Путь через Ладогу

Трудно сейчас вспомнить, когда, где зародился план поездки в блокированный Ленинград. Очевидно, в период боев под Старой Руссой, которые были частью сражения за город на дальних его подступах. [108]

В печати мало было сведений о Ленинграде. Но даже за краткими газетными сообщениями можно было представить масштабы бедствия, постигшего город, героизм его жителей, его защитников.

Ленинград был охвачен врагами в кольцо. В начале ноября Гитлер заявил, что будет спокойно выжидать, пока Ленинград, сломленный голодом, покорно упадет в его руки, как спелое яблоко.

Фашисты беспощадно обстреливали город. Тяжелая, осадная артиллерия била беспрерывно, укладывая снаряды в шахматном порядке во всех городских районах. Это страшнее бомбежки. Когда приближаются эскадрильи бомбардировщиков, население, предупрежденное сигналами воздушной тревоги, имеет возможность укрыться в убежищах. Снаряд внезапен, он разрывается на улице, на площадях, на перекрестке, в квартире, в доме. Нет ничего более варварского, чем артиллерийский обстрел осажденного города. В свое время я испытал это в Мадриде, который тоже был осажден фашистами и тоже подвергался зверским артиллерийским обстрелам.

Когда Ладожское озеро замерзло и навигация прекратилась, фашисты торжествовали. «По льду Ладожского озера, — утверждали они, — невозможно снабжать продовольствием миллионное население и войска». Но родилась ледовая дорога через Ладогу, которая стала жизненной артерией, связавшей Ленинград со страной. Конечно, по узкой ледовой дороге, которая к тому же простреливалась прицельным огнем вражеских артиллерийских батарей и подвергалась постоянным бомбежкам, трудно было решить проблему снабжения огромного города. Однако ленинградцы назвали ладожскую трассу «дорогой жизни», ибо нескончаемым конвейером, днем и ночью, продовольствие все-таки шло в осажденный город.

По этой дороге и мне предстояло проехать в Ленинград.

Лишь в первые два-три месяца войны в наших центральных журналах кинохроники появились несколько ленинградских репортажей. Но как только замкнулось кольцо блокады, поступление материала прекратилось. В Комитете кинематографии были озабочены тем, что ленинградские кинохроникеры не давали материалов в центральную военную периодику.

Меня направили в Ленинград не только для съемок. Необходимо было установить живой контакт с хроникерами, [109] работавшими в кольце блокады, — Сережей Фоминым, Володей Страдиным, Ефимом Учителем, свежими силами помочь им, наладить регулярную присылку материала в Москву. Принять участие в работе над фильмом о героической обороне Ленинграда.

По предварительным подсчетам поездка в Ленинград на автомобиле с остановками в пути должна занять не меньше четырех суток. Меня спрашивали: «А почему не воздушным путем?» Самолеты регулярно совершали рейсы, связь с Ленинградом существовала.

— Только на машине. И обязательно на тяжелой, грузовой. В Ленинград нужно привезти продукты для товарищей.

Добравшись до Ленинграда, я понял, как правильно мы поступили, доставив кинематографистам продовольствие.

Комитет кинематографии направил письма в различные наркоматы и управления — мясной, консервной, рыбной промышленности, промышленности пищевых концентратов. Уже не припомню, в скольких кабинетах побывал с этими письмами, добывая необходимые резолюции. Но, должен сказать, слово «Ленинград», как волшебный талисман, открывало кабинеты, сердца людей. Нигде не было отказа. К грузу продовольствия прибавлялись объемистые посылки — их приносили родственники ленинградцев, находившихся в блокаде.

Ехали мы, кроме шофера, вчетвером: Борис Шер, ассистент оператора Бородяев, администратор Азов и я. Решили, что каждый из нас возьмет свой личный, небольшой запас продуктов — килограммов по десять.

* * *

Разные события в жизни человека оказываются иногда очень похожими, хоть их и разделяют многие годы. Собираясь в осажденный Ленинград, я вспоминал наш с Михаилом Ефимовичем Кольцовым рейс из Мадрида на север Испании в Бискайю и Астурию. Там в кольце врагов, отрезанные от страны, прижатые к морю, сражались республиканцы. Лететь к ним можно было только над территорией, занятой Франко. Редкие самолеты везли туда почту, боеприпасы, офицеров, возвращались с ранеными. С одним из этих рейсов мы полетели с Кольцовым.

Сейчас, отправляясь в блокированный Ленинград, я вспоминал этот рейд в Астурию в октябре 1936 года. [110]

В мельчайших деталях обсуждали мы план предстоящего путешествия. Машина — четырехтонный грузовик. Среднюю скорость нашей экспедиции мы определили не больше, чем тридцать километров в час. Время военное, кто знает, где придется ночевать, поэтому первую ночь мы решили провести в пути, как следует отдохнув и выспавшись перед дорогой. И еще была причина, по которой мы хотели выехать именно вечером: в Колонном зале состоялось первое исполнение Седьмой симфонии Шостаковича. Мы решили пойти в Колонный зал и, прослушав симфонию Шостаковича, тронуться в путь.

Впоследствии часто я вспоминал об этом вечере 29 марта 1942 года.

Колонный зал был переполнен. Более половины пришедших прослушать симфонию были военные. Генералы, солдаты, офицеры. Людей пришло больше, чем было мест в зале. Я, как и многие, стоя примостился за колонной.

Имя сравнительно молодого еще Дмитрия Шостаковича уже было известно далеко за пределами Советского Союза. С жизнью Ленинграда были связаны все значительные моменты творчества Шостаковича. Когда война обрушилась на страну и Ленинград оказался в огне, композитор не захотел покинуть родной город. Он записался в пожарную добровольную команду и ежедневно дежурил на крыше здания.

