Партии ленинской бойцы

Прощай, Северо-Западный фронт! Искры паровоза прошивают ночную мглу. Поезд проносится мимо лесов и болот. В товарном вагоне красновато светится «буржуйка», изобретение еще времен гражданской войны. Идет неторопливая беседа. На нарах уселись и разлеглись политотдельцы и политработники 107-го полка.

Говорим сегодня не только о войне, но и о прошлом и будущем, вспоминаем и мечтаем — то каждый о своем личном, то об одинаково важном для всех.

Мне тридцать пять лет. Жизнь сложилась так, что довелось уже немало увидеть и услышать. Был я делегатом XVII партсъезда — съезда победителей. И самому хочется вспомнить, и друзья рады услышать о днях нашего торжества, о Большом Кремлевском дворце, где 26 января 1934 года [132] открылся съезд, где звучали живые голоса ближайших соратников В. И. Ленина, участников революционных битв, руководителей строек первой пятилетки.

Я задумываюсь, и у меня перед глазами встают картины незабываемых съездовских дней. Доклады И. В. Сталина, Я. Э. Рудзутака, Д. З. Мануильского, В. М. Молотова, В. В. Куйбышева, М. Ф. Владимирского мы слушали с большим вниманием.

Наша страна к тому времени добилась больших успехов. Из отсталой аграрной она превратилась в передовую индустриально-колхозную державу. Социалистический сектор в промышленности составил 95,5 процента. Посевные площади зерновых культур в колхозах и совхозах выросли до 84,5 процента. Капиталистические элементы были вытеснены из торговли.

На съезде было много выступлений, которые запомнились на всю жизнь.

...31 января. Павел Петрович Постышев, председательствовавший в этот день на съезде, предоставил слово Сергею Мироновичу Кирову. Делегаты встретили его овацией.

Открытое русское лицо, обаятельная улыбка, дар вдохновенного трибуна. Трудно передать волнение, охватившее тогда меня. Казалось, что электрические заряды пронизывают насквозь. Он говорил об исключительной роли рабочего класса, строящего под руководством партии социализм. Досталось от С. М. Кирова лидерам правой и троцкистской оппозиций. В решающие годы напряженной борьбы партии и рабочего класса за социализм эти лидеры, по образному выражению Сергея Мироновича, отсиживались в обозе.

И теперь я мысленно вижу Кирова на трибуне, вижу наклонившихся к нему через стол членов президиума съезда и как бы слышу вдохновенные слова.

«Успехи действительно у нас громадны, — говорил Киров. — Черт его знает, если по-человечески сказать, — так хочется жить и жить».

Никогда, ни раньше, ни позднее, такого оратора я не слышал. Его речь меня, как и других делегатов, глубоко взволновала.

Страшно подумать, что не прошло и года, как злодейская пуля оборвала жизнь Сергея Мироновича — любимца партии и народа, несгибаемого ленинца.

Позже Д. З. Мануильский вспоминал: «На XVII съезде партии Киров спел нам свою чудесную песню великих побед... гимн освобожденного труда. Ее слышат, эту песню, во всех концах земного шара». [133]

Я всегда восхищался глубиной мысли, знанием жизни и творческой инициативой Павла Петровича Постышева в партийной работе. Мне довелось встречаться и беседовать с ним в те годы. Он часто выступал перед комсомольцами, выступал умно, горячо, не шаблонно. Не раз после его выступлений приходилось слышать: надо работать на три «П», что означало, как Павел Петрович Постышев.

На съезде Постышев говорил о том, что партия подводит итоги не только за истекший от XVI съезда период, но и за все десятилетие борьбы за торжество ленинских идей после смерти В. И. Ленина.

Страстно, темпераментно, увлеченно говорил Серго Орджоникидзе об успехах промышленности: «Если взять наши автотракторные заводы — в Европе таких заводов нет. Если взять наш тракторный Челябинский завод, то такого огромнейшего и роскошнейшего завода нет не только в Европе, но, кажется, и в Америке».

Об опыте социалистического строительства, коммунистическом воспитании советских людей говорили в своих выступлениях М. И. Калинин, С. В. Косиор, В. Я. Чубарь, Н. К. Крупская, Г. М. Кржижановский, М. И. Ульянова...

Под бурные, продолжительные аплодисменты делегатов генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. В. Косарев сказал: «Ленинский комсомол прекрасно сознает свою роль ударной бригады, которая должна наиболее самоотверженно, наиболее героически драться на фронтах в будущей войне, которой нам грозят.

И смею нашу партию в лице ее съезда заверить в том, что эти миллионные пополнения будут являться самыми выдержанными, самыми смелыми бойцами».

На фронте комсомольцы действительно показали образцы выдержки, смелости, доблести и геройства.

