Нужны грамотные кадры
В числе других участников боевых действий в начале мая 1940 года меня послали на курсы по подготовке в военную академию. Все лето мы напряженно занимались, готовясь к вступительным экзаменам, а с 1 сентября я стал слушателем первого курса командного факультета Военной академии механизации и моторизации РККА, ныне Военной академии бронетанковых войск имени Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского.
На курсе нас было около сотни командиров, в числе которых — 21 Герой Советского Союза и 70 орденоносцев. Вместе с другими был удостоен боевой награды — ордена Красной Звезды — и я. Награды нам вручали в Кремле.
В академии мы вновь встретились с Евгением Лысенко. Выглядел он совсем юношей, в новой коверкотовой гимнастерке, на которой сиял золотом орден Ленина. Иногда мы вспоминали с ним боевые эпизоды советско-финлядской войны, но больше говорили и думали об учебных делах.
На учебу все мы, молодые командиры, набросились, я бы сказал, с жадностью. Планирование маршей танковыми частями, порядок проведения рекогносцировок, организация боя, техническое и тыловое обеспечение, устройство нолевого быта — все, казалось бы, не только знакомо, но и на практике испытано. И вместе с тем все ново, ибо как-то по-иному воспринимаешь известный тебе вид боевых действий, когда под него подведен фундамент военной теории. Лекции в академии читались на высоком уровне, практические занятия проводились очень квалифицированно. Преподавателям, как они сами говорили, было легко и интересно с нами работать. От общения с нами они тоже могли что-то перенять, почерпнуть, потому что не все из них имели боевой опыт.
После лекций и практических занятий по расписанию значились часы самоподготовки. Нередко они затягивались допоздна: слушатели любили подискутировать. На курсе учились «испанцы», «халхингольцы», «карелы» — то есть те, кто принимал участие в боевых действиях в Испании, на реке Халхин-Гол, на Карельском перешейке. Воевали мы в разных условиях, потому каждый мог и опытом поделиться, и свой взгляд отстоять в товарищеском споре. Воевавшим на Халхин-Голе, например, было интересно послушать о наших действиях в снегах, в узкостях между озерами, и многое им было в новинку. Мы, участники советско-финляндской войны, с восхищением и даже с некоторой завистью [18] воспринимали их рассказы о маршах и маневрах танковых подразделений в широком раздолье монгольских степей.
А потом разговор наш с военно-профессиональных тем перебрасывался вдруг на политику — словно вновь вспыхнувший огонь. В стенах академии, пожалуй, больше чем где-либо, можно было услышать авторитетное слово о военно-политической обстановке в мире: здесь бывали старшие начальники, здесь с нами повседневно работали седоголовые преподаватели в полковничьих и майорских званиях, но с огромным кругозором. Сами мы, слушатели, тоже были народом начитанным и довольно проницательным. С реальным взглядом на ход событий говорилось и повторялось: война будет, войны не избежать, вопрос только — когда и как она начнется. Хотя врывалось порой, как сквозняк из открытой форточки, и противоположное мнение. Один представитель Коминтерна, выступая на встрече со слушателями, к примеру, заявил, что рабочий класс всех стран, в том числе капиталистических, изо дня в день крепит солидарность, единство, и в мире, дескать, уже явно ширится отпор фашизму. Мы отнеслись к подобным речам недоверчиво. А когда это дошло до приехавшего и академию по делам начальника ГАБТУ{1} генерал-полковника Я. Н. Федоренко, он, видимо, счел необходимым выступить перед слушателями. Рассказал о международном положении, о мерах Советского правительства, Наркомата обороны по укреплению наших Вооруженных Сил. А невольно перейдя с официального тона на доверительно-дружеский, сказал просто:
— Война, товарищи, приближается. Ваша служба пройдет по полям сражений.
На закрытых площадках, в технических классах академии появились танки Т-34. Все мы были восхищены тридцатьчетверкой. В этой боевой машине сочетались тактико-технические данные, рассчитанные на перспективу. Ей была предначертана поистине легендарная судьба на полях грядущих сражений.
Приближалось лето сорок первого.
3 мая состоялся правительственный прием выпускников военных академий в Кремле. На другой день газеты сообщили, что на приеме выступил И. В. Сталин с речью продолжительностью около 40 минут. Сама же речь не публиковалась. [19]
Побывавший на приеме выпускник старший лейтенант Владимир Толубко{2} пересказал нам основные положении речи И. В. Сталина. Было над чем поразмыслить. Советская страна, вся Европа, весь мир находились в преддверии крупных военно-политических событий. В ходе истории все громче звучал стальной скрежет исполинской фашистской военной машины.
В середине мая наш и другие курсы академии вышли в лагеря, где с первого же дня были организованы практические занятия.
