В бою нет беспартийных
Дефицитом в войсках стала карта. Обычная, географическая, отображающая европейскую часть СССР. Раньше ничего, кроме горечи, она не вызывала: наши ведут оборонительные бои, наши еще один город оставили... Прошлой зимой ободрились — крепко задали гитлеровцам под Москвой, вон куда они откатились! А летом враг снова полез в глубь страны — до Волги, до самого Кавказского хребта. Но вот известие, встрепенувшее всех: двумя глубокими охватывающими ударами советские войска под Сталинградом зажали в тиски армию Паулюса — свыше 300 тысяч солдат и офицеров! Потом рассекли окруженную группировку, стали давить ее последовательно и неудержимо.
Прослушав очередное сообщение Совинформбюро, бойцы спешили к карте. Передвигали булавки с флажками. Все понимали: на берегу Волги — только начало. Флажки воодушевляли и подстегивали: не отстать бы от других — это уж в натуре советского человека.
Как выросли наши силы! Никогда еще Волховский фронт не получал столько техники и столько войск. Разговоры с К. А. Мерецковым теперь чаще всего сводились к одному:
— Ну, комиссар, еще две дивизии поступают. Позаботьтесь, чтобы встретили их получше, радушнее.
Возникал вопрос, которого мы раньше не знали: где размещать прибывающее пополнение? В лесах и на островах, затерявшихся среди болот, становилось все теснее.
Мы пока ничего не говорили о планах на ближайшее будущее. Но солдат наш догадлив, наблюдателен. [76]
Еду как-то на ВПУ фронта. Отказался от самолета, трясусь на машине, чтобы набраться дорожных впечатлений.
Леса без конца и края. Ели укутались в снежные шубы. Снега нынче много. С одной стороны, хорошо — снег для нас тоже строительный материал: облепил шалаш снегом, развел внутри костерок — теплынь. А с другой стороны, плохо — болота под снегом не замерзают. А нам нужны дороги.
Саперы строят и строят их — кругляк к кругляку, брус к брусу. Наша машина остановилась перед широченной лужей. Бойцы подтаскивают к ней тяжеленные сосновые стволы, сооружают настил. В перекур возникает разговор.
— Эх, сейчас бы холода покруче, — вздыхает пожилой красноармеец. (Запомнилось его имя — Павел Трофимов.) — До зарезу мороз нужен. Дорога-то танкистам вот-вот понадобится. А без мороза какая дорога в этих краях! Вон потеплело чуть-чуть — и даже ваша легковушка проскочить не может.
— Подождем, — говорю, — приморозит еще. Декабрь на дворе.
— Да ждать-то нам некогда. Время подгоняет. Наши танки вот-вот на передовую хлынут. И как раз по этой вот дороге.
— Как? — удивился я. — Откуда вы это знаете?
— Сами кумекаем. Ведь Ленинград-то без малого пятьсот дней страдает. Пора рвать вражескую петлю — мороз поможет нам мосты прокладывать. Думаю, не сегодня-завтра начнем...
Что ни солдат — то стратег, он сердцем понимает назревающие события. Не зря Суворов перед большим делом любил поговорить с солдатом.
К нам зачастили делегации трудящихся. Пожилые, степенные ленинградцы деловито оглядывают укрытые в лесу танки и пушки и, улучив момент, тоже потихоньку спрашивают:
— Ну как, скоро?
Тон спокойный. А чувствуешь, из самой души рвется: «Когда же? Когда?»
И тени упрека нет в этом немом крике. Ленинградцы знают, как трудно дается нам каждый шаг к их многострадальному городу. Они видят: без дела мы не сидим, готовимся, силы набираем. [77]
Ленинградцы беседуют со стрелками, танкистами, артиллеристами. На беды свои не жалуются. Но исхудавшие лица говорят без слов: в городе все еще трудно с продовольствием. И разговор гости сводят к одному: Ленинград верит в доблесть воинов-волховцев.
Мыслью о наступлении живут буквально все. Но о том, где и когда оно начнется, знают немногие.
На фронте у нас большие перемены. У командующего фронтом новый заместитель — Иван Иванович Федюнинский. Сменился командующий 2-й ударной армией — вместо Клыкова стал Владимир Захарович Романовский, еще в гражданскую награжденный тремя орденами Красного Знамени, а членом Военного совета армии назначили секретаря Ленинградского горкома партии, члена ЦК ВКП(б) Алексея Александровича Кузнецова. Уже само назначение во главе армии столь авторитетных товарищей говорит о многом.
Новый член Военного совета фронта Л. З. Мехлис (А. И. Запорожца перевели на другой фронт) при мне спрашивал К. А. Мерецкова:
— Вы собираетесь задачу нанесения главного удара возложить на вторую ударную? Но ведь она в сентябре наступала на Синявино и успеха не добилась. Как бы теперь не подвела...
Мерецков отмел опасения Мехлиса:
— То, что вторая ударная наступала и под Любанью, и под Синявино, — ее достоинство: значит, ее ветераны приобрели огромный опыт боев в лесах и болотах. А потом, не забывайте, что это, по существу, совсем новая армия.
Действительно, 2-ю ударную не узнать. Минули времена, когда в нее входили всего одна дивизия и несколько бригад. Теперь армия стала действительно ударной — насчитывает двенадцать стрелковых дивизий, две лыжные и четыре танковые бригады, танковый полк, четыре отдельных танковых батальона, тридцать восемь артиллерийских и минометных полков, две инженерные бригады и шесть отдельных саперных батальонов.
Вот как мы разбогатели!
Все это обилие войск группировалось и проходило подготовку в двадцати с лишним километрах от линии фронта. На том участке, где они будут введены в бои, пока держат оборону части 8-й армии. Войска 2-й ударной вступят в дело свежие, полные сил. [78]
Когда, где?..
Романовский уже после, в ходе боев, рассказал мне, как разрабатывался план операции. В первый же день прибытия на фронт (они с К. А. Мерецковым приехали из Москвы вместе, встретились в Ставке, где Романовский получал назначение) Кирилл Афанасьевич сказал ему:
— Вот землянка, располагайся, штаб тебе предоставит все необходимые документы. Сиди, пока не разработаешь операцию.
Это был экзамен новому командарму. Через три дня Романовский доложил: готово. Мерецков пришел к нему, просмотрел карту. Одобрил, а потом спросил:
— Все улеглось в голове?
— Да, все. Твердо.
— Вот и хорошо!
Он свернул карту в трубку и поднес к ней зажженную спичку.
Меня вызвал член Военного совета фронта.
Мехлиса я знал еще по Москве. Человек своеобразный. Умный, энциклопедически образованный, очень энергичный. Но вспыльчивый и самолюбивый.
— Садитесь, берите бумагу и записывайте, — сказал он.
Расхаживая по просторной, насквозь прокуренной землянке (курил он беспрерывно), Лев Захарович повелительно, без пауз и очень громко, словно перед ним не один я, а сотня слушателей, излагает указания. Предлагает продумать план партийно-политической работы по подготовке войск к предстоящей наступательной операции. Порываюсь вставить слово, но Мехлис решительным жестом заставляет молчать и слушать. Определив в общем и целом направление работы, предлагает особое внимание уделить 327, 272 и 18-й дивизиям. И под конец указывает:
— Наша партийно-политическая работа не должна ограничиваться беседами и докладами. Прямой долг политработников в ходе подготовки к операции проверить укомплектование частей личным составом, особенно офицерами и сержантами, вооружением и боеприпасами. Обо всех недостатках докладывать мне. План партполитработы составить сейчас же.
Прохожу в соседнюю землянку, усаживаюсь за свободный [79] стол, достаю из полевой сумки уже переписанный на машинке план партийно-политической работы, который мы сообща составили в политуправлении. Кое-что подправив в нем, возвращаюсь к Мехлису. Он удивляется:
— Уже? Вот это мне нравится. Ну-ка посмотрим.
Читает внимательно, фразу за фразой. Тщательно правит. Редактор он превосходный, недаром одно время редактировал «Правду».
Дочитав, выводит в правом верхнем углу первой страницы свою роспись и подает листки мне:
— Размножьте в положенном количестве экземпляров.
И галочкой что-то помечает в настольном календаре.
Мои друзья-ветераны, узнав, что я работаю над воспоминаниями, советовали больше писать о формах и методах партийно-политической работы на фронте.
— Вы все время требовали, — говорили товарищи, — чтобы мы постоянно думали над совершенствованием нашей работы, ругали, когда нас заедал шаблон, приверженность к старым, одним и тем же, приевшимся приемам.