Съезд победителей! Сколько раз я мысленно возвращался к его работе, принятым им решениям. Что стало бы с нами, с нашей страной в жестокой войне, если бы в свое время не победила генеральная линия партии, если бы не была создана мощная индустрия на востоке страны? Что стало бы, если бы не появились авиационная, тракторная, химическая и другие новые отрасли промышленности, а в сельском хозяйстве — колхозы и совхозы?

В 1940 году в нашей стране было выплавлено свыше 18 млн. тонн стали, добыто 31,1 млн. тонн нефти, 166 млн. тонн угля. Валовая продукция всей промышленности выросла по сравнению с 1913 годом в 8,5 раза, а производство средств производства — в 15,5 раза. [134]

Наше счастье, что Советский Союз к моменту нападения фашистской Германии обладал достаточными экономическими возможностями для создания сложного военного хозяйства, неуклонного увеличения военного потенциала.

О величии дел партии, о преемственности коммунистических традиций рассказывал я своим боевым друзьям.

* * *

Эшелон разгрузился на станции Суковкино. Здесь нам сообщили, что дивизия включена в состав 53-й армии вновь созданного резервного Степного фронта.

20 апреля части дивизии сосредоточились в районе населенных пунктов Алексеево, Жирновец, Быково, Дарьевка, Бычек Курской области.

Через несколько дней в дивизию прибыло пополнение.

В воздухе пахло весной. Лопались почки, выбрасывая зеленые клинки листьев. Солнце нежило и ласкало солдат. Шинели — побоку. И на гимнастерке хочется расстегнуть хоть верхнюю пуговицу.

Бойцы пришли к нам в основном пожилые, только-только призванные из запаса. Они еще тосковали по оставленной работе, по привычным станкам, по земле, ждущей хозяина-хлебороба.

Такие люди втягиваются в армейскую службу труднее и медленнее, чем молодежь. Какой-нибудь полтавский парубок или заонежский отчаянный гармонист, надев военную форму, торопился то ли зеркало найти, то ли хоть в луже на свое отражение полюбоваться, а в мыслях уже совершал дела необыкновенные и купался в славе. Пожилой солдат начинал с того, что записывал номер полевой почты и тут же садился за письмо домой, с товарищами заводил беседу о жене, о детях, колхозных или заводских делах.

Молодых привлекала даже внешняя сторона воинской службы — четкость команд, отточенность строевых приемов, могучая своей слитностью поступь марширующих колонн... Пожилой в службу включался медленно, без горячки, зная, что делает самое большое и важное дело на земле.

Встречали мы пополнение торжественно. Выстраивался весь личный состав. Выносилось Знамя части. Наши ветераны рассказывали о минувших боях.

По-разному слушали их бойцы из пополнения. Для одних традиции заиюльевцев сразу становились чем-то родным и близким. А другие слушали выступления ветеранов довольно рассеянно. [135]

Не следует забывать, что многие люди из российской глубинки знали о войне и фашистах в основном только по газетным статьям. Ненависть к врагу еще не стала их личным чувством, личным делом. А боец без ненависти, без всепоглощающей жажды мести еще не настоящий боец.

Нужны были факты, живые свидетельства очевидцев, рассказанные убедительно и страстно, без стершихся слов, чтобы ненависть зажгла сердца даже самых равнодушных.

Был у нас в 228-м полку такой политработник, старший лейтенант Вячеслав Мыц, кировоградец, рабочий с завода «Красная Звезда», а на фронте политрук роты, затем комиссар батальона. Храбрейший человек, первый в атаках, трижды раненный и ни разу не эвакуировавшийся далее медсанбата. Разговаривал он обычно так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы разобрать все слова. Но в этой «тихости», в полном отсутствии всякой рисовки крылся секрет особой задушевности и искренности.

Бойцы слушали Мыца затаив дыхание. А он рисовал картину за картиной. Вот как бы вырастает из тумана высота Пунктирная, холм, покрытый ноздреватым и рыхлым после оттепели снегом. Затих бой. Умолкли орудия. Отстучали свое пулеметы. Среди наших потерь самая страшная — полковой медпункт. Гитлеровцы захватили в плен раненых бойцов, которые не в силах были передвигаться. В плен?.. Из траншей противника вылетают на снег связанные по рукам и ногам раненые солдаты. Грохот... Черный дым... Клочья тел. Неслыханное, невиданное черное дело: фашисты прикрепили к раненым противопехотные мины и взорвали их...

