Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 3.

Застава № 9

Застава № 9. 20 километров вниз по Сану, на север от Перемышля. Деревня Михайлувка. Большой каменный дом жившего здесь раньше священника местной церквушки. Пожалуй, каждый прежде всего старался узнать новый почтовый адрес. А как же иначе? Ведь письма домой и из дома, родным, близким, любимым, были единственными ниточками, связывавшими нас с таким недалеким прошлым, тем, что составляло суть жизни восемнадцати прожитых лет. И вот новый адрес: «Украинская ССР, Львовская область, Ляшковский район, п/о Дуньковице, погранзастава села Михайлувка».

* * *

Думалось ли тогда, что через много-много лет, листая страницы книги «Пограничные войска в Великой Отечественной войне. 1941 год», я натолкнусь, именно, я словно натолкнулся, внезапно остановившись, вытер покрывшийся испариной лоб: «...По участку Перемышльского погранотряда. В 9.30 бомбардировка Перемышля продолжается. Связь со штабом потеряна... Немцы заняли Дуньковице...»

* * *

Жители из Михайлувки были выселены, дома пустовали. Деревня вся в садах, раскинулась вдоль Сана. Дом заставы от Сана в полутора сотнях метров. Чуть ниже по [31] течению наш и противоположный берега связывал большой мост, достаточно широкий, по нему мог бы двигаться любой транспорт. К мосту подходило шоссе. На нашей и сопредельной стороне у моста высокие деревянные мачты. Внизу, на высоте человеческого роста в ящичке наш государственный флаг. Как говорили, с той стороны такой же ящик с фашистским флагом. Это для вызова представителей на переговоры при каких-либо инцидентах.

Насколько помню, мостов через Сан, кроме перемышльского железнодорожного и этого, у нашей заставы, на двух десятках километров больше не было.

Мосты... Суждено им было войти в историю, суждено было стать судьбой многих юных жизней...

Участок нашей заставы весь шел по Сану и большой сложностью охраны не отличался. Нарушений в конце 1940 и начале 1941 года почти не было. Приходилось довольствоваться рассказами служивших уже второй год: «Вот в прошлом году...» или «Вот полтора года назад на восьмерке...». Это подогревало самолюбие и каждый раз, когда вначале младшим наряда, а вскоре уже старшим стоял я с товарищами перед начальником заставы лейтенантом Слюсаревым или его помощником лейтенантом Трусовым и слушал всегда строго и торжественно произносимые слова: «Приказываю выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Задача наряда: затемно, соблюдая все средства маскировки, занять место в секрете в районе большой ивы правее моста...» — думалось невольно: «Вот сегодня будет задержание, обязательно будет...»

Граница. Вот он берег реки. Последняя кромка нашей страны. Всего шаг дальше, и нет уже нашей земли. Всего шаг... Небыстрая вода Сана осенью, быстрая весной, занесенный снегом лед зимой. Вдоль этой кромочки на сотни, да нет, на тысячи километров — широкая контрольно-вспаханная полоса. Так она называлась в те годы. Потом по-другому — «контрольно-следовая полоса» — КСП. Суть та же. [32]

Пойдет нарушитель через границу — надо пересекать эту полосу. Как? А это уже из области ухищрений. Пользовались разными приемами. Нас учили читать следы на земле, и не только человеческие, живности вокруг Михайлувки хватало.

Учились распознавать следы животных и ложные подделки под лошадиные или коровьи. Понимать, прошел человек один или шли двое, след в след, а то еще один на плечах у другого. Шел человек вперед лицом или спиной. Нарушители пытались по-всякому путать пограничный наряд. Учили нас ходить по-пограничному, бесшумно, где ступать с носка сапога, а где с каблука: чтобы ветка в лесу не хрустнула или по дороге камушек ночью не подбить. Слышно-то далеко будет.

Между полосой и берегом Сана — погранзнаки, квадратные в сечении столбы с горизонтальными полосами — красной, зеленой, красной, зеленой. Вверху, на грани, обращенной к границе, — герб СССР. На том берегу, против нашего столба, тоже столб, перевитый косой черно-бело-красной полосой. На нем герб фашистской Германии — орел, распростерший крылья и держащий в когтях лап круг со свастикой.

