Дорога к мечте

Много дорог пройдено мною в жизни, но самой длинной осталась в памяти дорога от родной Корниловки до Мстиславля, уездного городка на Могилевщине. Дело в том, что в ноябре 1919 года я ушел из дому. Не так просто было решиться на этот шаг — уйти, и все. После бесед с учительницей сельской школы Клавдией Ивановной у меня зародилось желание стать полезным долу Октябрьской революции. Но как это сделать?

Терзали сомнения: «Правильно ли поступил? Не вернуться ли в село, домой?» Жизнь там мало-помалу налаживалась. Беднякам прирезали земли, той самой добротной, что отняли у помещиков. Отец тоже расширил свои узкие полоски, получил, что полагалось на всю нашу большую семью из тринадцати ртов. Советская власть — власть без богатеев и царских жандармов — набирала силу. Близка и понятна она сердцу мужика-хлебороба.

Шагая по дороге, невольно думал: «Как-то среагирует отец на мой побег?» Мне было непонятно, почему он вдруг так вскипятился. Раньше отец был не против того, чтобы [7] я учился. Отправил меня в церковноприходскую школу, потом отвез на учение в монастырь, хотя за это учение и нужно было платить.

После Октябрьской революции в селе открылась новая школа. К нам приехала молодая учительница Клавдия Ивановна. «Большевичка», — с уважением говорили о ней в селе. Она рассказывала детям о революции, классовой борьбе, коммунистах, вожде мирового пролетариата В. И. Ленине.

Все мои друзья потянулись в школу. Не остался в стороне и я. Вскоре отец узнал о моих посещениях занятий. Рассердился не на шутку. Даже поколотил меня.

Да, нелегко порой было понять отца. Жили мы впроголодь, едва сводили концы с концами. Подрабатывали у помещиков, в городах. Зимой мои старшие братья неизменно подавались на заводы и фабрики. Работали там до самой весны, чтобы добыть какую-то копейку. Отец никогда не уходил из села. Кряжистый, с окладистой черной бородой, он был обычно немногословен. Глубоко посаженные под густыми бровями глаза казались загадочными и колючими. Позднее я стал понимать, что в этом взгляде было не столько злости, сколько тоски и сожаления о том, что он, глава большой крестьянской семьи, не в силах изменить убогую жизнь своих детей и жены. Как и всем крестьянам-беднякам, нам приходилось нелегко. Немного выручала пасека моего деда Василия Азаровича, возле которой он хлопотал обычно все лето. В какой-то мере прибавкой были и заработки моих старших братьев в их зимних «походах».

Отец открыто радовался тем переменам, что принесла в село Октябрьская революция. Радовался тому, что прирезали земли. И все же опасался: вдруг снова вернутся помещики, царские чиновники? Видимо, поэтому он так неодобрительно и отнесся к моим посещениям новой школы, комсомольских собраний, Я не мог убедить отца в том, что к старому возврата не будет, что теперь людям труда открыты все дороги, и нечего жить с оглядкой. Возможно, дело было и в другом. Отец хотел выучить меня на служителя церкви. Поэтому и отправлял на учебу в монастырь. Теперь же эта надежда его рушилась необратимо.

С горькой обидой на отца я и обратился к верному товарищу моему Никитке.

— Ухожу из дому, — сказал я, — Сил моих нету терпеть [8] такое. В Красную Армию подамся. Идем вместо, а?

— Пошел бы охотно. Да как малолетних братьев своих оставить? К тому же мать хворает.

У вдовы Семенихи кроме Никиты было еще трое детей.

— Иди один, — поразмыслив, посоветовал Никитка. — Я у Клавдии Ивановны, учительницы нашей, рекомендательное письмо для тебя возьму. Пригодится!

О своем намерении я сказал матери. Она плакала весь день и всю ночь. На утро собрала котомку с харчами, сказала:

— Иди, сынок. Может, оно и к лучшему. Ищи свою долю...