Над Ленинградом плыл вой сирен воздушной тревоги. Под нарастающий рокот войны создал Шостакович свою бессмертную Седьмую симфонию.

Я стоял, прислонясь к колонне, помня, что внизу в переулке ждет запушенный снегом грузовик, на котором я сейчас поеду в Ленинград. В Ленинград, где родилась эта симфония.

Все ближе и ближе барабанная дробь. Перекликаются группы инструментов, словно поднимаются в бой по военной тревоге улицы, районы города. Он все нарастает, этот грозный ураган звуков. Вот он уже достиг небывалых вершин. Это уже кажется пределом звучания оркестра. Но он поднимается все выше, выше. Ленинград сражается со всей силой страсти. Город без света, без хлеба, без воды! Все ближе, ближе барабанная дробь! Чувствую, что сердцу тесно в груди. Я еще молод, никогда еще не знал, что значит боль в сердце, никогда не прислушивался к его биению. А сейчас я его чувствую, сердце словно вторит грозным звучаниям оркестра. [111]

Громче, сильнее страшный ураган звуков! Не хватает дыхания от этого надвигающегося на тебя ужаса. Трудно было мне тогда представить, что настанет день — и симфония эта будет исполнена в столице Германской Демократической Республики. Сам Шостакович назвал свою симфонию «Поэмой о нашей борьбе, поэмой о нашей грядущей победе».

Чувствовалось, что и оркестр Большого театра и радиокомитета, и дирижирующий этим оркестром Самосуд живут теми же эмоциями, теми же чувствами, которыми охвачены все слушатели, переполнившие этот видавший виды Колонный зал...

Взглянул на часы. Пора ехать. График мы установили жесткий. Поманил товарищей, и мы медленно вышли из зала, провожаемые четвертой частью симфонии, по замыслу композитора — торжественного гимна Победы.

* * *

Грузовик стоял в переулке. «Поехали», — сказал я. Шофер развернулся вокруг Дома Союзов, мы миновали Охотный ряд, свернули направо, на опустевшую улицу Горького.

Выехали на Московскую заставу. Химки. Через час мы ехали уже по тем местам, где недавно немцы устанавливали свои осадные орудия, чтобы открыть из них огонь по Москве, по Красной площади.

Тоненькие щелочки маскировочных фар едва освещали пространство в два метра перед радиатором машины. Где-то над низко нависшими облаками светила луна, поэтому дорога хорошо просматривалась.

В Клину сделали короткую остановку, нашли около дороги комендантский пункт, там было что-то вроде чайной, выпили горячего чая.

Утром мы были в Калинине, уложили водителя отдыхать на три часа и — дальше в путь. На остановках не оставляем машину без присмотра — двое отлучаются, а двое не отходят от нее ни на шаг. Слишком ценный груз везем.

Не доезжая до Валдая, где-то по дороге опять комендантский пункт, здесь решили остановиться на ночевку — шофер был сильно утомлен. Наша с Борисом вахта на машине. Взгромоздились в кузов, залезли под брезент. Одеты мы тепло: ватные брюки, валенки, полушубок. Мороз тридцать два градуса. Подняв воротник полушубка, засунув руки в рукава, погрузились в сон. Однако где-то [112] и во сне тревога не покидала. Дважды просыпался вылезал, обходил машину. Потом решил, что лучше спать не под брезентом, а сверху. Через три часа нас с Борисом сменили Азов и Бородяев. Шоферу мы дали отоспаться полных шесть часов, раздевшись, на койке, в хорошо натопленном помещении. Где-то за Валдаем, а может, и в самом Валдае (не помню точно) покинули мы Ленинградское шоссе и свернули в объезд Чудова, по направлению Аскуй — Будувич — Шовенец — Тихвин. Если бы ехали в распутицу осенью или весной — хватили бы лиха на этой дороге. А зимой дорога накатана.

От Тихвина взяли направление на Волхов, через Чемихино — Воскресенское — Кулакове — Юрцево. А от Волхова уже двинулись на запад, по последнему участку нашего пути. К Ладожскому озеру.

Навстречу стали попадаться машины, двигавшиеся из Ленинграда. От одного вида людей, которыми были перегружены автобусы и кузова открытых грузовиков, на нас повеяло ужасом ленинградской блокады. Не люди — призраки двигались нам навстречу, укутанные платками, одеялами.

Встречались и небольшие группы людей, идущие пешком. То ли им не нашлось места в машине, то ли, не дождавшись следующего рейса, они решились двинуться на свой риск. Глядя на этих людей, идущих из последних сил, я ощутил в полной мере трагедию Ленинграда. На память пришли печальные судьбы покорителей полярной пустыни, тех, кто, потеряв собак, нарты, израсходовав последние запасы продовольствия, шли по торосам, зная, что часы их жизни сочтены. Наиболее выносливые, сильные духом доходили до цели. Они оставили свои воспоминания, из которых благодарное человечество узнало страшные подробности трагедии, разыгравшейся в ледовой пустыне...

Ровно в двенадцать часов первого апреля — третий день пути — наша машина подъехала к Ладожскому озеру. Мы с Шером молча переглянулись: до горизонта расстилалось белое пространство, через которое была протянута, расчищенная бульдозерами, автомобильная трасса.

Дорога жизни!

Наиболее интенсивным движение здесь становилось в ночное время, потому что трасса проходила на виду у немецких батарей, расположенных на берегу Ладоги. Дорогу [113] немцы пристреляли и пытаться проскочить на тот берег в дневное время было очень рискованно.

Каждая машина — спасенные жизни защитников Ленинграда. Каждая машина — это оружие, хлеб, горючее для танков, мясные туши, ящики с консервами и снарядами. Трасса на вид была почти пустая. И лишь одиночные точки — машины бежали на больших расстояниях друг от друга. Издалека виднелись на трассе разрывы снарядов.

