На Великую Отечественную
Иду добровольцем
Война!.. Весть о ее начале застала меня в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке{75}. Я сопровождал группу (сто человек) передовиков колхозного производства Пинской области. Возбужденные, мы вошли на территорию выставки, предвкушая, сколько всего увидим и узнаем за предстоящую неделю.
Увы, не довелось. Полюбовались лишь сказочными фонтанами да постояли у павильона сельхозтехники. Трансляция мажорной музыки вдруг оборвалась. На нас обрушилось сообщение о нападении фашистской Германии.
Домой возвращались в товарных вагонах. Поезд уходил от столицы все дальше на запад. Вот и узловая станция Лунинец. Это уже наша область. Еще немного, и мы будем в Пинске. Выйдя из вагонов, люди оживленно обсуждали предстоящие встречи с родными и близкими. Но в небе послышался нарастающий гул. Вскоре мы увидели немецкий самолет. Прежде чем успели о чем-то подумать, с него полетели воющие бомбы — одна, другая, третья... Сотрясая землю, они разорвались на путях. Вокруг все заволокло дымом.
Когда «юнкерс» скрылся, мы поднялись, но не все. Несколько человек оказались убитыми и раненными. Поблизости пылало какое-то деревянное строение.
Маршрут эшелона на этом закончился. Мои подопечные решили идти пешком — кто до Пинска, кто до своих деревень. У меня в кармане лежал военный билет с указанием звания: старший политрук запаса. Твердо говорю себе: пришел конец запасу! Прощаясь с уходящими в Пинск товарищами, попросил их зайти в облисполком и передать заведующему земельным отделом А. Е. Клещеву, что его заместитель отправился воевать. Пусть известит об этом мою жену.
В Луненецком горвоенкомате скопилась очередь, еле пробился к столу. Ответ получил короткий: по Указу Президиума [238] Верховного Совета СССР мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год. А мне уже было 52.
— Иду добровольцем, отправьте в Балтфлот!
— Этих вопросов мы не решаем, поезжайте в Смоленск, — услышал в ответ.
Вышел на улицу огорченным. А тут выясняется еще одна неприятность: телефонная связь с Пинском оборвалась. Задумался о жене. С четырьмя детьми она... Может, поспешить к ней на помощь? Успокаивал себя: если что — в беде не оставят.
Поезда не отправлялись, пришлось идти пешком. Не стану описывать всех мытарств, в пути случалось всякое — и под обстрел фашистских истребителей попадал, и в лапы лазутчиков чуть не угодил, и свои для установления личности задерживали. Наконец по дороге попалась попутная военная автомашина, подвезла.
В Смоленск прибыл, словно повидавший фронт. Оглядываю здание вокзала — как оно побито! Значит, и здесь свирепствовал воздушный противник. Не привлекательно выглядел и город. На его улицах — разбитые и обгорелые дома.
В горвоенкомате было множество людей с повестками в руках. К военкому не пробиться. Во дворе оказались и такие, как я, — добровольцы. Один из них предложил пойти в штаб Западного фронта, через него легче получить направление. Штаб размещался в доме, окруженном большим садом.
В глубине сада толпились люди около стола, за которым сидели работники штаба. Мы пристроились к очереди. Оформление шло быстро, тут же в саду происходила экипировка. Новобранцы становились в строй. Передо мной оставалось несколько человек, я уже держал наготове военный билет, как вдруг раздалась команда:
— Батальон, строиться!
Командиры, сидевшие за столом, поднялись и объявили:
— Остальным записаться у комбата.
Комбат записал наши фамилии, мы наскоро переоделись и встали в строй. Батальон двинулся через город на запад. Так в третий раз я стал добровольцем. При этом не назвал своего воинского звания, числился рядовым.
Батальон некоторое время держал оборону, потом вынужден был отходить. Помню, изнуренные отступлением, мы улеглись спать во дворах Ярцева, выставив охрану. Ночью нас подняли по тревоге. В город с грохотом ворвались [239] немецкие танкетки. Они застрочили из пулеметов, а мы по ним стреляли из винтовок.