...Деревенская изба, чистая, аккуратная... Четырнадцатилетняя девочка забилась в угол на русской печи. К ней тянет здоровенные ручищи дюжий эсэсовец. Отец девочки оттаскивает его. Приятели эсэсовца со смехом хватают хозяина избы, вяжут петлю из бельевой веревки, закидывают другой конец через потолочную балку. Девочка кричит, отчаянно, надрывно... Отец раскачивается в петле перед ее глазами...

Мыц читает письмо жителей деревни Левошкино, опубликованное в дивизионной газете. Он выделяет заключительные слова письма:

«Вас ждут еще тысячи и тысячи советских людей, измученных и исстрадавшихся под фашистским ярмом. Помните об этом, наши спасители!..»

Голос Мыца обрывается.

Дальше говорить он не может. Только шепчет:

— Мстить надо, мстить! [136]

И это тихое «мстить» переросло в гром на импровизированном митинге. Бойцы, словно наэлектризованные, потрясали винтовками и автоматами:

— Мстить, мстить!

И уже сама собой зазвучала песня. Это запели в первом батальоне:

И сразу же ее подхватили в других батальонах. Мощная, потрясающая души людей мелодия неслась над деревней:

Слова песни звучали как клятва.

* * *

В составе 58-й армии мы находились недолго. Совершив 125-километровый марш, наши полки сосредоточились в районе населенных пунктов Денисовка, Сидоровка, Плотско-Букреевка Щигровского района Курской области и поступили в распоряжение командующего Центральным фронтом.

Я был в 107-м полку, когда мне сообщили, что у комдива меня ждет представитель фронта. Вхожу в крестьянскую избу. Рядом с комдивом за столом сидит генерал, невысокий, смуглый, остриженный под машинку.

— Галаджев...

Сергея Федоровича Галаджева — начальника политуправления Центрального фронта — мы видели впервые. Однако держался он, как давний добрый знакомый.

Мы рассказали ему о боевом пути дивизии, о наших командирах и политработниках. Не скрыли тревоживших нас мыслей. Дивизия долго сражалась в лесах и болотах, где и танк увязнет, и бронетранспортер не пройдет. У наших солдат выработалась психология лесного боя, где все решают внезапность, находчивость, моральное превосходство над солдатом противника. А здесь равнина. Здесь простор для танковых масс, с которыми большинство наших людей еще не встречалось.

Весь день начальник политуправления провел с бойцами в наших подразделениях — беседовал, расспрашивал, рассказывал. К вечеру приказал собрать командиров и политработников [137] дивизии. Сергей Федорович проинформировал о положении на фронте, о предстоящих боях. В зимнем наступлении советские войска в районе Курска продвинулись далеко вперед. Образовался огромный двухсоткилометровый выступ. Он имел для нас большое значение как плацдарм для дальнейшего наступления. Немецкое командование не могло смириться с существованием этого выступа и собиралось мощными ударами с двух сторон срезать его, окружив здесь наши войска.

Галаджев говорил обо всем открыто, ничего не скрывал. Говорил страстно, резко, вглядываясь в лица, словно стремясь разгадать, о чем думают его слушатели, что они за люди.

— Планы врага должны быть сорваны. И за это несет ответственность перед всем народом, перед всей страной и ваша дивизия, и каждый ее воин, — сказал Галаджев.

Его выступление было образцом партийной прямоты. Мы долго еще беседовали с начальником политуправления о боевой подготовке дивизии. Было определено решающее звено в работе: надо учить людей бороться с танками.

Гитлеровское командование делало большую ставку на новые типы тяжелых танков Т-V, «пантера», и Т-VI, «тигр», и на самоходку «фердинанд». Эти новые немецкие танки имели более сильное бронирование и вооружение. Враг всячески рекламировал неуязвимость своих танков.

Почти месяц занималась дивизия боевой учебой. Занятия шли и днем и ночью. Раз за разом повторялась «танковая атака». Танки наползали на траншеи, в которых сидели бойцы. Осыпались комья глины. Но солдаты под танком были вне опасности. Машина проходила через окопы, бойцы поднимались, забрасывали ее учебными гранатами, встречали «огнем» наступавшую за ней пехоту.

Все командиры и политработники стрелковых частей прошли «танковую обкатку». И в этом случае нужно было агитировать личным примером.

Начальник артиллерии дивизии полковник Иван Семенович Зарецкий проводил боевые стрельбы по трофейным немецким танкам из пушек и противотанковых ружей.

По распоряжению Галаджева к нам направили из других частей бывалых солдат — участников Сталинградской битвы, они учили, как подбрасывать под танки мины и противотанковые гранаты, разрывавшие звенья гусениц и опорные катки.

Среди наших политработников было немало людей, не имевших специального военного образования. Сейчас, однако, [138] потребовалось, чтобы и военные знания политсостава не уступали командирским.