Днем машины сосредоточивались в ближайших лесах и их выпускали по одиночке. Машины, везущие эвакуированных из кольца блокады, шли только ночью.

Уж раз мы попали на эту трассу, конечно, должны были ее снять столь подробно, сколь позволит нам время. Но снимать — это означает останавливать машину на дороге, делать ее мишенью для немецких пушек. Мы приняли решение: Азов, Бородяев и шофер остаются с машиной на этом берегу Ладоги. Мы с Борисом, взяв необходимый запас пленки, на попутной машине выедем на трассу. Вечером вернемся обратно на восточный берег Ладоги и на нашей машине в ночное время пересечем Ладогу.

Повесив на плечо кассетник пленки, взяв камеру, мы с Борисом стали дожидаться попутной машины. Вскоре она появилась. Подняв руку, остановили ее, объяснили, кто мы, что нам нужно, пристроились на подножках, поехали.

Через определенные интервалы на льду озера линейные посты — домики, сложенные из снежных кубов. Внутри домика печурка, койка, стол, табуретка. Соскочив у одного из таких снежных домиков, мы остались на льду. Ждать пришлось недолго, от берега в нашу сторону направлялись на небольшой дистанции друг от друга машины. Сняли машины, сняли красноармейца, стоявшего на посту с флажком. Я по журналистской привычке записал его фамилию — Микитенко Яков Данилович, 1902 года рождения, колхозник из Полтавщины. «Крыша вашего дома, Яков Данилович, выдержит, если на нее взобраться?» — спросил я. «Должна выдержать, — сказал он, — только на середину не становитесь, стойте на краешке, над стеной». Я снял с этой сравнительно верхней точки машины, направлявшиеся к ленинградскому берегу. На последнюю машину подсели, поехали дальше.

Мы колесили по трассе до наступления темноты, израсходовали [114] всю пленку. Два грузовика, шедшие на дистанции ста метров один от другого, попали под артиллерийский налет, нам и это удалось снять. Сняли немецкого воздушного разведчика, летящего над трассой. Снимали регулировщиков, шоферов, снежные домики. Вернулись к машине очень довольные съемкой, но усталые, замерзшие, голодные и с остервенением набросились на еду (утром забыли захватить что-нибудь поесть, а в этих краях язык не повернется попросить у кого-нибудь кусок хлеба).

А когда стемнело, наша машина по пологому спуску выехала на лед Ладожского озера. В водительской кабине, где мы сидели с Шером, тесно прижавшись друг к другу, было темно. Он толкнул меня локтем в бок, я ему ответил. Да, это был знаменательный момент — мы двинулись по ладожской трассе в город Ленина.

Пройдут десятилетия, не забудется Ладожская трасса. Будут помнить люди, как шли по льду колонны машин с грузами из Москвы, Горького, из Средней Азии, как тянулись по этой ладожской трассе красные обозы партизан. Из оккупированных районов Ленинградской области они везли продовольствие осажденному Ленинграду.

Нас вызывают в Смольный...

Контрольно-пропускной пункт на окраине Ленинграда. Мы въехали в город. Машина медленно шла по улицам, направляясь к центру города.

Он все так же прекрасен, несмотря на то, что песком и досками закрыты памятники. Обрывки пожелтевших плакатов, воззваний, приказов на стенах домов.

Невский. Редкие машины, в большинстве грузовые, медленно переваливают через обледеневшие сугробы. Мы остановились, я вышел с камерой, увидел согнувшуюся от непосильной тяжести пожилую женщину, она впряглась в лямки и тянула саночки, на которых лежал труп, зашитый в простыню. Потом, живя в Ленинграде, мы привыкли к этому зрелищу. Но первый раз увидеть это было страшно. Трупы мы видели и у подъездов домов. Человек вышел из дома, медленно опустился на снег и умер.

На студию! Скорее хотелось увидеть друзей, вручить им драгоценный груз. В дни блокады студия помещалась на Каменном острове. Там кинохроникеры жили на казарменном положении, там они работали.

Ворота студии медленно отворились, мы въехали во двор. А в следующую минуту уже были горячие, со слезами [115] радости объятия. Юзик Хмельницкий, Ефим Учитель, Сережа Фомин, Володя Страдин, Валерий Соловцев. Но, боже, как они выглядят! Серые исхудавшие лица с острыми скулами, глубокими впадинами под глазами, руки тонкие, восковые, прозрачные. Казалось, в них едва теплилась жизнь.

Еще продолжались объятия и не успели мы ответить на первый вопрос: «Как доехали? Ждали вас еще вчера», — не успели сказать о грузе продуктов, как загудели сирены воздушной тревоги. Я инстинктивно взялся за камеру.

Вместе с Учителем, Соловцевым и Сергеем Фоминым мы поднялись на крышу дома. Гремел тысячеголосый гром зенитных батарей. Мы увидели эскадрильи фашистских бомбардировщиков. Такого я никогда не видел. Они шли с разных сторон к центру города. Я попытался их сосчитать, но сбился. В поле зрения было более ста бомбардировщиков. А за ними вдали такие же группы самолетов виднелись над другими частями города. Сколько же их всего?

— Что ж, ребята, это у вас каждый день? — спросил я.

— Налеты почти ежедневно, но такого массового еще не было, это — в честь твоего приезда, — сказал Учитель.

Бомбежка продолжалась около часа. Кто-то из операторов помчался в город, чтобы снимать там. Мы наблюдали воздушный бой, который вели наши истребители с немецкими бомбардировщиками и прикрывавшими их истребителями.

