Счастье Победы

Первый день мира. Он длился для нас гораздо дольше обычного дня, потому что за ним — почти все 1418 невероятно трудных дней войны. На светлом фоне его еще ярче сверкали боевыми наградами подвиги героев, еще зримее стали тысячи наших маршрутов в огненном небе — маршрутов мужества, стойкости и отваги. Этот день словно осветил будущее советского человека, будущее тех, кто сражался за Родину, за освобождение стран Европы. Длительность времени определялась концентрацией событий, теми обуревавшими сердце чувствами, что испытывал в этот день Победы каждый честный человек на земле.

Начался этот день необычно, еще ночью. Я пробудился от шума. Услышал ликующие выкрики, звонкую песню, радостный смех. В эти звуки вплетались привычные автоматные очереди. Кто-то стрелял в небо из ракетницы прямо под окном здания, где отдыхали офицеры штаба нашего корпуса. Эти очереди и стрельбу время от времени заглушали залпы зенитных орудий. И сознание осветилось радостной мыслью: «Это Победа!» В честь ее и салютовали фронтовики из всех видов боевого оружия. [212]

За долгие годы жизни мне не раз приходилось видеть красочные салюты, но этот остался в сознании навсегда. Из штаба, словно по сигналу тревоги, выбегали авиаторы. Они обнимались, подхватывали песни, плясали прямо на улице.

С окон слетели маскировочные шторы, и победная ночь, сверкая удивительно большими и чистыми звездами, мирно вошла в наши сердца. Лихо играл баянист. Люди в безудержной радости так отбивали русскую плясовую, что даже искры сыпались из-под каблуков. Звенели на груди ордена и медали. Казалось, никогда еще не слышал я более счастливого смеха людей.

Позднее офицеры и генералы штаба — все, кто живым и невредимым дошел до этого Дня Победы, стояли рядом в глубоком молчании, вспоминая павших в боях товарищей. Геройски сражались они с врагом, сражались, не щадя своей жизни. Они должны были бы стоять рядом, вместе с нами радоваться Победе. Мы вспоминали тех, кто в жестоких схватках с гитлеровцами погиб на разных маршрутах войны. О полковнике Валентине Можаеве, не вернувшемся из полета на Керчь. О тех, кто погиб у Чир-Юрта. О Пимене Московце и Михаиле Кривцове. О тех, кого потеряли мы на Курской дуге, над городами и селами Белоруссии, в небе Польши и Германии. Об отважном генерале И. С. Полбине. О тех, кто не вернулся с боевого задания совсем недавно, всего за несколько дней до Победы.

У рейхстага выстроились воины-авиаторы 779-го бомбардировочного полка. В середине строя — командир подполковник А. В. Храмченков. Фронтовики фотографировались на память на фоне разгромленного фашистского логова. Счастливые люди! Герои! Орлы! На славу сражались они с врагом и теперь по праву радовались своей Победе. Для таких непреодолимых преград нет.

Вместе с генералом И. Л. Власовым и офицерами штаба корпуса мы осмотрели рейхстаг, имперскую канцелярию, одну из противовоздушных башен — мощное сооружение из бетона и стали. Сколько пришлось нам преодолеть таких крепостей на своем многотрудном военном пути, пока не дошли до самого Берлина и дальше на запад, до Эльбы. Пока не добыли мы эту Победу.

Имперская канцелярия. Отсюда Гитлер собирался править всеми странами и континентами, всеми народами мира. Одержимый гнусной, противной всему человечеству, [213] идеей, он надеялся сломить их волю, поставить на колени. Не вышло! Гитлер посеял ветер и пожал бурю, которая смела фашизм, эту коричневую чуму.

В имперской канцелярии каждая деталь, казалось, должна была возвеличивать рейх. У парадного входа ее стояли старинные пушки. Не очень широкий проход в канцелярию словно охраняли мрачные, из потускневшей бронзы рыцари с опущенными забралами на кованых шлемах. Эти рыцари — символ непобедимости германских завоевателей. Теперь даже они как будто склонили головы перед нашими советскими воинами.

Коридор в канцелярии протянулся на несколько десятков метров. Он был высок и едва освещен. Видимо, и этот коридор рассчитан на то, чтобы вселять смятение в людские сердца. Стены словно давили с обеих сторон. По этому коридору мы и вошли в кабинет Гитлера. Вошли словно в склеп с гробовой тишиной. В нем — огромная люстра, сравнительно невысокий потолок. Почти посредине мраморный стол. На нем чернильница и глобус, рядом со столом большое, массивное кресло. Здесь решались самые темные дела фашистского рейха. Здесь на совещаниях с министрами и генералами Гитлер строил свои захватнические планы. Отсюда уходили его приспешники, начиненные бредовыми идеями.