Да, это было. Но именно потому, что политическая работа — дело живое, творческое, не терпящее застоя, мне не хочется просто перечислять «формы» и «мероприятия». Жизнь ежедневно, ежечасно диктует новое. Поэтому мне следует говорить не столько о формах и методах, сколько о существе нашей работы. Суть, содержание, направление партийно-политической работы в боях — вот о чем я постараюсь побольше рассказать в своих записках.
Итак, мы готовимся к операции, руководствуясь указаниями Военного совета. Почти все наши сотрудники, в том числе и я, — в частях 2-й ударной. Знакомимся с политаппаратом и партийными организациями дивизий, особенно новых, помогаем наладить политическую работу.
В политуправлении нашем тоже перемены. Мой заместитель Федор Афанасьевич Шаманин назначен начальником политотдела 2-й ударной. Жаль было расставаться с ним, но перемещение сделано с целью усиления политоргана армии, которой предстоит наступать.
Вместо Шаманина в политуправление фронта через [80] некоторое время прибыл Иван Семенович Калядин, преемник достойный — кадровый политработник, призванный в армию еще в 1931 году с должности секретаря Новошахтинского рудничного партийного комитета. На фронте с первых дней войны: был комиссаром 19-го механизированного корпуса, вступившего в бой еще на границе. К нам пришел из госпиталя — перенес тяжелую контузию.
Инспекторами политуправления назначены Николай Михайлович Михайлов и Василий Афанасьевич Зотов, тоже испытанные в боях политработники.
Теперь у нас общие воинские звания и для командиров, и для политработников. Так стало после Указа Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров» от 9 октября 1942 года. Большое дело. Еще выше поднялся авторитет командиров, облеченных теперь огромной властью и полностью отвечающих за состояние и действия войск. Возрос авторитет и политработников, ставших заместителями командиров-единоначальников.
Первое время было непривычно, когда, представляясь, вчерашний политрук называет себя старшим лейтенантом, а тебя не бригадным комиссаром, а генерал-майором. Но бойцы освоили перемену быстро, им стало проще, не надо ломать голову, кто перед тобой — командир или политработник? Коль одна шпала (а когда ввели погоны — четыре звездочки) — капитан, и все тут. Да и наш брат, политработник, себя свободнее чувствует, перестал выделяться из единой офицерской семьи. И все же овеянное легендами слово «комиссар» живет и в памяти, и в говоре солдат и по-прежнему произносится с тем же уважением, как и «командир».
Вернемся, однако, к подготовке операции.
В один из дней мы вместе с заместителем командира 327-й дивизии по политической части полковником Евгением Федоровичем Дурновым спешим на учение. Оно проходит на тренировочном поле, созданном саперами под руководством начальника инженерных войск фронта генерала Аркадия Федоровича Хренова. Все здесь с величайшей точностью копирует участок немецкой обороны — минные поля, проволочное заграждение, глубокий ров на пригорке и намороженную льдом торфяную стену в низине, дзоты, блиндажи. [81]
Мелькает мысль: не выдаем ли мы таким образом место будущего прорыва? Но сразу успокаиваюсь. Педантичные немцы строят оборону по одному шаблону, на любом участке увидишь такие же сооружения. Разница лишь в том, что на одном участке они гуще, на другом — пореже.
На наблюдательном пункте — представитель Ставки Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов, командующий фронтом К. А. Мерецков, командующий армией В. З. Романовский, член Военного совета А. А. Кузнецов.
Грохочут орудия, за огневым валом бегут красноармейцы. Но вот танки остановились: ледяную стенку им не взять. А у солдат нет ни штурмовых лестниц, ни «когтей», ни крюков, чтобы одолеть двухметровую стену из бревен, покрытых льдом.
Романовский с разрешения маршала прерывает учение. Он отчитывает и инженеров, которые слишком высокими сделали стены, на местности таких не будет, и артиллеристов — за то, что не смогли проделать проходы для танков, и пехотных командиров — почему не позаботились о штурмовых средствах.
— А где ваши пушки? — спрашивает командарм. — Отстали? В снегу увязли? Значит, на полозья их ставить надо, на сани обычные. В ходе боя сани повезут пушки, а потом — раненых. Да и вообще сани всегда пригодятся. Что? Саней нет? Сделать надо. Леса-то вон сколько, а плотники в каждой роте найдутся! Завтра же повторим учение...
После двухдневных учений Климент Ефремович Ворошилов отметил, что командиры, политработники и весь личный состав действовали в основном правильно, уяснили поставленные перед ними боевые задачи и творчески их решали. В то же время он указал на отдельные, весьма важные недостатки: медлительность в действиях некоторых рот и взводов, недостаточно четкое согласование действий танкистов, артиллеристов и пехотинцев по цели, времени и месту, на плохую связь между пехотными и артиллерийскими командирами.
Слушая маршала, я вспомнил высказывание Маркса и Энгельса о значении фактора времени в военном деле. Еще сто двадцать пять лет назад в статье, посвященной [82] событиям в Крыму, они писали, что «если в торговле время — деньги, то на войне время — это победа»{5}.
Учебное поле не пустует ни днем ни ночью. Батальон за батальоном, полк за полком учатся воевать в любую погоду, в разных ситуациях, которые могут сложиться в бою.
Дурнов докладывает о политработниках, партийном и комсомольском активе дивизии. Не без гордости называет цифры — в соединении 1160 коммунистов и почти 1300 комсомольцев. Полнокровные партийные организации в каждой роте, в каждой батарее. С парторгами и комсоргами проведены семинары, инструктажи, каждый знает, что ему делать в бою.
Для работы в частях используем и резерв политсостава. А он у нас немалый — десятки политработников. Большинство из них только что окончили курсы при Главном политическом управлении Красной Армии. Мы их придерживаем при политуправлении фронта, учим, готовим к самостоятельной работе. Во время наступления они заменят выбывших из строя политработников. Сейчас товарищей из резерва посылаем вместе с политуправленцами в части, пусть набираются опыта.
В группу, которую мы направили в 8-ю армию, попал Геннадий Васильевич Средин, двадцатитрехлетний политрук, прибывший к нам из Башкирии после окончания курсов. До войны он был инструктором обкома партии в Казани. Мне уже говорили о нем — грамотный, старательный. Вскоре я убедился, что молодой политработник обладает и другими завидными качествами: принципиален, общителен, умеет найти подход к каждому. Знакомясь в полку с работой партийной организации, он проводил беседы с бойцами, с активистами. Не только заметил все новое и хорошее, но и обнаружил недостатки, в том числе в учебе, в подготовке к боям. Естественно, что сказал об этом прямо, нелицеприятно. Начальник же политотдела на дыбы: «Это в лучшем-то полку? Не может быть!» И он попытался опровергнуть факты, послал работников политотдела перепроверить их, однако все подтвердилось. Кстати, политрук Средин не покинул полк, пока недостатки не были устранены полностью.
Когда позволяют условия, мы собираем политработников в масштабе дивизии, а то и армии, чтобы обменяться [83] мнениями, поучиться на опыте бывалых. Пример нам подает командующий фронтом. Он не упускает случая собрать командиров стрелковых рот, выслушать их, самому перед ними выступить всегда с глубокими, прочувствованными мыслями. Помню, на одном из сборов он сказал:
— У нас до сих пор считается проявлением храбрости, когда командир, увлекая бойцов, выбегает вперед с криком «За мной!». Слов нет, это мужественный поступок. Но прибегать к нему надо в исключительных случаях, если нет другого выхода. Такое руководство боем нередко приводит лишь к напрасным потерям. Командир должен быть там, где ему удобно управлять своей ротой. Помогать командиру в этом должны толковые связные, хорошо понимающие задачу подразделения. А мы в ячейку управления часто подбираем неподготовленных бойцов. Это большая ошибка.
Сидящий рядом со мной редактор фронтовой газеты Павлов торопливо строчит в своем блокноте.
— Вот вам и основа передовой статьи о месте командира в бою, — шепчу ему.
— Завтра же выступим... — подхватывает редактор.
Пришло время, и командующий фронтом в общих чертах сообщил ближайшим своим помощникам о директиве Ставки от 8 декабря 1942 года. Фронтовая операция, которую мы скоро начнем, получила кодовое название «Искра». Многообещающее название!
Начало операции намечалось на 1 января, но оттепель вынудила просить Ставку перенести срок.
Водя указкой по карте, Кирилл Афанасьевич рассказывал, как тщательно выбирался участок прорыва. В обеих крупных операциях, которые мы предприняли до этого — Любанской и Синявинской, целью было не только прорвать кольцо блокады, но и захватить магистральные дороги. Считалось: какой же прорыв блокады без освобождения транспортных узлов, через которые пойдут поезда в Ленинград! Но именно железнодорожные станции враг превратил в мощные опорные узлы своей обороны и держится за них, можно сказать, зубами. Между тем жизнь убедила: дороги — далеко не главная проблема. Лишь бы разорвать вражеское кольцо, а дорогу везде проложить можно. [84]
— Алексей Александрович, — обращается Мерецков к Кузнецову, — говорят, сейчас даже по льду Ладоги тянут железную дорогу?