Когда все кончилось, товарищи повели меня на студию. Знакомая картина — мы привыкли к этому в Лиховом переулке — студия на казарменном положении. Все живут здесь. Койки, железные печурки. Не хватает только мебели — пошла на топливо. Меня забросали вопросами. Я называл имена товарищей кинооператоров, погибших в первые дни, месяцы войны. «Погиб под Киевом, убит под Брянском, пропал без вести на Южном...» Они перечисляли свои потери.

Товарищи рассказывали, какой радостью была для них весть о нашей победе под Москвой. Кто-то сказал: «Ну, ничего, и мы дорвемся». Я смотрел на их изможденные лица, поражаясь, до чего же страдание, голод могут изменить облик человека. Молодые ребята выглядели стариками.

Ежеминутно кто-то входил в комнату — объятия, поцелуй, [116] рукопожатия. Люди казались такими хрупкими, обнимая их, я боялся, что они могут сломаться. А ведь не сломались! Невзирая на все испытания. Кремневой породы люди, кинохроникеры, думал я, глядя на товарищей. И вели они себя вовсе не как больные от истощения — сохранили живость, пытливость, чувство юмора.

— Ну, выкладывай все новости, давай же, давай.

Тут я спохватился.

— Новости потом, — сказал я. — Идите все во двор, ребята. Там стоит машина, в ней...

Был скинут брезент, опущены борта машины, мы взялись за переноску богатства, привезенного нами, в комнату, отведенную для этой цели. В проблеме учета и распределения продуктов ленинградские кинохроникеры не проявили медлительности. Создали комиссию, составили списки людей. Учтены были семьи, особенно — дети, не забыты те, кто находился в госпитале, принято было во внимание состояние здоровья людей. Некоторые уже не в силах были двигаться.

Спустя много лет оператор Герман Шулятин рассказывал мне о том, как он лежал в госпитале с незаживающей раной — с раздробленной костью ноги. Врачи говорили ему, что спасти его могут только какие-то витаминозные компоненты, содержащиеся в рыбных продуктах. Например, в кетовой икре, в свежем балыке. Говоря: «кетовая икра», врач виновато улыбался. Товарищи, чтобы спасти друга, собирались уже заняться ловлей рыбы подо льдом Финского залива. Но руки до этого не дошли. «Представляешь себе мое состояние, — говорил мне Герман спустя много лет, — когда Миля принесла мне в госпиталь привезенную тобой кетовую икру, балык, это было похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи».

Немного погодя в том же общежитии студии состоялся у нас деловой разговор. Сообщил товарищам о тревоге, которую в Комитете кинематографии вызывает позиция, занятая ленинградскими хроникерами. Решив делать большой фильм о Ленинграде, они прекратили высылку хроникальных материалов.

— Мы действительно накапливаем материал для большого фильма об обороне Ленинграда, — сказал Валерий Соловцев. — Кое-что посылали в Москву, могли бы, конечно, высылать больше и регулярнее, но трудности с лабораторией лимитировали нас. Мы не имели возможности делать дубль-негативы с каждой съемки. А отправлять [117] оригинальный негатив не решались — что если бы он пропал?

— Видимо, вы действуете, товарищи, по принципу: «победителей не судят», — сказал я. — Фильм, создаваемый вами, будет, очевидно, огромной эмоциональной силы. Но необходима и постоянная информация. Центральную редакцию кинохроники забросали просьбами из многих стран мира: «Покажите Ленинград в блокаде!» Держать в сейфах весь накопленный материал — глубочайшая ошибка, давайте вместе обмозгуем, как выходить из создавшегося положения.

— Материал для большой картины уже собран, нам очень активно помогал Всеволод Вишневский, — сказал Ефим Учитель. — Сейчас вместе с тобой будем работать над созданием фильма, который, собственно говоря, уже снят.

— Ты прибыл удивительно вовремя, — сказал Халипов, директор Ленинградской студии кинохроники, — как раз сегодня вечером нас вызывают в Смольный. Обком партии и Военный совет Ленинградского фронта хотят ознакомиться с материалом. На просмотр приглашают всю нашу группу и Всеволода Вишневского.

— Поедем с нами, — сказал Соловцев. — А сейчас тебе не мешало бы отдохнуть. За нами приедут к восьми вечера.

Мы быстро решили организационные вопросы: машину нашу завтра же отправим в обратный путь. Медлить нельзя — Ладога скоро растает, ледовая трасса перестанет существовать, а машина была нами взята в Управлении тыла с обязательством немедленно вернуть ее в Москву.

Я заснул мертвым сном, едва прикоснувшись головой к подушке. Не знаю, сколько проспал, но проснулся оттого, что меня трясли изо всей силы. Видимо, большого труда стоило заставить меня открыть глаза. Вскочив, увидел склоненное надо мной лицо Всеволода Вишневского.

* * *

Милый Всеволод! Увлекающийся, горячий, упрямый. Неистовый в своей ненависти к врагам, легко ранимый, способный прослезиться, если что-то глубоко его взволновало.

Мы подружились с Всеволодом в Испании. Он приезжал туда в 1937 году с делегацией советских писателей на [118] Всемирный антифашистский конгресс культуры, который открывался в Валенсии, а затем продолжил свои заседания под бомбами и артиллерийским обстрелом в осажденном Мадриде. Там возил я Всеволода Вишневского в Карабанчель-Бахо на баррикады самого переднего края мадридской окраины. Познакомил Всеволода с бойцами на баррикаде и сказал им, что это один из создателей фильма «Мы из Кронштадта». Не было бойца на мадридском фронте, который не знал бы этого фильма. Слово «Петроград» было в осажденном Мадриде символом стойкости, мужества и героизма. Всеволод попросил меня: «Скажи им, что я, советский писатель, участник гражданской войны, участник обороны Петрограда, хочу из этого пулемета, из нашего, советского «максима» выпустить очередь по фашистам». Милисьянос{1} долго хлопали его по спине, улыбались: «Муй буэно!» Подвели его к пулемету, и один из парней сказал: «Видишь тот дом? Левое окно на втором этаже, там у них огневая точка».

