Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 6.

Новая служба. Специальные оперативные курсы

Из доклада командования войск по охране тыла Брянского фронта:

«...С образованием Брянского фронта приказом НКВД СССР от 14 января 1942 года было сформировано Управление войск НКВД по охране тыла Брянского фронта с подчинением его Главному управлению погранвойск НКВД СССР. В состав войск НКВД вошли: 17-й Краснознаменный, 18-й и 38-й погранполки войск НКВД по охране тыла Юго-Западного фронта.

К 20 января 1942 года полки вышли на охрану тыла действующих армий Брянского фронта.

18-й погранполк охранял тылы 3-й армии, 38-й погранполк — 61-й армии».

Чем были вызваны такие преобразования? История погранвойск отмечает:

«...Особенность боевой деятельности состояла в том, что если до ноября 1941 года пограничные войска... часто действовали в составе арьергардов по прикрытию отходящих частей и соединений, то после ноября 1941 года они главным образом вели борьбу с агентурой противника, забрасываемой через линию фронта, и с мелкими группами разгромленных германских войск, оставшимися при отступлении оккупантов в нашем тылу».

Охрана тыла... Тыла. Это же не фронт! Уже чуть не полгода идет война, а мы то отступали, то учились,

[73] и на тебе — тылы охранять!.. Душу бередили такие мысли!

Разговаривая с товарищами по школе, назначенными, как и я, командирами отделений, я не раз убеждался, что не одинок в желании попасть на передовую.

А что, если подать рапорт? Школу мы окончили, сержантское звание получили, на здоровье не жалуемся. Сговорились и написали...

— Товарищи пограничники и сержанты, — через несколько дней, собрав две роты около штабной хаты, говорил заместитель комбата по политчасти, — в последнее время командованию батальона некоторые товарищи стали подавать рапорта с просьбой направить их на фронт. Желание их понятно. Но, товарищи, удовлетворить их просьбы мы не можем. На этот счет есть указание политуправления погранвойск. Каждый должен выполнять свой воинский долг на том месте, на том участке, куда он поставлен. Посылать на фронт мы будем в виде исключения только тех, у кого есть веские основания...

— Это какие же веские? А разве бить немцев это не веские?

— Нет, товарищи. Бить врага весь наш народ хочет, но вот у кого фашисты родных побили, у кого братья или отцы на фронте погибли, тот может рапорт подать — разберем.

— А наш полк воевать будет? — спросил тот же голос.

— Сейчас положение на нашем фронте стабильное, но перед 3-й армией, а мы ее тылы охраняем, у немцев крупные силы в районе Орла, и противник проявляет активность с заброской агентуры. Так что нам работы хватит, на спокойную жизнь не рассчитывайте.

Чей-то громкий вскрик «Возду-у-х!» оборвал речь замполита.

— Разойдись! Всем по укрытиям!

Со стороны околицы послышался нарастающий рев самолета. Он шел почти бреющим полетом, стреляя из пулеметов. На бегу я успел заметить, как из соседнего [74] дома выскочил наш сержант Петров со станковым пулеметом и, пристроив его у забора, стал торопливо заправлять ленту.

Самолет, развернувшись, пошел на второй заход, продолжая отрывисто строчить из пулеметов. Петров припал к прицелу и, как только самолет показался из-за соседних хат, дал по нему длинную очередь, потом, повернув пулемет, еще одну вдогон.

— Эх, промазал, наверное! — проговорил кто-то рядом. Но в этот момент мы увидели взметнувшийся столб дыма и услышали грохот взрыва.

— Неужели сбил?

— Застава, в ружье! Бегом к месту падения!

Наш лейтенант первым побежал в проулок. За околицей, на снегу, клубы черного дыма. Летчики, конечно, погибли, с такой высоты с парашютом не выпрыгнешь.

— Ну, молодец Петров, аи молодец! И как это он так быстро успел, а? А что, братцы, за это ему орденок положен или как?