— Да уж проложили километров двадцать.
— Вот видите. Кстати, достраивать ее, пожалуй, не понадобится, мы постараемся раньше пробить путь по суше.
— Ленинградцы — народ осторожный, — улыбается Кузнецов, — верят не словам, а делам.
— На этот раз осечки не будет! — заверяет командующий.
Главный удар будем наносить севернее того участка, на котором действовали наши части в Синявинской операции. Будем разрубать вражеское кольцо там, где оно тоньше всего, где нас от войск Ленинградского фронта отделяет 12 километров. Правда, противник до отказа насытил эти километры дзотами, пулеметами, танками (в том числе превратил в огневые точки 40 советских танков, подбитых в боях под Синявино), сосредоточил 60 тысяч солдат. Но гитлеровцы нас здесь не ждут. Думают, что мы на них у Мясного Бора навалимся, как во время Любанской операции, не зря, дескать, русские там удерживают плацдарм на западном берегу Волхова. Мы постараемся укрепить в них это убеждение. Развернем севернее Новгорода бурную деятельность, будем имитировать сосредоточение войск, разведку боем не раз проведем.
Опять, как и раньше, новая операция осуществляется двумя фронтами — Ленинградским и Волховским, наступающими навстречу друг другу.
— Ну а о действиях ленинградцев, я думаю, лучше всего расскажет член Военного совета Ленинградского фронта товарищ Кузнецов, — сказал командующий.
Вот только когда мы узнали, что А. А. Кузнецов, являясь членом Военного совета нашей 2-й ударной армии, остается членом Военного совета Ленинградского фронта, помогая представителям Ставки координировать действия войск обоих фронтов.
Алексей Александрович коротко характеризует предстоящие действия частей Ленинградского фронта. И тут же предупреждает, что, в случае если ленинградцам не удастся сокрушить вражескую оборону, волховцы должны своими силами завершить операцию и прорвать блокаду. Народ дал нам все необходимое для этого. [85]
В конце совещания командующий фронтом предупреждает всех об усилении бдительности. Приказывает принять все меры маскировки и дезинформации противника, чтобы враг ничего не узнал о наших планах, о перемещениях войск.
В борьбу за усиление бдительности включаются командиры, политработники, партийные и комсомольские активисты. Добываем в Москве плакаты и листовки, сами много трудимся над наглядной агитацией. Вопросы бдительности не сходят со страниц газет фронта.
По заслугам достается любителям блеснуть своей осведомленностью там, где это не нужно, — прорабатывали болтунов на собраниях, в печати, в боевых листках и «молниях».
Удачным и очень действенным оказался подготовленный политуправлением фронта и изданный в типографии фронтовой газеты плакат художника Н. А. Шишловского «Болтун — находка для шпиона». Выразительный и броский, он появился в землянках и блиндажах, в столовых и клубах, в штабах, на командных и наблюдательных пунктах, возле каждого телефонного аппарата.
И нет ничего обиднее, если бойцы, указывая на плакат, говорят товарищу в глаза, тем более на собрании:
— А ведь это тебя изобразили!
Нахлынули корреспонденты московских газет. Прослышав краем уха о каких-то переменах на нашем фронте, они осаждают политуправление и штаб, просятся во 2-ю ударную армию. Как могу, отговариваю их от этого. Не понимают, обижаются. Корреспондент «Правды» майор Л. С. Ганичев первым догадывается, в чем дело:
— Вы не пускаете нас туда, боитесь, что скопление корреспондентов в одном месте выдаст намерение командования? Давайте договоримся: я сейчас туда не поеду и других отговорю ехать во вторую ударную. Только обещайте просигналить нам, когда у вас начнется.
Ничего не поделать, даю такое обещание.
В политуправление фронта поступило донесение из 8-й армии. В поселке Жихарево вечером появились три незнакомых бойца и попросились переночевать в избе, где размещался саперный взвод. Командир взвода проверил документы и пустил незнакомцев на ночлег. Красноармейцу Афанасию Гринько гости показались подозрительными. Присмотрелся к ним, послушал, что за разговоры незнакомцы заводят с бойцами, и доложил о своих [86] сомнениях командиру роты. Проверили подозрительную троицу. Переодетые немецкие лазутчики! Из политотдела армии сообщили, что красноармеец Гринько и командир роты поощрены за проявленную бдительность. Пришлось указать: то, что эти товарищи поощрены и о их поступке оповещен весь личный состав, — хорошо, а вот то, что на соответствующем совещании не дана оценка поведению командира взвода, пустившего на ночлег подозрительных людей, — очень плохо.
Разведка доносит, что у немцев никаких перемещений не замечено. Значит, враг пока ничего не подозревает.
Стал известен срок начала операции — 12 января. Мехлис вызвал меня и предложил набросать политический приказ на прорыв блокады — так он назвал обращение Военного совета фронта к войскам.
— В связи с особой секретностью дела в помощь себе никого не привлекайте. Время ограничено, а задание ответственное. Приступайте.
Через несколько часов я положил проект на стол. Мехлис со свойственной ему придирчивостью отредактировал текст и отправил в типографию. В ночь на 12 января листовку с обращением Военного совета фронта зачитали на собраниях и митингах во всех полках, батальонах и ротах. В ней говорилось, что войскам Волховского фронта приказано перейти в решительное наступление и мощным ударом наземных и воздушных сил уничтожить противостоящую нам немецкую группировку, прорвать кольцо блокады и соединиться с войсками Ленинградского фронта. Мы пойдем вперед, туда, откуда слышен зов наших ленинградских братьев, говорилось в листовке, с тем чтобы великий город Ленина в полной мере мог использовать свою технику, индустрию, научные силы в общей борьбе с заклятым врагом. Это будет поистине героический подвиг, и слава его участников никогда не померкнет.
Той же ночью был отпечатан номер «Фронтовой правды», целиком посвященный наступлению. Открывался он передовой «Мы слышим твой зов, Ленинград!». Рядом с ней было письмо рабочих ленинградских заводов, адресованное воинам Волховского фронта:
«В самые трудные дни не покидала нас уверенность в том, что настанет день и под ударами Красной Армии разорвется кольцо блокады, будет освобожден Ленинград. [87] Наступление этого дня мы ждали с великим нетерпением и великой верой, для приближения его боролись и трудились, не щадя сил. И мы ждем от вас выполнения воинского долга. Мы верим: вы освободите город от блокады».
Под покровом темноты соединения первого эшелона 2-й ударной армии скрытно заняли исходные позиции в 300–500 метрах от первой траншеи противника. Я шел с батальоном А. П. Карпюка (327-я стрелковая дивизия). Колонны передвигались бесшумно, только снег скрипел под быстрыми шагами солдат.
За два часа до начала операции бойцов ознакомили с боевой задачей, с обращением Военного совета фронта. Беседовал с бойцами и я. В темноте их не было видно. Но ощущалось их дыхание. С жадностью ловили они каждое слово о нашем наступлении, его целях.
В январе светает поздно. Солдаты тесно жмутся друг к другу — так теплее. Но вот они зашевелились. Разносят котелки с горячей пищей.
В 9.30 земля дрогнула от залпов тысяч орудий. Никогда еще мне не доводилось видеть такой артиллерийской подготовки. С учетом батальонных минометов — больше 200 стволов на километр фронта. Непроницаемая стена огня и дыма поднялась над вражескими позициями, закрыв весь горизонт.
Прохожу в траншее мимо возбужденных бойцов. Им не терпится, то и дело высовываются за бруствер.
— Здорово наши бьют!
— Артиллеристам — рахмат, большое спасибо.
Ко мне подходят трое. Один из них говорит:
— Товарищ генерал! Я — русский, фамилия моя Катков. Это мои друзья — татарин Хайрулин и казах Усманов. Мы понимаем, что идем на смертельный бой. И порешили мы побрататься, сообщить об этом родителям, чтобы все они каждого из нас, кто в живых останется, за родных сыновей почитали.
Молодой комбат, бывший кавалерист, не расстававшийся и в стрелковой части с лихой кубанкой, бросился к бойцам:
— Дорогие вы мои! Да командовать такими, как вы, это же самая большая награда!
Голоса людей тонут в грохоте канонады.