Всеволод впился в пулемет и выпустил длинную очередь. Отойдя от пулемета, отвернулся, махнул рукой, глаза его наполнились слезами. В этом был весь Всеволод Вишневский — наивный, страстный. Кто-то, помню, узнав о пулеметной очереди, пожал плечами, бросил фразу о позерстве Вишневского. Это было не позерство, а эмоциональный импульс, психологическая потребность здесь, на переднем крае, выпустить очередь по фашистам. Такой уж он был, Всеволод Вишневский...

* * *

Мы крепко обнялись, долго тискали друг друга. На его груди, кроме советских орденов, был полный бант Георгиевских крестов. Спустились во двор, где нас ждали машины, присланные из Смольного, поехали по улицам вечернего Ленинграда. В машине на ходу мы могли лишь бегло обменяться мыслями о будущем фильме. Вишневский, Учитель, Соловцев уже вжились в будущую картину. Перед их глазами был каждый метр снятого материала. То, что нам предстояло сегодня просмотреть, это еще не картина — черновой ее набросок. По словам Всеволода, материал потрясающий. Особенно — город, жители, стойкость ленинградцев. По его мнению, такого до сих пор на экране не было. [119]

Смольный. Даже в мирное время, когда проходишь через ворота Смольного, невольно представляешь себе ночь на 25 октября, костры, отряды красногвардейцев, матросов. Священное место нашей Революции. Штаб Октябрьского восстания, центр обороны революционного Петрограда от полчищ Юденича. Сейчас снова здесь штаб обороны города Ленина.

Проверка документов, пропуска. Нас повели по сводчатым коридорам, так хорошо знакомым по многим фильмам, фотографиям.

Вошли в отделанный дубом зрительный зал, я сел поодаль в уголке. В зале уже были люди. Ровно в девять часов появились Жданов, Кузнецов, командующий Краснознаменным Балтийским флотом адмирал Трибуц, председатель Ленинградского городского Совета Попков, несколько генералов, имен которых я не знал. «Материал заряжен, можно начинать», — сказал директор киностудии Халипов. В зале погас свет.

В этом переполненном людьми зале я оказался наедине с материалом, слился с экраном, с образами и событиями, о которых он мне рассказывал. Вишневский сопровождал просмотр своими комментариями. Сначала на экране появились кадры города Ленина до войны: его набережные, проспекты, оживленные улицы, окрестности Ленинграда — Пушкино, Петродворец, стадионы... 22 июня 1941 года. Война! Многолюдные митинги на заводах и фабриках Ленинграда, призывные пункты, военкоматы. Бои на дальних подступах.

А у меня в ушах звучала нарастающая барабанная дробь Седьмой симфонии. Все сильнее, сильнее! Воздушные тревоги в Ленинграде, опустевшие улицы, вой сирен, зенитки, разрушенный Театр имени Кирова. Ночи Ленинграда. Улицы, освещенные заревом пожаров. Непрекращающаяся ни на минуту работа в цехах заводов. Все ближе, ближе, ближе барабанная дробь. И вот на весь экран передовая «Ленинградской правды» — «Враг у ворот».

За каждым кадром виделась героическая работа наших кинооператоров. Они запечатлели город и людей, правдиво и реалистически отобразили небывалые трудности, которые выпали на долю ленинградцев. Эти съемки были подвигом всего коллектива ленинградских кинохроникеров. Ведь операторы наравне со всем населением получали скудный хлебный паек. Стояли жестокие морозы. Утром с Каменного острова, где помещалась студия [120] кинохроники, взвалив на плечи камеру и запас пленки, они уходили в город — Ефим Учитель, Страдин, Лейбович, Дементьев. Ни одного дня без съемки! Когда все уже обессилели и носить аппаратуру на себе стало трудно, везли ее на саночках. Шли по пустынным улицам скованного холодом города, снимали кадр за кадром, отогревая замерзающую камеру на своей груди. Нелегко голодному, истощенному человеку пройти более десятка километров. И все-таки не было дня, когда бы они не снимали. Перед нами сохраненный для поколений облик города-героя.

Снимали не просто, что попадалось им на глаза, — упорно искали и находили в осажденном городе события и факты, которые во что бы то ни стало надо было зафиксировать. Шли на далекие окраины, на заводы, пробирались на передний край обороны, снимали на боевых кораблях, на крышах домов, на берегах Невы, в Смольном. Снимали бойцов и домохозяек, рабочих и профессоров.

Потрясающий материал!

Работая в труднейших условиях осажденного Ленинграда, они запечатлевали множество таких выразительных деталей, которые в минуту крайней утомленности можно было бы и не заметить.

Разделяя все лишения и трудности с бойцами Ленинградского фронта, снимали операторы боевые действия. В мороз, в пургу приходилось совершать большие переходы с грузом аппаратуры и пленки на плечах, работать под огнем вражеской артиллерии, под бомбежками. Операторы Симонов, Славин, Богоров, Голод и другие запечатлели стремительные атаки советской пехоты, выбивавшей врага из населенных пунктов.

Я был захвачен тем, что видел на экране.

Впоследствии мне рассказали о подвигах тех, кто создавал эту сокровищницу ленинградской кинолетописи. В бою был убит молодой кинооператор Филипп Печул. Он вклинился с группой бойцов в расположение противника, пришлось отложить в сторону киноаппарат, взяться за оружие. С винтовкой и гранатой он храбро сражался и пал геройской смертью.

Оператор Сергей Фомин снимал на борту военного транспорта в Финском заливе. Транспорт был потоплен, больше часа Фомин провел в ледяной воде, его спасли, приняли на борт другого военного корабля, и вскоре он был в состоянии продолжать работу. [121]

Вернулся в строй и Яков Славин, раненный на подступах к Ленинграду осколком авиационной бомбы. Потом он был вторично ранен.

