Бомбы, шторм и музыка
Вторая блокадная осень властно вступает в свои права. Холодный ветер с Ладоги зло срывает с деревьев последние листья, устилая землю ярким» ковром. Один из листочков долго кружится в воздухе. Он то поднимается над деревьями, окаймляющими берег канала, то опускается к самой воде, а затем, подхваченный вихрем, снова взлетает.
Наш пароход медленно рассекает воды Старо-Ладожского канала. Мы стоим на палубе и смотрим, как отодвигается от нас Новая Ладога. Странно возвращаться в полк столь неудобным транспортом.
Мои спутники — сержанты-летчики, только что окончившие Ейское авиационное училище, следуют в наш полк под командованием начальника штаба майора Куцева. Ребята шутят, смеются, обращая на себя внимание окружающих. Они еще, что называется, не нюхали пороха. Представление о боях у них довольно-таки романтическое. Трофим Петрович весело балагурит с ними. [258]
Однако тяжелые мысли снова возвращаются ко мне. Просто не укладывается в голове: на войне — и вдруг дом отдыха. Правда, с выходным днем тоже поначалу трудно было смириться. Но уж дом отдыха...
Все мои друзья улетели на Карельский перешеек, Там их ждет настоящее дело. А мне и командиру первой эскадрильи капитану Бондаренко приказано отдыхать. Да еще: «Не вздумайте рыпаться!» Не чьи-нибудь, а самого командира полка напутственные слова.
Что делать? Помахали мы фуражками поднявшимся в воздух ребятам и пошли месить грязь на дороге, ведущей в этот самый дом отдыха. Ни много ни мало — восемь километров, и вот перед нами деревня, окруженная лесом. Небольшой уютный домик на ее окраине, а рядом речка, Питание отменное, и делать нечего. День, второй, третий. Наконец мы с Бондаренко не выдерживаем и отправляемся в Новую Ладогу. Звоним по телефону в полк, слезно просим взять нас отсюда, но сердитый голос командира лишает нас какой бы то ни было надежды на это.
А на другой день меня самого вдруг вызывают в гарнизон, Я бегу, пот градом. Встречает меня Виктор Неделин. Мы с ним друзья. Знали друг друга еще в Ейском училище. Он сообщает мне, что над Синявином снова начались тяжелейшие воздушные бои, что погиб Алексей Руденко и что ему, Неделину, приказано лететь на фронт на моем «харрикейне».
— Погиб Руденко?!. Алекся, Алекся!, Такой летчик!... Нет, Витя, лучше я сам полечу. А ты отдохни здесь за меня.
— Но командир полка приказал лететь мне, — говорит Неделин. — Я тебе У-2 оставлю. Отдохнешь и доберешься на нем до полка...
Что же делать? Опять берут мой самолет. Плохо это, когда летят в бой на чужом самолете. Это не суеверие. Тут что-то другое. Видимо, надо с машиной, что называется, сжиться, как следует, досконально изучить все ее особенности, все повадки и только потом идти на ней в бой. Разве можно забыть, как был подбит на моем самолете Широбоков? То же самое случилось с Сосединым. Да и командир бригады был подбит, когда вот так же поспешно взлетел на моем истребителе. Я уж не говорю о Борисове... [259]
— Ты не волнуйся! — заметив, что я нервничаю, успокаивает меня Неделин. — Я полетаю немножко и возвращу тебе самолет в целости и сохранности,
Виктор трогает свои коленки, морщится от боли, потом через силу улыбается:
— Ревматизм вот меня опять корежит. А так я живучий!..
Он быстро садится в кабину моего самолета, взлетает, делает круг над аэродромом и скрывается за лесом. Я подхожу к оставшемуся на стоянке У-2, барабаню пальцами по перкалевой обшивке крыла, едва сдерживаюсь, чтобы не зареветь от обиды.
На следующее утро до нас доходят тяжелые известия. В неравном бою погибли капитаны Николай Ткачев и Дмитрий Буряк — комиссар третьей эскадрильи, совершивший сто семьдесят боевых вылетов и уничтоживший десять самолетов противника. Погиб и Виктор Неделин. Погиб вечером, вскоре после того, как мы с ним расстались. Это был его первый вылет на моем «харрикейне»...
Из дома отдыха в полк я возвращаюсь не на У-2 (на нем улетел кто-то из штабного начальства), а на пароходе. Идет он медленно. Я стою на палубе и смотрю на волны, бегущие за судном, с трудом умещающемся в узком канале. Шипя и пенясь, они набегают на берега, смывая с них мелкие камешки.
В Кобону мы прибываем уже затемно. Здесь нас размещают в какой-то огромной металлической коробке, прицепленной тросом к небольшому буксиру. И еще не успеваем мы отплыть от берега, как над Кобоной и над караванами судов, тянущимися по озеру, появляются самолеты противника. В небе загораются осветительные ракеты.
Бушует Ладога. Неистовствуют над ней фашисты. То голубые, то золотистые лучи прожекторов беспокойно обшаривают небо. Уже не слышно веселого смеха молодых летчиков. Напряженно смотрят они вверх, где мелькают какие-то тени, рубят сумрак прожекторные лучи, рвутся зенитные снаряды. — Сбили!.. Сбили!.. Ура!..
Фашистский бомбардировщик чертит по небу свою последнюю огненную кривую.
Железная посудина, в которую нас поместили, бьется о причал. Мы видим, как сосредоточенно работают [260] портовики. У многих за спиной винтовки. Здесь выдерживается строгий трудовой ритм. Несмотря на опасность, объявлено отплытие.
— Ну вот, осваивайтесь с фронтовой обстановкой, — говорит майор Куцев своим подопечным. — Это обычная ночь на Ладоге.
Берег отодвигается от нас. Качаясь в своей «консервной банке» под осветительными бомбами, мы чувствуем себя, мягко говоря, несколько неуверенно.
— А ну-ка, Каберов, бери баян! — говорит Куцев.
— И правда, сыграйте, товарищ капитан. Зря, что ли, я тащу эту бандуру в ящике? — поддерживает его оружейник Шутов. — Говорят, бомбы боятся музыки.
Не знаю, боятся ли музыки бомбы, а нам от нее становится сразу легче. Рождая странное эхо в железных стенах, льется старинная русская песня «Раскинулось море широко». И веселее смотрит народ, и загораются вроде бы неуместной радостью взгляды.
С песней мы добираемся к утру до Морья. Но до полка еще далеко. Только на следующий день в обеденный час прибываем мы на аэродром.
На стоянке я насчитываю девять самолетов — все, что у нас теперь есть. Стоят эти самолеты на большом расстоянии один от другого, Похоже на то, что инженер специально оставляет незанятыми места сбитых в воздушных сражениях истребителей. Похоже на то, что он все еще верит в их возвращение. Но не возвращаются ни самолеты, ни люди, сгоревшие в пламени войны, Я гляжу в небо и вижу в нем стаю журавлей. Я слышу их далекое курлыкание. И чудится мне, будто птицы плачут, пролетая над притихшим аэродромом, над нашей сиротливо выглядящей стоянкой. И невольно перед глазами проходят лица друзей, которых мы потеряли, и невидимые тиски сдавливают мое сердце.
Мысленно я подсчитываю, сколько самолетов противника сбили мы после того, как полк получил «харрикейны», оснащенные советскими пушками и пулеметами. Выходит, что нами уничтожено за это время шестьдесят восемь фашистских истребителей и бомбардировщиков. При этом мы потеряли одиннадцать наших товарищей и четырнадцать боевых машин. Нет сомнения, что полк получит новую технику. Новые люди придут на место погибших летчиков. Но боль тяжелой утраты останется в наших сердцах навсегда. [261]
Дорогой товарищ самолет
Все новые перемены. Всё новые организационные мероприятия, или, как их иногда называют, «орги». В октябре 1942 года Семен Львов становится командиром эскадрильи, я назначен его заместителем. Иван Петрович Лукьянов уезжает учиться. Его должность заместителя командира полка по политчасти передана Матвею Ефимову.
Егорушка Костылев, сбивший в боях больше двадцати самолетов противника и удостоенный звания Героя Советского Союза, будет возглавлять эскадрилью в другой части. Я очень жалею, что он уходит от нас. Мы так много летали в паре, не раз выручали друг друга в бою!
Золотые Звезды Героев засверкали на гимнастерках наших замечательных друзей-штурмовиков Нельсона Степаняна, Михаила Клименко, Алексея Мазуренко.
Огорчает меня только то, что я уже две недели не летаю. А сегодня вот по служебным делам оказался на Ораниенбаумском плацдарме. Сижу в землянке с единственным ее обитателем Евгением Дуком. Горит коптилка из снарядной гильзы. Женя рассказывает мне о своем житье-бытье, а я ему — о своем. Но чего бы ни коснулся разговор, он снова и снова возвращается к потерям, которые полк понес в боях.
— Взяли бы вы меня в летчики, — говорит Дук.
Говорит не шутки ради. Стать воздушным бойцом — его давнишняя мечта.
— Возьмете, а? — спрашивает он.
— Эх, Женя! Если бы все это было так просто. Сам знаешь: чтобы освоить технику, надо время.
— А я быстро овладею истребителем, — обещает он — Я уже изучил все наставления, весь курс летной подготовки, знаю назубок инструкцию по эксплуатации самолета ЛаГГ-3.
Женька смотрит на меня своими полными надежды глазами.
— Да-да, я это вполне серьезно... [262]
Телефонный звонок прерывает нашу беседу, Поступает распоряжение из штаба. Мне приказано срочно, не дожидаясь утра, прибыть в полк. Самолет, который должен доставить меня, уже вылетел. Ну что ж, сборы коротки, мы с Женей покидаем землянку, а в вечернем небе уже слышен знакомый рокот вездесущего У-2. Проводить меня приходят заместитель начальника штаба полка старший лейтенант М. С. Гожев и старший политрук М. Р. Голод.
Самолет приземляется и подруливает к нам на свет фонарика. Не выключая мотора, из кабины выскакивает Виктор Терехин.
— Игорек, здорово! — Он трясет мне руку, — Я за тобой.
— Привет, привет. Но с чего это вдруг за мной присылают персональный самолет, да еще с таким боевым летчиком?
— А, сейчас объясню, — говорит Терехин. — Вы с Ефимовым у нас единственные, кто летал на истребителе ЛаГГ-3.
— Значит, нам дадут ЛаГГи?.. Ура, Витька!.. Вот это да!.. Снова будем летать на наших отечественных!.. А ты, Женя, как в воду глядел. Не зря изучал инструкцию по эксплуатации ЛаГГа...
Я забираюсь в заднюю кабину У-2. Виктор дает газ. Фуражка срывается с моей головы и улетает куда-то в темноту. Михаил Романович Голод надевает на меня свою фуражку, и мы взлетаем.
Туман. Видимость плохая. Нигде ни огонька. Противник слева, противник справа. Нельзя допустить ни малейшего отклонения в сторону. Но капитан Терехин уверенно ведет самолет. Высота — семьдесят метров. Мы проходим над окраиной Ленинграда, минуем Комендантский аэродром. А туман опускается все ниже. К нашему аэродрому пробиться нет никакой возможности. Мы возвращаемся. По времени нам пора бы уже подойти к Кронштадту. В какой-то момент мне кажется, будто я вижу корабль. Но, как выясняется, это один из кронштадтских фортов. Мы ориентируемся и идем уже увереннее.
— Давай ракету! — приказывает Терехин. Я достаю ракетницу, взвожу курок, но допускаю при этом какую-то оплошность. Раздается преждевременный выстрел. Ракета, словно мотоциклист по вертикальной [263] стенке, ошалело кружится по кабине. Потом она прожигает перкаль борта и гаснет где-то в темноте.
На несколько мгновений ослепленный, порядком напуганный, я перезаряжаю ракетницу и, теперь уже выставив ее за борт, стреляю. С земли отвечают ракетой и подсвечивают прожектором. Мы садимся. Что делать! Придется здесь заночевать.
До аэродрома, близ которого размещается штаб полка, нам удалось добраться только на другой день к вечеру. Меня действительно ожидало дело большой срочности. Я должен был принять в одной из частей два истребителя ЛаГГ-3 и перегнать их на нашу тыловую базу. Пока в полк не поступила новая техника, нам предстояло совершать тренировочные полеты на этих истребителях.
Помню, как мы с молодым летчиком Алексеем Пархоменко принимали подготовленные для нас самолеты. На первом из них стоял номер «58». Это был наш старый полковой ЛаГГ. Когда-то мы обнаружили его на болоте под Новой Ладогой. Полуразбитый, он был восстановлен техниками и, как теперь выяснилось, доныне продолжал летать. А рядом с ним (я сначала даже не поверил своим глазам) стоял мой ЛаГГ № 88.