Но ничто не может заглушить язык плакатов. А они всюду. Большие буквы на фанерных щитах: «Вперед! [88]
Ленинград ждет нас!», «За нашу Родину, за Ленинград!», «Под Ленинградом бейте врага по-сталинградски!».
Я знал, что артиллерийская подготовка будет продолжаться почти два часа. Решаю сходить к артиллеристам — ведь они уже воюют. Люди поглощены боем, не видят ничего, кроме цели, не слышат ничего, кроме команд.
Расчет пушки, возле которой я стою, бьет по роще Круглой, которой мы так и не овладели в Синявинской операции (тогда мы наступали на нее с юга, теперь будем брать ее с севера, нашим левым флангом). В артиллерийский расчет входят три ленинградца: Александр Маркелов, Иван Лебедев и Федор Макаров. Каменщик, киномеханик и слесарь встретились 3 июля 1941 года в здании педагогического института имени Герцена, где формировались части народного ополчения. Подружились, вместе осваивали премудрости военного дела, воевали на Ленинградском фронте, а в декабре 1941 года вместе со своей частью прибыли к нам.
Артиллеристы бьют прямой наводкой по вражеским дотам и дзотам. Слышу звонкие команды:
— За Кировский завод, огонь!
— За Эрмитаж, огонь!
— За Невский проспект, огонь!
По соседству трудятся расчеты старшего лейтенанта Алексея Хроменкова. Полушубки и шапки сброшены на снег, от мокрых гимнастерок валит пар. И здесь короткие, но красноречивые команды:
— За Ленинград, огонь!
— За Родину, огонь!
— За Пушкина, огонь!
После залпа «катюш» на минуту все смолкло. И в это время над лесом, над болотами разлилось широко и властно:
— «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!..»
Это на полную мощность наши пропагандисты включили радиорепродукторы. Под звук грозной песни тысячи воинов бросились на штурм.
В это время я уже находился на наблюдательном пункте 2-й ударной армии, примерно в одном километре юго-восточнее Рабочего поселка № 8. Отсюда командарм Владимир Захарович Романовский с группой офицеров штаба управлял боем. В стереотрубу была видна наша [89] атакующая пехота, вместе с танками следующая за огневым валом — черной стеной снарядных разрывов.
Бросалась в глаза хорошая экипировка бойцов — почти все в полушубках, валенках, в руках — автоматы.
Еще во время подготовки к наступлению к нам поступило постановление Государственного Комитета Обороны, в котором говорилось о недостаточном внимании на одном из фронтов к быту и питанию бойцов. Постановление напоминало: такие великие полководцы, как Суворов и Кутузов, у которых должны учиться командиры Красной Армии, сами проявляли отеческую заботу о солдатах и строго требовали того же от своих подчиненных.
Командующий фронтом созвал командиров, политработников, хозяйственников и заявил:
— Никаких ссылок на трудности! Боец должен быть обеспечен всем необходимым.
Он обратился к снабжающим органам. Фронт получил целые составы валенок, но с учетом болотистой местности, в которой мы воевали, солдаты несли в вещевых мешках и сапоги. А разведчикам вдобавок выдали и болотные сапоги. Бойцы получили полушубки, ватные фуфайки и ватные брюки. В дивизиях строго следили за питанием солдат. Теперь войска шли вперед, а у переднего края в лесу дымили походные кухни. В удобный момент старшины рот доставят бойцам горячий обед.
...Проносятся и проносятся вперед танки, облепленные пехотинцами. Бой удаляется. Он уже за второй немецкой траншеей. Поступило донесение, что наши части завязали схватки в роще Круглой. Бои жаркие. Мерецков требует от командующего 8-й армией ускорить продвижение на правом фланге, чтобы отвлечь часть вражеских сил из рощи Круглой. Думаю, кого бы из политуправленцев послать в рощу, как вдруг к телефону вызывает Мехлис. Он приказывает самому выехать в Круглую и проверить, почему оттуда не поступает информация. Беру с собой своего неизменного спутника капитана А. Ф. Горохова, порученца, человека смелого и безупречно исполнительного. Присоединяются к нам заместитель начальника отдела кадров политуправления фронта П. С. Данилов и начальник фронтового Дома Красной Армии Г. Н. Голиков.
— Вам-то зачем туда?
Причины, конечно, у них наготове. Данилову надо уточнить, кто из политработников выбыл, и на месте подобрать замену. А Голиков заявляет, что в Доме Красной [90] Армии ему сейчас делать нечего, все войска в наступлении, а он в бою может оказаться полезным, хотя бы как агитатор.
— А понадобится, могу взводом, а то и ротой командовать!
Выехали на машине. Удивительно, ни разу не застряли. На КП 327-й дивизии заместитель командира полковник Е. Ф. Дурнов раздобыл сани, поехал с нами сам и взял бойца в качестве проводника и связного.
Лошадка попалась бойкая, мы быстро добрались до траншей, оцепивших рощу. Была уже поздняя ночь, но близкая стрельба не стихала, над головой то и дело проносились очереди трассирующих пуль. Мы оставили лошадь в кустах и перебежками преодолели открытое место.
Вот и роща. Сейчас мы воочию убедились, как густо враг усеял ее укреплениями. Среди искореженных деревьев — блиндажи, землянки. В развороченных окопах валяются трупы вражеских солдат.
Дальше идем, держась за телефонный провод — самый верный способ найти штаб. Перестрелка все ближе. И вдруг замечаю, что иду как бы за живым щитом. Мои спутники, не сговариваясь, обступили со всех сторон, прикрывая меня. Грудь захлестнула волна тепла и нежности. Хотелось сердечно поблагодарить этих самоотверженных ребят, но свел все к шутке:
— Хватит меня конвоировать. Идти мешаете.
В лесной гуще разыскали дощатый, наспех сколоченный домик. Здесь развернул свой КП командир 1100-го полка майор П. И. Сладких.
Самодельный столик, на нем — коптилка, телефон, карта.
Усталый командир охрипшим голосом докладывает обстановку. Противник продолжает сопротивляться. Из последних сил цепляется за каждое дерево, пытается даже контратаковать.
— Видите, товарищ генерал, ведем ночной бой, чтобы не дать врагу закрепиться. В ближайшие часы очистим рощу полностью.
— Что со связью? Почему командование не получает от вас никаких вестей?
— Линия связи все время рвется. Связисты не успевают восстанавливать. Вот очистим рощу, все наладим надежно. [91]
Мы побывали в батальонах, поговорили с командирами и красноармейцами, лично убедились, что они надежно закрепляются на каждом захваченном рубеже.
Вернулись на КП полка. Пока подогревался кипяток, майор Сладких рассказывал о событиях дня. Сразу же дивизия преодолела первую линию вражеской обороны, но за рощу пришлось подраться.
— Моему полку досталось брать снежный вал, за ним — земляной вал и несколько дзотов. Помогли артиллеристы — не отставали от нас со своими пушками. Это они разбили валы. А вот дзоты им расстреливать было трудно: амбразуры над самой землей, никак в них не попасть снарядом. Пехотинцы забрасывали их гранатами.
Полковник Дурнов успел поговорить с политработниками полка. Теперь с воодушевлением рассказывал о помощнике по работе с комсомольцами капитане Василии Ворошилове. Он был в рядах бойцов с самого сигнала атаки. Прижимаясь к огневому валу, батальон лейтенанта С. А. Юняева ворвался в рощу. Противник переходил в контратаки, но каждый раз батальон отбивал их. Упал тяжело раненный комбат — коммунист Сергей Афанасьевич Юняев. Вышли из строя все командиры рот. Бойцы услышали голос Василия Ворошилова:
— Слушай мою команду! За нашу Родину, за Ленинград! Вперед, товарищи!
Молодой политработник повел за собой людей, и противник был отброшен.
Под утро мы вернулись на командный пункт фронта. Член Военного совета еще не спал. В землянке плавало облако табачного дыма. Мехлис пил густой чай, заедая клюквой — он очень любил ее. Я доложил ему о положении в роще Круглой.
— Отлично! — сказал он. — Это очень важно — удержать рощу. Она прикрывает наш левый фланг. А передовые подразделения вон уже где! — Мехлис циркулем измерил расстояние на карте: — До ленинградцев осталось восемь километров.