Шоссе через мост уходило на ту сторону в Родымно, небольшой городок близ границы, а подальше, километрах в пятнадцати вниз по течению, виднелись костелы Ярослава, польского городка покрупнее.

Как-то посмотрев по карте, висевшей в красном уголке, я прикинул: от Родымно до Львова по шоссе всего-то сотня километров. Действительно, два шоссе, одно из Перемышля, второе через участок нашей заставы шли прямо во Львов, а оттуда на Винницу и Киев. Но тогда это отметилось в сознании просто так, как географическая деталь. А через полгода эта «география» стоила жизни многим, очень многим моим товарищам...

— Есть, приказано выступить на охрану границы Союза Советских Социалистических Республик... — Я повторил слово в слово приказ помощника начальника заставы. Повернувшись кругом, мы с напарником [33] подошли к специальному месту зарядить винтовки и, взяв их в руки, и только так, а не на ремень — шагом марш на фланг.

Участок нашей заставы не был, как я, уже сказал, очень боевым, задерживали, по словам «старичков», в основном контрабандистов — носили они сахарин, золото, часы. В какой-то мере это относительное спокойствие объяснялось тем, что границей была река, а ее преодоление не всегда просто, да и крупных населенных пунктов на нашей стороне близ границы не было. Негде скрыться в толпе или выйти на бойкую дорогу.

Вот на 14-й, перемышльской заставе — за год по тысяче нарушений!

На одном из занятий наш политрук рассказал, что за последнее время появился новый тип нарушителей — «тергруппы». Их задача — перейти границу, укрыться, где-нибудь вблизи тропинки, по которой пограннаряд проходит, подождать его и расстрелять в упор. Тела утащить через границу, а потом — погранинцидент! «Ваши пограничники нарушили границу! В перестрелке были убиты...» Цель ясна: вывод из строя погранзастав — раз, приобрести наши подлинные документы, обмундирование и оружие — два. Зачем — время показало.

Но в тот раз ничто не предвещало каких-либо сложностей. Время было дневное, а задача — патрулирование в деревне среди хат и садов. Населения-то никакого, все давно выселены. Хотя хаты, сараи и другие строения — неплохие места для маскировки, но кругом снежная нетронутая целина, ни одного следочка, ни одной тропинки, кроме заячьих да лисьих следов. А нарушители под такие следы подделываться еще не научились.

Четыре часа прошли незаметно. Вышли мы в 10 утра, к двум нас должны были сменить. Как-то невольно к концу смены всегда подтягивались к началу своего участка, поближе к заставе, чтобы смениться скорее. А тогда еще и время было обеденное.

На тропинке из-за большого яблоневого сада показались двое. Наши. Подошли. [34]

— Давайте, ребята, на заставу бегом. Старшой, там тебя замполит срочно требует!

— Чего?

— Не знаем. Приказал передать, чтобы сразу к нему, потом уж обедать и отдыхать. Понял?

Минут через пятнадцать мы были на заставе. Доложив дежурному, разрядив и поставив винтовки в пирамиду, мы с напарником разошлись. Он — обедать, я — к замполиту.

— Товарищ младший политрук, пограничник...

— Вольно, вольно. К 15.00 быть готовым к поездке в комендатуру. Там сегодня комсомольское собрание. Вам, как комсоргу заставы, там положено быть. Вопросы будут?

— Есть быть готовым к 15.00. Что взять с собой?

— Комсомольский билет, оружие. Все. Выполняйте. Машина будет.

На повестке дня комсомольского собрания нашей 3-й комендатуры было два вопроса: «Повышение авангардной роли комсомольцев в охране Государственной границы». Это был основной вопрос. Доклад делал заместитель коменданта по политчасти политрук Лебедев. Рядом с ним за столом сидел пограничник со «шпалой», как тогда говорили, на петлицах.

— А это кто? — спросил я шепотом у соседа.

— Эх ты, не знаешь, это наш комендант, капитан Столетний. Во, фамилия интересная, ему хотя и не сто, но до ста жить обязан, фамилию-то подводить нельзя!