История его тоже примечательна. В один из тех дней, когда я остался без самолета, Егор Костылев поехал в Ленинград, обратился к начальству, выхлопотал для меня только что отремонтированную машину и перегнал ее на наш аэродром. Это и был ЛаГГ № 88. И это на нем я несчетное число раз поднимался в воздух навстречу врагу. Истребитель снова был отправлен в ремонт, после того как на нем неудачно приземлился летчик Борисов.
Теперь же мой боевой «конь» снова стоял передо мной в добром здравии.
— Здравствуй, дорогой! — с волнением говорю я и почтительно снимаю фуражку.
— Что это вы, товарищ капитан? — интересуется сержант Пархоменко.
— Ну как же, он мой старый добрый товарищ! — отвечаю я и на радостях обнимаю самолет, насколько мне это удается, как обнимает конник своего верного скакуна. — Мы с ним вместе не раз смотрели смерти в глаза...
Пархоменко подходит к истребителю: [264]
— Заслуженный, значит?
— Да.
Я сажусь в кабину. От самолета веет чем-то родным. Смотрю на него и не налюбуюсь. Какая неожиданная и приятная встреча!
Мы взлетаем, проносимся над стоянкой и «свечой» уходим в небо. Вот он, настоящий-то истребитель! Ничего, что деревянный, зато какая скорость и маневренность! Да и ударить по врагу есть чем.
Посадка на промежуточном аэродроме, заправка — и дальнейший путь. Оставляем самолет на нашей тыловой базе и вскоре отправляемся за вторым истребителем. Подготавливать его к полету помогает нам техник А. В. Лузин. Неожиданно нас отрывает от работы чей-то крик:
— Самолет горит в воздухе!..
Со стороны озера к аэродрому подходит объятый пламенем штурмовик Ил-2. Дотянет или не дотянет? Кто-то зовет доктора, требует носилки. А штурмовик уже рубит кусты на подходе к аэродрому и, не долетев до него, падает на фюзеляж, подняв облако пыли. Летчика и стрелка, получивших серьезные ожоги, спешно увозят в госпиталь. Самолет догорает.
Мы теряемся в догадках. Откуда он взялся, этот штурмовик, какую задачу выполнял? Между тем к аэродрому с того же направления подходит еще один Ил-2. У него разбито крыло. Он тащит за собою хвост дыма. Не выпуская шасси, машина падает на аэродром. Медперсонал оказывает летчикам помощь. Мы узнаем, что в тридцати шести километрах севернее Новой Ладоги идет бой за остров Сухо. Противник на катерах и баржах подошел к острову и высадил десант.
Кто-то рассказывает историю возникновения крохотного кусочка суши с выразительным названием Сухо. Оказывается, во времена Петра Первого на этом месте была мель. Корабли часто садились на нее. И вот Петр приказал превратить мель в остров. На нее насыпали земли, и поскольку здесь стало сухо, от этого слова и пошло название новорожденного острова. В прошлом столетии на Сухо был поставлен маяк. В годы этой войны, когда враг стал угрожать Ленинграду, на острове обосновался небольшой гарнизон. Теперь там шел бой. [265]
«Вот они, баржи-то в Лахденпохье!» — вспомнил я. Прав был полковник Дзюба. Это были десантные баржи. И видимо, мы их тогда не все уничтожили.
Позже стало известно, что, стремясь перехватить наши коммуникации, фашистское командование перебросило на Ладожское озеро большое число десантных судов и катеров, построенных в Германии, Италии и Финляндии. Эти суда были сведены в так называемый «отряд восточной переправы». В его задачу входило нарушить связь Ленинграда с Большой землей. С этой целью утром 22 октября 1942 года тридцать восемь вражеских катеров и самоходных барж с десантом под прикрытием авиации и артиллерийского огня подошли к Сухо и начали высаживать десант. Защитники острова оказали ожесточенное сопротивление противнику. Орудийным и пулеметным огнем, штыковыми атаками они сдерживали его натиск. Вскоре в бой вступили корабли Ладожской флотилии. По вражескому десанту нанесла удар наша авиация. Потеряв пятнадцать самолетов и девятнадцать судов, противник отступил, Наши истребители и штурмовики преследовали его.
Земляки мои, вологжане
Это была большая работа — помочь молодым летчикам освоить истребитель ЛаГГ-3. Изо дня в день шли упорные тренировки. Когда же они были закончены, я неожиданно получил поручение командования на самолете У-2 слетать в Вологду.
Домой на самолете! Настроение радужное. Собираю документы, прокладываю маршрут, сую карту в планшет — и скорее на аэродром! До чего же добрая машина, этот У-2. Пробегает полсотни метров и отрывается от земли. Причем все в нем просто — никаких премудростей: мотор, кабина, рули, крылья, постоянно выпущенное шасси — и все. Скорость самолета — сто [266] километров в час. Урчит себе и летит, летит. И я как бы знакомлюсь с ним заново.
«Скажи, старина, сколько выучил ты на своем веку летчиков. А теперь еще и воюешь!..»
О том, что он воюет, я узнал, побывав по служебным делам в прифронтовой полосе на так называемой «площадке подскока», куда в то же время прилетела большая группа самолетов У-2. Под крыльями каждого из них были укреплены бомбодержатели. Я не верил своим глазам, наблюдая, как пилоты готовятся к ночному вылету, чтобы нанести бомбовый удар по вражеским укреплениям вблизи линии фронта. Летчики тепло отзывались о своих машинах.
— Вот уже полгода работаем без потерь, — сказал один из них.
Я удивился:
— Да, но ведь он, ваш У-2, тоже деревянный и перкалевый. А пули? А осколки зенитных снарядов?..
И тогда летчик достал из самолета сковороду. Обыкновенную сковороду, на которой жарят картошку.
— Вот она, наша броня. Сажусь на нее — и полетел.
Мы посмеялись его находчивости. «Лихой народ!» — думал я, глядя на этого летчика и его товарищей.
— А где-то на юге сражается женский полк, оснащенный самолетами У-2, — говорит между тем мой собеседник. — Большой урон наносят фашистам эти самолеты...
Слушаю гул мотора, вспоминаю разговор на «площадке подскока», любуюсь родными просторами, над которыми лечу. Курс на Череповец. Прохожу Устюжну. Это уже Вологодская область, земля отцов. Настроение такое, что его можно выразить разве что только в стихах.
Внизу плывет чудесная картина. Земля прикрыта дымкою едва. Большая вологодская равнина Под голубыми крыльями У-2.
Нет, что ни говори, а домой, к отчему очагу, человека всегда тянет. Кто из фронтовиков не отмахал бы пешком по шпалам сотни километров, чтобы только глянуть одним глазком на родных и близких: как они там? А мне привалила такая удача! Лечу домой на У-2. Лечу с новым орденом Красного Знамени, только вчера врученным [267] мне полковником Дзюбой. Как тут не ликовать!..
Прохожу Череповец. Впереди видна станция. Снижаюсь, иду чуть правее полотна железной дороги, читаю название: «Кипелово». Уже, считай, дома. Когда-то ездил сюда за грибами. Лумба. Дикая. Молочное. Впереди сияет золотой купол вологодского собора. А вот и завод ВПВРЗ, на котором я когда-то работал. Делаю вираж. Разглядываю наш паровозный цех, кирпичную надстройку, венчающую конек закоптелой стеклянной крыши. Бывало, весь обеденный перерыв просиживал я на ней, головой упираясь в небо, воображая, будто лечу на самолете. А теперь вот...
Рабочие идут с завода (по времени — конец трудовой смены). Они останавливаются, смотрят на самолет. Я снижаюсь, проношусь над проходной, делаю «горку» и ухожу ввысь. Не могу отказать себе в удовольствии пролететь над домом, в котором живет наша семья. Вот она, его красная железная крыша. Рядом возвышается пожарная каланча. Не зацепить бы. Делаю круг, второй, третий и ухожу на посадку.
Сдав самолет на стоянке строгому сторожу аэроклуба, спешу домой.
Валя и Ниночка встречают меня на крыльце. Нет слов, чтобы выразить чувства, которыми мы охвачены. Оказывается, не только горе, но и радость может так перехватить горло, что на некоторое время теряешь дар речи. Только Ниночка что-то рассказывает. Рассказывает так быстро и сбивчиво, что я не могу ее понять. Беру дочку на руки, и мы идем вверх по лестнице. Теперь уже Валя помогает Ниночке рассказать, как они увидели круживший над домом самолет и кто первым догадался, что это прилетел я. Никушка пытается голосом передать гул мотора, показывает ручонками, как кружился самолет, и васильковые глаза ее сияют от счастья. А мама плачет. А отец, чтобы не выдать волнения, как и в прошлый раз, сосредоточивает внимание на моих знаках различия и орденах...
И опять два дня, проведенных дома, пролетели как один миг. Но я управился со всеми порученными мне делами и успел навестить моего старого друга Николая Николаевича Гуляева, бывшего секретаря комсомольской организации нашего цеха, а во время войны — секретаря горкома ВЛКСМ. Помнится, сидим мы с ним за [268] столом, разговариваем, а Валя с хозяйкой дома что-то маракуют на кухне. И вдруг Николай сообщает мне сногсшибательную новость. Он говорит, что вологжане собирают деньги на самолет для своего героя-земляка.
— Для какого героя? — спрашиваю я.
— Ну как же! Для тебя, — отвечает Николай.
Да не может быть. Какой я герой!
— Ладно-ладно! — Он дружески хлопает меня по плечу. — Ты нам не порти музыку. Собрали уже двадцать пять миллионов рублей.
— Сколько?
— Двадцать пять миллионов. И сбор средств еще продолжается.
— Послушай, но ведь это на целый полк героев.
— Ну что ж, мы не возражаем, — говорит Николай. — А насчет тебя — ты это брось. С такими орденами. Нина! — окликает он свою жену. — Ты слышишь, что говорит этот бывший наш паровозник?
— Слышу, слышу!
Веселая, входит она с Валей в комнату.
— По такому случаю надо — за содружество фронта и тыла!..
Возвращаясь с женой домой по притихшим улицам Вологды, мы все еще ведем разговор о двадцати пяти миллионах рублей. Ведь это не просто рубли. В них нашли неожиданное выражение характеры наших земляков, их сплоченность, их любовь к Родине, их безмерная вера в нас, своих защитников. Оправдать их надежды, оправдать их доверие — нет большего долга и нет большего счастья.
Утром я снова на аэродроме. Прощаюсь с близкими, взлетаю. Все дальше и дальше уносит меня самолет от родных мест. Уже скрылась из виду золотая маковка собора, растаял в дымке город. Но мыслью я все еще там, в стенах отчего дома. Вижу жену. Слышу ее застенчиво, стыдливо звучащий голос:
— Игорек, а весной у нас будет малыш... Светлоглазый, курносый, с ямочками на щеках...
Я целую ее, между тем она задумывается:
— А вдруг девочка?
И хорошо! — говорю я. — Опять косички, бантики — славно!
— Нет, — она поднимает счастливое лицо, — будет малыш, почему-то мне так кажется... [269] Под крылом проплывают дороги, речушки, деревни, перелески. Ровно поет свою песню неутомимый мотор. Он будто вторит моей мысли: «У нас будет сын, и мы назовем его, как Чкалова, — Валерий! Может быть, он тоже станет летчиком...»
Он оставался комиссаром
Большой двухмоторный самолет Ил-4 поднялся над аэродромом и тут же упал посредине летного поля. Он глухо ударился о землю и, разваливаясь на части, вспыхнул огромным костром.
Мы выключаем моторы истребителей, выскакиваем из кабин, что есть силы бежим к месту трагического происшествия. Кто-то кричит: «Не подходите, взорвется!» И действительно, в ту же секунду раздается глухой взрыв, и мы падаем в снег. Головы не поднять. Во все стороны со свистом летят пули рвущегося боекомплекта, А звонкий повелительный голос все кричит и кричит кому-то: «Не подходите, взорвется!»
Там, в этом гигантском костре, гибнут наши товарищи: Матвей Ефимов, Трофим Куцев, Ханяфи Хаметов, Виктор Сиголаев, Борис Борисов, экипаж самолета во глазе с командиром — старшим лейтенантом Григорием Червонооким. Но помочь им нет никакой возможности. Только минут через двадцать нам удается подойти к тому, что недавно было самолетом.
Подходим, снимаем шлемофоны...
Гаснут последние языки пламени, и среди обгорелых обломков машины мы отыскиваем обугленные тела друзей. Куцева узнаем по богатырской фигуре, Ефимова — по расплавившейся на его груди Золотой Звезде Героя. Остальных опознать невозможно...
Как же все это произошло?
Экипаж бомбардировщика ночью сделал три вылета. Это были удары по дальним аэродромам противника. Едва Червоноокий и его товарищи прилегли, как возникла необходимость снова поднять их. Последовало [270] срочное задание: перелететь к нам, на аэродром 3-го гвардейского полка, и перебросить наших летчиков на тыловую базу за четырьмя истребителями, которые мы недополучили. Конечно, было бы лучше послать на такое задание один из транспортных самолетов, но все они перебрасывали срочные грузы в Ленинград.