В тяжелые дни блокады ленинградские кинооператоры понимали, что каждый метр, снятый в осажденном городе, станет достоянием истории.

...В зале зажегся свет. Долгое время присутствующие хранили молчание. Нарушил его Жданов, сказав: «Ну что ж, товарищи, давайте обменяемся мнениями о том, что мы просмотрели, выскажем свои пожелания товарищам, которые работают над фильмом».

Выступал адмирал Трибуц, секретарь Ленинградского комитета партии Кузнецов, председатель горсовета Ленинграда Попков, секретарь обкома партии Шумилов и другие. Много интересных мыслей было высказано по поводу будущего фильма. В заключение Халипов сказал: «Сегодня в Ленинград из Москвы прибыло свежее пополнение. Товарищ Кармен приехал, чтобы вместе с ленинградскими хроникерами поработать над этим фильмом». Я подошел к Жданову, поздоровались, он сказал мне:

— Мы надеемся, что вы вместе с вашими коллегами-ленинградцами подумаете над всем, что сегодня было сказано, учтете все советы. Очевидно, нужно написать сценарный план будущего фильма с учетом всех высказанных сегодня пожеланий, и снова мы просмотрим его на экране. А ваше мнение о материале?

— Я буквально потрясен тем, что увидел сегодня.

Вернулись на студию, и я предложил выпить наконец за встречу, выпить за первый просмотр материала, за будущий фильм.

— Пить-то вам можно? Или нельзя, доходяги несчастные, — обратился я к ребятам.

Мне ответил бодрый хор голосов, утверждавший, что «доходягам» пить не запрещено. А в таких обстоятельствах, как сегодняшний день, выпить необходимо. Я полез под койку, вытащил из чемодана и поставил на стол две бутылки коньяку...

Гордый лозунг «Но пасаран!»

Трудные начались дни и ночи. Съемки в городе продолжались, теперь в эти съемки включились мы, москвичи. Появился новый, подсказанный жизнью финал фильма. Этим финалом было всепобеждающее шествие весны по улицам пережившего тяжелую блокадную зиму Ленинграда. [122]

Город преображался на глазах. Он стал неузнаваем. День за днем исчезали с его улиц, тротуаров и мостовых горы снега и льда. Триста тысяч ленинградцев вышли на улицы с лопатами, кирками, чтобы привести в порядок свой город. Вот уж где было разгуляться кинооператору! Выдержали ленинградцы тяжелую зиму, наступила весна, которой так пугал их Гитлер. Уже дважды немцы сбрасывали листовки, в которых назначали день решающего штурма. Последний раз они называли 10 апреля. Но вот пришло и 10 апреля.

Начал работать водопровод, открылись парикмахерские, бани. Уже редко встречались на улицах люди, лица которых были покрыты слоем копоти от железных печурок, от ламп-коптилок.

День 15 апреля был всенародным праздником — пошел трамвай. Его встречали на улицах криками «ура», многие плакали, мы сняли старуху, осенявшую трамвай крестом.

Благодаря ледовой трассе увеличилась дневная выдача хлеба. Отдел торговли Ленинградского Совета объявил о выдаче по апрельским карточкам полной месячной нормы мяса, масла растительного, масла животного, сахара для детей, который по желанию мог быть заменен кондитерскими изделиями. В городе открылись несколько санаториев на двадцать тысяч человек, где ставили на ноги людей, истощавших от голода и лишений во время зимы.

Сколько трогательных эпизодов было снято в эти дни! Проходя по улицам Ленинграда, мы видели, чувствовали, какую бодрость и силу вдохнула в этот город весна. В воскресный день на проспекте 25-го Октября — множество народу, оживленно, шумно. Я видел смеющихся людей. Улыбки на лицах появились в Ленинграде только весной.

Ефим Учитель, Николай Комаревцев, Валерий Соловцев и я работали по монтажу картины. Нашими ближайшими помощниками были ассистенты режиссера Лидия Кикас, Клавдия Козырева. Диктор Рувим Выгодский, проживший в Ленинграде всю блокаду, ходил около монтажных столов в состоянии глубочайшего нетерпения. Ему уже хотелось получить хотя бы наброски будущего текста. Композитор Астраданцев, благодаря продуктам, привезенным из Москвы, несколько ожил — ко времени нашего приезда он был в очень тяжелом состоянии. Сейчас [123] он уже приступил к работе над музыкой к нашему фильму.

Мне рассказали, что сейчас, именно в эти дни перелома к лучшему, многие люди, не выдержав минувших испытаний, умерли. Я решил поехать на кладбище. Знал, что мне предстоит тяжелое зрелище.

Поехал туда. Жуткая картина предстала перед моими глазами. На Пескаревском кладбище вырытые эскаваторами глубокие траншеи, параллельные, длиной в триста метров, были заполнены трупами, зашитыми в белые простыни, одеяла. Этих мертвецов я снимал на улицах Ленинграда, когда их везли, везли, везли...

На Пескаревском кладбище я снова побывал спустя двадцать с лишним лет. Прошел вдоль рядов мраморных и гранитных мемориальных плит, стоял у подножия монумента Матери-Родины. Тишина, слова Ольги Берггольц, высеченные в мраморе: «Никто не забыт, и ничто не забыто». Группы экскурсантов с разных концов земного шара.

Трудно было поверить, что некогда я шел здесь, утопая по щиколотку в жидкой грязи, подходил к краю обрыва, глядел на страшные рвы, где лежали тысячи трупов. Снимая тогда, я понимал, что вряд ли эти ужасные кадры появятся на экране. И вместе с тем я был убежден, что снимать нужно. Для истории.