14 мая, как известно, было опубликовано Заявление ТАСС. В аудиториях академии, у нас в лагерях, как и по всей Москве, о нем много говорили, пытались что-то разгадать за строками официального текста. Чувствовалась противоречивость обстановки. Дни в лагерях летели быстро. Наступил жаркий, сухой июнь. На занятиях по тактике в поле мы отрабатывали различные способы действий, решали вводные, не зная, что переживаем последние мирные дни и что очень скоро слово «противник» уже не надо будет брать в кавычки...
21 июня мы с моим другом старшим лейтенантом Александром Газукиным попросили у начальника факультета разрешения съездить в Москву — мне надо было встретить жену с сыном (она собиралась на лето к родителям), Александру — решить свои дела. Нас отпустили после занятий в субботу, учитывая предстоящее воскресенье.
В служебном автобусе, шедшем из лагерей в академию, с нами, слушателями, ехали и несколько преподавателей. Разговаривали, как водится, в дороге.
— Атмосфера международных отношений накаляется, — говорил пожилой, но крепкий полковник Н. Красицкий, преподаватель тактики. — Война может разразиться не сегодня-завтра.
— И против нас? — спросил кто-то из слушателей.
— Именно против нас, — подтвердил сидевший рядом другой преподаватель.
— А как же понимать миролюбивые заявления в Берлине?
— Наверное, так, как дипломаты их понимают...
— А снимок в газете: Гитлер улыбается, дружески трогает нашего дипломата за локоть?
— На снимок тоже надо смотреть... прищурив один глаз. [20]
Послышался смешок.
— «Прищурив глаз» — то есть прицельно?
Саша Газукин запальчиво воскликнул:
— Ну, если полезут на нас, мы дадим!
Наш тактик повернулся к нему, тепло и как-то с грустинкой улыбнулся. Сказал, обращаясь ко всем:
— Поучить бы вас еще хотя бы годик. В частях нужны сейчас подготовленные кадры, командовать в наше время надо грамотно.
Слова полковника запали в душу. Разговор постепенно иссяк. Каждый думал о своем.
Утром 22 июня в Москве я встретил жену с полуторагодовалым нашим сынишкой на руках. Мы отправились в общежитие слушателей, где Александр Газукин приготовил, по его заявлению, роскошный завтрак — яичницу, вскипятил молоко для малыша.
Быстро покончив с едой, мы стали думать да прикидывать с женой, как устраиваться дальше. И тут прозвучал по радио голос В. М. Молотова, объявившего всей стране о вероломном нападении гитлеровской Германии.
Пораженные этой вестью, мы умолкли на полуслове.
— Оказывается, уже восемь часов идут боевые действия! — тихонько воскликнул Газукин.
Мы переглянулись: конечно же обоим нам надо было срочно возвращаться в лагеря.
А Рае с ребенком? Трудно мне было сказать о необходимости вновь расстаться. Да что делать — война. Решили, что жене лучше всего вернуться назад, в Калугу, где у нас была комната.
Когда начинаются войны, мужья и отцы уходят от семей — так было всегда.
В нашем распоряжении оставалось совсем мало времени. С двумя чемоданами, в которых вместилось все наше имущество, с ребенком на руках поехали мы вновь на Киевский вокзал. Как только удалось взять билет, я сразу же простился с моими. Оставил их в зале ожидания, а сам — на Ленинградский вокзал, откуда первым же поездом — в лагеря, в Солнечногорск, где находился наш курс.
...Академия осталась академией, но перестроилась и она на новый распорядок. Отныне мы занимались по двенадцать часов в сутки: восемь часов — лекции и практика и четыре часа обязательной самоподготовки. Практические занятия проводились и по воскресеньям.
В районе наших лагерей формировались новые воинские части, уходившие на фронт. Многие из нас подумывали о [21] том, как бы расстаться с учебой и тоже двинуть на фронт, а то, чего доброго, на войну опоздаешь.
Однако война сама шла навстречу. Не хотелось верить, что наши отступают, думалось, что вот-вот резко повернется дело, погонят немца, но пока что известия по радио передавались неутешительные.
22 июля, через месяц после начала войны, был первый налет вражеской авиации на Москву. Бомбовозы с тяжким гулом на большой высоте шли порой через наши лагеря. Зенитный огонь на подступах к Москве был сильным. Разрывы снарядов, огненные трассы в небе, в скрещенных лучах прожекторов темные силуэты... Стремительные атаки наших истребителей.
— Им теперь близко до Москвы, — сказал глухо Газукин. — Не то что нашим...
— Ни черта! Долбанут и наши по Берлину, — сказал, хмурясь, один из слушателей — Герой Советского Союза майор К. Абрамов.
Его поддержали. Всем хотелось, чтобы это произошло. И вскоре сбылось: стало известно, что советские дальние бомбардировщики нанесли удар по Берлину. Новость изумительная! Хотелось узнать, как это было, кто они, отважные соколы, совершившие столь дерзкий рейд. В газетах об этом сообщалось кратко. Несколько позже узнали фамилии: Преображенский, Молодчий... Это они водили группы краснозвездных бомбардировщиков на Берлин.
