Старшие и младшие
Телеграмма предписывала: генералу Попову А. Ф. с начальниками служб прибыть в Москву, в Главное бронетанковое управление.
Стали собираться в дорогу. Комкор назначил для поездки в Москву группу офицеров, включил в нее и меня. Мы подготовили отчет о боевой деятельности корпуса, заявки на пополнение личным составом и укомплектование техникой, вооружением. [162]
Выехали 14 декабря на трех старых, не однажды ремонтированных «виллисах». Под брезентовые тенты наскоро подшили солдатские одеяла, чтобы было не так холодно. С собой имели запас горючего и продуктов.
Уходили последние недели трудного сорок третьего...
Прифронтовые дороги и проселки запружены колоннами автомашин с военными грузами, с людьми, танками и артиллерийскими тягачами. Некоторые колонны с укрытой брезентом боевой техникой приходилось пережидать подолгу — они шли навстречу, в сторону передовой. А когда мы миновали войсковые тылы, иные картины открылись нашим глазам: выжженные села, разрушенные города, взорванные заводы, мосты. В рабочих бригадах, разбирающих руины, — одни женщины. Тяжелые раны советской земли прикрыты снегами, и раздольно гуляет на пустырях декабрьская метелица.
Ехали и молчали часами. Ненависть к врагу, к осатанелым фашистским варварам накипала в груди.
Несколько дней пути, непредвиденных остановок. И вот Москва. По-военному строгая, подтянутая, немноголюдная. Но уже не такая, какой доводилось видеть ее в сорок первом, когда она была фронтовым городом, форпостом обороны страны. Еще действовал комендантский час, еще сохранялось по ночам частичное затемнение, но жизнь всюду била ключом. О воздушных тревогах москвичи успели забыть. В столицу вернулись из эвакуации многие театры, шли новые кинофильмы. Карточная система делила хлеб и продовольствие скупо, но зато всем по заслугам и труду.
Прозвенел, пересекая нам дорогу, трамвай... Послышался возбужденный говор в толпе на неповторимом московском наречии... Взглянуло широкими окнами знакомое, побитое оспинами осколков здание... Напомнила о себе, будто окликнула, цветная афиша возвратившегося из эвакуации театра...
Москва родная!
Всей группой побывали мы на Красной площади.
Кремлевские звезды пока что по-военному зачехлены. А куранты пропели мелодию, как обычно, пробили наступивший час.
Разместились мы в гостинице ЦДКА. Тесновато, холодновато, но все равно как-то по-родственному хорошо в этом большом армейском доме.
Три дня оформляли заявки, уточняли порядок и сроки комплектования частей, мотаясь по разным управлениям и отделам. Таких, как мы, посланцев с фронта в Москве перебывало немало. [163]
Вечером, где-то около 23 часов, вызвал нас командующий бронетанковыми и механизированными войсками маршал бронетанковых войск Я. Н. Федоренко.
У него в кабинете находилось человек пять генералов и офицеров. Выслушав поочередно наши представления, пожав каждому руку, маршал пригласил нас присаживаться.
— Мы вот тут редактируем новый Боевой устав бронетанковых войск, — сказал Яков Николаевич. — Решили привлечь к этой работе и вас, фронтовиков. — Он улыбнулся приветливо, хотя и устало, добавил: — Считаем необходимым прислушаться к мнению товарищей, которые творят строки устава своими боевыми делами.
— Тем более, товарищ маршал, что редактирование подошло как раз к части, их касающейся, — произнес один из генералов. — Речь идет о действиях танковых и механизированных корпусов.
Помимо нас были приглашены еще два командира танковых корпусов и с ними офицеры их штабов, находившиеся в резерве Ставки.
И началась работа. Кто приобщался когда-либо к редактированию регламентирующих документов, тот знает, насколько это кропотливое и ответственное дело.
Яков Николаевич зачитывал пункт. Обсуждалась, уточнялась общая редакция. Затем подвергались всестороннему анализу каждая фраза и даже отдельное слово — ведь ими регламентировались действия целых воинских коллективов в той или иной боевой обстановке. Верная формулировка сопутствует победе, ошибочная приведет к неудаче, а то и к поражению. Иного метода в работе над уставным текстом, по-моему, и быть не могло.
