Корпус создан...

В ходе войны созревали и воплощались в жизнь идеи, которые оказывали сильнейшее влияние на развитие событий, а порой и коренным образом изменяли оперативную, стратегическую обстановку на фронтах. Коммунистическая партия и Советское правительство, руководившие вооруженной борьбой и трудовой деятельностью народа, всячески развивали научную военную мысль, поддерживали инициативу военачальников, специалистов оборонной индустрии, предлагавших талантливые решения различных проблем.

Одной из таких идей, имевших важное значение в советском военном строительстве и в организации боевых действий на фронте, была идея создания крупных танковых соединений. Мне и моим боевым товарищам выпала честь осуществлять ее на практике. Весной 1942 года Государственный Комитет Обороны СССР принял решение о формировании первых танковых корпусов (впоследствии, как известно, формировались и танковые армии). Нас, командиров, уже получивших боевой опыт, зачисляли на различные должности в штаты этих соединений.

Я получил предписание, в котором значилось: «Майора Ивановского Е. Ф. назначить начальником разведки 2-го танкового корпуса».

Но тут своя предыстория.

В первых числах марта сорок второго года, когда наш 27-й отдельный танковый батальон был выведен на переформирование в Подмосковье, меня вызвали в Главное бронетанковое управление.

— Может так статься, что к нам уже не вернешься, — говорили друзья командиры. — Вероятно, где-то появилась пустующая должность, так что заранее ставь отходную...

Озадаченный вызовом в столь высокую инстанцию, я бормотал в ответ что-то невнятное: дескать, еще неизвестно, зачем требуют и как все обернется.

— Не скромничай, Евгений, не скромничай, — обнял меня комиссар. — Пойдешь на повышение.

— Не иначе. Ему ведь и звание майора дважды присвоено, — подхватил кто-то.

Острословили и подшучивали ребята, хотя и я сам, и они скрывали грустинку в предчувствии расставания. Боевое братство, верное и крепкое, не любит сентиментальности.

Что касается дважды присвоенного майорского звания, то так оно и было. Не так давно здесь, на переформировании, пришла соответствующая выписка из приказа. На утреннем [49] построении объявили. Сослуживцы поздравили меня, я прикрепил по два прямоугольника в петлицы. А потом выяснилось (прибыла еще одна выписка), что это же звание тремя неделями раньше мне присвоено приказом командующего Западным фронтом. Всяко могло случиться в ту пору, когда массы военного люда перемещались в круговороте грозных событий.

К сроку, указанному в телеграмме, я был в ГАБТУ. В предварительной беседе работник отдела кадров сообщил о назначении меня заместителем начальника штаба 199-й танковой бригады. Формируется она под Горьким, в первое время мне поручается исполнять обязанности и начальника штаба, и заместителя, как выразился кадровик — «самостоятельно и энергично».

В славном волжском городе, известном революционными традициями рабочего класса, формировался тогда ряд ударных воинских частей. Ведомства, учреждения и предприятия города были полностью переведены на военные рельсы.

В течение нескольких недель мне действительно пришлось самостоятельно, и весьма энергично (иначе нельзя было), решать многие вопросы, связанные с формированием бригады. Как-то поздно вечером позвонил из Москвы подполковник Поминов и сообщил, что он назначен начальником штаба нашей бригады и спешит познакомиться хотя бы по телефону. Он должен был еще некоторое время задержаться в Москве, где пока еще работал в центральном аппарате.

По тем же делам формирования привелось мне быть в командировке в Новомосковске. Так как путь лежал через Москву, решил заехать к начальнику штаба: пока он в центре, можно этим воспользоваться, чтобы побыстрее решить некоторые вопросы.

— Правильно сориентировались! — одобрительно встретил мой приезд Поминов. — С этого кресла и через этот телефон... — кивнул он на свое рабочее место, — мы кое-что выбьем для бригады.

Человеком он оказался умным и деятельным. Внимательно выслушав меня, взяв кое-что на заметку, сел за телефон. Как давний работник центрального аппарата, он знал, куда позвонить и с кем поговорить по какому вопросу. Здорово продвинул наши дела вперед. Условились с ним: завтра едем в бригаду вместе. Единственно, на что у него не хватило времени, так это на то, чтобы о себе сказать несколько слов, даже по имени-отчеству не назвался. Я поныне [50] так и не знаю, как его звать-величать, ибо, несмотря на наш уговор, ни одного дня нам работать вместе не пришлось.

В коридоре управления меня перехватил заместитель начальника отдела кадров ГАБТУ:

— Майор Ивановский, если не ошибаюсь?

— Так точно, товарищ полковник, — подтвердил я, удивляясь, откуда он меня знает.

— Зайдите ко мне...

В кабинете кадровик усадил напротив себя, кратко проинформировал о новых танковых формированиях, о нехватке в штатах соединений боевых командиров. Я понял, что сейчас же будет решен вопрос о новом моем назначении. Тогда не спрашивали и не уговаривали никого, как нынче: как вы смотрите, если вас выдвинуть на такую-то должность с переводом туда-то? Тогда прямо объявляли решение.