Я простился с матерью и торопливо зашагал по дороге. Под ногами похрустывал ледок. В низине лохматился туман. Я держал путь в незнакомый мне Мстиславль, где, по слухам, располагалась какая-то воинская часть.

Твердо решил, что обратной дороги для меня нет. Жаль было маму, младших братьев. Что же все-таки ждало меня впереди? Какая уготована мне судьба?

Вдали показались дома. Это была окраина Мстиславля, и я приободрился, зашагал быстрее. По улицам расхаживали красноармейцы. Одеты они были кто во что. Каждый — при оружии. На головных уборах алели звезды. Стал присматриваться к ним. «С винтовкой, значит, рядовой боец, — определял я. — А этот с наганом? Должно быть, командир или комиссар. Надо подойти к кому-то, поговорить». Однако решиться на это у меня попросту не хватало духу. Лишь к вечеру, окончательно обессиленный дальним переходом, подошел к воротам военного городка.

У ворот стоял молодой рыжий парень с винтовкой.

— Как бы командира повидать? — спросил я часового.

— А на кой он тебе?

Объяснил. Рассказал коротко о себе.

— Не-е, такие тута никому не нужны, — заключил он, растягивая слова. — Мал ишшо!

— «Мал иш-шо!» — передразнил я часового. — А сам? Сам-то от горшка три вершка!

Часовой так и вспыхнул, будто оса его ужалила:

— А ну, кыш отседова, деревня, пока прикладом не огрел. Ишь ты, выискался какой!

Неожиданно открылась калитка, и к нам подошел средних лет человек в длинной шинели. Видимо, он слышал наш разговор. [9]

— Кто здесь с Красной Армией спорит? Ты? — указал он на меня, нарочито сердито сдвинув брови.

— Он, товарищ командир! — опередил меня часовой.

— Что нужно? Выкладывай! — потребовал командир.

Я достал письмо нашей учительницы Клавдии Ивановны. Оно было адресовано командиру Красной Армии, тому командиру, к которому я сочту нужным обратиться. Не знал я, что в нем было написано. Но сработало оно надежно. Направляясь на территорию городка вместе с командиром, я оглянулся на часового. В ответ на мою победную улыбку он погрозил кулаком.

Как же я обрадовался, когда после бесед и расспросов меня зачислили в комендантский взвод, несший службу по охране объектов города. Мне выдали звезду и красный лоскуток под нее. Прикрепил звезду к фуражке. Я стал бойцом Красной Армии. Однако впервые на пост меня поставили лишь через месяц. К этому времени научился обращаться с винтовкой и понимать, что значит для красноармейца приказ командира.

Служба моя была незаметной, порой даже скучной. Меня посылали только туда, где не требовалось военных знаний. Я дневалил в казарме, чистил конюшни, помогал повару на кухне. Обидно было. Где-то бойцы и командиры сражались с белогвардейцами и интервентами, а я оставался в стороне от главных событий. Нет, не о такой службе мечтал я, уходя из дому. Мне бы в бой. Уж там-то показал бы, на что способен!

Как-то меня вызвал командир и объявил:

— Собирайся. Поедешь на курсы красных командиров.

Несказанно обрадованный, я выбежал во двор и, не разбирая дороги, кроша тонкий ледок в лужицах, влетел в казарму. Схватил вещмешок, быстро перебрал его нехитрое содержимое, подвязал отставшую подметку на сапоге и — был готов.

— Счастливый ты, — позавидовал мне рыжий парень, тот самый, с которым я встретился у ворот военного городка в день прихода в часть. — А говоришь: деревня!

— Так это ты говоришь!

В Смоленске, где размещались курсы, я почувствовал себя одиноким. Соскучился по селу и дому. К тому же старшие по возрасту иной раз не признавали меня за полноправного бойца. Служба была нелегкой. В свободное время, перед сном, забившись в угол казармы, я остро переживал [10] все неприятности минувшего дня. Бывало, и плакал горькими слезами.