Из доклада командования войск по охране тыла Брянского фронта:

«...26 марта 1942 года приказом по войскам Брянского фронта награжден орденом Красного Знамени сержант 18-го погранполка Петров П. И., бесстрашно вступивший со своим пулеметом в бой с фашистским бомбардировщиком и меткими двумя очередями сбивший стервятника.

Начальник погранвойск НКВД по охране тыла

Брянского фронта полковник Панкин.

Военный комиссар, бригадный комиссар Кириллов.

Начальник штаба подполковник Алкаев».

Я очень обрадовался, обнаружив этот документ в сборнике о пограничных войсках в Великой Отечественной войне. Да, это было где-то под Мценском в марте 1942 года и, конечно, я не подозревал, что буквально через несколько дней... [75]

— Встать! Смирно! Товарищ командир полка, пограничники и младшие командиры согласно списку собраны. Начальник штаба...

Нас, человек двадцать, вызвали в штаб сразу после того, как успели перекусить. Кстати, размещались мы в то время не в казармах, а в хатах, где вместе с жителями, где отдельно, если такие дома находили в деревнях. С продуктами было очень тяжело. Централизованного снабжения никакого. Полковые интенданты доставали кто что может. Обычно наше пропитание ограничивалось мукой и какими-то «жирами». Редко сахар и табак-махорка. Что говорить: зиму 1941/42 года кто жив — помнит.

Тяжелая была зима. Общей кухни никакой. Каждое отделение готовило себе пищу самостоятельно. Для согрева, или, как мои старики говорили, «для сугреву», выдавали нам «наркомовские» сто грамм.

Должен признаться, что до той зимы я водки в рот не брал, даже запаха ее не знал. А мне законные сто грамм тоже были положены. С общего согласия установили такой порядок: в один день свои сто грамм и мои получает номер первый, по строю, на следующий день, если будет что употреблять, — номер второй, потом третий и так до последнего, замыкающего. Все были довольны. До поры до времени. Но как-то я заметил, что порядок, видимо, нарушался и двое бойцов что-то чаще, чем позволяла очередь, становились весьма веселыми и разговорчивыми... В чем дело? Оказалось, что были сердобольные товарищи, которых любители водки чуть «поприжали», и они свои сто, мои сто, итого — двести отдавали этим любителям. И у них уже по триста получалось. А это уже было лишним. Собрались, поговорили по душам, и сами «деды» предложили:

— Товарищ сержант, да вы сами закон нарушаете. Нарком приказал по сто? Приказал. А вы не выполняете. Это непорядок, и нас только смущаете. Так что давайте-ка...

С тех пор пришлось мне «не нарушать». [76]

Готовили еду мы по очереди, вне зависимости от кулинарных способностей очередника. Мне, пожалуй, было труднее всех, поскольку опыта у меня никакого не имелось. По очереди ходили и к старшине за хлебом и если было, то за махоркой и сахаром. Эти самые дорогие припасы тщательно делились на «пайки» и затем распределялись известным на фронте способом, чтобы не было обиды — кому больше, кому меньше досталось. Раскладывали все по порциям на плащ-палатке на полу, кто-нибудь отворачивался к стене. Дежурный в тот день показывал пальцем на ту или иную «пайку», спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся называл очередную фамилию, тот подходил и забирал положенное.

Не раз ребята приносили куски мороженой конины — отрубали и отпиливали съедобные части от убитых и замерзших лошадей. С трудом добывали соль, гора ее была близ железнодорожной станции. Но гора сгоревшая. Вагон с солью немецкие самолеты подожгли, и эти черно-серые глыбы с остатками досок, камней и угля, сплавленные как стекло, и были солевой базой и нам, и всему местному населению.

Возвращусь к тому утру, когда нас собрали в штабе полка. Цель сбора, естественно, никто из нас не знал. Я думал, что будет дано какое-нибудь особое задание — на снайперские курсы или в диверсионную группу, к немцам в тыл. Слухи о таких делах пограничников до нас доходили.