* * *

Надо было торопиться со съемками. Город в эти дни быстро преображался. На улицах Ленинграда еще много было людей с серыми, исхудалыми лицами. Трудно было порой распознать, какого же возраста человек. Тихо бредущего прохожего обгоняли идущие быстрым шагом военные, человек с землистым лицом убыстрял шаги, смотрел на сверкающий чистым асфальтом Невский, он не узнавал Ленинграда, и впервые за несколько месяцев ему хотелось улыбнуться.

Я снимал стариков, сидевших на ступеньках домов, соборов, театров. Они, зажмурившись, подставляли лица лучам весеннего солнца. По скверам парами проходили дети — в городе открылись детские сады. И не верилось, что находишься ты в осажденном городе, что враг совсем недалеко — там, за окраинами, за стальными ежами, которыми ощетинились пригороды Ленинграда. Вдруг среди городского шума короткий, как удар хлыста, свист, разрыв тяжелого снаряда. Другой удар, третий. Иногда [124] одиночные выстрелы, а временами беглый огонь по какому-нибудь одному району. Ленинградцы привыкли к смертельной опасности, которая подстерегала их на каждом шагу. Радиорепродукторы объявляли, что та или иная зона города под обстрелом, предлагали прекратить в этом квартале движение. Люди несколько минут пережидали в подворотнях, а потом шли по своим делам.

Город сохранял спокойствие. Рабочие стояли у станков, рядом со станком на случай артиллерийского обстрела или бомбежки выкопана щель.

Ночью улицы Ленинграда пустели. По набережным Невы, по мостам и площадям проходили военные патрули. Когда умолкали дневные шумы большого города, хорошо слышны были доносящиеся с передовой пулеметные очереди, орудийные выстрелы. Небо освещалось ракетами, которые на переднем крае пускали почти беспрерывно обе стороны.

Немцы и ночью били по городу тяжелыми снарядами. Разрывы грохочущим эхом врывались в напряженную тишину ночи.

Не спит Ленинград в эти апрельские ночи. На фоне неба вырисовываются силуэты мостов, боевых кораблей. Город насторожен. Враг, стоящий у его ворот, готовит удар. Ленинградцы готовы встретить этот удар. Уж если не удалось немцам прорваться в голодный, истекающий кровью Ленинград, в город без воды, без света, без хлеба, то сейчас — в этом уверен каждый ленинградец, — какие бы силы не мобилизовали фашисты, не перешагнуть им городской черты.

Пять лет назад я работал в осажденном Мадриде. В кинотеатре «Капитоль» на Гран-виа шел фильм «Мы из Кронштадта». На стенах домов висели листовки Центрального комитета Коммунистической партии Испании, обращенные к жителям Мадрида, листовки, которые были озаглавлены: «Мадрид, 1936 — Петроград, 1919». Сейчас, в Ленинграде в кольце блокады мне виделся осажденный Мадрид. Конечно, ни по масштабам битвы, ни по лишениям, ни по жертвам Мадрид тех дней не сравнить с Ленинградом. Но гордый лозунг «Но пасаран!» — «Они не пройдут!», прозвучавший тогда в Мадриде, и сейчас звучал у меня в сердце.

Мы работали сверх сил: пять часов в течение дня посвящались съемкам. Зная, что главное уже снято товарищами, все же испытывали чувство гордости и профессионального [125] удовлетворения, внося свой посильный вклад в кинолетопись Ленинграда.

Остальное время — монтаж фильма. Это был коллегиальный творческий труд. Темперамент Валерия Соловцева дополнял аналитический, философский образ мышления Ефима Учителя. Изобретательный Коля Комаревцев извлекал за монтажным столом из примелькавшего эпизода какие-то совершенно новые звучания. Мне был дорог каждый метр пленки, ощущение глубокой взволнованности не покидало меня. Материал в целом был уникален.

Удивительно и прекрасно в нашей работе было то, что между нами, в общем-то очень усталыми людьми, не возникло ни одного серьезного спора, ни разу не повеяло холодком несогласия. И за эту совместную работу, вошедшую столь памятной зарубкой в мою биографию, я благодарен товарищам-ленинградцам.

Суток не хватало, чтобы успеть сделать все, что хотелось, что казалось необходимым. Я ведь посылал корреспонденции в «Известия», в Совинформбюро, по вечерам делал наброски будущего текста. Глядишь — уже утро и снова камера в руках. И снова день, который кажется невероятно коротким.

Нужно ли говорить, что чемодан с личным запасом продуктов, захваченных мной из Москвы, был опустошен в первые же дни по приезде в Ленинград. Меня навещали друзья. Одни приходили за посылкой, другие просто повидаться, рассказать о себе, расспросить о товарищах. Одним словом, через два-три дня я превратился в «нормального» ленинградца, живущего на блокадном рационе. Началось постоянное ощущение голода, которое старался погасить самовнушением, — можно ли это сравнить с тем, что перенесли работавшие рядом со мной друзья. Однако я понял, что значит всегда хотеть есть. К тому же еще постоянная нервная напряженность. Бомбежки, артиллерийские обстрелы.

Наконец мы сложили фильм. Фильм удовлетворял нас простотой изложения, суровой правдивостью, человечностью каждого образа.

Снова повезли картину в Смольный. Ехали с легкой душой, ибо сами уже несколько раз просмотрели фильм, как говорится, обкатали его. Ни у кого из нас не было «особых мнений», выступали мы в полном единодушии, готовые отстаивать то, что было сделано. [126]

Обсуждение было очень недолгим, немногословным. Все пришли к выводу, что для великолепного материала, снятого ленинградскими операторами, найден точный, выразительный, повествовательный ряд. Фильм готов к музыкальному озвучанию, к записи дикторского текста. Я предложил озвучивать картину в Москве на Центральной студии. Там имеются условия, которые вряд ли мы сможем создать в Ленинграде, — слаженный оркестр, высокий уровень техники звукозаписи. Кроме того, в лаборатории Центральной студии немедленно начнется печать позитивных копий для быстрейшего выпуска фильма на экраны.