Все это было на первом, подземном этаже. Здесь же, под землей, Гитлер покончил с собой...

Сквозь облака дыма пробивались лучи весеннего солнца. Пробивались робко, словно раздумывали: уместно ли освещать руины поверженного города? Здесь, в Берлине, эти развалины воспринимались иначе, чем в Сталинграде и Севастополе, Одессе и Ленинграде, Минске и Киеве, на всей советской земле, где бушевали бои и сражения опустошающей войны. Враг превратил в пепелища тысячи наших сел и деревень. Сплошными развалинами выглядели сотни городов. И за каждый из них советские воины сражались с присущими им мужеством и отвагой.

Развалины Берлина — это свидетельство краха фашизма, от которого на земле остались кровавые следы, погибли миллионы невинных людей.

В первый день мира местные жители редко появлялись на улицах Берлина. Окна все еще оставались зашторенными, парадные двери и ворота закрытыми наглухо. Вскоре, правда, берлинцы освободились от страха. У наших [214] походных кухонь начали выстраиваться очереди детей, стариков и женщин. Люди стояли с котелками, кастрюлями и даже с касками. Измученные страхом, изможденные голодом, они терпеливо ждали своей очереди. Без толчеи и сутолоки, один за другим протягивали армейскому повару посудины. А тот в белом халате и высоком колпаке, стоя на подставке у котла, ловко орудовал черпаком. Он непрерывно говорил, не обращая внимания на то, что далеко не все берлинцы его понимали.

— Не робей, граждане-немцы! Подходите смелее! — подбадривал он жителей. — Кухня — это не «катюша»: не ахнет!

Знакомое слово «катюша» невольно насторожило людей. В глазах у них вспыхивали искорки страха. А лихой повар, делая свое дело, по-прежнему весело приговаривал:

— Это вам не гитлеровский эрзац-суппе. Это что ни есть натуральный украинский борщ. Объедение, а не борщ!

Освещенные сдержанными улыбками глаза берлинцев оживали. Нет, не все они понимали речь озорноватого повара. Но по голосу, по его жестам чувствовали, что это щедрой души человек, такой же простой и добрый, как и все те, на ком была пропитанная потом защитного цвета форма воина Страны Советов. Такой никогда не обидит женщину, ребенка, старика. Видели они, своими глазами видели: советские воины совсем не похожи на тех «варваров и людоедов», о которых постоянно твердила им геббельсовская пропаганда. Уже в первые дни мира немцы убеждались, что советский воин — сама доброта, настоящий интернационалист. Никто, оказалось, даже не думал их убивать, вырезать звезды на теле. В первый же день мира страх и сомнения окончательно рассеялись. Люди в пропыленных пилотках и фуражках с алыми звездами оказались самыми чуткими и гуманными людьми.

Маленький, худенький, гладко причесанный мальчишка протянул повару крохотную плоскую тарелку. Глаза у него глубоко запали. На бледном лице, у виска, взволнованно пульсировала жилка. Видимо, давно не ел он.

— Эх, парень, посудина не та, — огорчился повар и, повернувшись, обратился к товарищу: — Вань, дай-ка мой котелок.

Повар на лету подхватил котелок, наполнил его борщом и протянул мальчику. Котелок этот видывал виды: [215] и осколком его где-то царапнуло, и вмятина была на боку. Служил он солдату верно. Теперь же пусть пользуется этой посудиной немецкий мальчишка. Пусть вдоволь поест наваристого украинского борща.

— Бери, бери, — сказал повар. — Я этот котелок от самой Волги сюда принес. Видишь: нацарапано на нем — чей он и откуда. На память себе оставь. Как сувенир!

А очередь не убывала. Приходили все новые и новые люди. Они хотели есть. Не утихала и речь щедрого сердцем повара.

В поверженном городе начиналась новая жизнь. Освобожденные берлинцы тянулись к советским воинам. С каждым днем они все более проникались к ним уважением.

Да, мы освободили немцев — народ Германии — от фашизма. И не только немцев. Люди многих стран мира выражали советскому воину-освободителю безграничную благодарность за свободу и счастье, за долгожданный мир на земле.

У входа в рейхстаг я увидел летчика капитана Георгия Свиридова. На родной белорусской земле фашисты расстреляли всю его семью: мать и отца, жену и двоих детей. Младший сынишка был совсем еще крохотным. О чем думал Свиридов, глядя на людей этой страны, на развалины Берлина? Что испытывал он в эти первые дни мира? Велика, безвозвратна была утрата, и душевные раны заживут не скоро. Быть может, они не заживут никогда. И оттого в глазах летчика была боль, одна лишь неуемная боль.