Когда командующий фронтом на совещании перед наступлением сказал, что Ставка отпускает нам на операцию семь дней, кое-кому показалось: уж очень долгий срок. Но теперь мы понимали, что Ставка предвидела тяжесть боев. Враг сопротивляется отчаянно. А нам, чтобы продвинуться вперед, мало подавить вражеский огонь, необходимо было прокладывать еще и дороги через развороченные [92] снарядами торфяники, через заболоченные леса. Радовались мы, что морозы ударили, да зря. Форсируя торфяные карьеры и соединительные каналы, бойцы по пояс, а то и с головой проваливались под лед. Мокрую одежду мороз мгновенно превращал в ледяной панцирь. Чтобы не замерзнуть, был один выход — двигаться вперед. Захватив вражеские укрепления, командиры прежде всего заботились о промокших бойцах — их вели в жарко натопленные блиндажи, принимали меры, чтобы раздобыть для них сухую одежду и обувь. Речь шла о спасении людей. Еще большей заботы мы требовали о раненых. Малейшее промедление с медицинской помощью, с эвакуацией раненых в тыл грозило неизбежной их гибелью — не от ран, так от мороза.
По пути в наступающие части мне попадались землянки с фанерной табличкой: «Обогревательный пункт». Инициатором этого новшества явился начальник тыла фронта Леонид Павлович Грачев, человек с настоящей партийной душой, умеющий в великом множестве дел, за которые он отведал, видеть главное — заботу о человеке.
Заглядываю в одну такую землянку. Посреди — докрасна раскаленная жестяная печка, на ней — кипящий чайник. Две девушки-санитарки хлопочут над бойцом, перевязывают ему руку. Боец представляется: «Шофер... везу снаряды, во время бомбежки задело осколком». Поблагодарив девушек за перевязку, он убегает к своей машине.
Девушки угостили нас чаем. Отогревшись немного, мы поехали дальше.
Вдоль дороги видим фанерные щиты-плакаты. Они следуют вместе с частями. Надписи на них самые различные. Запомнилась рифмованная:
Рассчитаемся с фашистским гадомГде бы мы ни были — первый вопрос: как под Сталинградом? И у всех сияют глаза, когда рассказываешь, что за два дня до нашего наступления — 10 января — советские войска под Сталинградом начали ликвидацию окруженной вражеской группировки. Там сейчас тоже дела идут успешно.
Удивительный у нас народ. Смертельные бои за каждый шаг вперед, а боец интересуется событиями на далекой [93] Волге не меньше, чем на своем участке фронта. Вот оно чувство Родины — за нее всю, за каждый ее краешек болит сердце!
Родная земля... Знаю, многие бойцы в своем вещевом мешке храпят узелок с щепоткой земли. Она напоминает им о родном доме, родном селе. Посмотрите, с какой радостью получает боец письмо из дому! Читает — и глаза влажнеют. «Фронтовая правда» часто печатает такие письма. «Мой колхоз», «мой завод» — говорят бойцы. Это тоже частица Родины. Когда командир пишет письмо на завод или в колхоз, что их земляк отличился в бою, награжден, это еще больше возвышает награду. Переписка фронта с тылом имеет огромное значение. Она вливает в бойца новые силы. Раздувает жарким пламенем любовь к Родине, чувство, которое движет помыслами и делами солдата.
Любовь к Родине — широкое понятие. Глядишь, боец никогда не бывал в Ленинграде. А он ему дорог не меньше, чем родной город или село. Любой клочок земли нам дорог. Но с одним условием: чтобы на этой земле сохранялась привычная нам жизнь, советская жизнь. Бой идет за землю, за села и города, а в уме бойца — Советская власть, без которой он не мыслит Родины. И именно за эту власть он дерется, без нее не мыслит ни настоящего, ни будущего. Без нее он не может жить.
Сколь же сильна и могущественна эта созданная народом власть, если за каких-то два десятилетия завоевала сердца людей всех поколений! И как бережно и старательно должны мы укреплять в сердцах людских эту преданность нашему общественному и государственному строю, его идеям, его сегодняшнему дню и его будущему! Это первостепенная, наиглавнейшая задача политработника, каждого коммуниста! На войне это особенно важно: любовь к Родине рождает ненависть к ее врагам. А без неистребимой, яростной, всенародной ненависти к фашизму нам не победить этого страшного и чрезвычайно сильного врага.
Все мысли советского человека — с родной землей. Он готов отдать ей все. Читая в газетах о жизни страны, воины-волховчане были взволнованы сообщениями о патриотическом почине рабочих и колхозников, вносящих свои сбережения в фонд обороны, о том, как на свои средства трудящиеся приобретают самолеты и танки для фронта. Не могу уж сейчас вспомнить, кто первый подал [94] эту мысль, но и у нас во всех дивизиях начался сбор средств в фонд обороны. Какие деньги у солдата? И все-таки бойцы и командиры собрали солидные суммы. Послали письмо И. В. Сталину. Оно было опубликовано в «Правде». В нем говорилось:
«Общенародное движение, направленное к укреплению обороны нашей любимой Родины, нашло широкий отклик и в войсках Волховского фронта... Бойцы, командиры и политработники внесли в Государственный банк наличными для строительства танков, самолетов и другого вооружения 37 905 000 рублей и облигациями 1 659 330 рублей.
Воодушевленные замечательными успехами Красной Армии, полки и дивизии Волховского фронта вместе со всей Красной Армией будут еще крепче бить проклятых немецких оккупантов до полного освобождения родной земли от фашистской нечисти...»{6}
В том же номере «Правды» был помещен ответ Верховного Главнокомандующего, его боевой привет и благодарность бойцам, командирам и политработникам фронта.
Из сражающихся частей поступают все новые донесения о героизме наших солдат и офицеров. С тяжелыми боями прокладывает себе дорогу 372-я дивизия полковника Петра Ивановича Радыгина, старого большевика, ветерана Красной Армии, еще в гражданскую награжденного орденом Красного Знамени. Перед войной он окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе. Сейчас его части — на острие главного удара. В успехе дивизии — решающая роль коммунистов. Мне рассказали о парторге роты старшем сержанте Александре Орлове. Я знал этого коммуниста. Молчун, слова зря не вымолвит, а бойцы его любили. Душевной теплотой и нехитрой мужицкой мудростью покорял он людей. И отвагой. Всегда оказывался впереди — и где трудно, и где опасно.
Когда бойцы залегли под огнем пулемета, Орлов первым понял, чем это грозит на открытом месте: всех может покосить фашист. И тогда люди услышали его возглас:
— Коммунисты, вперед!
Коммунистов в роте — единицы. Но вслед за парторгом поднялись все. Раненый Орлов еле передвигал [95] ноги. Товарищи обогнали его, захватили вражескую огневую точку. А за ротой продвинулся батальон. Наскоро перевязав рану, парторг догнал товарищей. И тут вторая пуля сразила его. В кармане его гимнастерки нашли залитое кровью письмо. В нем были слова: «Если придется умереть в этой жестокой схватке, то я умру, как умирают коммунисты...»
Звоню в редакцию «Фронтовой правды»:
— Слышали об Орлове?
— Слышали. Готовим о нем целую подборку материалов.
— Вообще больше пишите о коммунистах в бою. Это очень, очень важно.
— Понимаю, — отвечает редактор.
Рассуждая о подвиге Александра Орлова, вспоминаю подслушанный случайно разговор в окопе исходного рубежа. Молодой боец говорил Орлову:
— Товарищ старший сержант, я не успел написать заявление. Но вы меня считайте коммунистом. Ладно?
Таких бойцов у нас не счесть. Вот почему в трудную минуту парторг бросил привычный на фронте призыв: «Коммунисты, вперед!» Знал, что его воспримут не только те, кто носит у сердца партийный билет. В бою у нас нет беспартийных! Вот в чем сила всей работы, которую ведет партия. Вот в чем источник массового героизма наших бойцов. Это не случайная вспышка, не временный порыв. Это результат повседневной воспитательной работы, это проявление идейной убежденности, которую развивает партия в каждом советском гражданине на протяжении всей его жизни. И потому бойцы на лету подхватывают партийное слово и идут за коммунистом в любой огонь.
В бою у нас нет беспартийных! Не зря сами гитлеровцы говорят о наших гвардейских частях: «Это трижды коммунисты!»
Подумаешь так, и еще более нужным и важным видишь дело, порученное политработнику. Честное слово, есть чему отдавать весь жар души, все силы, всю жизнь свою без остатка!
Помощник начальника политуправления фронта по работе среди комсомольцев майор Дмитрий Михайлович Дьяконов возвратился из войск, овладевших станциями Синявино, Подгорное и деревней Липки. [96]
— Бои были страшные, — сообщает Дьяконов. — Вот смотрите.
Он бережно разворачивает бумажный сверток и протягивает окровавленный комсомольский билет. Девять пуль пробили его. Открываю документ. С уцелевшей фотокарточки смотрит молодое красивое лицо. Читаю: Богдан Яков Иванович.
— Кто это?
— Комсомолец из сто двадцать восьмой дивизии. — И Дьяконов рассказывает о геройском подвиге, совершенном молодым патриотом.