Полковник сказал:

— Назначаетесь начальником отдела разведки соединения.

Я привстал.

— Сегодня к двадцати ноль-ноль явитесь в гостиницу ЦДКА на беседу к генерал-майору Лизюкову Александру Ильичу.

— Есть, понял.

Суховатым рукопожатием кадровик распрощался со мной.

Вечерело. До 20.00 оставалось не так много времени, и я, пересаживаясь с троллейбуса на трамвай, поехал по Москве в сторону площади Коммуны. На улицах много военных, на площадях позиции зенитных батарей, плавающие в вышине аэростаты, перекрещенные лентами окна — перекрещенные, как судьбы людские военной поры. Все это наблюдаю, притиснутый к окну в переполненном трамвае, и вроде бы тихо-тихо говорю с моей Москвой.

О службе своей будущей подумываю без особых треволнений. Пощипывает, правда, какая-то неясность, недосказанность: отдела разведки нет ни в бригаде, ни в дивизии — куда же меня? Имя Лизюкова, Героя Советского Союза, было широко известно, о нем писали газеты. Во время короткой нашей встречи полковник-кадровик не догадался сказать или намеренно умолчал о создаваемых танковых корпусах, и я терялся в догадках.

Побродил по вестибюлю, по этажам гостиницы ЦДКА, этого доброго нашего армейского дома. В нем какой-то особый, чем-то родной дух — и тогда был, и теперь остался. Без [51] одной минуты восемь постучался в номер генерала. Хозяин скромного одноместного номера, который предстал отнюдь не в халате и шлепанцах, по-домашнему, а в полной форме, перетянутый снаряжением, тотчас открыл дверь.

— В управлении вы, наверное, слышали, что формируется четыре танковых корпуса, — поздоровавшись, начал беседу со мной генерал-майор А. И. Лизюков. — На первый идет Михаил Ефимович Катуков, вторым доверено командовать мне, на третий никто пока не назначен, четвертым будет командовать, кажется, товарищ Мишулин...

Далее все, что он говорил, касалось уже лично меня, моих обязанностей и задач:

— Едете, значит, в Горький, там будем формироваться. Видимо, войдет в наш состав и ваша 199-я бригада. Через денек-два я и сам буду на месте. Все ясно? Вопросов нет?

— Все ясно, товарищ генерал.

— Тогда отправляйтесь. И желаю всяческих успехов.

Поздним вечером мы встретились на Курском вокзале с подполковником Поминовым.

На следующий день, сдав в бригаде дела и оформив документы — вещевой, денежный и продовольственный аттестаты, я был готов следовать к новому месту службы в город Горький.

На дежурной машине подбросили меня к развилке Горьковского шоссе. Стою и голосую, пытаясь устроиться на любой попутный грузовик, в кабине бы, конечно, лучше по зимней погоде.

Вдруг притормаживает эмка, а в ней... подполковник П. Крупский, комбат бывший, с которым некогда на Карельском перешейке воевали!

Всю дорогу мы оживленно говорили и вспоминали — столько ведь общего, столько впечатлений. Друзей-товарищей поименно перебрали — кто жив и воюет, кто ранен или погиб. О ходе войны откровенно мыслями поделились, а они одинаковые были тогда у всех фронтовиков: еще чуть поднатужимся, еще поднажмем, ударим — и погоним проклятущего врага с нашей земли. Военные, воспитанные на революционных традициях, получившие боевую закалку, мы никогда не скисали под тяжестью самых тяжких неудач и потерь, мы всегда думали о ближайшем переломе, о переходе в широкое победоносное наступление на всех фронтах. И не ждали этого, как манны небесной, не витали мечтами в заоблачных высотах, знали, что нам самим, не кому иному, сокрушать врага. [52]

Поговорили и о своем личном — в этом отношении фронтовики были опять-таки по-братски доверчивы. Крупский о своей семье рассказал. Я показал ему письмо от моих, с фотокарточкой, на которой жена и сынишка. Говоря об этом, забегаю несколько вперед. Как разыскал семью с помощью полевой почты, расскажу потом подробнее.

Не заметили мы за дружеской беседой, как домчались до Горького. Крупский, знавший здешние военные адреса, подвез меня к самому месту — в Нижегородский кремль, где штабу создаваемого 2-го танкового корпуса было выделено три комнаты.

Радушно встретили меня новые боевые товарищи — полковник М. Мишнев, начальник тыла корпуса, и подполковник Л. Пупко, начальник оперативного отдела штаба.

— За стенкой в маленькой комнате стоят две солдатские койки, внесем третью, и порядок, — сказал полковник Мишнев, позвонил куда-то, о чем-то распорядился.

Так я занял свое служебное место в составе штаба танкового корпуса.