«Нет, не так складывалась моя жизнь, как мечталось, — думалось мне. — Ушел из дому с надеждой стать полезным революции. А что нашел? Нетопленную казарму, полуголодную жизнь и — никакой учебы. Одни наряды да караульная служба».

Однако я не допускал и мысли о возвращении домой. Верил: все еще образуется. Я уже понимал, какой большой исторической важности происходили события в России, и всеми мыслями своими был рядом с теми, кто боролся за идеи Ленина, за нашу рабоче-крестьянскую, Советскую власть.

В марте 1920 года наши курсы перевели в Петроград. Мы заняли помещение в одном из корпусов на Садовой. Петроград поразил мое воображение красотой широких и ровных улиц, роскошью дворцов, кипучей жизнью. Казалось, запросто можно было затеряться среди множества улиц и переулков.

Мне нравилось патрулировать по городу. Особенно ночью. Идешь с товарищами и чувствуешь себя настоящим бойцом, призванным оберегать революцию, все то, что завоевано трудовым народом.

Занятия на курсах проводились нерегулярно. К нашему приезду старшие классы в составе сформированной бригады из разных курсов и военных школ Петрограда ушли на фронт. Мы несли внутреннюю и караульную службу, патрулировали по городу. Здесь мне выдали обмундирование. Жили мы в настоящей теплой казарме. На кроватях — чистое постельное белье, полотенца, сложенные треугольником. С продовольствием, правда, перебои были серьезные. Приходилось мириться. Время-то какое! Необычное.

В Петрограде я впервые познакомился с большим искусством. Для курсантов были доступны театры, концертные залы, кинотеатры, клубы. Незабываемое впечатление осталось от первого посещения кино. В то время оно было еще далеким от совершенства. И все же прикосновение к искусству обогащало нас знаниями, расширяло кругозор. Оно было для нас источником радости и вдохновения.

Слушая как-то симфонию, я словно видел перед собой родную Корниловку. На песчаном склоне косогора приютились беспорядочно разбросанные бревенчатые хаты. [11]

Крытые соломой, почерневшей от времени, с маленькими подслеповатыми окнами, они выглядели жалкими лачугами. Одна лишь церковь сверкала позолотой крестов да голубыми куполами.

Севернее Корпиловки — сплошные болота с перелесками. За ними, вдали от села, стеной чернел лес. Среди топей и кустарников лоскутьями зеленел луг, усеянный цветами. Южнее села были наши, мужицкие, изрезанные межами поля. Суглинистая почва никогда не давала крестьянам добрых урожаев. Хлеба не хватало, и я начал трудиться с малых лет. Вначале пас соседских телят, потом стал бороновать и пахать. Редко выпадали у меня свободные часы. Редко удавалось вырваться с ребятами в жару на речку, в лес, понаблюдать за птицами...

Родное село я вспоминал часто. Вспоминал отчий дом, в котором было обычно тесно и душно. Вдоль стены на небольшой высоте отец соорудил из досок полати. На них и спали тринадцать человек. Зимой за печью, в закутке, мычал теленок. Под столом время от времени полусонно квохтали куры. Эти звуки сливались с храпом уставших за день мужчин.

Строгий порядок, установленный в доме отцом, редко нарушался. Каждый знал свое дело. По утрам, едва забрезжит свет и седая полоска тумана заколышется над болотами, все уже были на ногах. Только самые младшие, Егорка да Иванушка, тихо посапывали на полатях.

Бабушка хлопотала у печки. Мать, гремя подойниками, торопила Наталью. А та, зевая и потягиваясь, ходила полусонная по избе в поисках платка. Тихон и Григорий выходили во двор, чистили сарай. Отец хлопотал у телеги. Вместе с сыновьями он собирался на сенокос.

Прекрасная это пора — сенокос! Обычно среди дня, взяв судки с варевом, я отправлялся к отцу и братьям на луг. Радовался, что хоть на время освобождался от хлопот по дому. Дорога к косцам и обратно занимала почти два часа. Шелестела под босыми ногами трава. Стрекотали кузнечики. А высоко в небе неутомимо звенели жизнелюбы-жаворонки.

Миновав поле, за которым начинались болотные топи, я шагал тропинкой сквозь заросли камыша. Мир здесь превращался в узкую и длинную полоску, которая вела к лугу. Мне хотелось быстрее пройти болота. Тропинка круто поворачивала. Начинался подъем. Камыш расступался. [12] Издали доносилось позванивание косы. Кто-то оттачивал бруском ее лезвие.

Передо мной открывался луг. На нем — рядами скошенная трава. Впереди широко размахивал косой отец. В пестрой, развевающейся на ветру рубахе, с черной бородой, он казался мне богатырем. За ним следовали мои старшие братья. Размеренно, словно по команде, взмахивали они косами, и густая, сочная трава ровными рядами ложилась у ног.

Отец, увидев меня, останавливался, вытирал подолом рубахи испарину со лба и тихо, будто нехотя, бросал:

— Шабаш!

Я обедал вместе с косарями. До чего же вкусной казалась на лугу наша обыденная крестьянская еда!..

На курсах я нередко думал о своей юности, о жизни на селе. Часто вспоминались наша чуткая учительница Клавдия Ивановна и добрый друг мой Никитка. Как хотелось встретиться с ними, поговорить! Но мысли неизменно возвращались к действительности, к делам моей армейской службы, Я должен оставаться в строю тех, кто стоял на страже завоеваний Октября.

Казарменная жизнь шла своим чередом. Курсанты были опрятно обмундированы. Особой нужды мы ни в чем ее испытывали. Питание, правда, по-прежнему оставалось однообразным и скудным. В нем преобладали рыбные блюда. Чрезвычайно надоела нам селедка, хотя и готовил ее повар в самых разных видах. Хлеба всегда не хватало. Мы не жаловались на это, понимали: трудности временные. Нам было известно о том, что партия, Ленин предпринимали всевозможные меры для того, чтобы дать хлеб голодающим.

Зимой я серьезно заболел. Врачи определили — тиф. Неделя беспамятства и еще много времени госпитального режима оторвали меня от учебы, разлучили с товарищами. Пока болел, курсы расформировали. Друзья, с которыми изучал военное дело, были направлены в строевые части. Ни с кем из них встретиться не довелось. Долгое время добивался, чтобы меня направили на учебу в военную школу или училище. Мысль о службе в армии по-прежнему не оставляла меня ни на один день.

Просьбу удовлетворили — отправили на курсы красных командиров в Смольный. Я смотрел на здание Смольного с особым, волнующим чувством. Еще совсем, казалось, недавно [13] здесь находился главный штаб революции. Отсюда В. И. Ленин руководил вооруженным восстанием. Здесь написаны первые декреты Советской власти.

На курсах в Смольном было четыре отделения: пехотное, кавалерийское, пулеметное и артиллерийское. Мне казалось, все равно, где учиться, потому что не знал разницы между этими отделениями, и попросил зачислить в пехотное.

Помещения в казарме были большими, светлыми, чистыми. Курсанты размещались в них повзводно, в раздельных комнатах. Кровати стояли в два ряда, между ними — тумбочки. У каждой кровати — табуретка, на которой в определенном порядке складывалось перед сном обмундирование. Умение правильно заправлять койку далось мне не сразу. И не один наряд вне очереди схлопотал я, прежде чем научился аккуратности в этом деле. Приходилось мириться: на то ведь и служба.

Обучали нас в основном бывшие офицеры царской армии, добровольно перешедшие на сторону революционного народа, — военспецы. Их строгая требовательность казалась нам порой издевательством. Не сразу понял я, что для военного человека важно не только в совершенстве изучить оружие, но и научиться беспрекословному повиновению, аккуратности, дисциплине. Без этого, как неоднократно говорил В. И. Ленин, армия немыслима. Без этого невозможно стать настоящим красным командиром.

Приходилось иногда терпеть и чрезмерную строгость военных специалистов. Что поделаешь? Надо. В казарму к нам нередко приходили большевики из рабочих, разъясняли, что без военных кадров старой армии пока не обойтись.

Через много лет я понял, какая сложная задача стояла перед нашими командирами, военспецами при организации обучения таких, как я. Трудности их работы во многом осложнялись тем, что образование курсантов в основной своей массе было весьма невысоким. Кое-кто едва читал по слогам.

Теоретические занятия проводились, можно сказать, в безупречно оборудованных классах. Большинство преподавателей оказались людьми пожилыми. Форму они носили без знаков различия. Терпеливо учили курсантов читать карту, измерять по ней расстояния, прокладывать маршруты, принимать решения. [14]

Познавая азы тактики, мы разыгрывали наш учебный бой на макетах, ящиках с песком. На них воспроизводились рельеф местности, обстановка. Поначалу эти занятия казались пустой забавой. Но со временем мы стали более глубоко вникать в смысл важной командирской науки.

Трудными и непонятными казались занятия по строевой подготовке. Мне думалось, что мы попусту теряли время. Потому-то и занимались порой без должного энтузиазма.

Строевые занятия начинались с обучения одиночного бойца. Потом переходили к обучению в составе отделения, взвода, роты. Наш командир мог часами подавать команды, и мы подолгу чеканили шаг одиночно и в строю.

В революционные праздники курсанты участвовали в парадах на Дворцовой площади. Подготовка к таким парадам была чрезвычайно трудной. Целыми днями, бывало, мы маршировали на площади перед Смольным. Сам же парад проходил интересно...

У ворот нашего расположения стояли часовые. Только одни ворота, выходящие на Неву, не охранялись. Можно было уйти в город. Но о самовольной отлучке никто и не думал. Дневная нагрузка была так велика, что к вечеру мы могли только радоваться возможности отдохнуть, восстановить затраченные силы.

Предельно насыщенные боевой учебой дни пролетали быстро. С наступлением теплых весенних дней мы выезжали в лагерь, в село Красное. Здесь находились лагеря Петроградского военного округа. Когда-то в этих местах проходили учения юнкеров. Теперь же здесь обучались курсанты революционной армии.

На лесной опушке стояли шесть длинных бараков с двухъярусными нарами. Мы размещались в этих бараках свободно. В глубине леса находились небольшие домики для командиров. Там же располагались штабные помещения, столовая, хлебопекарня.

Перед бараками открывалось ровное поле с искусственным бугром. Это возвышение называлось Царским курганом. С него когда-то генералы наблюдали за учениями и маневрами полков. Мы переименовали курган в Курсантский. Здесь, на этом поле, проводились и наши занятия.

Однажды, в тихое августовское утро, наступая на курган, мы обнаружили неподалеку самолет. Забыв о поставленной перед нами задаче, со всех ног бросились к этой [15] крылатой машине. Наш командир, вероятно, и сам заинтересовался чудо-техникой. Он не остановил нас. Напротив, сделал вид, что именно этот маневр и требовался в данной обстановке.

Последовала команда:

— Захватить самолет «противника» исправным, а «неприятельского» летчика взять живым!

С криками «ура!» мы бросились вперед. И не успел летчик сообразить, в чем дело, как курсанты уже окружили летательный аппарат, рассматривая его с нескрываемым восторгом.

— Фу-у, черти необтесанные! Напугали-то как! — вскочил летчик на ноги. Видимо, он дремал, лежа под крылом.

Первым заговорил с ним командир:

— Проспишь машину свою, приятель!

Летчик никак не среагировал на эту шутку. Он не торопясь раскурил папиросу и снова улегся на траву. На нас же, казалось, не обращал внимания. Но курсанты не отходили. По убедительной просьбе командира пилот все же встал и рассказал нам, как поднимается в воздух и управляется самолет, чем он вооружен и какие способен выполнить задачи в боевой обстановке.

— Это «Фоккер Д-7», истребитель, — объяснял летчик «пехотуре», коротко излагая тактико-технические данные самолета.