— Товарищи пограничники и младшие командиры, — начал командир полка, — по указанию начальника погранвойск нашего фронта мы отобрали группу наших лучших бойцов и командиров отделений для пополнения другого погранполка. Вам предстоит теперь служить в 38-м погранполку. Он требует усиления. Нам жаль с вами расставаться, но приказ есть приказ. Вопросы будут?

Мы, растерявшись от услышанного, молчали.

— Ну вот и хорошо. Документы сегодня штаб приготовит, завтра отправитесь. Счастливой вам службы. [77]

Так пришлось мне расстаться с 18-м и продолжать службу в 38-м пограничном полку. Он в то время нес охрану тылов 61-й армии на Брянском фронте. И новый адрес: «ДКА ППС 633. 38 п. п. 2 б-н».

Еще служа в 18-м полку, выполняя боевые задания, пришлось побывать в Чугуеве, Купянске, Валуйках.

Валуйки... Когда я был в этом небольшом городке? Сохранилась запись в дневничке: в ноябре 1941 года. Потом переехали в Лиски, оттуда в Россошь, Кантеми-ровку, Новую Калитву, а потом, в январе 1942 года, опять в Валуйки. Оттуда в Елец и в Ефремов.

И вот опять Валуйки. Третий раз. Не знал я, конечно, что этот городок в моей судьбе окажется очень значимым.

В боях на фронте в эти месяцы нам участвовать не приходилось, задерживали по деревням, по дорогам, полям да перелескам всяких подозрительных людей, потом нам говорили, что и шпионы и диверсанты попадались, да и дезертиров хватало.

В первых числах сентября меня, уже в звании старшего сержанта, совершенно неожиданно назначили политруком нашей заставы. В силу чего на объявленных очередных сборах политработников мне надлежало быть. Как помню, в таком звании я был там один. Остальные — офицеры. Сборы проходили в городе Белеве, в штабе полка. На второй день, после занятий, ко мне подошел один из офицеров штаба.

— Товарищ старший сержант, вас просит подойти вон тот майор, видите, сидит на скамейке.

— Есть подойти к майору, — ответил я, удивившись форме приказания: «Просит подойти». Поправив пилотку (кстати, поносить зеленую фуражку мне в жизни так и не удалось, ни в войну, ни после), искоса глянув на свои видавшие виды сапоги, я постарался как можно четче, как учили, подойти к сидевшему офицеру и по-уставному доложить:

— Товарищ майор, старший сержант... [78]

— Знаю, знаю, вольно. Садитесь, пожалуйста... — как-то не очень по-военному ответил майор, жестом предлагая сесть рядом.

Я успел заметить, что петлички у него были не зеленые и фуражка просто защитного цвета лежала на скамейке сбоку.

— Ивановский Олег Генрихович, 1922 года рождения, призыва 1940 года, комсомолец? — скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес он, вызвав своей осведомленностью в моих «установочных данных» естественное недоумение.

— Так точно... — растерянно произнес я.

— Не удивляйтесь, не удивляйтесь. Мне о вас рассказал комиссар вашего полка. А я из штаба фронта. Расскажите о себе, пожалуйста, о своей семье, о родителях, родственниках...

Рассказ мой не занял много времени, биография-то короткая. Когда я умолк, майор, улыбнувшись, посмотрел мне в глаза и опять как-то по-домашнему сказал:

— Так вот, товарищ Ивановский Олег Генрихсвич, 1922 года рождения, 1940 года призыва, член ВЛКСМ, есть решение откомандировать вас на специальные оперативные курсы в Особый отдел фронта. Подучитесь там несколько месяцев, получите новую специальность и работу. Слыхали что-нибудь о чекистах? Так вот у вас будет возможность стать одним из них. Надеюсь, не возражаете? Вопрос с вашим командованием согласован.

— А как же застава?.. — растерянно произнес я.

— Ничего, будут службу и без вас нести.