Мы учились и сдавали зачеты по Боевому уставу пехоты 1942 года, обобщавшему опыт первого года войны. У меня поныне хранится выписка из приказа по войскам фронта за подписью Рокоссовского, Телегина и Галаджева о том, что я сдал зачет с оценкой «хорошо».

Но учеба учебой, а война войной. Фронт был близко, и все части дивизии находились в постоянной боевой готовности. Вражеская авиация совершала разведывательные полеты, бомбила наши подразделения.

Командир дивизии приказал подготовить стрелковое оружие для ведения огня по самолетам. Трудно сбить самолет даже зенитками, а стрельба из винтовок, казалось бы, — вовсе дело пустое. Однако у бойца другое самочувствие, когда он не беззащитен, когда знает, что стреляет по врагу. А однажды бойцы роты противотанковых ружей 107-го полка залповым огнем сбили немецкий бомбардировщик.

Все чаще в небе появлялись наши истребители. Был случай, когда они посадили вражеский бомбардировщик в районе расположения 111-го полка. А 2 июня мы с волнением наблюдали за воздушным сражением над Курском. В бою участвовало по нескольку сот самолетов с каждой стороны. Тогда за один день наши истребители сбили 114 вражеских самолетов. Кроме того, огнем зенитной артиллерии было сбито 48 фашистских стервятников. Взято в плен 62 немецких летчика.

* * *

Совершив 130-километровый марш, мы 9 июня сосредоточились почти у самой вершины Курского выступа и вошли в состав 60-й армии. Командовал ею генерал-лейтенант Иван Данилович Черняховский, талантливый, образованный, глубоко мыслящий, решительный и смелый военачальник.

Он приехал в дивизию на следующий день после нашего прибытия. Задачи, поставленные им перед дивизией, были сформулированы с предельной ясностью и четкостью: немедленно приступить к сооружению второй полосы обороны по восточному берегу реки Свапа.

Во всех частях закипела работа. По указанию начальника инженерной службы армии бойцы рыли траншеи, ходы сообщения, убежища, строили блиндажи, дзоты. Оборудовались огневые позиции, командные и наблюдательные пункты, укрытия для боеприпасов, продовольствия и машин. Помогали нам транспортом и местные органы власти. [139]

Мы всячески поддерживали социалистическое соревнование между подразделениями. Часто прерывали оборонительные работы внезапными учебно-боевыми тревогами. Это способствовало повышению боеготовности личного состава.

«Завтра битва, грозная, опасная» — об этом ежедневно напоминали красноармейцам в своих беседах политработники.

К 1 июля вторая полоса обороны армии была принята представителями штаба армии с хорошей оценкой. Несколько офицеров, сержантов и солдат, особо отличившихся на строительстве, награждены орденами и медалями.

* * *

...Многое менялось в армии в 1943 году.

Прибыла директива Главного политического управления РККА о реорганизации структуры армейских партийных и комсомольских организаций. Она основывалась на постановлении Центрального Комитета ВКП(б). Вопрос этот давно уже назрел.

В самом деле, в первичных организациях наших стрелковых полков насчитывалось больше двадцати пяти ротных и равных им парторганизаций. В боевой обстановке партбюро полка зачастую не могло по-настоящему руководить ими. Даже заявления о приеме в партию порой залеживались. Бывало, люди, подавшие их, после ранений отправлялись в тыловые госпитали, возвращались в другие части, так и не получив партбилетов. Обидно! Неправильно!

Теперь дело менялось. В полках создавались бюро с правами комитетов, а в батальонах — первичные партийные и комсомольские организации.

Вместо избираемых секретарей партийных и комсомольских организаций вводился институт назначаемых парторгов и комсоргов полков, батальонов и рот. Это тоже было продиктовано жизнью. В боях секретари партийных, комсомольских организаций и члены бюро часто выбывали из строя, а созыв собраний для избрания членов бюро и новых секретарей далеко не всегда был возможен. И получалось, что в самые жаркие, самые ответственные моменты многие партийные и комсомольские организации оказывались без руководителей.

Теперь в случае выхода руководителя из строя не нужно было дожидаться затишья, чтобы избрать членов бюро на партийном или комсомольском собрании. Подбор состава бюро возлагался на заместителя командира полка по политической части и парторга, утверждение — на политотдел [140] дивизии. Отступление от демократии? Да, в известной степени это сужало внутрипартийную демократию. Но всем понятно, что такое решение ЦК партии было вызвано конкретными условиями военного времени. Однако и в этих условиях парторгами и комсоргами назначались, как правило, люди, которых избрали бы и сами коммунисты и комсомольцы.