Бомбардировщик Ил-4 должна была сопровождать до Новой Ладоги восьмерка истребителей. Звено старшего лейтенанта Черненко сразу же взлетело. Моя четверка непосредственного прикрытия запустила двигатели. Ил-4 вырулил для взлета. И тут откуда ни возьмись майор Куцев. С маленьким чемоданчиком в руках он подбежал к самолету и стал упрашивать летчика взять его на борт.
— Возьмите, пожалуйста, товарищ старший лейтенант! — умолял Куцев Червоноокого. — Вот, получил телеграмму. Умерла жена. Дочка одна осталась. Понимаете? Мне только через Ладогу. А там до Ташкента я доберусь. Возьмите...
Машина была заполнена, поместить Куцева казалось невозможным. Но, добрый человек, Червоноокий после некоторых колебаний приказал спустить трап.
Возможно, взволнованный разговор с Куцевым выбил летчика из колеи. Возможно, усталость сделала свое дело. Как бы там ни было, пилот забыл после посадки поставить триммер руля высоты во взлетное положение и начал разбег. Машина вздыбилась и свечой ушла в небо. На стометровой высоте она потеряла скорость, опустила нос и, сделав полвитка штопора, ударилась о землю.
Я гляжу на дымное кострище и вспоминаю вчерашний разговор командира полка и его заместителя по политчасти. Был вечерний час. Летчики читали газеты, играли в шахматы. Я писал письмо жене, а рядом со мной сидел подполковник Никитин, составлявший список тех, кто должен был лететь с ним на базу, чтобы получить истребители. Матвей Андреевич, подойдя к столу и заглянув через плечо Никитина в список, сказал, что лучше было бы возглавить эту группу летчиков ему, Ефимову. У командира много дел и здесь, в части. Полк получил новые самолеты, а за молодыми, неопытными летчиками нужен глаз да глаз.
— Я постараюсь побыстрее обернуться, — сказал со своей доброй, мягкой улыбкой Ефимов. [271]
Никитин на мгновение задумался:
— Ладно, убедил, Андреич. Так и быть, лети.
Зачеркнув свою фамилию, командир написал над ней: «Ефимов».
Ах, какой это был великолепный человек, Матвей Андреевич Ефимов!
Это он в начале войны, узнав о том, что формируется группа истребителей для прикрытия бомбардировщиков, предназначенных для удара по Берлину, первым подал рапорт с просьбой включить его в эту группу.
За время войны не погиб ни один из ведомых Ефимова. Он, как никто другой, зорко следил за ходом боя и в случае возникновения острой ситуации немедленно бросался на помощь товарищу. Лично меня Матвей Андреевич дважды выручал из беды.
Он обладал феноменальной зрительной памятью. Как-то специальный самолет-разведчик привез фото вражеского аэродрома Котлы. А перед вылетом штурмовиков Ефимова послали на доразведку этого аэродрома. Возвратившись, он нарисовал аэродром и расположенные на нем самолеты. Представитель штаба ВВС был потрясен сходством рисунка и снимка.
Вызывали удивление и восхищение редкая работоспособность Матвея Андреевича. Он летал не меньше, а больше всех нас и при всем при том успевал подготовить собрание, выступить с лекцией или докладом, ознакомиться с литературными новинками, побеседовать с летчиками и техниками, побывать в кубриках у матросов,
А уж в часы отдыха не было у нас более веселого и остроумного человека. Спеть ли песню, сплясать ли, рассказать ли о чем-либо интересном — на все Ефимов был большой мастер. И все это получалось у него удивительно легко, просто, от души.
Он был заместителем командира по политчасти (так с некоторых пор стала именоваться эта должность), но мы по привычке называли его комиссаром. Он оставался для нас комиссаром. И в этом тоже был особый смысл. Люди полка видели в Матвее Андреевиче человека партийной, ленинской закалки, жившего по славным законам старой большевистской гвардии.
— Фурманов ты, Матвей! — сказал ему как-то Сухов, Ефимов учил нас: «Победа — дело не случая, а умения!» И это он, наш Андреич, начал — причем не без [272] успеха! — применять училищные навыки инструктора-воспитателя в бою. Когда молодому летчику Михаилу Алексееву стало казаться, что ему «попросту не везет», его взял с собой в очередной вылет Матвей. Встретясь с фашистскими самолетами, он правильно построил маневр, дерзко атаковал их, ударил «слегка» по одному из «юнкерсов», отошел в сторону и закричал по радио ведомому:
— Добивай, чего смотришь? Смелей, я прикрою!..
Михаил нанес удар. Вражеская машина, чадя, пошла к земле.
— Ну вот! — восторженно закричал Ефимов. — А говорил — не везет!..
За полтора военных года наш комиссар сделал триста пятьдесят два боевых вылета, провел девяносто один воздушный бой и сбил двадцать пять самолетов врага.
Ни одна пуля, ни один осколок не тронули Ефимова на войне. Он не потерял в бою ни одной машины. Вражеские истребители не в силах были сбить его, хотя постоянно охотились за ним, Как позже стало известно, гитлеровцы даже завели на него специальное дело. В этом деле была фотокарточка нашего комиссара, и он именовался как «цель № 1».
Трагический случай вырвал его из наших рядов вместе с несколькими другими летчиками полка. Но как воздушный боец он остался непобежденным. И образ его навсегда сохранился в сердце каждого, кто его знал.
Путы блокады порваны
Снова, как это было уже не раз, полк поднят по тревоге. Проходит немного времени, и мы обосновываемся на другом аэродроме. Чувствуется, что идет усиленная подготовка к какому-то большому делу. Но что нам предстоит делать, никто не знает. Впрочем, мы пребываем в неведении недолго. Вечером на командном пункте полка нам объявляют, что войска Ленинградского и Волховского фронтов 12 января [273] 1943 года переходят в наступление с целью прорыва блокады Ленинграда.
Командир обводит собравшихся многозначительным взглядом:
— К утру второй и третьей эскадрильям в полном составе быть готовыми к выполнению задачи по прикрытию войск над полем боя.
Землянку командного пункта сотрясает «ура».
Даже не верится, что мы будем наступать. У всех какое-то предпраздничное, торжественное настроение. Наводим образцовый порядок в наших земляных жилищах. Надраиваем пуговицы на гимнастерках, пришиваем чистые подворотнички, с вечера бреемся. На рассвете спешим на аэродром, где техники уже прогревают самолеты.
В девять часов тридцать минут до аэродрома докатывается могучий гул. Это артиллерия Ленинградского, Волховского фронтов и Краснознаменного Балтийского флота обрушила на позиции врага лавину огня и стали. От нашей стоянки до Шлиссельбурга двадцать километров, но даже здесь чувствуется, как дрожит под ногами земля. Позже мы узнали, что по противнику стреляли более четырех с половиной тысяч орудий и минометов. Огненная буря чудовищной силы бушевала над вражескими укреплениями. Артиллерийская подготовка на Ленинградском фронте длилась два часа двадцать минут, на Волховском — час сорок пять минут.
Несмотря на низкую облачность, первая группа наших истребителей уходит на задание и возвращается с победой. Молодой летчик Шилков, ведя бой на двухсотметровой высоте, сбил истребитель Ме-109. Едва выйдя из кабины, он начинает взволнованно рассказывать друзьям, как зашел в хвост «мессершмитту». Но мы, к сожалению, не можем выслушать до конца его рассказ. Воздух режет ракета. Наша группа взлетает. Погода между тем разгуливается, и у нас завязывается над Синявином схватка с «фокке-вульфами». Я впервые встречаюсь с ФВ-190 в бою. Однако на малой высоте невозможно проверить, на что способна эта машина.
С земли боем руководит полковник Кондратьев. Я слышу по радио его голос, и кажется, будто вижу этого жизнерадостного, энергичного, подвижного человека. Три полка, выполняющих различные задачи, раскиданы по разным аэродромам, а он везде успевает. Это о нем [274] у нас говорят: «Мал командир ростом, а делами большими ворочает».
На другой день с утра погода опять устанавливается неважная, но мы продолжаем боевую работу. Нам приказано прикрывать войска, завязавшие бои с противником на левом берегу Невы. Высота полета — сто пятьдесят — двести метров. Ходим вдоль Невы от Невской Дубровки до Шлиссельбурга и обратно. В районе Марьина через реку переправляются пехотинцы. Они поспешно выходят на левый, изрытый снарядами берег. От Рабочего поселка № 2 до Шлиссельбурга идет ожесточенный бой. Наши штурмовики наносят удары по узлам сопротивления противника. Не встретив в воздухе фашистских самолетов, мы уходим домой.
А вот группу капитана Татаренко, вылетающую после нас, уже подстерегают «мессершмитты». В коротком бою Татаренко сбивает один из вражеских истребителей. Фашистский летчик выбрасывается из машины на парашюте и приземляется на нашей территории.
14 января в полдень я опять веду шестерку над линией фронта. Барражируем над Шлиссельбургом. Под нами обрабатывают позиции противника штурмовики. Вижу, как они уходят от цели, и в это время за ними устремляется пара Ме-109. Оставляю четверку с Шилковым наверху, а сам с Шестопаловым атакую «мессершмитты». Даю очередь по ведущему самолету, готовящемуся открыть огонь по нашим штурмовикам. Он перевертывается на спину, потом медленно переваливается на нос и ударяется о землю на берегу в районе Черной речки. Второй вражеский истребитель делает «горку» и пускается наутек. Шилков и Прасолов следуют за ним. «Мессершмитт» направляется в сторону станции Мга, под защиту своих зенитных орудий. И зенитчики противника немедленно начинают стрелять по нашим самолетам. Машины Шилкова и Прасолова серьезно повреждены. Так и не сбив «мессершмитт», ребята возвращаются на аэродром.
Вечером во главе пятерки истребителей я вылетаю в направлении Шлиссельбурга. Неожиданно по радио доносится четкая и ясная команда: «Пушка-46, вам трава». Это значит, что мы должны возвратиться. Что ж, идем на посадку. Александр Шилков и Николай Шестопалов успевают приземлиться. Но нас посылают обратно. Оказывается, никакой дополнительной команды с КП никто [275] нам не подавал. Значит, это фашисты дезориентируют по радио наших летчиков.
Мы идем к Шлиссельбургу втроем: наш новый командир звена капитан Цапов, сержант Саша Потемкин и я. Над линией фронта барражируют два Ме-109. Завязываем бой. Между тем сверху сваливается еще пара «мессершмиттов». Они проносятся куда-то вниз, вроде бы минуя нас, но тотчас же атакуют и зажигают самолет Потемкина. Саша покидает кабину и раскрывает парашют на высоте двух тысяч метров над самой Невой. Северо-западный ветер относит его к позициям противника. Вражеские истребители набрасываются на Потемкина, пытаясь расстрелять его. Мы отбиваем атаки.
Как же помочь Потемкину? Я подаю Цапову команду следовать за мной и, улучив момент, провожу свою машину под самыми ногами Саши. Попав в воздушную струю, его парашют скользит в сторону нашего берега. Пока я отбиваю атаки «мессеров», под ногами Потемкина проносится Иван Цапов. Чередуясь, мы проделываем этот маневр около пятнадцати раз. Вот уже Саша над береговой кромкой. Но уберечь его парашют от пуль нам не удается. «Мессера» все же продырявили его, и он только чудом держит напор воздуха. Когда же до земли остается несколько десятков метров, ткань парашюта рвется и он, блеснув белой змейкой, исчезает из глаз. По месту падения Саши фашистские минометчики открывают с противоположного берега огонь. Видя, что нас не взять и что парашютист уже на земле, вражеские истребители уходят.
Мы с Цаповым пролетаем над изрытым минами берегом, где наш товарищ должен был приземлиться, но не обнаруживаем его и возвращаемся на аэродром с горькой вестью: Потемкин, видимо, погиб.
Но, к счастью, это была ошибка. Поздно вечером поступило сообщение о чудесном спасении Саши, А на другой день он возвратился к нам. Возвратился в бинтах, но, как всегда, бодрый, неунывающий.
— На этот раз мне, кажется, повезло, — рассказывает Саша. — Парашют окончательно порвался метрах в семидесяти от земли. В общем, рухнул я под обрыв Невы и проделал в снегу глубокую нору. Лежу на дне, ощупываю себя. Вроде бы жив. Слышу, как рвутся мины на берегу. Потом все затихло. И вдруг вверху над моей головой: «Хенде хох!» Смотрю — а там стоит наш [276] солдат с автоматом. Стоит, трясет за стропы парашюта и кричит: «А ну вылазь, стерва!» К этому моменту я уже пришел в себя. Поправляю его: «Не стерва, а товарищ сержант». В общем, ребята-артиллеристы вытащили меня наверх из моей норы и оказали мне первую медицинскую помощь.
Помолчав и поправив одну из своих повязок, Саша сам не без удивления говорит:
— А ведь это был мой первый прыжок с парашютом.
— Не может быть! Как же тебя из училища-то вы пустили?
— А вот так. Когда мои друзья прыгали, я приболел и несколько дней пролежал в санчасти. Решено было, что при первой же возможности прыгну и я. Но нас перевели на сокращенную программу обучения, и вскоре состоялся выпуск. Совершить прыжок мне не удалось. Уже здесь, на фронте, веду, бывало, самолет, а как о прыжке подумаю, страшно становится, Сегодня же все само собой получилось. Вижу — горит самолет. Пламя обжигает лицо и руки. Не помню, как из кабины выскочил. Чувствую, что падаю, и первая мысль: «Кольцо!» Но где оно? Хватаю и не нахожу. Потом посмотрел — вот оно. Сразу потянул. Ну, конечно, рывок, и я болтаюсь вниз ногами. А над головой тугой, как парус, купол. Чуть не запел я от радости. Но уже в следующую секунду понял, что песня моя может быть последней. «Мессершмитт» повернул в мою сторону. Вот-вот прогремит очередь. В это мгновение кто-то из вас вышел наперерез «мессеру», и фашистские пули не задели меня. Только одна стропа была перебита.
— А ты видел, что тебя к немцам-то несет? — спрашиваю я у Саши.
— Ну как же, за боем я наблюдал. Но что меня ветерок в сторону противника оттаскивает, понял, когда вы проскочили подо мной и парашют основательно качнуло. Понял и, конечно, забеспокоился.
Потемкин посмотрел на свои забинтованные руки. Из-под бинтов видна была сорванная с ладоней и пальцев кожа.
— Стропы тянул, чтобы меньше сносило.
Цапов многозначаще поглядывает на меня и покачивает головой. «Сколько опасностей свалилось на человека за четыре минуты спуска на парашюте!» — как бы говорит его взгляд... [277]
Сегодня 18 января 1943 года. По случаю годовщины со дня присвоения нашему полку гвардейского звания к нам приехали артисты из Ленинграда. Идет концерт. Объявляя очередной номер программы, конферансье загадочно говорит:
— Выступает заслуженный радист...
Кто-то весело поправляет его:
— Артист, вы хотели сказать.
Но конферансье, оказывается, не ошибся.
— Выступает заслуженный — вы сейчас убедитесь в этом сами — радист вашего полка!
Он жестом приглашает его на сцену и добавляет:
— В последний час!
Все мы замираем от неожиданности. А радист откашливается и прямо-таки с артистическими интонациями в голосе произносит:
— Войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились, товарищи! Блокада прорвана!
Что тут начинается, описать невозможно.
— Ура! — кричит зал. В овации участвуют и зрители и артисты. Наши ребята бросаются на сцену. Они хотят качнуть радиста, но тот своевременно исчезает за кулисами, предпочитая остаться в добром здравии.
С концерта я прихожу несколько позже Дармограя и Дука. Они поджидают меня. Львов вызван к командиру полка. Дармограй в темном углу землянки колдует над чем-то. Вскоре на столе уже стоят три кружки и кое-какая закуска.
При свете коптилки мы пьем за победу, возглашаем «ура» городу на Неве. Когда же ребята ложатся спать, я достаю бумагу, карандаш, придвигаю к себе коптилку и пишу стихотворение «Ленинград». К утру оно готово. Отрывок из него Дук помещает в «боевом листке».
Победивший в яростном сраженьи,Блокада прорвана, но ожесточенные бои продолжаются. Фашистское командование спешно перебрасывает к Ленинграду всё новые авиационные части. С утра [278] до вечера в районе Синявина идут тяжелые воздушные бои.
Накануне я сбил двухмоторный неприятельский многоцелевой самолет Ме-110. Машина загорелась в воздухе, еле-еле перетянула через станцию Мга и упала близ деревни Горы. А сегодня вот новый нелегкий бой. Нас пятеро. Со мной Цапов, Шилков, Прасолов и Шестопалов. Иван Цапов и Николай Шестопалов отражают атаки истребителей, а мы втроем наносим удары по врагу. В какой-то момент у меня в прицеле оказывается Ме-110. Открываю огонь. Правый двигатель вражеской машины дымит. Вспомнив, как учил молодых летчиков Матвей Ефимов, я кричу Прасолову:
— Бей, Петя, добивай его!
Он стреляет, и от «мессершмитта» летят моторные капоты. Объятый пламенем, он входит в свое последнее пике.
— Молодец! — говорю я Прасолову. — Пристраивайся, не отставай...
Вражеские истребители никак не хотят отвязаться от нас. Где-то вверху ведет бой пара Цапова. Неожиданно в наушниках раздается его на удивление спокойный голос:
— Так, еще один пошел...
И точно. Сбитый Цаповым истребитель Ме-109 винтом идет к земле.
Но за первой группой фашистских самолетов появляется вторая. Мы вклиниваемся в нее и, четко взаимодействуя, зажигаем еще один Ме-110. Он долго мечется, сваливаясь то на правое, то на левое крыло. Но огонь есть огонь, и машина падает на землю.
Итак, уничтожив три самолета противника, наша пятерка победно возвращается домой.
Сбил первый фашистский бомбардировщик Петр Прасолов, невысокий чернявый хлопец, с виду совсем еще мальчик. Ему двадцать лет, а он уже грозный военный летчик-истребитель. Петр смущен похвалами товарищей и вместе с тем горд своей победой.
Все наши ребята дерутся с большим подъемом. Мою группу обычно сменяет в воздухе группа, возглавляемая командиром эскадрильи Семеном Ивановичем Львовым. В одном из боев он уничтожил Ме-109, в другом, атакуя противника в паре с Петром Прасоловым, поджег [279] Ме-110. Еще через день Львов и Шилков сбивают два «мессера».
Дерзко воюют летчики третьей эскадрильи, которой командует отважный балтиец Дмитрий Татаренко. Напав на группу «юнкерсов» и отбиваясь от истребителей врага, они уничтожили в одном бою четыре бомбардировщика Ю-88 и без потерь вернулись домой.
Уже не первый вражеский бомбардировщик сбивает командир звена нашей эскадрильи Иван Цапов. Земляк комиссара Ефимова, уроженец земли Смоленской, Иван в бою очень напоминает Матвея Андреевича. Умный, расчетливый, беспредельно храбрый, он не раз выручал из беды своих товарищей. Выручил однажды и меня. Это была тяжелая воздушная схватка над линией фронта. Мы с сержантом Алексеем Пархоменко отражали атаки четверки «мессершмиттов». У Пархоменко недоставало боевого опыта, он часто отрывался от меня, но все же мы выдержали натиск фашистов. «Мессера» ушли. Но тут на смену им явилась четверка «фокке-вульфов». Они неожиданно ударили по самолету Алеши. Машина его переломилась на две части и стала падать. Почти пятнадцать минут пришлось мне одному драться с четырьмя истребителями противника. Трудно сказать, чем все это закончилось бы, не приди мне на помощь Иван Цапов. Вместе с Сашей Шилковым он набрал высоту и со стороны солнца атаковал «фокке-вульфы». Через минуту они потеряли одного из своих ведущих и, оставшись втроем, ушли восвояси.
Особенно тяжело пришлось в дни прорыва блокады Ленинграда молодым летчикам нашего полка. Помнится, один из них, Юрий Шорин, допустил в полете ошибку и должен был посадить истребитель на фюзеляж. Не имея опыта такой посадки, Юрий ударился о прицел. На другой день лицо его так распухло, что не было видно глаз.
Наша четверка дежурила в тот день, соблюдая «готовность № 1». Было холодно, и я попросил техника закрыть мою кабину чехлом. Через некоторое время кто-то постучал по фонарю. Как оказалось, стучал подполковник Никитин. Он привел на стоянку молодых пилотов, чтобы я объяснил им, как следует садиться на фюзеляж, поделился с ними своим опытом.
Сидя в кабине, я рассказал все, что следовало, по порядку. Вспомнил, как мне самому доводилось приземляться [280] в некоторых случаях. А приходилось по-разному: и на шасси, и без шасси, и на полусогнутые стойки, и на одно колесо.
— Ну как, поняли? — спросил я в заключение у ребят.
— Поняли, — ответили они хором.
— А понял ли товарищ Шорин?
Шорин раздвинул двумя пальцами опухшие веки правого глаза и, глянув на меня одним оком, четко ответил:
— Так точно, понял, товарищ капитан!
Молодые летчики от души посмеялись над своим незадачливым сверстником.
И именно в эту минуту последовал сигнал вылета. Техники сдергивают с моего истребителя чехлы. Толпившиеся возле него ребята отбегают в сторону, и я поднимаюсь в воздух. Вместе со мной летят Шестопалов, Шилков и Прасолов. В то время как мы набираем высоту, нам с земли передают по радио всего одно слово: «Колпино!» Что ж, понятно. Видимо, фашистская авиация угрожает Ижорскому заводу. Я разворачиваюсь и вижу приближающиеся к Колпину фашистские самолеты. На подступах к городу в небе белеют шапки зенитных разрывов. Насчитываю восемь бомбардировщиков Ю-88 и столько же истребителей Ме-109. А нас всего четверо. Причем со мной идут новички, малоопытные летчики. Но пока фашисты соображают, что к чему, мы атакуем «юнкерсы». Молниеносный удар — и трех вражеских бомбардировщиков как не было. Два горят, третий, медленно вращаясь, отвесно идет к земле.
Впрочем, стрелок атакованного мной «юнкерса» в последний момент успел дать очередь, и крупнокалиберные пули сорвали с моего истребителя капоты. Стрелка давления масла на моей машине показывает нуль. Кабину заполняет дым. Я смутно вижу, как падает «юнкерс», сраженный Шестопаловым. Об одержанной им победе кричит Шилков. А над нашими головами уже нависли истребители врага. Я резко набираю высоту. Мимо проносится «мессершмитт». Доворачиваю истребитель и стреляю. Стреляю в дыму, почти вслепую.
— Отлично, командир, отлично! — кричит Шестопалов. — «Мессер» пошел к земле!..
Волей-неволей я должен выйти из боя. Прошу Шестопалова прикрыть меня. Мотор моего истребителя уже дает перебои, и ведомый отбивает атаки противника [281] одну за другой. Ему еще нет двадцати, моему телохранителю Коле Шестопалову. И ему, конечно же, недостает боевых навыков. Но он компенсирует эту нехватку дерзостью. Неторопливый на земле, в воздухе Николай метеором мчится навстречу врагу.
До аэродрома остается километров десять, когда мотор моей машины останавливается. В кабине становится тихо. Летящий рядом Шестопалов хорошо знает, что на наших новых истребителях ЛаГГ-3 нет аварийной системы выпуска шасси. Коль уж мотор отказал, значит, остается садиться на фюзеляж. Николай спрашивает, как я себя чувствую.
— Отлично! Сейчас садиться будем! — кричу я ему. Вот и аэродром, а у меня еще остается небольшой запас высоты. Чтобы избавиться от этого излишка, я сваливаю машину в скольжение. Приземляюсь поближе к стоянке бомбардировщиков, высвобождая место для посадки остальных истребителей. Машина касается земли, подгибая две лопасти винта, и в последнее мгновение ползет на животе. За нею поднимается снежное облако.
К месту посадки мчится автомобиль. Я выхожу из кабины и вижу инженера Сергеева, техника Тараканова, полкового врача Петрова и нескольких сержантов-летчиков во главе с Шориным. Летчики удивленно смотрят то на меня, то на беспомощно лежащий на земле самолет.
— Ничего, ребятки, машину мы починим! — говорит Сергеев. Он отдает какие-то распоряжения технику и шепчет мне на ухо: — Ну как, игра стоила свеч?
— Я показываю ему два пальца.
— О, поздравляю! — Инженер трясет мне руку. — Слышь, Тараканов, командир двух рубанул.
— Вы вон кого поздравляйте-то. — Я обертываюсь к бегущему к нам Шестопалову. — Он и «юнкерс» успел сбить, и меня прикрыл. Если бы не он...
Все поворачиваются к нему.
— Вот отмеряет! Он и по земле-то словно на истребителе летит, — говорит кто-то из летчиков, наблюдая, как длинноногий Шестопалов в шлеме, в унтах и в короткой, не по росту ему куртке поспешает к нам. Вот он останавливается, докладывает о выполнении задания, а сам не отрывает глаз от лежащего на снегу истребителя, от его согнутого винта.
— Как себя чувствуете, товарищ капитан? [282] Нормально.
Шестопалов заговорщически поглядывает на меня:
— Носом в прицел не стукнулись, как некоторые военные?
Камушек брошен явно в огород Шорина. Он улавливает это, и по заплывшему лицу его растекается необидчивая улыбка...
Колпино. Ижорский завод. От него всего несколько километров до переднего края. Его трубы дымят под самым носом противника и не дают фашистам покоя. Видимо, они знают, что завод кует оружие для фронта, и потому каждый день пытаются бомбить его. Над Колпином идут жестокие воздушные бои. Командующий закрепляет этот «объект охраны номер один» за нашим полком.
Сегодня я снова сижу в кабине истребителя, ожидая сигнала вылета. Как всегда в таких случаях, клонит ко сну. И как всегда, едва сомкнешь глаза — начинают стучать по фонарю кабины. На этот раз стучит Дармограй. Откидываю назад фонарь:
— Что такое?
— Колпино бомбят.
— А почему нет ракеты на вылет?
— Не знаю, — пожимает плечами адъютант. — Я звонил на КП, но начальник штаба говорит, что никакой команды не было. А по селектору прослушивается ругань! Шумят, запрашивают, почему нет истребителей.
— Запуск! — кричу я, и в ту же секунду техник сдергивает чехол с мотора.
— Воздух! — разносится по стоянке.
Через минуту мы уже над аэродромом. Я веду шестерку истребителей. Докладываю по радио командиру бригады полковнику Кондратьеву:
— Я — Пушка-46, иду на цель.
— Скорей! — кричит Петр Васильевич. — Вижу вас, снижайтесь. По курсу впереди заходит последняя четверка «юнкерсов»!
Мы немедля перехватываем эту четверку. Пару Ивана Цапова я посылаю наверх, чтобы она прикрыла нашу атаку. «Юнкерсы» переходят в пикирование, но они еще не сбросили бомб. Истребителей противника не видно. [283] Догоняю ведущий «юнкерс» уже на пикировании. Вижу, как растет в прицеле вражеская машина, как мечется в своей кабине верхний стрелок. Ему мешает вести огонь из пулемета высокий киль бомбардировщика. Стрелок боится повредить хвостовое оперение своей машины и бьет мимо меня. Каких-то полсотни метров отделяют мой истребитель от «юнкерса». Я нажимаю на общую гашетку и, убедившись, что бомбардировщик загорается, отваливаю в сторону и набираю высоту. Вражеская машина вместе с грузом бомб идет к земле.
Мои друзья разделались с остальными тремя «юнкерсами» и следуют за мной. Теперь мы в небе одни. Фашистские истребители почему-то не появляются. Между тем у нас на аэродроме (об этом мы узнаем после приземления) складывается странная ситуация. С опозданием на четыре минуты на КП полка поступает телефонограмма: «Дежурную шестерку — в воздух!» Подполковник Никитин, схватив ракетницу, пулей выскакивает из землянки. Но на поданный им сигнал никто не реагирует. Не слышно гула запущенных моторов. На видно ни выруливающих, ни взлетающих самолетов.
Как нам позже рассказывали, командир полка спустился в землянку и позвонил по телефону в эскадрилью:
— Где самолеты? Почему Каберов не вылетает?
— Шестерка уже улетела, — взволнованно отозвался Дармограй.
— Как улетела? Куда? Почему без команды?
— Минут шесть назад она ушла на Колпино и уже ведет бой.
Командир вытер пот со лба.
— Да, но кто Каберова послал и точно ли, что он повел истребителей на Колпино?
Капитан Дармограй объяснил все по порядку, и Никитин больше ни о чем у него не спрашивал. Он включил приемник, услышал наши голоса и немного успокоился. Когда же мы приземлились, командир встретил нас на стоянке. Я вышел из кабины и хотел было, как положено, доложить ему о выполнении задания. Но он взял мою руку и крепко пожал ее:
— Ну, знаешь... А впрочем, спасибо, молодцы!.. В обстановке такой напряженности и ответственности взлететь без команды с КП... Только вот почему нам вовремя не сообщили об этом деле?.. [285]
На командном пункте надрывно звонили телефоны. Начальство выясняло, почему поздно вылетели истребители, кто виноват в задержке. Ответ держали связисты. Это была их вина. Нам за решительные действия командование ВВС объявило благодарность.
Итак, блокада прорвана. Из Москвы в Ленинград через Вологду и Шлиссельбург проследовал первый поезд. Фашисты выдохлись. Уже несколько дней подряд в воздухе нет их самолетов. А вообще в январе и феврале, хотя погода нас в это время не баловала и многие дни были нелетными, две наши эскадрильи сбили двадцать четыре вражеские машины. Мы потеряли в боях трех молодых летчиков — А. Пархоменко, В. Андрющенко и А. Лобко, героически сражавшихся в небе Ленинграда.
С Карельского перешейка мы снова возвращаемся на Ораниенбаумский плацдарм. Семен Львов в начале февраля сдает мне дела и готовится лететь в Москву. Он будет работать в главной инспекции авиации Военно-Морского Флота. Молодежь с уважением поглядывает на Семена Ивановича. Орден Ленина и три ордена Красного Знамени украшают его грудь. Около тридцати самолетов сбил он в боях за город Ленина.
В день его отлета мы сидим на командном пункте в окружении молодых летчиков и вспоминаем минувшие дни.
Наступает час расставания. Семен собирается в путь, прощается с нами. И в это время ко мне подходит командир полка:
— Собирай восьмерку. Через десять минут пойдешь на прикрытие войск в район Синявина.
Да, но у меня только семь летчиков, — говорю я.
— Разреши, я пойду восьмым, — немедленно откликается Львов. — Слетаю последний разок, врежу фашистам как следует, отведу душу, а потом уж в Москву подамся.
— Брось-ка ты, — возражаю я. — У тебя уже документы в кармане. Ты уже, считай, в Москве. А тут все-таки война.
— Ерунду какую-то говоришь! — обижается Семен.
— Пусть сходит, — соглашается командир полка. — Он же тебе помочь хочет. [285]
— Я парой с кем-нибудь в сковывающую группу, — подсказывает мне Львов. — А ты командуй всем парадом.
Он раскрывает чемодан, вытаскивает уложенный туда шлемофон, надевает его. Мы идем к самолетам, поднимаемся в воздух и некоторое время барражируем возле Синявина. Сначала противник не показывается. Потом мы замечаем идущий в сторону Ленинграда двухмоторный «дорнье». Он идет выше вас.
— Семен! — кричу я по радио Львову. — Видишь?
— Вижу!
— Действуй!
— Есть!
Семен набирает высоту. Проходит несколько минут, и атакованный им вражеский самолет-разведчик падает, переломившись надвое, в районе Ивановских порогов, на северном берегу Невы.
Спокойно, как ни в чем не бывало, Львов докладывает мне, что задание выполнено, и занимает свое место в боевом порядке истребителей.
После посадки мы еще раз тепло прощаемся с Семеном Ивановичем. Провожать его выходит вся эскадрилья. Он машет нам из кабины У-2. Машина берет курс на Ладогу, откуда она пойдет на нашу тыловую базу, чтобы дозаправиться, а уж потом — в Москву.
И еще два характерных эпизода, оставшихся в моей памяти от той поры.
3 января 1943 года один из фашистских летчиков на истребителе «Фокке-вульф-190» должен был пройтись над Ладожской ледовой трассой. А незадолго до этого он велел своему механику отрегулировать работу отрывного механизма пушек, стрелявших через винт. Над Ладогой пилот, видя идущие по льду машины, поймал их в прицел и нажал на гашетки. В то же время снаряды неудачно отрегулированных пушек отрубили все лопасти винта. Мотор взвыл, машину затрясло, и летчику ничего не оставалось, как посадить ее на фюзеляж тут же, возле самой дороги. Разумеется, гитлеровец оказался в плену. Его самолет был доставлен на Комендантский аэродром Ленинграда. 4 февраля вечером нас, летчиков-истребителей, привезли на этот аэродром познакомить технической новинкой противника. Пленный через переводчика давал объяснения. Это был среднего роста, молодой, энергичный брюнет. Он бойко отвечал на наши [286] вопросы, касавшиеся особенностей машины, и сам рассказал, как подвел его механик.
— Наверно, он коммунист, — сказал летчик.
Мы по очереди занимали место в кабине «фокке-вульфа», рассматривали оборудование. Что и говорить, машина была неплохая. Высокие стойки шасси, электрическое управление. Звездообразный мотор. Бронированное стекло перед прицелом и толстая бронеспинка с заголовником отлично защищали летчика. Но обзор из кабины при закрытом фонаре был довольно-таки ограниченным.
— Машина скоростная, — утверждал ее бывший хозяин. — Сбить этот самолет в воздухе невозможно.
— Поживем — увидим! — посмеиваясь, говорили ребята.
Прошло немного времени, и в воздушных боях против фашистских авиаторов советские летчики доказали уязвимость «Фокке-вульфа-190».
Ну, и в заключение случай совсем иного характера.
Вскоре после ознакомления с новым немецким самолетом мы были приглашены на премьеру спектакля «Раскинулось море широко».
Не раздеваясь, в полной летной форме, в меховых унтах, занимаем мы места в зрительном зале Ленинградского государственного академического театра драмы имени А. С. Пушкина. И вот идет уже второй акт музыкальной комедии. Артисты играют превосходно. Но неожиданно голоса их начинает заглушать грохот взрывающихся бомб и снарядов. Противник предпринимает воздушный налет и артиллерийский обстрел одновременно. Занавес закрывается. На авансцену выходит ведущий спектакля:
— Как быть, товарищи? Пойдем в убежище или будем продолжать спектакль?
В зале раздается гром аплодисментов. Зрители встают.
— Продолжать спектакль!..
Это забыть невозможно. Видавшие виды на войне, мы были поражены героизмом актеров и заполнивших зал полуголодных людей — изнуренных блокадой граждан города на Неве.
— Продолжать представление!..
Что могло быть выше подобной оценки спектакля и пьесы! Созданная в неимоверно трудных условиях Всеволодом [287] Вишневским, Александром Кроном и Всеволодом Азаровым, она нашла достойных исполнителей и благодарных зрителей.
»А живем мы в царских хоромах»
Уже март на дворе, март 1943 года. По-весеннему светит солнце, и такая тишь вокруг! Только веселая капель слегка нарушает ее — постукивает словно метроном: кап-кап-кап. Маленькие домики поселка, в котором мы живем, утопают в снегу. И он, этот снег, так чист! И каждая снежинка отражает в пространство колкий лучик...
С утра мы приезжаем на аэродром. Раньше я в этот час сходил бы прежде всего к самолету, поговорил с техником и мотористом. Если нет вылетов, начал бы вместе с Женей Дуком оформлять «боевой листок». Но теперь редактирует его старший техник по вооружению Самойлов.
А у меня с тех пор, как я стал командиром эскадрильи, другие дела, другие заботы.
В землянку входит наш парторг старший техник-лейтенант Снигирев. Добродушно улыбаясь, он снимает шапку и присаживается на нары:
— Два вопроса, товарищ командир.
— Слушаю.
— Как вы смотрите, не написать ли нам наградные листы на технический состав? Уже два года воюем. Техник Линник обслужил больше трехсот боевых вылетов. Верный помощник Егора Костылева, Героя Советского Союза, техник Ситников — тоже около трехсот вылетов. На его самолете с первого дня войны летал комиссар Ефимов, Герой Советского Союза. А ваш техник Грицаенко? А Коровин, Швец, Петров, Кудрявцев? А наши мотористы и оружейники? А инженер Сергеев?..
Снигирев ждет от меня ответа:
— Ну так как?
А я смотрю на него и думаю: «Да, знал Ефимов, Кому передать дела парторга». Нет такого дела, от [288]
— Опять девушки вам пишут, товарищ командир, — подшучивает он надо мной. — Сегодня двенадцать писем, и все из Ленинграда. Ну, жена узнает — плохо вам придется!..
Шутки шутками, а наша почта после прорыва блокады Ленинграда действительно стала намного весомей. Ленинградцы читают о боевых делах летчиков-гвардейцев в газетах, слышат по радио. В адресованных нам письмах граждане города на Неве поздравляют нас по случаю победы, одержанной над врагом. Они рассказывают о своих делах, делятся с нами своими чувствами, своими чаяниями и надеждами.
А это что за послание? Какой странный адрес! Не помечен даже номер полевой почты. «Каберову» — и только. Как оно попало к нам на Малую землю? В конверте нахожу еще один конверт. На нем написано рукой жены. Полевая почта 1101, почтовый ящик 704, такому-то. Давнишнее, где-то заблудившееся письмо. А к обратной стороне конверта приклеен сопроводительный ярлычок, на котором зелеными чернилами набросано несколько стихотворных строчек:
Письмо пришло в 704-й,Я читаю запоздалое письмо жены и снова возвращаюсь к четверостишиям на конверте, показываю их Дуку:
— Не знаешь, кем написано?
— Нет, мне почерк не знаком. Автор стихов остается неизвестным.
И наконец, последнее, двенадцатое письмо. От кого око? От Николая Николаевича Гуляева, в недавнем прошлом секретаря горкома ВЛКСМ, а теперь начальника МПВО Вологды.
«...Рад сообщить, — пишет он, — что сумма денег, собранных на постройку самолетов героям-землякам, достигла тридцати пяти миллионов рублей. Дорогой Игорь, жду того счастливого дня, когда мы будем вручать тебе подарок земляков. До скорой встречи в Вологде. Обнимаю, Николай». [291]
Перечитываю письмо вместе с Женей. И для него, и для меня тридцать пять миллионов — непостижимая цифра. С гордостью думаю я о своих земляках — людях большого и доброго сердца. Как мне близки они! Как радует мой слух их окающий говорок! Не одну дивизию сформировали и послали на Волховский и Ленинградский фронты вологжане. А теперь вот хотят послать самолеты. Среди писем, которые принес Дук, лежит треугольничек, адресованный Егору Костылеву (он снова служит у нас — теперь уже в должности заместителя командира полка). На треугольничке не помечен подробный обратный адрес, написано только: «Ораниенбаум, Костылевым». Я догадываюсь, что это от матери Егора, и спешу отнести ему письмо.
Егор — местный житель. Он родился и вырос в Ораниенбауме. С большой теплотой рассказывал он мне о своей семье, о матери. Я знаю, что ее зовут Агриппиной Федоровной. До войны Костылевы жили в однсй из квартир двухэтажного деревянного дома на улице Свердлова. Глава семьи погиб (несчастный случай на железной дороге). Мать Егора, его «крестный» Дмитрий Иванович Костылез и сестра Зоя оставались в Ораниенбауме даже в самые трудные дни, когда противник был в четырех километрах от города.
Дом их пострадал от обстрелов, и городские власти переселили семью Костылевых в Петровский дворец. Егор недавно прибыл к нам сюда, на Ораниенбаумский плацдарм, и не успел еще побывать в городе и навестить своих близких.
Взяв у меня треугольник письма, Костылев весь засиял от радости.
— А, наконец-то! — сказал он.
Пробежав глазами раз и другой по строкам письма, Егор положил его перед собою на стол, бережно разгладил ладонью и задумался. Я уловил в его глазах тревогу.
— Случилось что-нибудь?
— Нет, все живы. — Он тяжело вздохнул и протянул мне письмо: — Вот, почитай...
«Милый наш Егорушка! — писала Костылеву мать. — Мы все еще живем в кабинете Петра третьего и уже привыкли к этим царским хоромам. Дворец сильно пострадал, но наш уголок еще цел. Каменный все же. Хлебушка и у нас прибавили, и мы живы. Крестный лежит. Мы [292] с Зоей плохи, но все же движемся. Какая радость охватила всех нас, когда прорвали блокаду Ленинграда! Живем одной мыслью, что теперь и нам будет легче. Придет день, и наша блокада будет прорвана. Мы верим в это. Слышали по радио и читали в газете о твоих победах в воздухе. Гордимся тобой. Портрет, где ты со Звездой Героя, вырезали из газеты и повесили на стенку. А как бы хотелось увидеть тебя, сынок!Целуем.
Мама, крестный, Зоя».
Когда об этом письме узнал подполковник Никитин, он дал Костылеву свою «эмку», и Егор поехал в Ораниенбаум. К счастью, в те дни в полк пришли из разных мест продуктовые посылки (так земляки выражали свою признательность летчикам, защищавшим с воздуха Ленинград). Часть этих продуктов мы передали Костылеву для его семьи.
Как загораются звезды
Под Ленинградом наступило затишье. Фашисты стягивают к линии фронта крупные силы, надеясь снова замкнуть кольцо блокады. Наши войска закрепляют отвоеванные ими позиции. Менее чем за три недели, несмотря на морозы и метели, обстрелы и бомбежки, построена железная дорога от станции Поляны до Шлиссельбурга. Протяженность ее — тридцать три километра. Через Неву сооружен временный свайно-ледовый железнодорожный мост. 2 февраля 1943 года по нему проходит первый поезд, 6 февраля вся новая дорога сдана в эксплуатацию. Ленинградцы называют ее «Дорогой победы».
9 февраля в тринадцать часов фашистская авиация пытается бомбить мост. Шестерка наших истребителей ведет над ним тяжелый воздушный бой. Мост остается невредимым.
А сегодня мы защищаем Ижорский завод, трубы которого дымят на глазах у фашистов и не дают им покоя. Нас пятеро: мы с Николаем Шестопаловым, Александр [293] Шилков, Иван Цапов и Петр Прасолов. Над Колпином встречают фашистские истребители — шестерка Ме и два ФВ-190. Я отправляю Цапова и Прасолова вверх, а сам с Шестопаловым и Шилковым нападаю на противника. Втроем против восьми сражаться нелегко. Но у нас есть хороший резерв — Цапов и Прасолов. Они набирают высоту и вот-вот свалятся на фашистов как снег голову.
В какой-то момент в тяжелое положение попадает Саша Шилков. Его атакует пара «мессершмиттов». Они зашли сзади и атакуют его снизу.
— Сашка! — кричу я Шилкову по радио и бросаюсь наперерез вражеским самолетам. Они «горкой» уходят вверх, но попадают под огонь Цапова. У Ивана Ивановича рука твердая. Вот уже один Ме-109 дымит и отвесно идет к земле. Между тем меня намеревается атаковать сзади «фокке-вульф». Я мгновенно разворачиваю самолет и направляю его, что называется, в лоб неприятельской машине.
Все ближе враг, сильнее рев мотора.Так вскоре после этого боя я изобразил его в стихах. Надо сказать, что был он скоротечным, но крайне напряженным. Уже на стоянке, выключив на самолете тумблеры, я все еще, казалось, видел перед собой горящий «фокке-вульф». Вспомнился пленный немецкий летчик, утверждавший, что ФВ-190 сбить в бою невозможно. Вот вам и невозможно!.. [294]
— Сняв шлемофон, я надеваю его на прицел, вытираю вспотевший лоб. Зимний ветер проводит холодной ладонью по волосам. Нахлобучиваю шапку и вылезаю из кабины. Подходят летчики Шестопалов и Шилков. Они громко обсуждают итоги боя.
— Значит, можно нарисовать на фюзеляже еще одну звездочку?
— Да, Саша.
— Борис! — кричит Грицаенко Алферову. — Трафарет, краску!..
На борту моего самолета загорается новая звезда. Я вхожу в землянку и едва не сталкиваюсь с Дуком и Дармограем, спешащими мне навстречу.
— За вашу двадцать восьмую победу в воздухе вам подарок, товарищ капитан. Пляшите!
— А где подарок-то?
— Вот, телеграмма.
— Нет, надо знать, за что плясать.
— Пляшите, не ошибетесь, — говорит Дук.
— Ну, если так, играй!..
Женя берет баян, растягивает мехи, беспорядочно нажимая на клавиши. А я выделываю такие «па», что в землянке поднимается пыль до потолка.
— Ну что? Хватит вам?
Читаю телеграмму. Вот это да! Вот это новость! Перечитываю снова: «Родился сын Валерий. Целую, Валя».
— Братцы!.. Нет, вы только подумайте!.. Вот это награда за «фоку»... Да еще какая!.. Сын, Валерка!.. Ура!..
И Дук с Дармограем дружно поддерживают меня:
— Ура-а-а!..
»Ла-фюнф ин дер люфт»
С вечера подготовил удочки, а чуть свет — бегу к речке. Утро выдалось теплое. В синем небе ни облачка. Шагаю вдоль берега по тропинке, вьющейся среди высокой травы и кустарника. Шагаю и думаю: как хороша наша земля, наша природа! [295] Какое благоухание вокруг! Окидываю взглядом луга, зеленеющие на полях посевы, лес, мирно спящую за рекой деревню. Такое впечатление, будто я один во всем мире.
Давно ли уши закладывало от пушечного и пулеметного грома? И вдруг такая благодать! Мы снова на нашей тыловой базе, более чем в двухстах километрах от Ленинграда.
Спускаюсь к реке. Осока колышется над водой, чернеет большая коряга. Прикидываю: тут наверняка есть окунь. А если окунь клюет, но... Нет, не буду дразнить рыбацкое счастье!.. И вот уже стоят, будто дивятся чему-то, качая белыми головками, поплавки. Неужели нет клева? Поднимаю одну из удочек. Червяк в порядке, а рыба не идет. В чем дело? Ладно, попробую еще. Глядь — а второго поплавка нет. Хватаю удочку, а на крючке ерш! Ах ты чудо сопливое, напугал-то как! Я-то думал... Ну ладно, на безрыбье и ерш — рыба. Но тут и второй поплавок идет ко дну. Тяну удочку. Есть на ней что-то, есть! Подтаскиваю к берегу. Вот он, окунь-то, хорош! Беру нового червячка, и даже руки дрожат от волнения. «Скорей забрасывай! — тороплю я себя. — А то ведь отойдет окунь-то!..» И опять кто-то повез поплавок. Теперь он уже вприсядку пляшет на воде, ходит ходуном то к берегу, то от берега. Нет, не уйдешь! Подсекаю и тащу. Голавль! Да какой крупный! Перья красные, сам — серебро. Бросаю его на берег и опять закидываю удочку. Забываю обо всем на свете. А часы бегут, и стрелки уже торопят меня. Жаль, что мало времени, а то бы можно хорошо порыбачить. Шесть голавлей и два окуня. Ну и ерш, конечно. Только вот положить добычу некуда. Корзину оставил дома. Ничего, выстилаю фуражку травкой, складываю в нее улов и иду домой.
— А ну, встречайте рыбака, засони! — поднимаю я Дармограя с Дуком. — Так и царство небесное проспать можно. Погода-то какая! А природа-то здесь!..
— Вот это улов! — восторгается, протирая глаза, адъютант. — Евгений, подымаюсь — рыбу чистить. Уху варить будем!..
Они встают, а мне уже не до ухи. У командира и на отдыхе, как говорится, забот полон рот. Начальство торопит нас принимать новые самолеты — великолепные, прошедшие боевую проверку истребители Ла-5. Предстоит освоение новой техники, а времени на это дело [296] в обрез. К тому же подполковник Никитин в отъезде. Мне приказано остаться за него. Начальник штаба полка Дмитриевский успокаивает меня: «Все будет хорошо». Конечно, все будет хорошо. Но надо как следует поработать, чтобы так было.
Истребители, купленные на средства трудящихся Вологодской области, прибывают на наш аэродром. Поблескивая свежим лаком, две эскадрильи Ла-5 и эскадрилья Яков выстраиваются в ряд на стоянке. Не самолеты — мечта! Получена приветственная телеграмма от председателя Вологодского горисполкома, а делегации, уполномоченной передать нам по акту истребители, все нет и нет. Мы не можем ждать и приступаем к тренировочным занятиям. Вскоре новые машины освоены. Эскадрилья капитана Виктора Терехина на Яках улетает на фронт. Через неделю, 18 июля 1943 года, остальные две эскадрильи — капитана Дмитрия Татаренко и моя — покидают тыловую базу. Подполковник Никитин возвратился из отпуска и тоже летит с нами.
Летим без посадки до самого Ленинграда. Идем над Финским заливом до острова Лавенсари, что в переводе с финского означает «остров Счастья». Неделю назад здесь приземлилась эскадрилья Виктора Терехина.
На Лавенсари мне довелось провести около двух дней. Затем меня вызвал подполковник Никитин.
— Возьми с собой ребят покрепче, — сказал он. — Пойдешь на остров Сейскари. Будешь работать со штурмовиками Ил-2.
Кого же взять? Беру с собой Сашу Шилкова, Николая Шестопалова, Петра Прасолова, Николая Мокшина и Алексея Баранова. Вскоре наша группа уже на новом месте. Оставшихся на Лавенсари летчиков возглавляет Иван Цапов, мой заместитель.
Приземлившись на Сейскари, мы наносим визит коменданту острова. Через некоторое время докладывают о своем прибытии наши техники, совершившие морское путешествие на катере. Мы устраиваемся, знакомимся со штурмовиками. Командует ими капитан Михаил Романов. Среднего роста, далеко не атлетического сложения, но очень решительный, волевой и энергичный человек, он рассказывает нам об обстановке в районе острова, показывает следы налета бомбардировщиков противника. Минувшей ночью они сбросили на Сейскари около двухсот зажигательных бомб. Одна из них попала [297] в штурмовик. Машина загорелась и взорвалась. Погибли два связиста, бросившиеся тушить пожар.
Василий Черненко, командир разведывательного звена эскадрильи Терехина, с утра оседлал свой Як, облетел весь островной район Финского залива и приземлился на нашем аэродроме.
— Здорово, Игорек! — подходит ко мне Черненко. — Это я, Вася, с работы пришедши, — говорит он, верный своей манере шутить по всякому поводу. Подняв с земли щепочку, Вася вычерчивает у моих ног силуэты ближайших к нам островов.
Вот это Гогланд, а это Большой Тютерс. Тут идут в Финляндию два вражеских сторожевых корабля. Вы сможете их перехватить, если подниметесь немедленно.
Мы с Васей идем к капитану Романову. Он посылает в район Гогланда и Большого Тютерса восьмерку штурмовиков в сопровождении шестерки наших «лавочкиных». Едва взлетев, мы уже различаем цель. Два фашистских корабля идут курсом на Котку. Они идут одни, без авиационного прикрытия. Разумеется, авиаторы противника знают, что схватка с нашими истребителями не сулит им ничего хорошего. Они познакомились с истребителями Ла-5, когда на них летали здесь гвардейцы 4-го авиационного полка. Похоже на то, что фашистские летчики избегают теперь встреч с «лавочкиными». На рассвете или под вечер они неожиданно по-разбойничьи налетают на наш аэродром. Но стоит нам подняться в воздух, как эфир заполняют панические крики: «Ахтунг, ахтунг, ла-фюнф ин дер люфт!» («Внимание, внимание, Ла-5 в воздухе!»). Однако на этот раз кричать некому. Наша группа уже подходит к цели.
Зенитки бьют с кораблей по штурмовикам. Но те пикируют, не обращая внимания на зенитный огонь. Охваченный пламенем головной корабль поднимает нос и погружается в воду. Он исчезает мгновенно. Бездна буквально проглатывает его. Другой сторожевик еще наполовину торчит из воды, как поплавок. Вокруг него снуют шлюпки.
Наблюдая эту впечатляющую картину, я думаю о мужестве наших летчиков-штурмовиков, сумевших преодолеть огонь зениток и нанести столь точный удар по маневрирующим кораблям. А ведь на их самолетах нет прицела для бомбометания. Тут нужны и глазомер, и [298] отвага, и опыт. Все это есть у наших боевых друзей, учеников и соратников Антона Карасева и Нельсона Степаняна.
Вот и второй вражеский корабль скрылся под водой.
Штурмовики собираются в группу. Считанные минуты — и мы уже у себя дома, на новом аэродроме. Горячо поздравляем капитана Романова и его подчиненных с удачной штурмовкой.
— Друзья! А ведь сегодня двадцать четвертое июля — День Военно-Морского Флота, наш праздник! — говорит парторг эскадрильи техник звена А. Снигирев.
И все мы дружно кричим «ура» по случаю праздника и победы над врагом, которая нами только что одержана. И соседний лес тоже кричит «ура» голосом гулкого эха.
Еще только десять часов утра, а солнце уже успело прогреть землю и воздух. Я иду к заливу купаться. На берегу меня догоняют Снигирев, техник по вооружению Самойлов и кто-то из летчиков. Они хватают меня и, как котенка, подбрасывают вверх. В чем дело? Я отбрыкиваюсь. Но ребята подкидывают меня еще выше.
— Черти! Уроните — разобьете. Будет ЧП...
Но они не унимаются.
— Тогда скажите хотя бы, что это значит!
— Это значит, что мы поздравляем тебя со званием Героя Советского Союза!
Снова на весь остров гремит горластое «ура».
— Вы шутите?
— Нет, не шутим.
— А вы не ошиблись?
— Нет, не ошиблись. Передано по радио. Три новых Героя: ты, Семен Львов и Дмитрий Татаренко.
— Тогда и за них надо «ура», — предлагаю я.
Накричавшись до хрипоты, мы возвращаемся на аэродром. Я иду как во сне. Верится и не верится. А на аэродроме уже получено еще одно радостное сообщение. Его принесли газеты с опубликованным в них праздничным приказом командующего. Большая группа наших тружеников аэродрома награждена орденами и медалями. Это уже не первые их награды. Техникам Коровину и Андрианову будут вручены ордена Красной Звезды, Линнику (все мы по-прежнему называем его дядей Володей) — орден Отечественной войны первой степени, [299] орденом Красного Знамени награжден мой ведомый Николай Шестопалов.
Важным событием отмечен и следующий день. Техникам Евсееву, Баранову и нашему писарю Дуку объявлено, что они едут учиться в летную школу. Это не было для нас неожиданным. Еще на тыловой базе, когда мы получали новые самолеты, поступило указание командующего ВВС выявить в полку лиц, окончивших аэроклубы, проверить, достаточно ли хорошо владеют они техникой пилотирования, и оформить на них необходимые документы. Я проверял летные навыки Баранова и Евсеева. Самолет У-2 они водили отменно. В ту же пору взмолился передо мной Женя Дук:
— Товарищ командир, научите меня летать.
— Легко сказать — «научите»!
— Но вы же обещали...
В общем, посадил я Женю в кабину. Сделали мы двенадцать полетов по кругу и два полета в зону (выполняли фигуры пилотажа). Потом я сказал Жене, чтобы он летел самостоятельно, а сам затаился, спрятался в передней кабине. Дук уверенно поднялся в воздух, сделал круг и сел. Радости его не было границ.
Оформляя на Женю документы, я написал в них, что в 1938 году он учился в Ленинградском техническом аэроклубе, не закончил его, но «техникой пилотирования владеет». Написал я также, что обучение его «желательно начать на самолете У-2». Заранее скажу, что Женя был принят в Ейское училище, так же как Евсеев и Баранов.
А в тот памятный для всех нас день 25 июля 1943 года мы устроили трем нашим товарищам теплые проводы. Они уехали, а мы остались на острове Сейскари и продолжали воевать. Сопровождая штурмовиков, Саша Шилков сбил три вражеских истребителя, Петр Прасолов — два, Николай Шестопалов — один, Алексей Баранов уничтожил Ю-88. Этот «юнкерс» прилетел к нам без истребителей. Время шло к вечеру, но было еще светло. Младший лейтенант Баранов (однофамилец уехавшего учиться техника) нес боевое дежурство. Он поднялся в воздух и, что называется, на глазах у нас отправил фашиста к праотцам.
Не могу не рассказать еще об одном любопытном случае, имевшем место в дни нашего пребывания на острове Сейскари. [300]
Как-то я был срочно вызван в штаб. За несколько минут до вылета ко мне подошел работавший у нас авиационный инженер. Он осуществлял так называемую доработку на двигателе АШ-82. Все, что надо было сделать на Сейскари, инженер сделал. Теперь он просил отправить его на Лавенсари. Но у нас не было двухместного самолета.
— Вот разве что на истребителе, — говорю я. — Пожалуйста, через шесть минут будете там.
— Вы смеетесь, товарищ капитан, а я серьезно, — обиделся инженер.
— Нет, почему же? Я тоже серьезно, — говорю я. — Ложитесь под тягу управления, только руками за нее не беритесь.
Инженер посмотрел на меня, подумал и решительно шагнул к самолету. Это был высокий, сухощавый человек в коричневом костюме и в тапочках. С трудом протиснулся он в люк, кое-как развернулся там и лег. Я сел в кабину, запустил мотор, посмотрел сквозь заднее бронированное стекло. Видны были только ноги в белых носках и тапочках. В воздухе я еще раз взглянул на своего пассажира. Он лежал спокойно, не шевелясь. Самолет шел над самой водой. Приближаясь к аэродрому Лавенсари, я увидел над ним четверку Ме-109. Они уже пикировали, пытаясь атаковать стоявшие на площадке самолеты. Я помешал им, и «мессершмитты» стали набирать высоту. Потом два из них пошли на меня, а два опять попытались нанести удар по нашим дежурным самолетам. Волей-неволей мне пришлось завязать бой с четверыми. В удобный момент я открыл огонь по одному из вражеских истребителей, и он, задымив, ушел в направлении Кургаловского полуострова. Между тем в воздух поднялось звено Як-1, и три остальных «мессершмитта» также поспешили на свой аэродром.
Взволнованный боем, я приземлился, зарулил, передал самолет технику и ушел в штаб. И вот, помнится, разговариваем мы с командиром, а в землянку вбегает матрос:
— Товарищ подполковник, обнаружен какой-то неизвестный.
Никитин удивленно поглядел на матроса:
— Но где же он?
Там... Мы нашли его в самолете товарища капитана. [301] Только тут я понял, в чем дело, и с разрешения командира возвратился на стоянку. Мой пассажир, о существовании которого я непростительно забыл, пережив горячку боя, стоял под охраной вооруженного матроса. Волосы инженера были растрепаны. Лицо его покрывала бледность. Должно быть, и у меня в ту минуту был не менее жалкий вид. Я пытался что-то объяснить инженеру, просил у него прощения. Придя в себя, он не без юмора рассказал обо всем, что пережил, и мы от души посмеялись. Потом я привел его в штаб, представил командиру полка, и мы еще раз, теперь уже вместе, рассказали всю эту забавную историю.
Никитин сказал что-то укоризненное по моему адресу. Я чувствовал себя виноватым. Но все обошлось. Инженеру было предложено отдохнуть. А меня ожидало нечто совсем неожиданное. Я должен был сдать эскадрилью и отправиться в Москву, в распоряжение главнокомандующего военно-морской авиацией генерал-полковника С. Ф. Жаворонкова.
Приказ есть приказ, и 18 августа 1943 года, в День авиации, я покидаю полк. Эскадрилью я передал Ивану Ивановичу Цапову. Он выстраивает ее. Передо мной стоят недавние сержанты-летчики, ныне уже младшие лейтенанты. У каждого на груди боевой орден. Ордена и медали сияют на гимнастерках техников и младших специалистов.
— До свидания, товарищи! Спасибо вам за дружбу, за боевое умение и мужество. — Голос мой срывается (нервы, нервы — раньше я как-то не замечал этого). — Помните, всегда помните о тех, кто не вернулся с боевого задания. Терпеливо учите новичков. Не забывайте чапаевское правило, которому мы всегда были верны: «Сам погибай, а товарища выручай». Желаю вам всем дойти до светлого дня победы над фашизмом...
В полете меня сопровождают Саша Шилков (теперь он заместитель командира эскадрильи) и мой постоянный ведомый Коля Шестопалов. Мы делаем круг над островом, на большой скорости проносимся над стоянкой и «горкой» поднимаемся в голубое балтийское небо.
Перед самым Кронштадтом Шилков и Шестопалов по моему сигналу уходят в обратный путь. До свидания, друзья! Я смотрю им вслед. Когда-то еще мы встретимся? [302]
В штабе соединения меня принимает новый командир дивизии подполковник Корешков. Я рассказываю ему о положении дел на островах.
— Что ж, за добрые дела островитян можно и дымок пустить. — Он достает свой портсигар: — Кури.
— Спасибо, не курю, товарищ подполковник.
— Так и не научился? А помнишь, как мы закурили за твой первый орден?
— Помню, товарищ командир. Вы тогда мне еще папиросу за ухо положили и сказали, чтобы я потом за второй орден дымок пустил.
— Ну и как, не ошибся я насчет второго-то ордена? Вот так, — говорит Корешков, глубоко затягиваясь, и выпускает кольца сизого дыма.
В это время звонит телефон, и командир снимает трубку. Я осматриваю его скромно обставленный кабинет. На стене слева от меня висит портрет в черной рамке. С портрета смотрят живые, задумчивые глаза Петра Васильевича Кондратьева. Каким замечательным человеком был он, полковник Кондратьев. Четыре прямоугольника в петлице и Золотая Звезда Героя на груди. Меньше чем за два года прошел он путь от командира эскадрильи до комбрига. А 2 июня 1943 года, в день, когда 61-я авиабригада была переименована в 1-ю гвардейскую истребительную авиационную дивизию, ее командир погиб...
Корешков заканчивает телефонный разговор.
— Так вот я и говорю. — Он выходит из-за стола. — Пришла пора поздравить тебя с золотой звездочкой. — Командир дивизии крепко пожимает мне руку. — А по секрету могу сообщить, что награда твоя уже привезена из Москвы. Сейчас на истребителе перелетишь на «пятачок». А вечером член Военного совета на торжественном собрании по случаю присвоения 57-му штурмовому полку гвардейского звания вручит тебе орден Ленина и Золотую Звезду Героя. Так что не задерживайся. Завтра возвратишься сюда, и мы на У-2 отправим тебя в Вологду. Неделю дома, а потом в Москву к Жаворонкову,
Не буду подробно рассказывать о получении награды. Скажу только, что волновался я на этом вечере, как не волновался ни в одном из боев. Скромный товарищеский ужин, на котором контр-адмирал Н. К. Смирнов вручил мне орден Ленина и Золотую медаль Героя Советского Союза, прошел в обстановке удивительной сердечности [303] и теплоты. Кто-то принес мне баян. Были песни, была пляска, были задушевные речи и добрые напутствия.
А назавтра мы снова встретились с подполковником Корешковым, и он, еще раз поздравив меня, подержал на ладони мою звездочку, как бы пробуя ее на вес.
— Порядок! И нельзя не закурить по такому случаю. Не забыл, как дым-то пускать из носа?
Мы взяли из его портсигара по папиросе и закурили. И я, конечно, закашлялся.
— Тоже мне герой! На войне курить не научился.
В это время к нам подошел невысокого роста офицер:
— Товарищ подполковник, машина готова, можно лететь.