Дело было так. В ходе наступления роте преградил дорогу вражеский дзот. Богдан с отделением бойцов пополз в обход дзота. Ползли осторожно, метр за метром. Но враг заметил, открыл прицельный огонь. Вскоре Богдан остался один — все бойцы отделения погибли. Лежа метнул гранату. Не долетела. Пополз еще. И тут его ранило. Собрав последние силы, комсомолец кинулся к амбразуре и прижался к ней. Пулемет захлебнулся. Рота двинулась вперед.
Приглашаю редактора фронтовой газеты, отдаю ему комсомольский билет Якова Богдана.
— Переснимите. Соберите все, что сможете, о жизни и подвиге этого человека.
Через два дня о подвиге Якова Богдана знал весь фронт.
Скупые строки политдонесений пестрят фамилиями отличившихся в боях бойцов. К сожалению, только фамилиями. Непростительное упущение допускали мы тогда: в политдонесениях и в газетных материалах часто ограничивались лишь указанием фамилии, даже именных инициалов не приводили. Так и осталось:
«Когда командир выбыл из строя, красноармеец Курумбаев (казах) принял на себя командование взводом и с возгласом «За нашу Родину, за Ленинград!» повел бойцов вперед. Два дзота были захвачены взводом. Сам Курумбаев уничтожил пять гитлеровцев».
«Красноармеец Кабазулин (татарин) первым ворвался в траншею противника, забросал находившихся там фашистов гранатами и в рукопашной схватке уничтожил трех гитлеровцев»{7}. [97]
В политдонесении из 147-й стрелковой дивизии сообщили о майоре Кравцове. Вместе с солдатами он захватил немецкую пушку и открыл из нее огонь по гитлеровцам.
— Кто это такой? — спрашиваю.
— Да это ваш Кравцов, агитатор политуправления.
Читатель, наверное, помнит Ивана Васильевича Кравцова, обучавшего новичков — таджиков и узбеков, а потом водившего их в бой. Так вот тот самый...
В политотделе 327-й стрелковой дивизии, разместившемся в только что отбитом у врага блиндаже, меня разыскал С. И. Рощин. Сердитый, взвинченный. Возглавляемый им 7-й отдел политуправления сразу после артподготовки начал вести передачи, обращенные к немецким солдатам. Одна мощная громкоговорящая установка (мы их называли МГУ) стояла замаскированная напротив рощи Круглая, другая — неподалеку от деревни Липки. Передачу до конца не довели — пришлось убирать машины, противник на звук репродукторов открыл сильнейший огонь.
Использовали рупористов — агитаторов, вооруженных легкими мегафонами. После, когда к нам попали пленные, они подтвердили, что слышали наши передачи. Один немецкий солдат даже так сказал:
— Мы были перепуганы громовым голосом, доносившимся со стороны русских. Я сказал дружкам своим: «Ну, можете писать завещание, русские, похоже, до конца нас добьют». На меня зашикали: молчи! Солдаты слушали, как с той стороны по-немецки рассказывали о наступлении под Сталинградом, об окружении армии Паулюса и о том, что и нас тут ждет такая же участь. Мрачное настроение овладело всеми. Ругаться стали еще больше, чем раньше. У всех была одна мысль — как спастись? Я решил сдаться при первом же удобном случае.
— Что ж, — говорю Семену Ильичу, — хорошее признание.
— Хорошее — после того, как к нам попал. А сам, наверное, стрелял до последнего.
Да, пленных попадает к нам пока мало. Гитлеровцы дерутся с отчаянием смертников.
Рощин показал газету, которую разведчики подобрали [98] в немецком блиндаже. Во всю полосу статья «Коричнево-зеленый фронт на Волхове», написанная неким оберлейтенантом Гюнтером Хойбиигом. Рощин быстро переводит мне один абзац:
«Зимой и весной 1942 года отчеканилось понятие «дерущийся за Волхов»... Гренадеры, вынужденные жить в волховских джунглях, зовут друг друга «бобрами»... Здесь обороняются многие дивизии из Восточной Пруссии... Среди солдатских вещей вы можете увидеть волховскую трость — темную, обожженную палку, на которой вырезаны звери волховских лесов, инициалы Волхова и Петрограда и знак свастики. Увидев в Германии солдата-отпускника с такой тростью, посадите его на самое почетное место...»
— Во, как они своих «бобров» прославляют!
— Все равно бобры, да еще с дубинками! Но теперь им не до жиру... не до парада на Дворцовой площади Ленинграда, о чем они недавно мечтали, трубя на весь мир. А сдаваться они будут, обязательно будут. После того как поколотим их покрепче.
На другой день пропагандисты Нагибин и Вознюк расположились под Липками в двух окопчиках, метрах в пятидесяти друг от друга. Пока один говорит в рупор, другой молчит. Открыли гитлеровцы огонь по говорящему — начинает другой. Так и продолжали передачу, пока не довели ее до конца.
Нагибин вошел в землянку весь обсыпанный землей. Еле отдышался.
— В атаку идти легче!
Много внимания мы уделяли и печатной пропаганде среди войск противника. Только за 20 дней января наши летчики разбросали над расположением врага 460 000 листовок, изданных политическим управлением фронта. В них излагались факты, тщательно проверенные работниками 7-го отдела.
Готовя листовки, мы старались избегать штампа. Считали, что, чем короче листовка и чем больше в ней местного, правдивого, конкретного материала, тем она больше задевает за живое, вернее воздействует на немецких солдат.
Вот одна из таких листовок, разбросанных в районе рощи Круглая.
«Рыцарский крест на груди полковника — и тысячи березовых крестов на могилах солдат. [99]
Немецкие солдаты!
Эссенский капиталист, директор страхового общества, командир 366-го полка 227-й немецкой пехотной дивизии Венглер получил чин полковника и Рыцарский Железный крест за хладнокровное массовое убийство солдат своего полка. Тысячами трупов немецких солдат устлана дорога, по которой Венглер, выслуживаясь перед Гитлером, дошел до чина и награды. Больше трех тысяч жизней немецких солдат погубил полковник Венглер, чтобы удержать лес восточнее Синявино.
Когда 12 января части Красной Армии внезапным ударом прорвали оборону полка Венглера и вышли ему в тыл, убийца Венглер дал приказ держать рощу до последнего солдата, а сам бежал, бросив своих солдат.
Солдаты!
Соотношение сил на невском участке фронта предопределяет ваше поражение. Это знает Венглер и ему подобные. Но все же они вас гонят на верную смерть, призывают стоять и умирать в безвыходном положении.
Как долго вы будете это терпеть?
Пора подумать каждому из вас о своей судьбе.
Не ждите! Сдавайтесь в плен Красной Армии, пока не поздно»{8}.
Из показаний военнопленных нам было известно, что многие немецкие солдаты интересуются нашими листовками, особенно теми, где рассказывается о положении на фронтах. Они говорили, что листовки читаются с большой охотой.
Деревню Липки немцы превратили в мощный бастион. Пытались мы и в лоб атаковать и с фланга зайти — никак.
Мерецков вызвал к себе командира 12-й лыжно-стрелковой бригады подполковника Н. А. Себова.
— Карта с собой?
Тот достал и развернул карту.
Командующий фронтом красным карандашом вывел на карте жирную изогнутую стрелу. Начиналась она у маяка Бугровский, устремлялась в Ладожское озеро, потом поворачивала к берегу и острием упиралась в Рабочий поселок № 1 западнее Липок. [100]
— Понятно? — спросил Мерецков. — Действуйте. От вашего успеха многое зависит.
Член Военного совета 2-й ударной А. А. Кузнецов поехал к лыжникам, поговорил с ними.
Бригада сильная. Достаточно сказать, что ядром ее была тысяча матросов-североморцев — дружных, отважных ребят. На митинге кто-то из них сказал Кузнецову:
— Мы, товарищ генерал, умрем, а приказ выполним. Алексей Александрович ответил:
— Приказ надо обязательно выполнить. Но зачем же умирать? Пусть умирают враги, а нам жить надо, дойти не только до Ленинграда, но и до Берлина, да и после победы дел хватит.
Бригада выступила ночью. Противник все-таки заметил лыжников. Пять километров им пришлось под огнем перебегать и переползать от тороса к торосу. Поднялись на ноги возле самых немецких траншей, забросали гранатами, а потом пустили в ход штыки и приклады. В цепях сражающихся шли заместитель командира бригады по политчасти майор И. Г. Гриценко и другие политработники. В боевых порядках лыжников тащили пушки артиллеристы истребительно-противотанкового дивизиона. Ими командовал политработник С. Г. Сергеев, заменивший выбывшего из строя командира. Артиллеристы били прямой наводкой по вражеским огневым точкам.