Вторым был оргвопрос — довыборы в состав комсомольского бюро комендатуры из прибывшего на заставы молодого пополнения. И вот тут-то меня подстерегал сюрприз. Совершенно неожиданно кем-то из президиума собрания была названа моя фамилия. «Откуда меня-то знают? — пронеслось в голове. — Почему меня? Ведь я на заставе-то без года неделю...» Все дружно проголосовали за. Меня ни о чем никто и не спрашивал. Вот так в марте 1941 года стал я членом комсомольского бюро нашей комендатуры. [35]

Март... Маленький треугольничек. Сохранившееся письмо знакомым девчатам в Тайнинку:

«С западной границы нашей любимой Родины поздравляем с праздником 8 Марта!

Там, далеко от нас, в кругу друзей и любимых, не забывайте и о нас. Вспомните, быть может, в этот вечер и ночь ваши друзья, стоя на священных рубежах Родины, защищают вас, ваш покой и мирную счастливую, веселую и радостную жизнь.

Пограничник».

...Сейчас уже и не помню, почему мне пришла тогда в голову мысль стать проводником служебной собаки. По всей вероятности, потому, что их героическим подвигам при задержании самых опасных нарушителей границы уделялось и в литературе, и в рассказах товарищей внимания больше, чем другим, отличившимся на границе. Да, пожалуй, в те годы настоящий пограничник и не мыслил себя без собаки — самого верного помощника. Доходили и до нас рассказы о подвигах легендарного Никиты Карацупы с его Ингусом, задержавшего около 400 нарушителей границы. Могло ли это пройти мимо сознания и чувств молодого парня? Наверное, нет. Хотелось и здесь испытать себя, узнать что-то новое, интересное.

Повторю еще раз, что повлияло на меня тогда, точно не помню. Помню лишь очень хорошо ответ начальника заставы. Я зашел к нему в канцелярию, естественно спросив разрешения, и положил на стол листок бумаги из ученической тетрадки, на котором значилось: «Рапорт...» — и далее излагалось желание быть зачисленным в пограничную школу служебного собаководства.

— Не отпущу! Вам ясно? Идите.

— Есть идти. — Кажется, без большого сожаления произнес тогда я.

В ночь с 11 на 12 апреля 1941 года мы с напарником... [36]

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1961 года... Двадцать лет. Прошло ровно двадцать лет. Понимали мы, что свершается необычное, то, чего не делал никто. Но здесь, на космодроме, обстановка не побуждала к необычному восприятию происходящего. Она была строгой, деловой, не праздничной. На космодроме в ту ночь были будни. Мы делали свое дело — готовили к старту ракету с «Востоком».

Вот так распорядилась судьба. Ровно двадцать лет отделяют эти два очень памятных, очень важных в моей жизни события. Тот день 1941 года подарил мне жизнь, тот день 1961 года подарил счастье.

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1941 года мы с напарником Юсовым получили приказ выйти на охрану границы в район моста через Сан и занять место в секрете неподалеку от него. Это место мы хорошо знали. Из «медвежьей берлоги» в канаве, под прикрытием разросшихся кустов, хорошо просматривался весь участок левее моста и сам мост.

Подойдя туда и пробираясь поочередно где ползком, где пригнувшись, растянули в обе стороны шпагат от прибора «СП» и залегли в берлоге. В секрете одна задача: лежи, смотри, слушай, дыши в полноздри, не вздумай чихнуть или кашлянуть. Если простужен — в секрет не пошлют.

Ложились всегда спина к спине. Чтобы смотреть в разные стороны. Смотреть и слушать. Чего больше — сказать трудно, поскольку секрет, как правило, наряд ночной. А ночью больше можно слышать, чем видеть. Впрочем, и ночью видны силуэты на фоне неба. Нас учили, что смотреть ночью надо только присев или лежа на земле.

Вот, наверное, об этих уроках и напомнил мне тогда ажурный четкий контур стальных ферм моста. Мост в [37] другой мир, в другую страну. Посередине моста поперек — белая черта. Граница. Одна половина моста наша, другая чужая. Чуть отступая от черты, растянута густой витушкой колючая проволока — «спираль Бруно». Вот и все препятствие на стыке двух государств.