Увидев меня, он вытянулся, отдал честь.

Мы постояли рядом, разговорились.

— Ненавижу фашизм, — сказал Георгий Свиридов. — Ненавижу все, что о нем напоминает.

Его можно было понять. Жертвы фашизма. Их было немало и в нашей стране, и во всем мире. Как забыть о них?! Лагерями смерти, словно зловещими оспинами, была усеяна земля. Там, за фашистскими застенками, за колючей проволокой, гибли тысячи честных людей. Нет, не скоро зарубцуются душевные раны живых.

Обычно свои боевые ранения мы отмечали нашивками на груди. Они были разного цвета: красные и желтые — все зависело от того, какие они — легкие или тяжелые. А как определить тяжесть душевной травмы? С чем сравнить ее? Как измерить?! По глубине морщин? По седине? Или по глазам, в которых одна печаль? [216]

В первые же дни мира мы начали перестраиваться на новую, деловую волну. Была война, и каждый из нас знал свое место в строю, свои обязанности. Отгремели бои. Утих рев моторов наших «Петляковых». Никто уже не готовился к боевым вылетам. Необходимость в этом отпала. Настало время мира. И все наши привычные дела остались за тем самым рубежом, от которого начинался мир. Надо было перестраиваться. Люди не должны были оставаться не у дел, когда в стране остро ощущалась нехватка трудовых рук.

Вскоре были уволены из рядов армии десять старших возрастов военнослужащих. Уехали в родные края опытные механики, специалисты частей обеспечения.

Летчики, все авиаторы с честью выполнили свой долг перед Родиной. Перед частями и эскадрильями, входившими в период войны в состав 3-го бомбардировочного авиационного корпуса, встали новые задачи.

Генерал С. И. Руденко приказал подразделениям перебазироваться на новые «точки». Этот приказ был тут же выполнен. Впервые мы перелетали на новые для нас аэродромы в обстановке мирного времени, без прикрытия истребителей, без осложнений.

Разместились удачно, можно сказать, роскошно. Создали военные авиационные городки. Солдаты переселились в удобные казармы. В распоряжение летчиков и штурманов были предоставлены уцелевшие благоустроенные дома. Бытовые вопросы разрешались оперативно. Начиналась служба в условиях мира.

На очереди была организация учебы. Ее следовало начать в ближайшее время. Об этом и заговорил я с командирами и политработниками. Оказалось, многие из них уже позаботились об этом неотложном деле, наметили планы боевой учебы.

— Трудно нам будет поначалу, Афанасий Зиновьевич, — говорил генерал Власов. — Нет у нас ни учебных классов, ни наглядных пособий. Не хватает технической литературы.

— Не такие уж это трудности. Преодолеем!

— Маловато и кадров у нас с высшим образованием, — продолжал Власов. — Единицы их в наших полках.

— Пусть дело обучения берут в свои руки командиры. Руководителями занятий назначим самых опытных летчиков и штурманов, инженеров и техников. Им есть чему [217] учить молодежь. Прежде всего следует обобщить опыт боевых действий. Здесь дела хватит надолго. К оборудованию учебных классов приказываю приступить немедленно. Сегодня же! Передайте этот приказ всем командирам подразделений. Разрешаю произвести выбраковку вооружения, приборов и даже целых «Петляковых». Все это и будет наглядным пособием. О лучшем мечтать пока не приходится. Обойдемся!

— Попробуем, — согласился И. Л. Власов.

Илья Леонтьевич умолк, над чем-то раздумывая, затем словно бы нехотя заговорил о другой весьма важной проблеме.

— Не совсем нормальное настроение отмечается среди отдельных авиаторов. Некоторые из них прямо говорят: такие трудности-де преодолели, такую Победу одержали. В самый раз отдохнуть бы. А тут — учеба! Снова сидеть над учебниками, выполнять тренировочные полеты.

— Смысла в учебе не видят, что ли?

— В том-то и дело, что не видят. Считают, что врага одолели такого, какого свет не видывал, и никакая «ученость» в военном деле им уже никогда не потребуется. Воевать, мол, не с кем.

Об этих настроениях мне было известно. Однако командиры и политработники, офицеры штабов и коммунисты не разделяли их. Те же из авиаторов, кто полагал, что настала пора отдыха, просто недооценивали истинного положения дел в международной обстановке, самоуспокоились. А самоуспокоенность — скверная сестра. Она оборачивается обычно дорогой ценой. В то время, разумеется, мы еще не могли знать, что в западной части Германии начнется возрождение вермахта, что в разных странах света вспыхнут опасные очаги войны. Виной тому — империализм.