Я жадно ловил каждое слово. Никак не укладывалось в сознании, что эта птица из металла, дерева и ткани может поднять человека к самым облакам, быть послушной его воле. Видимо, в тот день, после этой встречи у Курсантского кургана, и зародилась у меня мечта о полетах.

В свободное от занятий время шел в библиотеку. Старался найти хоть какую-либо книгу о летательных аппаратах и воздухоплавании. Читая литературу об этом, все чаще задумывался: «А почему бы и в самом деле не стать мне летчиком?» Я отгонял эту мысль. Она казалась мне, крестьянскому парню, несбыточной. Летчики представлялись мне какими-то особыми людьми, богатырями, Не так просто было изучить такую сложную машину, как аэроплан, самостоятельно подняться на ней в воздух.

«Небесная» литература увлекла меня с особой силой. С интересом читал я все, что попадалось в руки об авиации [16] и ее создателях, об удивительных подвигах летчиков в тяжелые годы первой мировой и гражданской войн...

В заключительные дни учебы на курсах проводились тактические маневры. Я с надеждой ожидал, что в них примут участие и самолеты. Но погода выдалась настолько скверной, что только один раз при форсировании реки мы увидели над собой крылатую машину. Это был «Фарман» — разведчик «противника». Маскируясь в кустарнике, я с интересом наблюдал за маневрами этого неуклюжего на вид самолета. А он то ложился на крыло и скользил по невидимой наклонной плоскости, то в крутом вираже, угрожающе рыча мотором, поднимался к нижней кромке облаков.

Когда самолет снижался, можно было рассмотреть летчика, сидевшего между плоскостями в ажурном переплетении стоек. Он горделиво поглядывал по сторонам. Казалось, самолет — эта огромная птица — вдруг сложит крылья и устремится вниз, чтобы нанести удар по переправе через реку. Но «Фарман» сбросил лишь несколько дымовых шашек, имитируя бомбовый удар по переправе. Он покачал крыльями и стал уходить. Я следил за ним до тех пор, пока он не превратился в крохотную точку и не скрылся вдали над горизонтом. Мысленно я находился рядом с пилотом. Велико было мое желание стать летчиком.

Тридцатикилометровый марш после маневров окончательно выбил нас из сил, и мы тащились, едва волоча ноги. У Нарвской заставы нас встретил оркестр. Услышав бодрящие звуки марша, курсанты расправили плечи, зашагали веселее.

По прибытии на зимние квартиры всем предоставили двухдневный отдых. Мы готовились к выпуску. Получили новое обмундирование и снаряжение, все, что необходимо командиру.

16 сентября 1923 года выстроились перед Смольным и двинулись к Дворцовой площади. Там уже стояли выпускники военных школ Петроградского округа. Нам зачитали приказ о производстве в командиры Красной Армии. Церемониальным маршем мы прошли мимо командования и без остановки направились обратно, в Смольный. Это было важное событие в моей жизни. Еще утром я считался курсантом, теперь же стал командиром.

Отдав службе в Вооруженных Силах 35 лет, пройдя по трудным дорогам войны, я никогда не забывал о том светлом [17] и радостном дне, когда нас произвели в командиры.

После выпускного вечера ждали назначений и отпуска. Мысленно я был уже в родном доме, в Корниловке, откуда ушел пять лет назад. Что скрывать — тянуло в близкий сердцу край. Давно не видел родных. Какими-то они стали за эти годы?

Во время раздумий о поездке домой неожиданно объявили о наборе добровольцев в авиационную школу. Тут же узнал об условиях. Тот, кто изъявлял желание стать летчиком, лишался отпуска. Объяснялось это тем, что уже через три дня предстояло отправиться в Егорьевск, в летную школу.

Я забыл о доме и отпуске. Передо мной открывалась дорога к мечте, и я подал рапорт. Вместе со мной в Егорьевск ехали еще десять красных командиров, пожелавших летать.