Ночь была тихой, небо в тучах, но дождя не было. Первый час прошел спокойно... Вот написал слово «спокойно», и подумалось: час-то прошел спокойно, никаких происшествий не принес, а вот как мы-то себя чувствовали? Спокойно ли было на сердце? Да нет, конечно. Посудите сами: молодые парни, мало что еще видевшие в жизни, стали пограничниками. В руках у них винтовки, которые они держать-то в руках научились пару месяцев назад, а стреляли пока только по мишеням несколько раз. На стрельбище старшина выдавал нам по три боевых патрона, а после выстрелов, встав и поправив гимнастерку или шинель, мы докладывали: «Товарищ старшина, пограничник (имярек) сдает стреляных гильз три!» Ведь не дай бог потерять гильзу! Страх!

А тогда на живот почему-то съезжала брезентовая сумка с двумя не учебными, боевыми гранатами РГД-33, зелененькими, блестящими, с «вафельным» оборонительным чехлом. А такую гранату мы и кидали-то один раз, из окопа. Впечатлений — на неделю разговоров. И винтовка боевая, и патроны боевые, и не по три, а в двух подсумках тридцать штук. И всем этим положено пользоваться не тогда, когда разрешит командир на занятиях, и не по фанерной мишени, а тогда, когда решишь сам и перед тобой будет человек-нарушитель, не мишень, не фанерный щит, который поднимают и опускают из укрытия твои товарищи по взводу, а враг. Он вооружен и может в тебя стрелять. В тебя! А стрелял ли кто и когда-нибудь в тебя? А ты стрелял в человека? И не из игрушечного пистонного пистолета? А? Бросал в человека гранату? А ведь мы были даже не первогодки в пограничных делах, а «первомесячники». Ох, как далеко нам было до знаменитого Карацупы, да что Карацупа? Он служил где-то на Дальнем Востоке, а вот в нашем отряде, [38] в штабе служит капитан Черных. Еще в 30-х годах, будучи начальником заставы, он заслужил свой первый орден Красного Знамени. А вторым был награжден за подвиг в войне с белофиннами. Вот для такого человека та ночь, когда лежали мы с Юсовым спина к спине в секрете, могла действительно быть спокойной.

Ажурное переплетение ферм моста четко вырисовывалось на фоне неба. Тихо. Изредка доносился с той стороны собачий лай из Родымно. Плескалась тихонько вода. Прошел еще, наверное, час, может, чуть больше. Часов ни у меня, ни у Юсова не было.

Но вот мне показалось, что в переплетах моста движется какое-то темное пятно. Может быть, только показалось? Присмотрелся, нет, вроде ничего не видно. Тихо. Прошло еще несколько минут. Смотрю на мост. Нет, не показалось, по мосту осторожно двигался человек.

Сердце сразу зачастило, да так, что казалось, будет слышно там, на мосту. Легонько щелкнул прицельной рамкой на винтовке — знак напарнику: «внимание» и тут же почувствовал по движению его головы, что он тоже заметил нарушителя. Не двигаясь и стараясь как можно тише дышать, словно наше дыхание можно услышать метров за двести, мы внимательно смотрели, что будет дальше.

Пока предпринимать что-либо было бессмысленно. Нарушитель мог тут же повернуться и уйти обратно. А стрелять в него мы не могли: во-первых, не положено без предупреждения, а во-вторых, пули полетели бы в ту сторону, а это погранинцидент! Оставалось одно — ждать и смотреть.

Человек шел по мосту. Шел не маскируясь, открыто, но осторожно. Перешел на нашу сторону моста, сошел с него, постоял минуту-две. Оглядываясь по сторонам, подошел к мачте, что стояла у моста. Я скорее догадался, чем увидел, что у мачты он открыл ящичек с нашим государственным флагом. В тишине резко прозвучал треск разрываемой ткани. Ну, это уж слишком! Мелькнула [39] мысль: «А что, если он сейчас уйдет? Что тогда?» Стало сразу жарко. Нужно было что-то предпринимать. Притянул голову Юсова к себе, зашептал ему на ухо, от волнения путая слова:

— Лежи здесь, следи. Я отползу ближе к реке, огнем отсеку, если обратно на мост пойдет... Если сюда, по дороге, подпусти на штык, понял? И окликни шепотом, тихо, как учили...