Устанавливался и новый порядок прохождения дел о приеме в партию. Все заявления должны были, как правило, рассматриваться на собрании ротной партийной организации. Решение принимало бюро первичной организации, и утверждалось оно партийной комиссией при политотделе соединения, минуя общее собрание первичной партийной организации.

Выполняя директиву Главного политического управления, политотдел провел большую организационную работу. В батальонах, дивизионах, а также в отдельных ротах и батареях, непосредственно входивших в состав полков, были созданы 54 первичные партийные организации, в ротах и батареях — 61 партийная организация и 14 кандидатских групп.

Создание полнокровных партийных организаций во всех частях и подразделениях стало возможным благодаря росту рядов партии. Несмотря на значительные потери коммунистов во время последних боев на Северо-Западном фронте, в июле в дивизии насчитывалось 1080 членов и кандидатов партии.

Парторгами полков стали люди с большим опытом, испытанные и проверенные в боях: Иван Иванович Мухин, Илья Иванович Недотанов, Касым Адурхаевич Абайханов, Дмитрий Иванович Власов. Каждый из них по-своему запомнился мне. Энергичный, бесстрашный капитан Мухин начал службу в дивизии политруком роты, отличился в боях под Левошкино уже как заместитель командира батальона по политчасти, после ранения отказался уехать в госпиталь, лечился в медсанбате...

Старший лейтенант Недотанов из шахтерского племени — а это уже само по себе служило отличной рекомендацией, — отвагу свою показал в первых же боях.

Дмитрий Власов — сын старого рабочего-большевика. Еще подростком стал к станку. В тридцатом мы вместе с ним участвовали в работе по коллективизации деревни на Рязанщине. Тогда комсомольцы называли Власова: наш Митяй. Он был храбр и рассудителен. Уже тогда в нем созревали качества комсомольского вожака. Теперь он возмужал, [141] стал увереннее, спокойнее, крепче. А добрую свою улыбку и юношеское обаяние сохранил. Неведомо как проникло в полк прозвище Митяй. Но одно то, что оно привилось, свидетельствовало о том, что новый парторг пришелся красноармейцам по сердцу.

Как и другие парторги, Власов уделял большое внимание воспитанию комсомольцев, всегда опирался на них. В дивизии увеличилось число первичных комсомольских организаций. Их структура совершенствовалась. Стало больше освобожденных комсоргов. Под руководством политотдела замполиты и парторги оказывали им помощь в усилении комсомольского влияния на молодых воинов.

Все дружнее и крепче становилась наша семья политработников. Жаль, что с ней расставался полковник Н. В. Шведов. Должности заместителя командира дивизии по политчасти и начальника политотдела объединились, и Никифора Викторовича, по его желанию, назначили на командную должность.

Мы прощались с ним в небольшом фруктовом саду, в деревне Хатуши. Стрельба вдали утихла. Откуда-то доносились песни под гармонь. Многое мы вспомнили, мечтали и о будущем. А потом, все-таки преодолев сентиментальное настроение, возвратились к делам сегодняшнего дня, обменялись мыслями об одном неожиданном решении, которое беспокоило меня, да и не только меня. Речь идет об упразднении института заместителей командиров рот по политчасти.

— Трудно будет нам без этих политработников. Много, очень много сделали они для нашей армии, — сказал я Никифору Викторовичу и сослался на статью, опубликованную 22 марта 1942 года в «Правде». В этой статье есть такие строки: «В историю Великой Отечественной войны как одна из славных и почетных ее фигур войдет фигура политрука, с автоматом в руках, в маскировочном халате и каске, идущего впереди и увлекающего за собой бойцов к достижению возвышенной и благородной цели — разгрома германских фашистов и освобождения своего Отечества».

Кому-кому, а нам, работникам политотдела, было хорошо известно, что ротный политрук ближе всех находился к рядовым бойцам, всегда жил и сражался плечом к плечу с ними, был их душой, совестью и честью.

Выслушав меня, Никифор Викторович сказал:

— Хорошо понимаю тебя, Николай Борисович. Верно говоришь, действительно, политруки прославились как настоящие [142] политические бойцы партии. Теперь место политрука займет парторг роты.

Конечно, Шведов был прав. Роль парторгов в ротах, батареях действительно возросла. И все же долго еще красноармейцы самым душевным словом вспоминали своих политруков.

Разговор переключился на другую тему. Никифора Викторовича выдвинули на командную должность, и ему хотелось поделиться со мной мыслями о своей будущей службе. Переход на командную работу он считал естественным стремлением многих бывших комиссаров. Находясь на равных правах с командирами, комиссары привыкли смело и квалифицированно решать и чисто военные вопросы.