Танкетки на большой скорости носились по улицам, ослепляли фарами. Явно брали на испуг. Конечно, опыта борьбы с ними у нас еще не было. Дрались как могли, и в конце концов пришлось оставить город. Отходили измученные, усталые, унылые... Отступали тяжело. Ох как тяжело!
В Вязьме находился штаб 24-й армии. Я зашел в политотдел, представился. Работник политотдела, проверив мои документы, сказал:
— Цепляй на петлицу шпалу, старший политрук. Будешь комиссаром аэродромного батальона.
И вот я в Сухиничах Калужской области. Невдалеке от города батальон создавал полевой аэродром. Мы расчищали взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки, сооружали стоянки самолетов, землянки для хранения горючесмазочных и других материалов.
Работали, что называется, не покладая рук, ложились отдыхать лишь на три-четыре часа в сутки. Всем хотелось ускорить строительство аэродрома с тем, чтобы красноармейцы смогли почувствовать поддержку краснозвездной авиации.
Используя минуты отдыха, я проводил политинформации и беседы, старался поднять у бойцов настроение.
А обстановка на фронте становилась все сложнее. К нам то и дело поступали сведения о продвижении противника на восток. Фашистские самолеты-разведчики все чаще и чаще появлялись над нами. «Пронюхали, гады!» — ругались бойцы-строители. Так оно и было. После воздушной разведки наш полевой аэродром, не успевший войти в строй, начали бомбить «юнкерсы».
В госпитальной палате
В один из воздушных налетов врага осколок бомбы пропорол мне голень правой ноги. Попал я в эвакогоспиталь, размещавшийся в Сухиничах. Раненых в нем собралось немало, все негодовали, досадовали, что выбыли из строя, рассказывали о геройстве наших войск, застигнутых врасплох. При этом, конечно, доставалось и начальству: куда оно смотрело?!
В эти госпитальные недели в памяти невольно проплывали годы мирной жизни.
Вспомнился Тотемский уезд, где я после демобилизации работал уполномоченным по сбору продналога, потом инструктором [240] уездного отделения потребкооперации. Часто ездил по селам и деревням, встречался с бедняками и середняками, организовывал общества потребкооперации. Моим неизменным спутником в поездках была ленинская брошюра о продналоге — подарок Петроградского красноармейского университета. Она помогала разъяснять крестьянам суть экономической политики партии, вести хлебозаготовки, организовывать отправку зерна голодавшему Поволжью, бороться со спекулянтами, стремившимися нажиться на голоде.
Крестьяне охотно объединялись в потребительскую кооперацию. Через нее они приобретали ситец, обувь, спички, соль, мыло, керосин, другие остронеобходимые промышленные товары. Вместе с тем кооперативные формы позволяли сбывать сельскохозяйственную продукцию — молоко, яйца, масло, мясо, в которых нуждалось городское население. Крепла смычка города и деревни. Все это способствовало развитию коллективистских начал в жизни крестьянства.
Не могу не рассказать о незабываемой экскурсии на первую Сельскохозяйственную выставку. Это было в 1923 году. Меня премировали путевкой на нее как активиста кооперативного движения.
И вот мы, группа вологжан, в Москве, прошли мост через Москву-реку. Перед нами — поле и павильоны (примерно это территория нынешнего Парка культуры и отдыха имени А. М. Горького). Направо — экспонаты советской деревни, свидетельствующие о том, чего она добилась за два неполных года нэпа. Есть на что поглядеть. Тугие снопы пшеницы и ржи, толстые стебли кукурузы с початками, в мешках зерна крупяных, потом ряды овощей. Чего только нет — арбузы, дыни, помидоры, огурцы, капуста, картофель, лук, чеснок...
Осматривая все это, я невольно вспоминал красноармейский университет, где мы иногда прикидывали, сколько лет потребуется, чтобы покончить с недоеданием. И вот уже многие трудности позади. До чего ж мудро поступила партия, введя нэп!