С моим предложением товарищи из Ленинградского обкома партии не без некоторого колебания согласились. Естественно, им хотелось, чтобы фильм был сделан от начала и до конца здесь, в Ленинграде.

Сказал еще, что группе нужен будет специальный самолет, ибо негатив и позитив фильма — это примерно шестьдесят ящиков пленки. Группа фильма — его авторы, ассистенты, композитор, диктор — что-то человек двенадцать.

— Вам будет дан самолет, об этом не тревожьтесь, — заверили меня ленинградцы.

Под прикрытием истребителей

Через несколько дней из ворот студии выехали два автобуса: один груженный ящиками с пленкой, в другом — наша группа, те, кому предстояло лететь в Москву. Машины ехали по пустынным улицам ночного Ленинграда. Все молчали. Мои товарищи впервые после начала войны покидали Ленинград. Сейчас они прощались со своим городом.

Была перевернута еще одна памятная страница в моей жизни. Почему-то в эти минуты представил себе, как после войны приеду в Ленинград экспрессом «Красная стрела». Подтянутый проводник, чай, белоснежные крахмальные простыни, беседа с попутчиком... Утром выйду на площадь Октябрьского вокзала, поеду по Невскому или в шумной толпе пройду два-три квартала... Неужели будет забыт вот этот Невский, по которому мы едем сейчас, где на сугробах снега еще так недавно лежали трупы умерших от голода ленинградцев? Мои спутники, конечно, никогда не забудут пережитого. Горе Ленинграда, муки Ленинграда, слава Ленинграда не могут быть преданы забвению. [127]

А молодые? Те, которые родятся после войны? Поверят ли они, что могло быть такое?

Ответственность за память о пережитом — на нас. На людях нашего поколения.

Мы подъехали к борту самолета. Пока экипаж быстро перегружал из автобуса ящики с пленкой, командир показал мне маршрут полета. Пройдем над Ладожским озером, выйдем к Тихвину, оттуда повернем к Москве. До Тихвина нас будет сопровождать группа истребителей.

Самолет начал свой разбег прямо с места, оттуда, где он стоял в укрытии под группой деревьев. Мы оторвались от земли.

* * *

Сколько раз испытывал я сложное чувство прощания с местами, ставшими очень дорогими, знаменательными в моей жизни кинооператора! С волнением и грустью, настолько сильными, что слезы закипали в горле, смотрел я в иллюминатор, когда делали прощальный круг над архипелагом Франца-Иосифа, где я провел тяжелую зимовку, где полярной ночью обрел верных друзей и познал цену настоящей мужской дружбы.

С тем же чувством смотрел я с борта самолета, как удалялись берега Кубы, с которой я побратался в бурные месяцы кубинской революции.

Помню, как самолет оторвался от заснеженного аэродрома в Сталинграде, когда я летел в Москву с бесценными кадрами капитуляции немецких войск, сдачи в плен фельдмаршала Паулюса...

Трудно забыть, как самолет совершал прощальный круг над Ханоем, над озером Возвращенного меча. Покидая Вьетнам, я еще чувствовал на плече теплоту ладони Хо Ши Мина, который по-отечески простился со мной, пожелав благополучного возвращения на Родину. В прощальной беседе мы вспоминали, как шагали с ним по военным тропам в джунглях, вспоминали беседы в бамбуковых хижинах.

* * *

...Самолет, покинувший Ленинградский аэродром, шел бреющим полетом, зубцы елей стремительно плыли нам навстречу. Еще кое-где виднелись на лесных лужайках прогалины снега. Впереди была водная гладь — Ладога. Навстречу пронеслась восьмерка истребителей, они развернулись позади нас, догнали и пристроились крыло к [128] крылу. Истребители прошли над Ладогой. Здесь мы недавно проезжали по льду на грузовой машине. Перед глазами все еще стояли образы блокадного Ленинграда: улицы, бомбежки, кладбище... Из задумчивости вывел голос пилота:

— Подходим к Тихвину, сейчас истребители с нами простятся и вернутся на свой аэродром.

Ведущий истребитель качнул крыльями, взмыл свечой. Те, что были справа и слева, круто развернулись за ним. Мы продолжали путь без прикрытия, бреющим полетом. «Узнаете?» — спросил вскоре пилот, прикоснувшись рукой к моему плечу и показывая вниз. Я взглянул — под нами уже был канал Волга-Москва.

Трудно мне будет найти слова, чтобы рассказать о встрече, которая произошла у дверей нашей студии в Лиховом переулке. Москвичи встречали ленинградцев.

Как самый драгоценный груз переносили с машины в вестибюль студии ящики с пленкой. Несли не носильщики, а операторы, режиссеры, директор студии. Обеденный стол был украшен цветами.

А потом я пошел по Москве, вглядывался в лица прохожих, слушал их говор. Был теплый, солнечный день, и все было неправдоподобно, чудесно. На мгновение я остановился, как вкопанный, не поверив своим глазам. Около Мосторга на Петровке в большом зеркале, вделанном в фасад дома, увидел себя. Неужели это я?! Оказывается, за все время пребывания в Ленинграде я ни разу не посмотрелся в зеркало. Ну что ж, землистого цвета впалые щеки, это — печать блокады Ленинграда. Солнце сгонит серую тень с лица. Но не сгладится в памяти Невский в сугробах, трупы у подъездов домов, плакаты «Враг у ворот!» и ленинградец — человек, плачущий от счастья, при виде трамвая, вновь пошедшего по улицам города, пережившего первую блокадную зиму.