Во время практических занятий по тактике проводились летучки, и преподаватели, успешно воссоздавая боевую обстановку, использовали близлежащую местность.
...Противник наступает на Солнечногорск с юго-запада, в первом эшелоне движутся в боевых порядках два пехотных батальона, усиленные танками, и т. д. Ваше решение?
Отвечает один слушатель, другой, третий... Преподаватель, слушая, слегка кивает — правильно мыслят молодые командиры. Особенно понравился ему ответ слушателя, который решил взорвать мосты на подступах к городку, использовать заминку, чтобы обойти противника с фланга и нанести по нему удар. Кто мог знать, что всего через несколько месяцев здесь, у Солнечногорска, будут идти упорные бои и тот самый слушатель, уже в роли командира, примет именно такое решение — взорвать мосты, обойти врага с фланга, нанести удар — и что наступление противника этим маневром и ударом будет сорвано?
Сводки Совинформбюро не радовали. Фронт откатывался на восток. Не хотелось этому верить. Это так не вязалось [22] с воспитанным и выпестованным во всех нас представлением о возможной войне, о готовности «бить врага на его собственной территории». А что возможны и у нас просчеты и ошибки в оценках и прогнозах, не допускалось и мысли.
Однажды поздним дождливым вечером — уже начался октябрь — группу слушателей вызвал в учебный корпус начальник академии. Под его руководством тут же сформировали танковую роту. Командиром ее назначили слушателя Героя Советского Союза майора К. Абрамова. Я был назначен командиром танка Т-34, механик-водитель у меня — преподаватель, военинженер 2 ранга, командир орудия — слушатель капитан А. Коровкин, стрелок-радист — старший лейтенант И. Гусаков. В подразделении — четыре танка Т-34, два КВ, один Т-28, несколько легких танков БТ-5 и два бронеавтомобиля.
Сам же начальник академии поставил нам задачу: совершить марш, выйти к Малоярославцу и поступить в распоряжение начальника укрепленного района.
Марш мы совершили без каких-либо задержек, вышли к Малоярославцу. У городка, когда остановились, подтягивая колонну, нас заметил находившийся там с группой командиров С. М. Буденный. Ему доложили, откуда мы и кто. Он выслушал, кивнул и тотчас же переключился на свои дела.
Начальник укрепленного района, которому мы представились по прибытии, поставил нам задачу усилить оборону 108-го стрелкового полка.
Сутки находились мы в боевой готовности. К утру следующего дня из учебного полка академии прибыли штатные танковые экипажи. Мы передали им боевые машины, а сами вернулись в академию.
Не успели мы в общежитии подняться на свой этаж, как нескольких слушателей нашей группы, в том числе и меня, срочно вызвали к начальнику академии. Он объявил о нашем досрочном выпуске.
Известие не то чтобы неожиданное. Досрочно выпускали в эти первые месяцы войны и других. И все-таки проняло до глубины души. Значит, на фронт... Туда, где ты, военный человек, сейчас больше всего нужен.
В отделе кадров уже ждало меня предписание: «Капитана Ивановского Евгения Филипповича назначить начальником штаба 27-го танкового полка...»
Повертел я листок в руках и с досадой говорю работнику отдела кадров: [23]
— Тут ошибка: написано «капитана», в то время как я старший лейтенант.
Кадровик, молчаливый такой педант, каких немало среди них, вместо ответа потребовал у меня удостоверение личности. Развернул книжечку и вписал в нее номер приказа, которым мне присвоено звание капитана, дату, когда это свершилось, — оказывается, вчера. Не совсем точно было указано в предписании и мое назначение, но не кадровики в том виноваты — обстоятельства первоначального периода войны вынуждали порой на ходу вносить коррективы в организацию и штатные расписания частей. Из-за нехватки боевой техники вместо 27-го танкового полка формировался уже 27-й отдельный танковый батальон. Я узнал об этом лишь по прибытии в часть.
Кадровик вернул мне удостоверение и крепко пожал руку. Когда я был уже у двери, он окликнул меня:
— Товарищ капитан, в цокольном этаже академии, по-моему, еще работает наша портняжная мастерская. Зайдите — вам сделают новые знаки различия.
Вот спасибо за дельный совет, хоть тут он заговорил.
В мастерской мне моментально заменили в петлицах кубики на шпалы, а на рукава нашили красно-золотистые угольники. Старикашка портной сказал, что они тут давно уж ничего не шьют, как бывало до войны, а только тем и занимаются, что знаки различия меняют. Спросил:
— На фронт, сынок?
— На фронт, — кивнул я.
— Ну, удачи тебе, — пожелал он.