Лыжники шаг за шагом пробивали себе дорогу. Особенно тяжело далось форсирование двух судоходных каналов, берега которых противник превратил в укрепленные рубежи. Много бойцов осталось лежать на льду. Коммунист Д. И. Фокин, лежа на покрасневшем от его крови снегу, крикнул товарищам:
— Вперед, братцы! К Ленинграду! — и добавил: — Обо мне не заботьтесь, медики подберут.
Пять суток лыжники дрались в труднейших условиях. Но задачу выполнили, помогли 128-й стрелковой дивизии освободить Липки, а затем устремились на запад.
Теперь о нашем правом фланге можно было не беспокоиться — он упирался в Ладожское озеро. А слева опасность продолжала нависать. Враг не прекращал контратак.
Выигрыш любого сражения складывается из успеха разных частей, участвующих в нем. В начале наступления 18-я стрелковая дивизия находилась во втором эшелоне. Потом, уже после мощного удара по врагу, она стала [101] выдвигаться к Рабочему поселку № 5, туда, где по замыслу командования двух фронтов должны были соединиться основные силы волховцев и ленинградцев.
В дивизии царил огромный политический подъем. Бойцы наступали по заболоченной, чуть схваченной морозом целине. Каждый шаг давался с трудом.
В авангарде дивизии шел 414-й стрелковый полк под командованием подполковника Владимира Ивановича Шкеля. Путь к поселку пролегал по единственному узкому проходу, через разрушенные препятствия, под непрерывным огнем противника. Надо было действовать быстро и решительно. Командир, наблюдая с опушки крохотной рощицы, обратил внимание на то, что гитлеровцы педантично обрабатывали местность — квадрат за квадратом. Подполковник принял смелое, я бы сказал, рискованное решение. Он приказал быстро построить полк в батальонные колонны. А как только противник переносил огонь в новый квадрат, одна из колонн форсированным маршем (и зигзагообразным маршрутом) пересекала открытое место, а затем снова разворачивалась в цепь. Так, батальон за батальоном, весь полк подошел к поселку почти без потерь. Штурм начался дружно. Подразделения с ходу захватили первую и вторую траншеи противника и зацепились за окраину поселка.
Находясь в это время в расположении дивизии, я мог убедиться: несмотря на напряженность боев, командиры и политработники действовали без суеты. Части и подразделения своевременно снабжались боеприпасами. Бойцы были накормлены горячей пищей.
Здесь, на КП дивизии, у меня возникла мысль загодя подготовить листовку, обращенную к бойцам, которые не сегодня-завтра встретятся с боевыми друзьями ленинградцами. Быстро набрасываю текст, отправляю его в типографию дивизионки. Листовка призывала воинов усилить натиск, добить гитлеровцев в Рабочем поселке № 5 — последнем вражеском опорном пункте на пути к Ленинграду.
На КП дивизии приехал начальник политотдела армии полковник Ф. А. Шаманин. Доложил о потерях. Мы навсегда расстались со многими прекрасными товарищами. Читаю фамилии погибших коммунистов. Кажется, конца не будет скорбному списку. Наверняка во многих ротах придется заново создавать партийные организации. Говорю об этом Шаманину. [102]
— Да нет, — возражает он. — Ведь мы выросли за эти дни.
— Как — выросли?
— Более тысячи человек приняли в партию.
Я вспомнил, как секретари дивизионных парткомиссий показывали мне толстые папки. На листках, вырванных из блокнотов и ученических тетрадок, на оберточной бумаге, редко чернилами, чаще карандашом, выведены строки заявлений — этих бесцепных документов. Одни заявления совсем короткие, в других авторы пытаются выразить свои чувства, объяснить, почему вступают в партию.
Красноармеец 374-го стрелкового полка 128-й дивизии Алексей Чартаев заявление пишет, как торжественную клятву:
«Выполняя почетную задачу освобождения города Ленина от вражеского кольца, я хочу идти в бой коммунистом и клянусь, что буду сражаться так, как и подобает биться с врагом члену великой ленинской партии».
— Ну и как он в бою?
— Молодец, уже к награде представлен.
На заседании партийной комиссии 372-й стрелковой дивизии я спросил красноармейца сибиряка Григория Седых, почему он решил стать коммунистом в эти дни.
Боец ответил:
— Потому что знаю: бой будет тяжелый. Великая честь — идти в бой коммунистом. А главное — в бою я смогу сразу же делом доказать, что достоин звания члена партии.
Теряем людей, а партийные организации растут. Когда начинали наступление, на нашем фронте было около 90 тысяч коммунистов. К концу боев их стало 103 400{9}. И только одна цифра косвенно свидетельствует о тяжких утратах: из общего числа коммунистов у нас почти половина — 47 тысяч — кандидаты в члены партии. Большинство из них приняты во время боев, они и восполняли партийные ряды.
Во многих ротах, батальонах, полках сменились руководители партийных и комсомольских организаций. Место выбывших из строя заняли молодые активисты. Опыта им подчас не хватает. Это прибавляет забот нам, политработникам. Но молодые товарищи стараются изо всех [103] сил. Размах партийно-политической работы не сокращается. Наоборот, стараемся, чтобы и в бою партийное влияние распространялось на каждого бойца.
К Рабочему поселку № 5 подтягиваются все новые подразделения, размещаются в только что отбитых у противника окопах. Где на полозьях, где на колесах подходит артиллерия. Цепочкой ползут танки. Перед боями выкрасили их белилами, а сейчас они черные, забрызганы болотной тиной по самую башню.
Трудно было у нас танкистам. Машины использовались для непосредственной поддержки пехоты, шли, можно сказать, в ее боевых порядках, то и дело увязая в болотах, становясь неподвижной целью — самое страшное для танкистов. Но чудом выбирались и снова крушили врага. Командовал бронетанковыми войсками фронта генерал-майор танковых войск Н. А. Болотников. В боях он не расставался со своими подчиненными. Генерал погиб на боевом посту, организуя танковую атаку.
С воздуха наши части надежно прикрывались истребителями. Кончились времена, когда фашистская авиация давила нас армадами «юнкерсов». Теперь господство в воздухе переходило к нашим летчикам — с сухопутными войсками Ленинградского и Волховского фронтов взаимодействовали 13-я и 14-я воздушные армии и авиация Краснознаменного Балтийского флота.
На нашем фронте прославился 2-й гвардейский истребительный полк полковника Е. Ф. Кондрата, сбивший за несколько дней 36 вражеских самолетов. Много писала «Фронтовая правда» о гвардии капитане А. Е. Молодчинине, командире эскадрильи истребителей, сбившей за это время 11 «юнкерсов» и «фокке-вульфов».
Слева, на фланге, гремели бои, а части под Рабочим поселком № 5 готовились к решительному штурму. В короткие моменты затишья до нас с запада уже доносилась приглушенная расстоянием перестрелка — это наступали ленинградцы. До них нам оставалось каких-то два-три километра.
Вечером 17 января на КП 2-й ударной армии, в нескольких километрах от поселка, приехали К. А. Мерецков, И. И. Федюнинский, В. З. Романовский, Л. З. Мехлис. Был там и я. Уточнялись детали встречи с войсками Ленинградского фронта. Все надо было обдумать, а то [104] нет гарантии, что свои не откроют огонь по своим. Да и коварство противника было известно, от него можно ждать любых провокаций.
Передовые подразделения оповестили об условном знаке: завидя бойцов, двигающихся с запада, поднять автомат в правой руке выше плеча. Согласованы пароль и отзыв.
Утром 18 января после получасовой артиллерийской подготовки начался штурм поселка. Вообще-то, от поселка, в котором когда-то жили рабочие торфоразработок, почти ничего не осталось — несколько обгоревших печных труб да полуразвалившееся кирпичное здание пожарного депо. Но на каждом шагу там были дзоты, блиндажи, землянки. Гитлеровцы сопротивлялись дьявольски, но скоро были смяты. Наши войска двинулись вперед, перерезая коридор, по которому спешно отступали гитлеровцы из Шлиссельбурга.
В 9.30 на окраине Рабочего поселка № 1 бойцы первого батальона 1240-го полка 372-й стрелковой дивизии над дымящимися воронками увидели бойцов в полушубках.
— Пароль? — крикнули волховцы, поднимая вверх автоматы.
— Победа»! — последовал ответ. — Отзыв?
— «Смерть фашизму»!
Бойцы сбрасывают потные полушубки, обнимаются, целуются.
Несколько позднее в районе Рабочего поселка № 5 встретились передовые подразделения 18-й дивизии нашего фронта и 136-й дивизии Ленинградского фронта.