Да, фашизм был повержен. Но оставался международный империализм — злейший враг мира и счастья людей. Значит, рано складывать нам боевое оружие. Необходима была учеба, учеба усердная и напряженная. Необходимо было совершенствовать боевое мастерство, чтобы в любое время дня и ночи дать отпор агрессору, оградить мир от всяких случайностей.

Об этом я размышлял не раз. Наши летчики и штурманы, стрелки-радисты научились вести воздушный бой, наносить по-снайперски меткий бомбовый удар, осуществлять поиск наземных целей. За годы войны они накопили [218] богатый практический опыт борьбы с сильным, оснащенным первоклассным оружием врагом. Однако о их теоретических познаниях техники, аэродинамики, тактики этого не скажешь. Отстали люди. Не до учебы было в дни напряженных боев и сражений. И если их опыт теперь по-настоящему обобщить, они станут еще сильнее.

Нам предстояло обучать авиаторов творчески: проанализировать каждый воздушный бой, в спокойной обстановке разобрать собственные ошибки и просчеты, оценить новые тактические приемы, рожденные в схватках с противником. Особенно важно было обобщить и широко использовать в учебе боевой опыт.

А боевая техника? Сколько новинок, благодаря заботе партии и народа, мы получили в годы войны — самое тяжелое время для страны! Знают ли их авиаторы в совершенстве? Не все.

В сжатые сроки штаб разработал учебные программы. В каждом полку были оборудованы учебные классы. Наглядные пособия создавались за счет списанного вооружения, агрегатов, приборов.

Трудности, естественно, ощущались во всем. Старшие по возрасту рвались домой. Каждый из них ждал свои «шесть часов вечера после войны». Но занятия шли своим порядком. Командиры и политработники, коммунисты вели широкую разъяснительную работу, всеми формами и методами убеждали воинов в необходимости учебы, сознательного выполнения воинского долга перед Родиной.

Моя первая беседа с командирами подразделений в мирных условиях началась такими словами:

— Все вы сражались с германским фашизмом мужественно и смело. Каждый день, в каждом боевом вылете рисковали жизнью. Родина по заслугам отметила ваши подвиги. Мирные дни выдвинули перед нами новые требования: мы должны стать умелыми наставниками и воспитателями, постоянно вооружаться методикой обучения, углублять и расширять теоретические познания, расти, совершенствоваться...

Говорил я и о воспитании воинов как процессе сложном и совершенно необходимом в условиях нашей армейской жизни. Основным критерием в этом деле была и оставалась глубокая идейная убежденность каждого авиатора. Самое опасное для командира — стать снисходительным к себе даже в мелочах, оправдывать собственные оплошности [219] и упущения в обучении и воспитании воинов разными объективными и субъективными причинами.

Остановился я и на вопросе воспитания морально-психологических и боевых качеств. Сильная воля — одна из отличительных черт наших летчиков, штурманов, воздушных стрелков-радистов. Она необходима для достижения победы в бою. Летчика важно воспитывать так, чтобы он твердо верил в боевых товарищей, в экипаж, верил в собственные силы, досконально знал и с наибольшей эффективностью использовал боевую технику. Следовательно, непрерывное совершенствование в боевой учебе и призвано воспитывать у летчика выдержку, самообладание, быстроту реакции на все изменения в обстановке реального боя. Человек сильной воли из любой ситуации выходит победителем.

К концу беседы я все чаще поглядывал на командиров. Не слишком ли длинно? Возможно, все эти прописные истины давно им известны? Что ж, если даже так, напомнить не лишне. Почему бы не напомнить, если представилась возможность высказать то, о чем думал даже в тяжкие годы войны?

В заключение я прямо сказал:

— Все вы заслужили отдых, всем хочется домой. Однако интересы дела требуют от нас продолжения службы. Значит, об отдыхе пока не может быть и речи. Даже в отпуск поедем не все и не сразу. Нам приказано стоять на страже неба Родины...

Генерал И. Л. Власов, офицеры подразделений не ограничивались лишь разработкой детальных, глубоко продуманных планов боевой и политической подготовки авиаторов да заботой о материально-техническом обеспечении учебных мест. Ежедневно они бывали в эскадрильях, на полигоне, оказывали командирам важную помощь в организации боевой учебы, нередко читали лекции на темы обучения и воспитания. Одновременно они осуществляли контроль за состоянием дел.

Боевая учеба авиаторов шла полным ходом. Из настежь открытых окон учебных классов слышались спокойные, уверенные голоса руководителей занятий. С бетонной полосы аэродрома взлетали и уносились в синеву экипажи «Петляковых». Оттачивая грани боевого мастерства, воины no-прежнему учились науке побеждать. Надежно стояли они на страже нашего мирного неба. [220]