Через несколько минут исчезла первоначальная скованность общения с высоким руководством. Все увлеклись работой. Наши фронтовики участвовали в редактировании самым активным образом, вносили дельные предложения.
Для меня все это было ново, интересно. Я тоже не стеснялся, высказывал свои мысли, хотя являлся, пожалуй, самым младшим из присутствующих. Некоторые наши предложения, как помнится, влились в строки Боевого устава.
Поработали так несколько часов. Усталость брала свое, и никакое творческое вдохновение не могло ей противостоять. Веки слипались, найденные мысли вдруг куда-то пропаливались. А еще хотелось есть и курить. Хотя бы маленький какой перерыв!..
Видя, что мы клюем носами, Яков Николаевич, прежде чем объявить перерыв, рассказал несколько курьезных случаев, [164] чтобы немного нас взбодрить. Наверное, мы реагировали на это не очень-то живо.
— Перерыв на пятнадцать минут, — объявил маршал.
Он пригласил всех в соседнюю комнату, где были приготовлены чай и бутерброды — кусочки хлеба с тоненькими ломтиками колбасы. Все взяли по стакану чая и по бутерброду, их подали по числу присутствующих.
Вспомнилось мне время учебы в академии. Чай с бутербродами был основой наших завтраков и ужинов, а иногда составлял и весь обед во время короткого перерыва между лекциями и практическими занятиями.
После перерыва работали еще часа полтора. За окнами темнела глубокая ночь.
Усталость начала одолевать не только нас, но и начальников из управления и самого Якова Николаевича — людей, видимо, втянувшихся в такой распорядок работы, но намного постарше нас возрастом.
Маршал решил прервать работу над уставом, заметив, что продуктивность ее резко снизилась. Сказал об этом, хмурясь, с явным неудовольствием.
— Сейчас перейдем в приемную, — объявил он, вставая, — посмотрим кадры фронтовой кинохроники.
— В съемках принимал участие Роман Кармен, — сообщил один из генералов.
Имя этого мастера документального кино, большого художника было уже тогда широко известно. Мне довелось познакомиться с кинематографистом на фронте и лично. Пока переходили в приемную, я вспомнил, как однажды Роман Кармен, находившийся в командировке, накануне боя ночевал в моей землянке. С рассветом наши пошли в атаку, но гитлеровцы оказали упорное сопротивление. Накал боя все возрастал. И когда фашисты перешли в контратаку, Кармен попросил у И. Г. Деревянкина «виллис», выехал ближе к боевым порядкам. С НП корпуса было видно, как оператор где на «виллисе», а где вприпрыжку по холмам и рвам носился со своей кинокамерой, совершенно пренебрегая опасностью, старался схватить крупным планом действия атакующих. Комкор приказал вернуть кинооператора на НП.
Но Кармен никого не хотел слушать и делал свое дело. В конце концов удалось его вызвать на НП.
— Сорвали мне съемку! — бурчал он раздраженно и грозился пожаловаться высокому начальству, не зная того, что как раз оно и велело нам всячески оберегать оператора на передовой. [165]
...Застрекотал аппарат в приемной, замелькали на небольшом экране кадры документального фильма. Кому-кому, а нам, фронтовикам, кадры эти были очень знакомы, но смотрелись все равно с интересом. Мы с Виктором Грецовым устроились на полу, привалившись спинами к теплому радиатору отопления. Можно бы и прикорнуть в затемненной приемной, но теперь почему-то не спалось.
Дверь в кабинет маршала оставалась полуоткрытой. Оттуда послышался резкий, длинный звонок. Яков Николаевич, смотревший фильм вместе с нами, подхватился и бросился в кабинет. Выслушав, что ему говорили по телефону, он в ответ произнес лишь два слова: «Понял. Есть».
Фильм кончился. Маршал Я. Н. Федоренко вышел в приемную. Сказал между прочим, что это был звонок из Кремля, откуда сообщили, что Верховный Главнокомандующий убыл на отдых.
Переходя на официальный тон, маршал объявил:
— Все свободны. Я тоже уезжаю. Завтра... — Он посмотрел на часы. — То есть уже сегодня сбор здесь же в одиннадцать ноль-ноль.
Он оделся и ушел.
Было около пяти утра. Ночных пропусков нам еще не выдали, а в Москве — комендантский час. До шести утра пришлось побыть в управлении, а уж потом ехать к себе в ЦДКА.
Звонок из Кремля, о котором говорил Я. Н. Федоренко, склонял к раздумьям. Завязался и разговор, правда немногословный. Мнение высказывалось единодушное: какую же титаническую работу ведут руководители партии и правительства, лично И. В. Сталин в эти тяжкие для страны военные годы. Верховный Главнокомандующий и весь генералитет отдыхать уезжают только под утро.
Поспать в гостинице нам удалось только часа два.
К назначенному маршалом сроку мы прибыли в Главное бронетанковое управление. Занимались вопросами по своим службам. Много пришлось поработать, поездить по учреждениям командующему артиллерией корпуса полковнику Грецову, начальнику тыла полковнику Мишневу, заместителю командира по техчасти полковнику Кузнецову и мне.
Отработали, согласовали отправные данные на переформирование частей корпуса, утвердили заявки на укомплектование боевой техникой, сдали три старых, битых «виллиса», на которых приехали, получили четыре новых и отправились в обратный путь. Пожалуй, больше других был доволен наш корпусной врач подполковник Ю. С. Шкода. Ему удалось заполучить [166] в Центральном военно-медицинском управлении целый комплект хирургических инструментов, медикаменты, в том числе только что входивший тогда в употребление пенициллин.
Переформирование и укомплектование такого крупного соединения, как танковый корпус, — большая и кропотливая работа. Проводилось, собственно, заново сколачивание бригад, батальонов, рот, больших и малых воинских коллективов, которым нужно было обрести боевое единство. Были спланированы и регулярно проводились занятия по боевой и политической подготовке. Танкисты, мотострелки, артиллеристы, саперы, связисты получали технику и вооружение, осваивали их, совершенствовали свою выучку, готовились к предстоящим боям.
Генерал Попов на каждом совещании требовал от командиров наводить порядок в подразделениях и службах, качественно отрабатывать вопросы боевой подготовки. Сам он занимался всем этим от зари до зари, нередко ночью: проверял несение службы, охрану частей, проводил сбор по тревоге. Его пример ратного трудолюбия и служебного рвения увлекал и всех нас. А еще располагало всех к Алексею Федоровичу его командирское обаяние. Он был строг, но справедлив, душевно близок к людям, особенно к солдатам старшего возраста.
Рассказывая иногда о себе, Алексей Федорович «нажимал» на то, что он из «породы донских казаков». Видно, и характер, твердый да отважный, и неугомонный юмор свой унаследовал от них же — от донских казаков, столь ярко выписанных Шолоховым. Статный, с четырьмя орденами Красного Знамени на груди, строгий и веселый генерал-лейтенант танковых войск — таким был наш комкор.
...Так вот, несколько характерных, на мой взгляд, деталей из периода очередного возрождения корпуса в тылу, под Дарницей.
Алексей Федорович и мы, несколько офицеров штаба, работали в расположении батальона связи корпуса. Проводили тренировку по слаживанию командных радиосетей, заодно осматривали хозяйство, землянки личного состава, кухни, вещевой склад. В одном из помещений обнаружили большую кучу разного хлама, в котором вперемешку были свалены и добротные вещи.
— Экая баррикада... — буркнул Алексей Федорович, морщась, как от зубной боли.
Он велел вызвать кого-нибудь из офицеров-хозяйственников [167] и, когда примчался, отдуваясь, полнеющий капитан, заговорил строго-насмешливо:
— Слушай, да если бы сейчас времена инквизиции, тебя бы сожгли на этом хламе, как еретика на костре! Ибо вред чинишь служебному делу.
Быстренько взялись хозяйственники за этот склад. И сам капитан, как говорится, засучил рукава.
В другой раз поехали мы с Алексеем Федоровичем в поле посмотреть занятия по боевой подготовке. Побывали на разных учебных местах. Впечатление в общем складывалось неплохое — и командиры, и подчиненные добросовестно трудились.
А в одном месте натолкнулись на явный непорядок.
Занятия проводил командир роты, старший лейтенант. Солдаты и сержанты были одеты «разношерстно», кто в шинели, кто в бушлате, кто в комбинезоне. Поодаль стояло всего два танка, как оказалось — неисправных, механики безуспешно копались в двигателях. У одного из офицеров карта в планшете, у другого за пазухой.
Ротный, конечно, подал команду «Смирно», доложил генералу, что проводятся полевые занятия по такой-то теме.
— Образование у вас какое, товарищ старший лейтенант? — поинтересовался вдруг Алексей Федорович.
— Общее среднее, военное... тоже среднее. Окончил училище, — ответил озадаченный офицер.
— Человек образованный... — молвил раздумчиво Алексей Федорович. — Ну раз так, приготовьте лист бумаги и записывайте, что буду говорить.
Ротный вырвал страничку из тетради, положил на планшет, вооружился карандашом.
— Пишите, — кивнул Алексей Федорович и стал внятно, раздельно диктовать: — Сего числа восточнее перекрестка шоссе Дарница — Борисполь мы, генерал-лейтенант танковых войск Попов и подполковник Ивановский, обнаружили группу небрежно одетых военнослужащих с двумя неисправными танками. Установили, что это 4-я танковая рота 2-го батальона 58-й гвардейской танковой бригады. По причине плохой подготовки и низкого методического уровня занятий учебное время (шесть часов) потрачено впустую...
Проверив записанный текст, Алексей Федорович вернул листок ротному.
— Сложите его вчетверо, товарищ старший лейтенант, и отныне носите в нагрудном кармане, — сказал он офицеру. — Носите до тех пор, пока я лично не разрешу вам с ним расстаться. [168]
— Есть, — тихо ответил старший лейтенант. Щеки его заливала краска стыда, но в глазах светилась решимость поправить дело.
Парень-то, видать, хороший. И командир боевой — когда расстегивался, пряча листок в нагрудный карман, на гимнастерке сверкнул орден Отечественной войны.
Мы сели в машину. Алексей Федорович сказал:
— А теперь поедем к начальству. И комбригу Пискареву, и начполитотдела Гейлеру нужно сделать внушение за бесконтрольность.
На фронтах зимой сорок четвертого не было затишья. Шли и развивались наступательные операции советских войск, очищалась от фашистских захватчиков советская земля.
Стратегическая инициатива находилась в руках Красной Армии. Гитлеровское командование вынуждено было заниматься организацией упорной обороны и нанесением контрударов. У нас в это время создавались крупные резервы. Наш гвардейский танковый корпус уже несколько месяцев пребывал в резерве Ставки, как и другие войска. И это и то время, когда гитлеровская Германия проводила тотальную мобилизацию, ставя под ружье стариков и подростков.
Ресурсы и резервы Советской страны были неисчислимы. Коммунистическая партия сумела в особенно тяжелый начальный период войны и в последующем мобилизовать, вдохновить советский народ на героический, беспримерный в истории подвиг на фронте и в тылу, обеспечила защиту социалистического Отечества.
26 марта 1944 года корпусу и входящим в его состав частям вручались гвардейские Знамена. Пурпурные полотнища с изображением великого Ленина полыхали на весеннем ветру. Коленопреклоненные танкисты торжественно приносили гвардейскую клятву. Многократно и звучно повторяло эхо слова: «Родина, слушай нас!»
Командующий 1-м Украинским фронтом генерал армии Н. Ф. Ватутин в это время находился в госпитале. Он прислал гвардейцам-танкистам поздравительную телеграмму, получившую в частях горячий отклик. Имя этого талантливого полководца в войсках все произносили с громадным уважением. С гордостью восприняли воины весть и о последнем [169] ратном подвиге командующего, с горечью — о его тяжелом ранении.
Тот неравный бой, в котором по-солдатски принял личное участие генерал армии Н. Ф. Ватутин, произошел 29 февраля. Командующий с группой штабных офицеров и немногочисленной охраной совершал поездку на фронт. В пути группа подверглась вражескому нападению.
В течение нескольких недель лучшие медицинские силы Киева боролись за жизнь Николая Федоровича. Прилетел из Москвы Н. Н. Бурденко, но и он ничего уже не мог сделать. В ночь на 15 апреля генерал армии Николай Федорович Ватутин скончался.