В числе первых ворвались в поселок волховчане красноармеец Дзюба, командир взвода лейтенант Куценко, командир орудия старший сержант Барабанов, красноармеец Сысоев и другие. Со стороны ленинградцев первыми встретили наших товарищей старший лейтенант Братышко, разведчики сержант Трегуб и красноармеец Чугунов.
Вражеское кольцо прорвано!
Историческая встреча войск двух фронтов еще выше подняла наступательный порыв личного состава. Стрелковые подразделения вслед за танками двинулись на юг, чтобы расширить прорыв и закрепить победу.
19 января в нашей фронтовой газете была напечатана передовая статья «Приказ Родины выполнен». На [105] первой же полосе было помещено официальное сообщение о прорыве блокады Ленинграда.
В сообщении указывалось, что в ходе наступления наших войск разгромлены 227, 96, 170, 61-я пехотные дивизии немцев, 374-й пехотный полк 207-й пехотной дивизии, 85-й пехотный полк 5-й горнострелковой дивизии, 223-й мотоотряд и частично 1-я пехотная дивизия.
Корреспонденты «Фронтовой правды» сообщили из Ленинграда о ликовании на предприятиях и на улицах города.
Государственный Комитет Обороны к тому времени уже принял решение о строительстве железной дороги по южному берегу Ладожского озера. На строительство 36 километров пути, двух железнодорожных мостов, нескольких станций давалось всего 20 суток. А вся трасса пока простреливалась. Работу затрудняли метели и стужи. Промерзший грунт был как камень. «Дорогу победы» — так называли трассу — строили воины-железнодорожники. Они не только справились с задачей, но и сдали дорогу на два дня раньше срока. Утром 7 февраля 1943 года на полуразрушенный Финляндский вокзал, на тот самый вокзал, где в апреле 1917 года революционный Питер встречал Ильича, прибыл первый поезд с Большой земли.
А уже 22 февраля правительство сочло возможным повысить размеры продовольственного снабжения ленинградцев до нормы Москвы и других крупнейших промышленных центров страны.
Мы продолжали вести бои. Надо было расширить полосу освобожденной от врага территории вдоль берега Ладоги, отбросить гитлеровцев подальше от новой железной дороги.
Бои за расширение прорыва были ожесточенные. Противник подтянул сюда резервы, сосредоточил сотни орудий и танков на Синявинских высотах — на нашем правом фланге. Артиллерийский и пулеметный огонь преграждал путь войскам. Член Военного совета приказал мне с группой политработников выехать в наступающие части и оказать необходимую помощь командованию.
Командиры и политработники прилагали все силы. В этих боях мы несли потери, пожалуй, не меньше, чем при прорыве блокады. А продвинулись очень немного. Ширину прорыва довели всего до 18 километров.
На передний край приехал командующий фронтом. [106]
Разобравшись в обстановке, он приказал остановить наступление и закрепиться на достигнутых рубежах.
На КП 147-й дивизии встречаю Г. В. Средина. Он теперь старший лейтенант. Возмужал, стал еще энергичнее. Перед наступлением, как уже говорилось выше, мы не раз посылали его в войска вместе с политуправленцами. И он всякий раз проявлял инициативу и настойчивость. Так, будучи в командировке в одной из частей дивизии, прибывшей из Средней Азии и совершавшей марш к фронту, своевременно проинформировал представителя политуправления, возглавлявшего группу, о том, что часть бойцов оказалась без теплого обмундирования. Старший из политработников забил тревогу: позвонил в штаб, политуправление. Мы постарались срочно исправить положение. Уже на марше дивизии подвезли все необходимое. Средин принимал участие в дивизионных учениях. И тут оказалось, что офицер, впервые попавший на фронт, неплохо разбирается в вопросах тактики. При подготовке к учениям он посоветовал командиру батальона использовать кое-что из того, чему их, политработников, учили на курсах и что он видел на фронте. Командир с иронией отнесся к его советам: «Одно дело курсы, другое — бой». И все сделал по-своему. На разборе учения представитель штаба армии попросил присутствующих высказать замечания. Самые дельные оказались у старшего лейтенанта Г. В. Средина. Главные из них сводились к тому, что атака на участке батальона получилась не одновременной, не были заранее выделены и подготовлены группы для блокирования дзотов, артиллерия запоздала с перенесением огня в глубину, что застопорило продвижение цепей. С замечаниями политработника согласились комдив и представитель штаба армии. Учебную атаку повторили. Кстати, в наступлении батальон действовал успешно, фронтовая газета посвятила ему большую статью.
Во время боев за расширение прорыва Геннадий Васильевич находился в группе политуправленцев, работавшей в 147-й стрелковой дивизии. Дивизия наступала на Синявинские высоты. Бои были очень тяжелые, дивизия понесла большие потери. В батальоне, куда прибыл Средин, вышли из строя почти все командиры и политработники. И помощь политуправленцев была как нельзя кстати.
— Как вы отнесетесь к тому, если вас назначат пропагандистом полка? — спросил я у Средина. [107]
— С радостью. Только прошу оставить в той же сто сорок седьмой дивизии.
Вместе работать нам довелось недолго. Соединение, в котором служил Г. В. Средин, перевели на другой фронт. Насколько мне известно, в качестве работника политотдела 27-й армии Геннадий Васильевич участвовал в Курской битве, в Корсунь-Шевченковской и Ясско-Кишиневской операциях, в освобождении Румынии, Венгрии и Австрии. После войны трудился в разных политорганах. Был членом Военного совета — начальником политуправления Южной группы войск, Прикарпатского военного округа. Снова мы встретились с Геннадием Васильевичем уже в Москве: он стал заместителем, а затем первым заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Во «Фронтовой правде» появились стихи Павла Шубина. На их слова была создана песня, которая полюбилась солдатам и командирам Волховского фронта.
Вспомним о тех, кто командовал ротами,Когда на фронте стало спокойнее, я объехал госпитали. Военный совет фронта, командующий фронтом постоянно интересовались постановкой дела в госпиталях, не упускали возможности собрать медицинских работников с тем, чтобы обсудить их задачи, вникнуть, как мы говорили, в нужды медицины.
Посещением госпиталей я остался доволен. Лечение было налажено безупречно, раненых хорошо кормили, заботились о том, чтобы они были в курсе событий на фронте и в стране.
Запомнился ведущий хирург полевого подвижного госпиталя майор Борис Павлович Леонов. При мне он провожал поправившегося от ран бойца Дмитрия Добрякова.
Настроение у хирурга было хорошее, и, отвечая на мои вопросы, он рассказал о своей профессии с откровенной гордостью.
— Это от нас, врачей, зависит, — говорил он, — чтобы красноармеец, идя в бой, знал, что, если он будет ранен, его спасут. Я стою у операционного стола пятнадцать лет, [108] прямо скажу, спас сотни людей. И каждый раз радуюсь. И про усталость забываю. Добрякова к нам привезли тяжело раненным. Никаких надежд на спасение не было. Мы делали все, чтобы вернуть его к жизни. Медсестры Короткова и Магидова дали ему свою кровь. И вот видите — живет человек и даже снова воевать мечтает. Солдат долго не выпускал руку хирурга.
— Я скоро буду совсем здоров. Я снова буду полезен Родине. И все это сделали вы. Понимаете, Борис Павлович, все это сделали вы!
Врач растроган, улыбается, но ему некогда. Он спешит в палату, чтобы снова воевать со смертью.
Не помню, был ли Леонов членом партии. Но по делам своим он — настоящий коммунист!
Таким людям, как наши врачи, не грех поклониться в пояс.
25 января меня подняли среди ночи.
— Товарищ генерал, по радио записали приказ Сталина.
Это был первый за войну благодарственный приказ войскам. Верховный Главнокомандующий поздравлял с победами и благодарил воинов Юго-Западного, Южного, Донского, Северо-Кавказского, Воронежского, Калининского, Волховского и Ленинградского фронтов. Отмечалось, что в результате двухмесячных наступательных боев Красная Армия прорвала на широком фронте оборону немецко-фашистских войск, разбила сто две дивизии противника, захватила более 200000 пленных, 13000 орудий и много другой техники и продвинулась вперед до 400 километров. Перечислялись города, освобожденные нашими войсками.
После бурного митинга я обошел землянки. Почти в каждой видел одну и ту же картину. Окруженный солдатами агитатор, непрестанно заглядывая в еще пахнущую краской газету, втыкает булавки с флажками в маленькую карту европейской части СССР. Алые флажки ломаной линией пересекли почти всю карту сверху донизу. Появились они и на южном берегу Ладожского озера — крохотные символы нашей победы. [109]