Таким был и Н. В. Шведов. Родился он на Волге. Рано остался сиротой, батрачил у кулаков, работал на рыбных промыслах. Коммунист с двадцать восьмого, в армии с тридцать четвертого года. Прошел путь от политрука роты до комиссара дивизии. Повидал всякого. Крещение огнем получил в боях с белофиннами. На Отечественной войне с первых дней.

— Знаешь, горжусь тем, что партия выдвинула меня на политработу, — сказал Шведов, — но чувствую, что смогу быть полезным и на командном посту. И если партия доверяет мне этот пост, то и на нем я останусь ее политбойцем. Ведь такова природа нашей рабоче-крестьянской армии, что и командир и политработник в ней — единомышленники, люди, спаянные единством воли и действий, единством коренных интересов партии и народа.

Мы говорили с Никифором Викторовичем почти всю ночь. Расстались на рассвете, когда запели курские соловьи, и расстались навсегда. Шведов учился в Военной академии имени М. В. Фрунзе в Москве, потом успешно командовал полком в 27-й гвардейской стрелковой дивизии. Уже после войны я узнал от жены Шведова — Александры Федоровны о его письме, которое 20 апреля 1945 года он прислал своей семье. Вот строки из этого письма: «Жив и здоров, идут бои очень жаркие. Скоро начнем штурмовать Берлин. Будьте здоровы и счастливы. Остаюсь всегда ваш...»

23 апреля 1945 года Никифор Викторович Шведов погиб на берегах Шпре. Похоронен он в городе Зоннеберг.

Этот добрый и умный человек остался в моей памяти среди многих моих учителей жизни на войне. Он был из тех советских офицеров, в которых органически сочетались военные и политические качества, командирские и комиссарские [143] навыки, из тех, кому в первую очередь посвящена эта книга.

Теперь многие буржуазные историки стремятся извратить существо и характер института военных комиссаров в Красной Армии. Они клевещут, будто его введение в начале Великой Отечественной войны являлось свидетельством недоверия к командному составу. Некий Панас Феденко, подвизавшийся в так называемом «Институте по изучению СССР» в ФРГ, объясняет введение института комиссаров тем, что «нужен был надзор партийных комиссаров над командирами Красной Армии».

Между тем нам хорошо известно, что введение в наиболее трудный первый период войны института военных комиссаров было продиктовано совершенно иными причинами. Положение о комиссарах ни в малейшей степени не умаляло роли и ответственности командиров. Оно от начала до конца пронизано мыслью о единстве военной и политической работы, неразрывности целей командира и комиссара в повышении боеспособности войск и укреплении воинской дисциплины. И от командиров, и от комиссаров, политработников партия в одинаковой мере требовала быть боевыми носителями духа Коммунистической партии, ее дисциплины, твердости, самоотверженности, мужества и непоколебимой воли к победе в борьбе с врагами социалистической Родины.

Комиссары на деле были полномочными представителями партии и Советского правительства. Они глубоко вникали в боевую обстановку, помогали командирам разрабатывать приказы, строго контролировали их выполнение, беспощадно боролись с трусами, паникерами, нытиками, воспитывали воинов в духе храбрости и стойкости.

Один из старейших командиров Советской Армии, участник гражданской и Великой Отечественной войн, член партии с 1918 года генерал-майор Иван Федорович Куц, характеризуя комиссаров, писал: «Для меня это служило высшим эталоном определения человеческой личности. Такое мнение определилось у меня на основании личного опыта... Я хорошо понял, что такое комиссар. Если он старше меня — это отец, учитель, боевой товарищ. Бывали моложе меня партийным стажем — и это были настоящие друзья, верные соратники, на которых можно было опереться в самый трудный опасный момент. Все они были высокоидейные, беззаветно преданные делу партии, кристально чистые большевики»{11}. [144]

А. X. Бабаджанян (позже Главный маршал бронетанковых войск) в 1941 году командовал на фронте полком. Вот что он пишет о комиссаре своего полка Н. И. Пивоварове: «Он мастер был понимать, я — нет. Но, наверное, потому именно он был комиссаром, а я строевым командиром. И учился у него постижению этой науки понимать, понимать человека. Без ложной скромности скажу, что, наверное, политработники потому и дружили со мной, что замечали мое прилежание в постижении этой науки». И далее: «Командир, — любил говорить Н. И. Пивоваров, — ты думай о том, как полку достигать победы в бою, остальное доверь мне — дисциплину, сознательность, снабжение... Не подведу»{12}.

Он не подводил. Он был из славной когорты старых кадровых комиссаров Красной Армии. Это о таких, как он, наверное, впервые кто-то сказал: душа полка.