* * *

4 сентября 1942 года, как отмечено в моей записной книжечке, на попутной машине, закинув в кузов вещмешок — все свое немудреное имущество, я выехал из Белева в Ефремов, где в то время находился штаб Брянского фронта и его службы. Неподалеку от города в небольшой деревеньке Челищево собирались будущие курсанты, [79] присланные из разных частей всех родов войск фронта. Не встретил я только ни одного пограничника.

Что же будет дальше? Что новое готовит мне судьба? Та новая специальность и работа, которой мне предстояло овладеть, была, по-видимому, интересной, загадочной, полной романтики. Работу контрразведчика-чекиста я знал, как и все непосвященные, лишь по книгам да кинофильмам. Все это было очень интересно и вызывало громадную зависть к тем смелым и умным людям, жизнь и работа которых были отданы разоблачениям козней коварного и хитрого врага. Только так, и не иначе!

Что я мог знать о работе НКВД? В моем довоенном окружении чекистов не было. Не было среди родных, близких, знакомых и репрессированных, ни одного человека.

Почему именно мне предложили работу в контрразведке? Не знаю. Кто принимал решение — это от меня было закрыто. Может быть, сыграло роль, что я служил в погранвойсках. Может быть, то, что в звании старшего сержанта я занимал офицерскую должность политрука погранзаставы. Кроме того, я был довольно образован, грамотен по тем временам. Любил работать с людьми, был активен, умел говорить, доходчиво для солдат что-то объяснить.

Однажды утром среди нашей разновойсковой компании я заметил офицера средних лет, с красивым волевым лицом, чуть полноватого, с двумя «шпалами» на зеленых петлицах и, наконец, в пограничной фуражке. Очень хотелось попасться ему на глаза. Как же! Пограничное братство! Уж он-то обязательно должен со мной заговорить, мы же оба пограничники... Однако мне — двадцать, ему на вид около сорока лет. Я — всего лишь старший сержант, в пилоточке, он подполковник, в фуражке...

Но тем не менее на следующий день он действительно окликнул меня:

— Откуда, старший сержант?

Я ответил. [80]

— А до этого где служил?

Сказал про школу в Коломне, про Харьков, про 92-й отряд, про 9-ю заставу.

— Знаю, знаю этот отряд, встречал. Лихо дрались. Вот только начальнику отряда и комиссару не повезло, и Тарутин и Уткин погибли. Слыхал такие фамилии?

— Слыхать-то слыхал, но ни разу не видел.

— В районе Умани они с частями двух наших армий в тяжелейшую обстановку попали. Тебе, брат, повезло. Крепко повезло. А здесь-то ты чего? На курсы прислали?

— Да, на курсы, а вы тоже? Нас учить будете?

— Нет, я сюда на время. Фронт пока в резерве держит. Должен назначение получить. Ну, давай, пограничник, учись. Может, встретимся. Соломатин моя фамилия. Запомнишь?

— Запомню, товарищ подполковник.

В Челищеве мы пробыли недели две, ничем не занимались, отдыхали, «разговоры разговаривали», письма писали.

* * *

Письма... В наш век эпистолярный жанр существенно умалил свое значение в общении людей. Просто телефоны, радиотелефоны, вплоть до спутниковых, просто телеграфы и факсы, Интернет... А что в те годы могло заменить письмо, быть дороже письма? Письма из дома, от родных, от любимой. Или наши письма там, в тылу, с обратным адресом «Полевая почта...», сложенные треугольником, без марок, но с обязательным штампом «Просмотрено военной цензурой». Что могло быть дороже?

Как ждали писем мы на фронте, порой не имея возможности даже адреса своего сообщить. А все равно ждали, ждали как чуда. Как сообщишь? Кто его знает, адрес вот этой самой «полевой почты №...» надолго ли? А если ранят, а если в другую часть?

А сколько наших писем, да и не только наших, а и к нам идущих, сколько мыслей и слов в них были в клочья [81] разорваны? Снаряды, мины, бомбы полевые почты не миловали. Вот и думай: то ли адресатов с той или другой стороны уже в живых нет, то ли письма по дороге та же участь постигла.