Стараясь чуть не зарыться носом в весеннюю, еще не просохшую землю, я пополз по канаве, заросшей кустами, шедшей от нашей «берлоги» к берегу. Мост оставался правее. Прополз метров десять, замер, тихонько поднял голову: где он? Силуэт нарушителя виднелся отчетливо на фоне неба все там, около мачты. Зачем ему понадобилось отрывать наш флаг? Зачем он перешел на нашу сторону?

Пополз дальше. Вроде слышнее стало тихое, мирное побулькивание воды в Сане. Нарушитель медленно, очень медленно пошел по дороге к тому месту, где остался Юсов. Я понял, что ползти дальше смысла нет, пусть пройдет еще шагов тридцать — сорок, и я окажусь между ним и мостом. Только бы Юсов раньше времени не спугнул, не выдал себя.

Человек шел не пригибаясь, медленно, словно на прогулке. И тут... какой-то сдавленный и отнюдь не властно-четкий возглас: «...ой...» Это все, что «осталось» у напарника от грозного и властного «стой!».

Нарушитель отпрянул от кустов, громко вскрикнул. Почти тут же я вскочил, пробежал два-три десятка метров, встал за спиной человека, выставив вперед штык.

— Руки! Брось оружие!

— Ниц сброи, то-товаришу, не маю сброи, ниц! — не очень твердо, но излишне, как мне показалось, громко ответил задержанный.

— Юсов, обыщи!

На той стороне послышались голоса, какая-то возня. Положив нарушителя лицом вниз на землю и оставив Юсова около него, я пошел к секретному пню. [40]

Там было телефонное гнездо для связи с заставой. Доложил дежурному о задержании. Поскольку мы здесь себя уже раскрыли, да и время наряда подходило к концу, дежурный разрешил задержанного конвоировать на заставу нам самим.

Кем он оказался? Узнать об этом не довелось. Утром дежурный поднял меня с койки:

— Вставай! Быстро к начальнику...

— Товарищ начальник заставы, пограничник...

— Вольно, вольно! Молодцы вы с Юсовым. Поздравляю с первым задержанием. Поспешили только. Может быть, за ним еще бы гости пожаловали. Ну, ничего... А вам вот, сюрприз!

Начальник заставы протянул мне листок бумаги. Это была телефонограмма из Перемышля, из штаба отряда:

«Пограничника Ивановского О. Г. откомандировать в штаб отряда для отправки в школу МНС (младшего начсостава. — О. И.) служебного собаководства. Начальник штаба отряда капитан Агейчик».

Перекусив, сдав оружие и получив нужные документы, я на заехавшей из комендатуры машине уехал в Перемышль.

Это было 12 апреля 1941 года, около 9 часов утра. Этот день подарил мне жизнь.

Своей, так и не успевшей стать родной, «девятки» я больше не видел. Не видел ни одного человека, служившего в то время на ней. И конечно, не думалось в тот день, что на границе мне больше служить не придется.

Прибыв в Перемышль и встретившись со своими будущими товарищами и командирами, мы, получив на одной из застав собак, выехали в город Коломыю — небольшой городок, районный центр Станиславской области, на левом берегу реки Прут. Собаку мне дали хорошую, рослую немецкую овчарку, звали ее Ашкарт. Мы учились сами и учили своих собак. Занятия были интересными, очень хотелось стать хорошим, квалифицированным [41] дрессировщиком и сделать из Ашкарта совершенство розыскной техники.

Незаметно проходили, вернее, пробегали дни. Именно пробегали! Распорядок дня выглядел примерно так: в 7 часов — подъем, бегом на зарядку, на зарядке — бегом, с зарядки бегом на собачью кухню, оттуда с бачками с едой бегом к собакам в вольеры на уборку и кормежку, с уборки с пустыми бачками бегом на собачью кухню и бегом в казарму. Умывшись — бегом на завтрак и с завтрака бегом на занятия. Да и на занятиях почти все «уроки» на бегу. Даже на территории школы в часы свободные от занятий разрешалось ходить или строевым шагом, или бежать. Так нужно было для работы на границе.