Перешли на левую половину выставки, где представлена сельскохозяйственная техника: автомобили, тракторы, уборочные агрегаты — глаза разбегались. Но все это, к сожалению, произведено иностранными фирмами — японскими, германскими, французскими, итальянскими, американскими, английскими, австрийскими. Когда-то и у нас это будет... [241]
При выходе к центру выставки заметили крытую машину, шедшую тихим ходом. Мы остановились, чтобы пропустить, а когда она поравнялась с нами, увидели (глазам своим не поверили) Владимира Ильича Ленина! Рядом с ним сидели две женщины (это были Надежда Константиновна и Мария Ильинична). Мы не сводили глаз с вождя, пока машина проплывала по людскому коридору. Рассмотреть как следует не успели, но болезненность лица заметили.
Все равно обрадовались. Ведь в печати сообщалось о болезни Владимира Ильича. Значит, он поправляется. Приехал посмотреть на первые достижения. Его лечащий врач отмечал: «Посещение выставки, где Владимир Ильич увидел, как претворяются в жизнь многие его замыслы, оказалось для него могучим укрепляющим лекарством»{76}.
Вспомнились события первой пятилетки: индустриализация страны, коллективизация сельского хозяйства... В те время я состоял членом правления Колхозсоюза Северного края (в состав края входили территории нынешних Архангельской и Вологодской областей и Коми АССР), работал в аппарате крайкома партии. Какие же это были годы! Идеи социализма все глубже проникали в умы и сердца людей, воплощались в большие дела. Советские патриоты — и молодежь, и ветераны, и мужчины, и женщины — ударным трудом крепили экономическое и оборонное могущество государства. Теперь-то всем ясно: без современной промышленной базы, без колхозов и совхозов было бы немыслимо одержать верх над таким сильным противником, как фашистская Германия.
Нам приходилось, что называется, одной рукой держаться за фабричный станок или плуг, а другой — за винтовку. Мы звали юношей и девушек в кружки Осоавиахима, но и сами работали в кружках, учились военному делу.
Какое-то время мне довелось быть комиссаром сбора допризывников, готовящихся к службе на кораблях Военно-Морского Флота. Ребята увлекались рассказами о «Гангуте», об участии моряков в Великой Октябрьской социалистической революции. Чувствовалось, хотят быть похожими на героев Октября. И тут я еще раз убедился: нам, ветеранам, растет прекрасная смена.
По завершении сбора меня ожидало заманчивое предложение — учиться во Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени К. А. Тимирязева. Задумался: тяга к знаниям сохранялась, но годы... Уже перевалило за сорок. [242]
Впрочем, не зря же говорят, что учиться никогда не поздно. И я поехал в Москву.
Во время учебы был нештатным пропагандистом Октябрьского райкома партии столицы. Выступал на заводах, в учреждениях и учебных заведениях. Любил бывать в красноармейских казармах и лагерях. Обычно перед встречей бойцы исполняли песню о 30-й дивизии, а потом слушали меня, участника событий, о которых они пели.
Во второй половине 30-х годов (после окончания академии я работал в Омской области) мы трудились вроде бы спокойно: выращивали хлеб и технические культуры, загружали элеваторы, отправляли в центральные районы страны хлебные эшелоны, строили животноводческие фермы. Жизнь колхозников с каждым годом становилась все более обеспеченной. Но международная обстановка оставалась тревожной. Фашистская Германия и милитаристская Япония все более наглели.
И нас, ветеранов, время от времени призывали в армию. В период событий на озере Хасан меня вызвал облвоенком и объявил о назначении комиссаром питательного пункта на железнодорожной станции.
Питательный пункт был оборудован в Омске давно, он функционировал в периоды призывов и демобилизаций. Тут был продовольственный склад, кухня с шестью или восемью котлами, а также спальное помещение для обслуживающего персонала. Начальник пункта (офицер-танкист) ознакомил меня с личным составом — врачом, пропагандистами (их было трое), с красноармейцами-поварами, с музыкантами духового оркестра.
В связи с событиями на Хасане роль пункта возросла. Через Омск проходили воинские эшелоны. Мы их встречали с музыкой, без какой-либо задержки кормили горячей пищей, проводили политинформации.
Питательный пункт функционировал более четырех месяцев. Наш коллектив добросовестно выполнил свой воинский долг.