Чудом за эти пролетевшие годы сохранилось десятка два моих фронтовых писем. Писаны они были в разные годы войны не только из разных мест, но и из разных стран. Но во всех этих пожелтевших и ветхих листочках жила одна мысль.

«...Вчера полупил твое письмо, написанное месяц назад. И мои письма идут так долго? Прав Лебедев-Кумач: «У писем моих непростая дорога, и ты не проси их ходить поскорей...»

Это из письма 1944 года, когда мы шли на запад.

А вот строчки из записной книжечки, написанные еще в 1940 году:

«Верочка пишет часто...», «Верочка пишет реже...» — это через месяц.

«От Веры давно не получал писем...», «...Писем давно не получал, как-то там мои?» — это июль 1941-го.

«Как хочется получить весть из дома, от Верочки нет писем более двух месяцев...» — это август.

А как-то в том же месяце пришло письмо с такой подписью: «...Люб. теб. Вера...» Очень спешила!

Тоска зеленая по письмам. А ведь больше всего ждал письма от любимой. Такова молодость. А уж потом от родителей, друзей, товарищей. Письма...

* * *

Ефремов. Городок небольшой, но ведь город! За год жизни в кочевых полевых условиях мы, честно говоря, соскучились по нормальному человеческому быту. А здесь снаряды и мины не летали, трассирующих светлячков не видели, да и спать можно раздевшись и на койке, а не на наспех сколоченных нарах, в каком-нибудь сарае.

Начались занятия. Все то, что нам рассказывали, чему учили, было совершенно новым, необычным. Помнится, [82] даже поначалу думалось, не ошиблись ли товарищи доверять таким молодым работу такой государственной важности, доверять государственные тайны?

Что меня тогда поразило? Нам откровенно объяснили, что главным методом нашей работы будет работа с агентурой, с осведомителями. Об этом ведь нигде не писали... А здесь прямо говорили — вы должны подбирать людей среди военнослужащих, которые смогут вам при необходимости сообщать о каких-либо безобразиях. И не только среди военнослужащих, но и среди гражданского населения, в том случае, когда есть возможность такого общения. Нам говорили — это оправдано интересами безопасности государства, так принято, так нужно, таков порядок.

Нам объяснили, что существует определенное делопроизводство. Наблюдение за подозрительным лицом может начинаться с того, что вы получили о нем самые первые сведения, которые назывались «зацепкой». Это пока не обвинение в чем-то, а просто агентурная «зацепка». Такой вот термин. Если, по мере поступления дополнительной информации, вы чувствуете, что «здесь что-то есть» и нужно продолжать работать углубленно, из «зацепки» это уже переводится в дело-формуляр. Это уже папка, куда кладутся очередные донесения. Вот такое делопроизводство. Безусловно, для меня все это было внове.

Другие предметы, которые нам давали на курсах, в памяти не сохранились. Видимо, потому, что азам криминалистики и других спецпредметов меня учили в погранвойсках. На нашем начальном уровне оперуполномоченных никаких шифров и кодов не требовалось. Вся моя последующая переписка, документы, которые я обязан был пересылать из полка в дивизию, были написаны от руки, запечатаны в конверте «секретно» и отправлялись с обычным нарочным, никакой фельдсвязи.

Было нас в группе человек тридцать, обычные военнослужащие, все постарше меня. Впоследствии никого [83] из них я не встречал, потому что единственным с этих курсов попал в кавалерийский корпус.

Незаметно пролетели сентябрь, октябрь. В конце октября, сдав полагавшиеся зачеты, еще до присвоения офицерских званий мы прикрепили на петлицы по три «кубаря». Это было звание — младший лейтенант государственной безопасности. Это что-то стоило! Впечатление на нас это производило неповторимое! (Эх, молодость!)

— Хлопцы, вот интересно, два дня назад я, курсант, с петличками старшинскими, — говорил мой сосед по койке, — шел по улице и козырял направо и налево то лейтенанту, то майору, то политруку, а сегодня иду важно, а всякие там сержантики, старшины да лейтенантики меня приветствуют. Здорово, а?

Изменение нашего положения коснулось не только звания, а и денежного содержания. До этого я получал в месяц 25 рублей, а тут, в новом звании, сразу 500! 500 рублей! Снилось ли когда-нибудь такое? Теперь и родителям помощь будет, мне-то деньги ни к чему, тратить их не на что.

На одной страничке записной книжки сохранилась карандашная запись:

«3 октября 1942 года. Два года, как из дома. Начало самостоятельной жизни. Могу помогать семье. Как это приятно! Почему-то нет писем. Что случилось? Итак, жизнь моя связана с органами, я — чекист. Госбезопасность моя работа. Мечты о дальнейшем — туман. Ясно себе представить не могу. А интересно узнать, что будет дальше. Жизнь дает много интересного, о чем приходится крепко ломать голову. Да, жизнь интересная штука!»

В первых числах ноября в штабе я встретил того офицера-пограничника, который в Челищеве назвался Соломатиным.

— Здравствуй, здравствуй, пограничник, как дел а? Как курсы? [84]

— Товарищ подполковник, курсы окончены, звание присвоено. Теперь по частям.

— А назначение ты уже получил?

— Нет еще. Слышал, что меня вроде хотят здесь, при штабе фронта оставить...

— При штабе? Да что тебе, такому молодцу, при штабе делать? Поедем ко мне в корпус!

— В какой корпус?

— А я получил назначение. Завтра еду в 7-й кавалерийский корпус. Буду там начальником Особого отдела. Так что?

Кавалерия... казаки... кони лихие... шашки... бурки... шпоры... рейды по тылам противника... Все это, как кадры кинохроники, прокрутились в голове.

— Так я верхом-то...

— Ну и что? Помоложе меня, научишься.

— А вы можете здесь с начальством договориться?

— Ну, это не твоя забота. Так согласен?

— А что... согласен!

— Вот и хорошо. Как фамилия? Дай-ка я запишу. И не забудь — 7-й кавалерийский.

Не успел я, прибежав в комнату, где мы жили, и раскрыть рот, как соседи буквально навалились на меня:

— Где тебя черти носят? Приказано в полном составе к 15.00 явиться в клуб штаба. Понимаешь, здесь даже клуб есть! Вот устроились товарищи! Кому война, кому... самодеятельность. Ты ведь тут и дальше служить будешь, слухи пришли...

— Черта с два! — И я рассказал о предложении подполковника Соломатина.

— Ну чудик! Здесь-то лафа была бы, а ты в казаки!

— И правильно, что в казаки, жаль только, что с погранвойсками распрощаешься, — поддержал мое решение кто-то.

— Да, пожалуй, ты прав. С погранвойсками расставаться жалко, но ведь в коннице-то воевать, а не тылы охранять...

— А что в клубе-то? [85]

— Что в клубе, что в клубе! Репетиция, вот что. Праздник скоро — 7 Ноября. Начальство решило силами наших курсов и девчат из военной цензуры, видели, какие красавицы тут ходят, будь здоров, концерт подготовить. Кто споет, кто спляшет, кто стихи прочитает. Майор из политуправления приходил, приказал к 15.00. Там на месте решат, кого брать, кого нет.

В детстве я немного учился играть на пианино. Больше, правда, подбирал по слуху, чем играл по нотам, и страшно обрадовался, когда за кулисами клубной сцены увидел рояль. Притащил стул, сел, открыл крышку — и боязно стало. Господи, вечность ведь прошла. Дым, кровь, бомбежки, отступление... Война и... старенький рояль. Осторожно тронул клавиши... Ребята обступили вокруг.

— Ну, сыграй, сыграй что-нибудь...

Что же сыграть? Вспомнил мотив песенки из кинофильма «Истребители»: «В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят...»

— Еще, еще... «Три танкиста, три веселых друга...»

— Нет, эту не надо. Попробуй вот «Махорочку».

Я стал подбирать мотив под слова: «Эх, махорочка-махорка, подружились мы с тобой, вдаль глядят дозоры зорко, мы готовы в бой, мы готовы в бой!..» Мотив был немудреный, я смелее стал его наигрывать. И вот в этот момент вдруг слышу из-за спины:

— Товарищ младший лейтенант, а вы не подберете мотив одной песни, она нам очень нравится, только названия не знаем, но песня прекрасная...

Оглянулся — три девушки в форменных платьях, рядом с нашими ребятами. Та, которая задала вопрос, стояла слева, чуть поодаль.

«Ну до чего же красива!» — мелькнуло в голове. Чудные светлые волосы, голубые-голубые глаза, очаровательное личико.

— Зоя, ты попробуй, напой мотив, может быть, и получится...

— Что ты, Ирочка, как же я могу?

— Можешь, можешь! В комнате сколько раз пела... [86]

Зоя запела:

Помню, пулей грудь обожгло,
Сколько годочков прошло...
Многое в жизни бывает,
Мир наш могуч и широк.
Но каждый из нас выбирает
Только одну из дорог...

Не сильный, но удивительно приятный, душевный, глубокий голос, слова, пропетые с таким чувством и какой-то болью...

— Нет, извините, пожалуйста, этой мелодии я не сыграю, — пролепетал я, почувствовав, что сердечко мое сжалось отчего-то. Подумал — ну, парень, ты погиб! Такие девушки убивают наповал!

В праздничный вечер 5 ноября зал клуба был полон. После обязательного доклада и небольшого перерыва — концерт самодеятельности. Номера шли своим чередом, до того момента, когда на сцену вышла та девушка... Она так прочитала лермонтовский «Хаджи Абрек», что аплодисменты не утихали минут пять. А уж что творилось после исполнения ею той песни, мотив которой она просила меня подобрать, — и слов не подберешь! Зал встал!

Потом под мой аккомпанемент четверо курсантов неплохо спели «Махорочку», сделав акцент на словах:

Как письмо получишь от любимой,
Вспомнишь дальние края,
А закуришь — и с колечком дыма
Улетает грусть моя...

Я прочитал рассказ Ванды Василевской «Партбилет» — о первых минутах боя одной из погранзастав. Я прочитал его недавно то ли в газете, то ли в какой-то брошюре и запомнил. А вот как я читал — не помню. Зала я не видел. Это было впервые. Опомнился я только после последних слов рассказа. Тишина в зале... и аплодисменты. Но наверное, самой приятной наградой того вечера были большие-большие, радостно раскрытые голубые [87] глаза и протянутые руки, встретившие меня за кулисами. Зоя...

В тот вечер на много-много лет я расстался с пограничными войсками и на всю жизнь с теми большими-большими голубыми глазами...

Осень. Жизнь. Война. Любовь.
Да, любовь и дыхание смерти.
Да что смерть! Умереть за жизнь —
Это не смерть, а бессмертье!

Таким четверостишием начиналась и кончалась целая поэма, вдруг написанная мною той ночью. Это было наивным признанием в любви той девочке.

Примерно через месяц, уже в своей части, я получил письмо от ее подруги. Она писала, что Зоя не могла на следующее утро попрощаться со мной. Ей не разрешил преподаватель курсов, седовласый полковник Острецов, не раз хваливший меня за месяцы учебы. Но больше меня он, как оказалось, «отмечал» и любил Зою, и она, вероятнее всего, «в положении». Ее уволили, и Острецов отправил ее в Ташкент. Кстати, фамилия Зои была Хлебникова, она была москвичкой, окончившей десятилетку в 1941 году.

«Каждый из нас выбирает только одну из дорог...» Помог ли Господь Бог той девочке выбрать свою дорогу и стала ли она для нее счастливой? [88]

Дальше