От себя добавим, что недаром бойцы пели на фронте:

В лице комиссаров фашисты видели самых опасных для них людей. Вот почему гитлеровцы питали к ним самую лютую ненависть. Характерен такой факт. Еще за три недели до начала вероломного нападения Германии на Советский Союз бригаденфюрер СС генерал-майор войск СС Глюке разослал войскам совершенно секретную директиву командования об обращении с политическими комиссарами Красной Армии. В ней, в частности, говорилось: «Политических комиссаров во вражеских войсках можно опознать по особым знакам отличия — красной звезде с вытканными золотом серпом и молотом на рукаве. ...Эти комиссары не признаются в качестве солдат; на них не распространяется защита, предоставляемая военнопленным по международным правам. После отделения их следует уничтожать».

Главная ставка Гитлера в своем приказе наставляла солдат и офицеров: «Политические руководители в войсках (советских. — Н. И.) не считаются пленными и должны уничтожаться самое позднее в транзитных лагерях. В тыл не эвакуируются»{13}.

А вот еще одно признание. Бывший заместитель начальника оперативного отдела штаба ОКВ генерал Вальтер [145] Варлимонт, допрошенный на предварительном следствии в связи с Нюрнбергским процессом, показал: «Незадолго до начала военных действий я присутствовал на собрании главнокомандующих вооруженными силами вместе с их начальниками штабов, командующими армейскими группами, армиями, а также командующими взаимодействующими армейскими группами авиации и военно-морского флота.

На этом собрании Гитлер заявил, что он предпринимает специальные меры против политработников и комиссаров Красной Армии. Война против СССР будет не обычной войной, это будет борьба противоположных идеологий. Поэтому нельзя рассматривать политработников и комиссаров Красной Армии как обычных военнопленных. Их нужно будет Передавать особым группам полиции безопасности и СД, которые последуют за немецкой армией в Россию».

На Нюрнбергском процессе советский обвинитель генерал Р. А. Руденко спросил Кейтеля: «Значит, вы не отрицаете, что еще в мае, более чем за месяц до войны, уже был запроектирован документ об уничтожении русских политических и военных работников? Вы не отрицаете этого?

Кейтель: Нет, я не отрицаю этого...»{14}

Гитлеровское командование даже установило систему специальных донесений о казненных политработниках Красной Армии.

Страшные приказы и донесения! И немецко-фашистские захватчики выполняли их неукоснительно.

По далеко не полным данным, офицеры 16-й немецкой армии только в первые пять месяцев войны зверски убили и замучили более 70 комиссаров и политработников Красной Армии{15}. Теперь уже нашим воинам известно, что гитлеровцы расстреляли героя обороны Брестской крепости полкового комиссара Е. М. Фомина, извлеченного из-под обломков взорванной стены.

Трагически погиб член Военного совета Юго-Западного фронта дивизионный комиссар Евгений Павлович Рыков. Несмотря на тяжелое ранение, фашисты подвергли его жестоким пыткам. Но сломить волю этого человека извергам не удалось.

Даже после войны битые гитлеровские генералы не могут скрыть своей звериной ненависти к политработникам. «С точки зрения международного права, — читаем в мемуарах [146] Манштейна «Утерянные победы», — политические комиссары вряд ли могли пользоваться привилегиями, распространяющимися на военнослужащих. Они, конечно, не были солдатами»{16}.

Не были солдатами? Это такая клевета, которая даже не требует опровержения. Политработники всех рангов были на самых опасных участках.

У Всеволода Вишневского в «Оптимистической трагедии» есть строки: «До последнего дыхания, до последней возможности двинуть рукой, хотя бы левой, боец-коммунист будет действовать... Гибнешь, топор падает на шею — и последнюю мысль отдай революции. Помни, что и смерть бывает партийной работой».

Именно «партийной работой» стала смерть многих комиссаров и политработников, которые в критические минуты боев во имя победы жертвовали самым дорогим — своей жизнью.

В тяжелые дни сорок первого политработники всех рангов были на самых опасных участках. Когда наши войска были окружены под Вязьмой, к члену Военного совета 20-й армии Федору Алексеевичу Семеновскому пришел летчик:

— Товарищ корпусной комиссар, за вами прислан самолет.

— Доложите, — ответил Федор Алексеевич, — что корпусной комиссар Семеновский оставление войск в трудную минуту рассматривает как предательство. В самолет возьмите раненых.

Окруженные подразделения шли на прорыв. Фашистская пуля сразила Семеновского, когда до своих оставалось 100–150 метров.

Отказался вылететь последним самолетом из Севастополя комиссар 3-й Особой авиагруппы полковой комиссар Борис Евгеньевич Михайлов. Он предпочел остаться со своими подчиненными и вместе с ними сражался до последнего вздоха.