Вернулся на прежнюю работу в земельный отдел. Но не прошло и года, как опять вызывает облвоенком: поступило предписание об отправке меня в Хабаровск.
— Снова нас провоцируют японские империалисты, — пояснил военком.
Я чертыхнулся в адрес агрессоров и — домой.
— Ну, Клава, вынимай гимнастерку.
Жена ахнула: уж не война ли? [243]
— Пока нет, но пахнет ею здорово, — ответил я и шутливо пояснил: — Не дошел в гражданскую до Дальнего Востока, теперь приходится компенсировать.
В Хабаровске представился комиссару Амурской Краснознаменной военной флотилии А. А. Матушкину. Тот побеседовал со мной, узнал про мою службу на флоте и предложил должность комиссара монитора «Ленин». Комиссар флотилии проинформировал меня об обстановке: японская армия вторглась в дружественную нам Монголию, захватила нижнее течение реки Халхин-Гол.
И вот я подошел к низкобортному кораблю с малой осадкой. Часовой у трапа задержал, окинул взглядом мою пехотинскую форму, вызвал дежурного.
Встретился с командиром. Капитан-лейтенант из молодых, подтянут, начищен. Заключив, что я призван из запаса, не знаю флота, начал объяснять условия службы на мониторе.
— Само слово «монитор» английское, — сказал он. — По-русски это значит — контролирующий. — Наш бронированный, имеет на вооружении три орудия. — И указал его данные.
— О, не ожидал такого крупного калибра, — вставил я.
— Выходит, вы служили на флоте, — немного смутившись, проговорил командир, — а я вам объяснять пустился.
— Ничего, не лишне напомнить.
Мне понравилось, что командир хорошо знал боевой путь корабля. Рассказал, как монитор громил белогвардейских мятежников в Благовещенске, семеновские банды в Забайкалье, калмыковцев на Уссурийском фронте, участвовал в штурме Волочаевской сопки. А осенью 1929 года в составе Амурской флотилии монитор участвовал в боях под Лахасусу и Фугдином. Вместе с красноармейцами 2-й Приамурской стрелковой дивизии моряки разгромили вражескую группировку войск и потопили чанкайшистскую Сунгарийскую флотилию. Настроение у личного состава монитора было боевое. На митинге, посвященном событиям, экипаж единодушно заявил:
— Захватчикам дали достойный отпор на Хасане, они получили его на Халхин-Голе. Получат и на Амуре — пусть только полезут.
В условиях полной боевой готовности проходила учеба личного состава. Находясь у орудий и пулеметов, моряки совершали походы по реке, проводили стрельбы, бдительно несли дозорную службу. Этому способствовала целеустремленная работа партийной и комсомольской организаций. [244]
Личный состав внимательно следил за событиями на фронте, вначале с некоторой тревогой, а потом с радостью. Добрые сообщения вдохновляли нас. Люди буквально рвались в сражения, хотелось проучить самураев за наглые провокации, показать им, что Советский Союз — это не прежняя Россия, на которую они по-воровски нападали.
После разгрома японских вояк у Халхин-Гола напряженность некоторое время сохранялась, но постепенно боевая и политическая подготовка входила в нормальную колею. Поздней осенью 1939 года, когда Амур начало сковывать льдом, мне объявили о демобилизации. Вышел я к людям, поблагодарил за совместную службу и, не теряя времени, поспешил в Омск.
За месяцы, проведенные в отрыве, скопилось немало неотложных дел. Наметил поездки, связанные с подготовкой к посевной кампании, с дальнейшим укреплением колхозов. Но работать пришлось недолго. Вызвали в обком, сказали:
— Вы, товарищ Иванов, отобраны для работы в западных областях Украины и Белоруссии. Поезжайте в Москву, там получите назначение.
Я был направлен в Белоруссию. В ЦК КП(б) Белоруссии нас ознакомили с пятью вновь созданными западными областями. Мой выбор пал на Пинскую область. Согласился работать там, хотя должность и ниже той, что занимал в Омске, — заместитель заведующего земельным отделом облисполкома.
— Заведующий там Клещев Алексей Ефимович, — уважительно пояснили мне.
Я почему-то представил, что он моего возраста, а может, даже постарше, и немного удивился, когда увидел в кабинете еще молодого человека. Поднялся ко мне из-за стола с протянутой рукой:
— Давайте знакомиться.
Чувствуется, Клещев немного смущен. Наверно, не такого пожилого ожидал к себе в замы. Высокий, плечистый красавец — голубые глаза, белое лицо, большой лоб. Белорусы, с которыми мне приходилось общаться, были светловолосыми, а этот брюнет. Оказывается, у этого тридцатипятилетнего руководителя за плечами немалый опыт: возглавлял сельский Совет в Полесье, активно участвовал в коллективизации, был директором МТС.
Мы сразу нашли общий язык. Клещев сообщил, что весенне-посевная кампания прошла неплохо. Всходы зерновых повсеместно дружные, радующие.
— Жаль, маловато на полях бываю, — пожаловался [245] он. — Текучка и бумаги к кабинету приковывают. Еще не всюду и колхозы созданы.
Мы условились большую часть времени проводить не в кабинете, а на местах, распределили между собой обязанности. Задумок было немало. Одна из них — осмыслить опыт колхозного строительства, опыт возделывания культур, накопленный передовыми хозяйствами страны и представленный на выставке в Москве. Но, как уже знает читатель, все наши планы оказались перечеркнутыми войной.
Жарким июльским днем наш госпиталь погрузили в эшелон. Значит, войска опять отступали. Было горько на душе. Ведь и до Москвы оставалось не так уж далеко. Примешивалось какое-то чувство вины: люди воюют, а ты на койке валяешься...
Нас привезли в город Горький, где окружили заботой, которую мы почувствовали уже на вокзале. К прибытию эшелона были поданы новенькие автобусы. В них доставили в госпитальное здание — добротное, с чистыми и светлыми палатами. Трогало чуткое отношение медицинского персонала — врачей, сестер, нянь... Оно, это отношение, помогало не хуже мази.
И все же рана моя заживала плохо — то ли возраст сказывался, то ли острые переживания. Поправился лишь к концу сентября.
В резерве
По излечении группу политработников направили в Москву. В Главном политуправлении РККА нам сказали: «Будете в резерве» — и направили в общежитие на Донском проезде. Там уже находилось несколько сот политработников, большинство прибывших из госпиталей. Были и выходцы из окружения. Я поинтересовался внутренним распорядком.
— В любую минуту быть готовым — вот и весь распорядок, — ответили мне. — Днем и ночью могут вызвать.
В те дни начиналась битва под Москвой. В ожидании назначения мы участвовали в поддержании порядка в городе, несли патрульную службу, выполняли другие задания.
Однажды во время дежурства на улице меня кто-то окликнул: «Товарищ Иванов!» Обернулся в удивлении — бывший работник Пинского обкома партии. Хоть и мало мы с ним были знакомы, поздоровались тепло. Он ошеломил [246] меня новостью: в Москве находится Клещев. Остановился в гостинице «Москва».
Я взволновался: крайне необходимо встретиться, быть может, он что-то знает о моей семье. Откладывать встречу не хотелось, особенно когда обкомовец сказал, что Клещев не сегодня завтра собирается уезжать.
— Идите немедля, — сказал старший нашей группы Парфенов. — Управимся без вас.
Как на крыльях влетел я в номер гостиницы, указанный администратором. Алексей Ефимович страшно удивился моему появлению. Мы обнялись. Конечно, первый вопрос задаю о семье. Он печально взглянул на меня, со вздохом ответил, что, к великому сожалению, ничего о ней не знает.
— Видите ли, обстановка в Пинске, как, впрочем, и во всей приграничной полосе, была крайне сложная и тяжелая. Партийно-советскому активу пришлось сразу же взяться за оружие, были сформированы боевые отряды.
Клещев рассказал, как вместе с частями Красной Армии эти отряды, одним из которых командовал он, защищали город. Бились на площадях и улицах, пока не оказались в окружении. Клещевский отряд прорвал вражеское кольцо, добрался до моста через Пину и сумел его заминировать, а потом и взорвать. Отряд насмерть бился с гитлеровцами, в живых остались единицы... Вдвоем они пробирались из тыла, потом Клещев остался один. Под Воронежем вышел к своим. Его доставили к командиру дивизии. Каково же было удивление, когда комдивом оказался тот, с кем отряд оборонял Пинск.