Решение на формирование крупных танковых соединений, как мы понимали, было рассчитано на перспективу, на грядущий поворот в войне, когда советские войска поведут наступление на всех фронтах. В сорок втором, очень тяжелом году войны, когда немецко-фашистское командование предприняло ряд крупных наступательных операций, особенно на юге страны, наверное, не легко было организационно совершенствовать, менять структуру войск. Но надо было. Чтобы выстоять. Чтобы победить.

Под городом Горьким, в зимних лагерях, танковые части комплектовались кадрами командиров и политработников, личным составом, сюда же прибывала боевая техника — целые эшелоны новеньких Т-34, красивых и грозных машин.

То, что происходило в те мартовские дни в Подмосковье, в Горьком, можно было назвать рождением танковых лавин. Они здесь брали начало, обретали силу и в скором времени должны были устремиться на запад — сокрушать врага.

Наш 2-й танковый корпус к началу апреля 1942 года принял все формы воинского соединения. В его состав вошли 26, 27 и 148-я танковые, 2-я мотострелковая бригады. Напряженно работал штаб, проводились занятия по слаживанию частей, готовилась и проверялась техника. Командир корпуса Герой Советского Союза генерал-майор А. И. Лизюков проявил себя с первых дней строгим и требовательным. [53]

Его появление где-нибудь на учебном поле или в казарме заставляло всех подтягиваться. Честно говоря, побаивались Многие комкора, старались не попадаться ему на глаза. Тогда еще не знали, что за этой жестковатой манерой обращения с подчиненными кроется добрая натура, что командирская непреклонность не так просто дается и самому Александру Ильичу, человеку в общем-то покладистому и доброжелательному. Эти черты его характера проявятся потом, в боевой обстановке, где их никакой строгостью не прикроешь. Под стать ему был и комиссар корпуса полковой комиссар Л. И. Ассоров — политработник с глубокими знаниями и большим опытом, весьма эрудированный и в военном деле. Начальник штаба корпуса полковник С. П. Мальцев проводил большую организаторскую работу с офицерами отделов и служб, наводил во всем твердый порядок, подавал пример трудолюбия.

Как-то уж так получается, что в период формирования, в некотором удалении от фронта, где дыхание войны хотя и ощутимо, но где не рвутся снаряды и не слышны пулеметные очереди, заметно оживляется переписка с родными. Полевая почта чаще сыплет письма-треугольники, принося людям и радость, и горькие известия. Полевая почта в нашем солдатском понимании — самая благородная, уважаемая военная организация. И такая чудодейственная, если вспомнить, какими трудными путями, подчас неимоверными способами ищет и находит она адресата. Заслуга в том не только почтальонов, армейских и штатских, но и многочисленного актива полевой почты. Едет, скажем, шофер в какую-то часть, срочный груз везет. Почему не взять попутно пачку писем, газет — ведь их так ждут. Прилетело, допустим, письмо издалека, а того, кому адресовано, давно уж тут нет, перебросили на другое направление — письмо не оставят, не забудут о нем, найдутся добрые люди, которые и новый номер полевой почты узнают, и перешлют письмо, куда надо. Отношение к письму в боевых условиях — благоговейное. Ибо в нем, не заклеенном, а просто сложенном, не имеющем даже марки, а лишь проштемпелеванном треугольнике, — судьба человеческая.

О полевой почте немало хороших песен сложено. Я их люблю и с удовольствием подтягиваю, когда друзья поют. И до сих пор изумляюсь тому, как в бурных военных потоках машин и людей легкокрылое письмо преодолевало большие расстояния, находило адресата в окопе, в танке, в палатке медсанбата, на марше.

В период формирования все мы, как бы ни были заняты [54] делами, слали письма в разные концы, с сердечной надеждой обращались к нашей полевой почте.

Я разыскивал жену и сына, не зная о них ничего: где и как они, живы ли? Больше всего страшило, что могли они оказаться на территории, оккупированной врагом.

Один из сослуживцев, переведенный к нам из другой части, подсказал мне адрес Александра Газукина — в разговоре случайно выяснилось, что они вместе воевали. Я тотчас же написал Саше несколько строк. Он немедля ответил: о себе коротко, подробнее о том, что могло помочь мне. Его семья эвакуировалась в Ульяновск, и он уже направил туда своей жене письмо с вопросом, не знает ли она что-либо о Рае Ивановской? Жена Газукина еще кому-то написала, и через некоторое время до меня дошла весточка, которую я ждал с волнением и болью: семья моя жива-здорова, жена с сыном в эвакуации — в Алтайском крае, на станции Топчиха.

Как же они там одни-одинешеньки в далеком краю? Переживания одолевали меня, хотя я старался успокоить себя тем, что ведь на советской земле мои, среди советских же людей. Не сладко им, конечно, так и другим же трудно — война.

Полетели письма в Алтайский край, частые и нежные, какие прежде вроде бы и писать не умел. Прилетали письма из Топчихи, каких раньше тоже не получал.

Поклон тебе, полевая почта, от всех фронтовиков, от солдаток и детей солдатских.