— Знаете друг друга? — Корешков перевел взгляд с Саблина на меня.
— Знаем.
Я вспомнил, как однажды в дикую штормовую погоду старший лейтенант Саблин ночью доставил нам на остров почту. Мы уговаривали его остаться, заночевать, но он улетел к соседям («Там тоже ребята ждут писем»).
Вскоре я уже летел на самолете У-2, управляемом Саблиным, в родную Вологду.
Как всегда, дни побывки в родных краях промелькнули быстро. Согласно предписанию я через неделю прибыл в Москву и явился на прием к командующему ВВС Военно-Морского Флота генерал-полковнику С. Ф. Жаворонкову.
— Так вот вы какой, капитан Каберов! — меряя меня взглядом, сказал он с улыбкой, после того как я ему представился. — А мне почему-то вы виделись богатырем.
— Что делать, товарищ генерал! Не удался ростом.
— Ничего, зато кое в чем другом удались. Садитесь. — Он указал на кресло. Первым, на что я обратил внимание в кабинете Жаворонкова, был фотопортрет полковника Кондратьева — точно такой же, какой я видел у нашего комдива.
Наша беседа была непродолжительной. Жаворонков сообщил мне, что отныне я летчик-инспектор Ейского авиационного училища. Моя просьба оставить меня на фронте была вежливо выслушана и твердо отклонена. [304]
— Повоевали, товарищ Каберов, и хватит, — сказал генерал. — В вашем боевом опыте нуждается молодежь. Позаботьтесь о том, чтобы курсанты, обучаясь, чувствовали себя как бы в боевой обстановке. Мы отправили в училище трофейный истребитель «Мессершмитт-109». Вам придется полетать на нем. Всего доброго, товарищ Каберов!..
На этом можно было бы и завершить мою книгу, потому что вплоть до дня победы над фашистской Германией мне больше не довелось участвовать в боях. После года работы в Ейске я был послан на высшие офицерские курсы, а потом получил назначение на Дальний Восток. В послевоенное время закончил Военно-воздушную академию. Командовал полком, летал на чудесных реактивных истребителях.
Все это было захватывающе интересным. Но в последней главе своих воспоминаний я позволю себе рассказать лишь о двух мирных днях, которые всколыхнули в моей памяти все пережитое на войне.
Камень возле калитки
В августе 1961 года исполнилось ровно двадцать лет с того памятного для меня боя, после которого мой И-16, приземляясь на ржаном поле возле деревни Большая Вруда, ударился о большой камень-валун.
Двадцать лет! Как хотелось бы взглянуть теперь на те места, навестить Зинаиду Михайловну Петрову, в чьем доме нашел я приют после постигшего меня несчастья. Но прежде надо узнать, живет ли она доныне в тех краях. И вот я посылаю письмо в Волосовский райком партии.
Вскоре приходит ответ. «Зинаида Михайловна ждет вас в гости», — пишет мне секретарь райкома П. Я. Кожинская. Сама Зинаида Михайловна тоже присылает мне письмо, да такое доброе и душевное, что после него не побывать в Большой Вруде было бы просто грешно. [305]
Течет, течет под колеса моей «Волги» серый асфальт шоссе. Еду по маршруту: Новгород — Ленинград — Низино — Горелово — Клопицы — Волосово — Большая Вруда.
Низино. Как все здесь изменилось! Стоят высокие березы и тополя, которых раньше не было.
А памятные мне деревья и кустарники исчезли. Застенчивый паренек ведет меня к местам захоронений времен минувшей войны. По окаймленной цветами дорожке подходим к могиле, которую я ищу. Над могилой высится обелиск. У подножия его лежат венки, живые цветы. Золотом по камню строго начертаны слова:
«Здесь похоронены летчики-истребители, героически погибшие 16–21 августа 1941 года в воздушных боях при обороне ЛенинградаГерой Советского Союза старший лейтенант Бринько П.
майор Новиков И.
старший лейтенант Шерстобитов В.
старший лейтенант Соболев Н.
старший лейтенант Жбанов А.
старший лейтенант Багрянцев М.
лейтенант Алиев Г.
младший лейтенант Шевченко Н.».
Стою в оцепенении. Друзья мои, дорогие мои братья и товарищи, я пришел к вам. Я помню о вас. Вы в моем сердце и в памяти навсегда, навсегда...
В надписи на обелиске много досадных неточностей. Надо будет ее поправить. Но это потом. А пока я не в силах вымолвить слова. Спазмы сдавили горло. Мой юный спутник с молчаливым пониманием стоит рядом со мной...
От братской могилы я направляюсь к площадке, где когда-то был наш аэродром. Медленно иду по дороге — той самой дороге, по которой провожал жену в первый день войны. Останавливаюсь, прислушиваюсь. За кустарником, как и тогда, беспечно звенит, звенит, бормочет что-то, играя камешками, безымянная речка. Неужели прошло двадцать лет? Двадцать лет...
Обрушившиеся земляные капониры. Бугорок на месте нашей низинской землянки. Она тоже обвалилась, в нее не войти. Я снова возвращаюсь к речке. Неподалеку от нее запинаюсь обо что-то. Разгребаю траву и обнаруживаю торчащее из земли округлое ушко [306] штопора, за который мы крепили на стоянке самолет. Бегу к машине за заводной ручкой, вывертываю штопор. Возле речки, где стояла оружейная палатка, нахожу гильзу от пулемета БС. И штопор, и гильза чем-то дороги мне. Память, память...
Из Низина приезжаю в Горелого. Здесь живет Женя, сын Зинаиды Михайловны. Тот самый Женя, который тогда, в августе сорок первого, опередив других мальчишек, прибежал к моему разбитому самолету.
Огромного роста, косая сажень в плечах, светловолосый человек встречает меня на пороге своего дома. Я называю свою фамилию.
— Евгений Георгиевич, — смущенно улыбаясь, представляется он мне. — Знакомьтесь, пожалуйста, это Катя, моя супруга.
— Очень приятно, — говорит супруга и, прося извинить ее, спешит на кухню.
— А я, кажется, узнаю вас, — басит Евгений Георгиевич. — Вы тот самый летчик...
— Да, да, Женя, тот самый. Ваша мама просила в письме заехать за вами. Вот я и заехал.
Катя уже накрывает на стол, ставит рюмочки.
— Я за рулем, мне нельзя, — говорю я.
— Да что вы!.. Ну хоть по маленькой...
— Спасибо... Нет-нет...
Мы с Женей закусываем и, распростившись с Катей, отправляемся в путь. Дорогой он рассказывает мне, что работает мастером водопроводно-канализационного хозяйства. Работа ничего, ему нравится...
— Стоп, Женя, чуть было не проехали, — я притормаживаю машину. — Это же Клопицы!
— Да. Вон впереди деревня.
— Но аэродром-то... Теперь его нет...
— Тут когда-то летали учебные самолеты, — говорит Женя. — Теперь уже не летают...
Мы подъезжаем к тому месту, где когда-то стояла наша парусиновая обитель. Я выхожу из машины, смотрю на сосны, слушаю их шум и снова отдаюсь во власть воспоминаний.
— Вот с этого аэродрома, Женя, я и ушел десятого августа сорок первого года в полет. А приземлился возле вашей деревни, в поле, где ты нашел меня...
Немного не доехав до Большой Вруды, я загоняю машину в заросли и переодеваюсь. [307]
— Надо, Женя, приехать честь по чести.
— Ну, правильно...
Он с интересом разглядывает мой мундир, ордена и медали.
Наконец мы въезжаем в деревню и останавливаемся возле дома Зинаиды Михайловны. Я выхожу из машины и вижу на крыльце пожилую женщину. Она одета по-праздничному. На груди у нее орден Трудового Красного Знамени и медаль Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства СССР.
— Зинаида Михайловна?..
Она по-матерински обнимает меня...
Слезы, растерянные слова...
Я обращаю внимание на валун у калитки. Раньше, помнится, здесь его не было. Зинаида Михайловна улыбается и прикладывает к глазам платок.
— Узнаете камень-то?
— Неужели тот самый?
— Да. Построила после войны дом и попросила тракориста привезти сюда с поля этот валун...
Мы идем в клуб. Там собралась вся деревня, от мала до велика. В зале негде яблоку упасть. Приехали гости из районного центра. Секретарь парторганизации колхоза А. Я. Власова открывает вечер. Она произносит небольшую вступительную речь и предоставляет мне слово. И вот я рассказываю о далеких днях войны, с благодарностью вспоминаю мужественных и добрых жителей деревни Большая Вруда, которые помогли мне в трудный час, читаю свою поэму «Месть». После меня выступает Зинаида Михайловна Петрова. Ее встречают аплодисментами. Сразу видно, что колхозники с большим уважением относятся к этой простой, доброй и работящей женщине. После войны она вступила в партию и не покладая рук трудилась, поднимая, восстанавливая разоренное колхозное хозяйство. Более сорока лет руководит Зинаида Михайловна сельской художественной самодеятельностью.
Рассказав, как мы встретились с ней в суровую военную пору, она умолкает и некоторое время стоит потупясь, преодолевая волнение, потом достает из кармана жакета сложенный вчетверо листок тетрадной бумаги и развертывает его.
— Разрешите и мне прочитать свое стихотворение... [308]
Зал замирает. Как мне потом говорили, никто никогда не слышал, что Зинаида Михайловна пишет стихи.
Когда она начала читать, голос ее дрогнул, потом окреп, но в каждом слове звучало непередаваемое волнение.
Это было давно, двадцать лет уж прошло.Невозможно передать, с какой теплотой аплодировали Зинаиде Михайловне все собравшиеся в клубе. Особенно трогательно было видеть, как били в ладони ребятишки, сидевшие на полу перед самой сценой, как сияли их глаза, как преображало их лица выражение глубокого интереса и чистосердечного восторга.
Несколько позже мы сидели за гостеприимным столом в доме Зинаиды Михайловны.
Разговоры, воспоминания, слезы радости — не берусь, не в силах обо всем писать.
Много интересного узнаю я о жизни Большой Вруды, о ее прошлом и настоящем. Колхозники рассказывают мне, что останки сбитого мной «юнкерса» до сих пор валяются [309] за деревней в болоте, возле тропинки, ведущей в ягодные и грибные места.
На другой день утром я иду в школу, куда меня пригласили пионеры. Иду и с интересом смотрю на все вокруг. Как непохожа ты, Большая Вруда, на ту прифронтовую деревню, охваченную пламенем пожара, которую я видел в грозном сорок первом! Стройные ряды новых домов, утопающих в зелени садов. Антенны телевизоров. В некоторых дворах стоят легковые машины, мотоциклы. Когда-то пыльная дорога, по которой я увозил из деревни свой самолет, оделась в асфальт. Возводится пятиэтажный жилой дом, заложен фундамент новой школы.
И все же ты меньше стала, Большая Вруда. Каждый второй твой житель погиб в тот трагический день 10 августа. А сколько мужчин не вернулось с полей войны!..
Но вот и школа. Сегодня канун нового учебного года. По этому случаю проводится торжественная линейка. Сияющие радостью детские лица. Белоснежные рубашки и блузки. Алые пионерские галстуки.
Я принимаю рапорт председателя совета дружины, поздравляю ребят с новым учебным годом.
Из строя выходит мальчик и объявляет решение совета о присвоении мне звания почетного пионера. Голубоглазая девчушка повязывает мне пионерский галстук, целует меня, салютует и бежит в строй. С трудом подавив волнение, я рассказываю ребятам о войне, о трагических днях Большой Вруды, о своих боевых товарищах. Рассказываю, смотрю на детей, сосредоточенно слушающих меня, и то и дело возвращаюсь к подспудной мысли: а ведь правы, правы те, кто настоятельно советовал мне написать обо всем пережитом. Написать книгу и подарить ее детям — нашей смене, нашей надежде и радости...
И вот эта книга создана. Создана для вас, дорогие мои мальчишки и девчонки. Может быть, не все в ней покажется вам одинаково интересным. Но будьте же снисходительны. Я не литератор. Я просто один из тех, кто с юных лет помогал нашей стране расти и крепнуть. Один из тех, кто насмерть бился с ее врагами. И книгу эту я написал, так сказать, между делом, в свободное от работы время.
А работа у меня по-прежнему авиационная. Правда, я не летаю уже на боевых истребителях. И возглавляю [310] сейчас не эскадрилью, не полк, не дивизию, как когда-то, а всего лишь скромный авиационный спортивный клуб. Но главное, что я в небе. Главное, что мои руки держат штурвал самолета. Самолет этот — Ан-2. Я поднимаю на нем в подоблачные выси своих питомцев — бесстрашных парашютистов. Поднимаю и порой, позабыв про возраст, сам вместе с ними бросаюсь с высоты навстречу земле. Бросаюсь и, обняв пространство руками, лечу в нем, как вольная птица, пока не раскроется над головой тугой парус парашюта. И снова в такие минуты я молод, как в те, теперь уже далекие фронтовые годы.