Незаметно пролетела весна... В конце мая случилась большая неприятность: несколько собак заболели чумой. Происшествие серьезное. Не дай бог разрастется эпидемия — весь учебный план насмарку, а то и собак потеряешь. Командование школы решило наш взвод вместе с собаками и всем хозяйством временно расположить за Прутом на самой окраине города. Помещения там были и для курсантов, и для собак. Кое-что, правда, пришлось дооборудовать. В этом «филиале» занятия продолжались. К счастью, случаев чумы больше не было.

Стоял жаркий сухой июнь. Неподалеку от нас с месяц, а может быть и раньше, какая-то воинская часть начала оборудовать небольшой аэродром. На краю поля построили ангар, и мы несколько раз видели, как на трехтонках — ЗИСах, основных довоенных грузовых автомобилях (а их и было-то, легендарных: полуторка — газик и трехтонка — ЗИС), в этот ангар завозили в решетчатых длинных ящиках темно-зеленые авиабомбы.

— Учебные, наверное, вот прилетят самолеты, посмотрим, как они их швырять будут!

— Да, дадут тебе посмотреть, держи карман шире. Небось ночью будут. Да и зачем? Кого бомбить-то? Воевать учиться, что ли? С кем? [42]

Мелькнула, правда, мысль: аэродромчик-то маленький, никакой бомбардировщик не сядет и не взлетит с такого. Так зачем же здесь, почти рядом с границей, делать склад бомб? А через несколько дней прилетел двукрылый истребитель — «ястребок», покружился раза три над городом и сел на «наш» аэродром. Событию этому мы значения большого не придали.

Ашкарт мой учился прилежно. Единственный, пожалуй, его недостаток: был чересчур злобен и агрессивен при задержании «нарушителя». Было такое упражнение. Все, кому выпадало «счастье» играть роль задерживаемого, второй раз под моего Ашкарта идти категорически отказывались: «Ну его к лешему, зверюгу этого!»

Но ко мне Ашкарт привык быстро, и мы с ним подружились. Приподнимал он, правда, чуть-чуть верхнюю губу, показывая крепкие белые клыки и тихонько ворчал, когда я вытаскивал у него из-под носа из бачка с жиденькой кашицей попавшую туда кость. Ее он получал на закуску. А так мы жили мирно, друг на друга не обижались. Представлял я себе, как с таким красавцем, рослым, сильным, я, закончив учебу, приеду на свою заставу, на зависть всем и каждому...

В первых числах июня, получив увольнительную, мы — трое курсантов — решили пойти в город сфотографироваться, послать карточки домой, ну и, между прочим, купить на негустое курсантское денежное довольствие в какой-нибудь маленькой лавочке по белой булочке да выпить по маленькой бутылочке с фарфоровой пробкой на пружинной застежке ситро местного приготовления. Это была, пожалуй, максимальная роскошь, которую мы могли себе позволить.

Но в воскресенье 15 июня выбраться в город не удалось. «Вот 22-го пойдете. А сегодня другим надо сходить. Успеете, не прокиснут ваши фотографии!» — изрек тоном, не допускающим возражений, наш старшина. Возражать? Не положено. Да и не очень хотелось... Дело было в том, что на той неделе я получил письмо от отца, он сообщил, что, во-первых, мне выслана посылочка со [43] всякими вкусными вещами и, во-вторых, что я имею право воспользоваться льготой по службе в армии, иными словами, меня могут уволить досрочно, как единственного сына у нетрудоспособных родителей. То, что мать была инвалидом по зрению, я, конечно, знал, но что отец, отметивший в ноябре свое шестидесятилетие, считается нетрудоспособным, это мне в голову не приходило. Родители стали хлопотать через военкомат о моем освобождении от службы, так что я теперь могу думать и о поступлении в институт. Это вызвало некую сумятицу в мыслях и планах. Ну а 22 июня, к следующему воскресенью, посылка, конечно, должна была дойти до Коломыи.

Так что в следующее воскресенье... [44]

Дальше