Теперь мы знаем, что члены военных советов 6-й и 12-й армий депутаты Верховного Совета СССР, бригадные комиссары — бывший секретарь Донецкого обкома партии Петр Митрофанович Любавин и бывший секретарь Станиславского обкома Михаил Васильевич Груленко оказались в окружении. Они вместе пробивались к своим и, несмотря на полученные ранения, участвовали в боях. [147]

Вражеские автоматчики плотно окружили их. Последовали призывы сдаваться в плен. Груленко громко ответил:

— Комиссары не сдаются!

А когда в обоймах осталось по последнему патрону и положение стало безвыходным, бригадные комиссары обнялись и свои последние пули израсходовали на себя, предпочитая смерть фашистскому плену.

Политработники были самыми лучшими, самыми преданными Родине и самоотверженными солдатами. И это, хотя у Манштейнов короткая память, вынуждены были признавать они сами.

В захваченном немецком документе «Источники военной мощи Красной Армии» сказано так: «...Мы составляем о нем, солдате Красной Армии, представление благодаря тому, что хорошо познакомились с ним. Среди них прежде всего выделяются комиссары — политруки рот, комиссары батальонов, полков.

В одном из крупных сражений, когда русские были окружены и сопротивление их было ослаблено, я наблюдал комиссара, который вновь и вновь поднимал в бой части.

Мы подошли к ним вплотную, в рукопашном бою они были уничтожены один за другим. Последним остался комиссар батальона, он яростно отстреливался. Его окружили. Тогда он взял последнюю гранату, и, в то время, когда мы пытались скрытно приблизиться к нему, он поднес гранату к лицу, к краю каски. Раздался глухой взрыв, и тело комиссара поникло»{17}.

Что ж, мы, политработники, принимаем к сведению вынужденные признания врагов, которым не под силу отрицать нашу доблесть.

А ложь о наших комиссарах, о недоверии, которое якобы большевики питали к командирам, потребовалась фальсификаторам истории Великой Отечественной войны для того, чтобы бросить тень на деятельность нашей партии, сумевшей в трудных условиях организовать решительный отпор немецко-фашистским захватчикам и обеспечить всемирно-историческую победу советского народа в войне против фашистской Германии и милитаристской Японии.

Вспоминая о комиссарах и политработниках Красной Армии периода Великой Отечественной войны, хочется особо подчеркнуть, что они не только продолжили, но и приумножили традиции легендарных комиссаров, политработников гражданской войны Дмитрия Фурманова, Николая [148] Маркина, Антона Булина, Павла Батурина, Карла Данишевского, Георгия Пылаева, Михаила Янышева и многих других.

Это о них, комиссарах гражданской войны, Алексей Сурков писал: «Большевистский комиссар! Какой светлой народной любовью окружено это рожденное революцией понятие!..

Все они были рыцарями без страха и упрека.

Что им давало высокое звание ленинских комиссаров, народных уполномоченных Октябрьской революции?

Право первыми броситься в гущу боя, не думая о своей жизни. Право на неограниченную ненависть и злобу врагов, которые вырезали на их телах звезды, мучили их и издевались над ними, раньше чем лишить жизни. Право пойти против течения, если стихия смуты разбушевалась и грозит опасностью революции. Высокое и радостное право нести в народные массы окрыляющие слова ленинской правды, словом и делом выковывать сильные и целеустремленные человеческие характеры.

Потому-то так высок был авторитет большевистского комиссара в красноармейской среде. Потому-то так ненавидели комиссаров враги революции. Потому-то партия в те трудные годы придавала такое огромное значение этому самой революционной действительностью рожденному институту».

Да, комиссары и политработники наши олицетворяли собой лучших бойцов ленинской партии. Вновь и вновь я вспоминаю своих товарищей по партийно-политической работе Сергея Чекмарева и Петра Межуева, Шайхуллу Чанбарисова и Михаила Грановского, Иосифа Куликова и Андрея Окорокова, Никифора Шведова и Вячеслава Мыца, Георгия Кузнецова и Сергея Галаджева, Александра Котикова и Василия Шабанова. Вспоминаю их и прихожу к глубокому убеждению, что в их неутомимой работе на фронтах четко просматривается связь времен и преемственность поколений революции. В их деятельности ярко проявились благородные черты политработников, ковавших победу в Великой Отечественной войне. Все они оставили в моем сердце частицу себя.

Думается, не только наши современники, но и те люди, что будут жить после нас, через толщу времени увидят деяния тех, чье слово и личный пример в тяжелые для Родины дни поднимали людей на ратные подвиги. И наверно, немало людей унаследуют от комиссаров их страстность, могучую [149] силу их идейной убежденности, непоколебимую веру в торжество ленинского учения.

В стихотворении Григория Люшнина «Баллада о комиссарах» мне слышатся голоса людей молодого поколения: