-майора мелькнули озорные искорки.

— Выпьем, — сказал он, — за орден Бориса...

* * *

В 1943 году президент Франции генерал де Голль во время своего визита в Москву наградил нескольких советских военачальников орденами Французской республики. [300]

Офицерским крестом Почетного Легиона был награжден генерал-майор авиации, Герой Советского Союза, почетный мэр города Парижа, Георгий Нефедович Захаров, курносый голубоглазый Жорка, с которым мы побратались в трудные незабываемые дни боев за Мадрид.