Помолчав, Клещев произнес:
— Мне кажется, семьи всех работников обкома и облисполкома успели эвакуировать. Через ребят постараюсь разузнать. Куда вам сообщить?
— Не знаю, Алексей Ефимович. Мы ведь сейчас, как в той матросской песенке: «Нынче здесь, завтра там».
— Да, это так. Откровенно говоря, Дмитрий Иванович, я из отдела партизанского движения Западного фронта мечтаю перебраться на Пинщину. По опыту знаю: огромный ущерб фашистам можно наносить с тыла. Огромный!
Клещев осуществил свой замысел. После войны я узнаю, что, став секретарем Пинского подпольного обкома партии, он явится организатором партизанской «шлюзовой войны». Один за другим его отряды взорвут шлюзы — Овзичский, Ляховичский, Радогощский, Дубовой и Переруб, лишая противника коммуникаций. За смелые партизанские действия генерал-майору Клещеву будет присвоено высокое [247] звание Героя Советского Союза. Потом он станет Председателем Совета Министров БССР.
В Москве, в Главном управлении канала Москва — Волга, работал гангутовец К. И. Пронский — тот, что командовал Северодвинской флотилией, а потом был комиссаром Кронштадтской морской базы. При первой же возможности я поехал к нему.
— Пронский добровольцем ушел в народное ополчение, — сказали его сослуживцы.
Что ж, узнаю характер гангутца. Пронским я и впрямь гордился. Старше меня на четыре года, он ушел добровольцем на фронт. (Позже станет известно, что Константин Иванович с честью сражался на войне около трех лет, был отмечен наградами и был демобилизован по инвалидности.)
Возвращаясь в общежитие, я глубоко задумался: сколько же можно находиться в резерве? Не проходит дня, чтобы кто-то из ожидавших не получал назначения. В резерв поступали новые люди, а меня словно забыли!
Нас подняли по тревоге вечером. Я подумал, что посылают на передовые позиции под Москвой. Но нас привела на... Ярославский вокзал. Здесь вручили железнодорожные билеты на Шадринск. Мы пожимали плечами.
— Командованию виднее, — сказал провожавший нас представитель управления кадров.
В Шадринске мы несколько месяцев учились на краткосрочных курсах переподготовки политработников и только в январе 1942 года снова возвратились в Москву.
На Волховском фронте
На этот раз ожидать пришлось недолго. Нас подняли ночью, отвели на Ленинградский вокзал, посадили в товарные вагоны, и эшелон тронулся. Шел без остановок.
Миновали Калинин, Бологое, еще ряд станций. Наконец эшелон остановился в Малой Вишере (ее освободили в ноябре 1941 года в результате Тихвинской операции).
Встретивший на станции политработник привел нас в клуб. Здесь с нами беседовал генерал А. И. Запорожец — уполномоченный Ставки и член Военного совета Волховского фронта. Оперевшись ладонями о стол, он рассказал о положении дел в войсках, для укрепления которых мы и прибыли.
Меня сразу же направили в санитарное управление фронта. Военком управления Макаров предложил мне должность комиссара обсервационного пункта. Не хотелось [248] разлучаться со своей группой, уходившей на передовые позиции. Об этом я и сказал военкому.
— Пункт — тоже передовая позиция, — пояснил Макаров.
— Неужели инфекционная эпидемия? — обеспокоенно спросил я.
— Нет, до этого не дошло. Но требуется обстоятельная профилактика.
Пришлось согласиться. Обсервационный пункт развертывался в местечке Парахино, недалеко от железнодорожной станции Окуловка. Начальника пункта еще не подобрали, и его обязанности в первое время легли на меня.
Пользуясь предоставленными правами, мы проверяли личный состав проходящих эшелонов — осматривали каждого воина, его гигиеническое состояние, измеряли температуру. В необходимых случаях всю одежду пропускали через газокамеру.
Невольно вспоминался колчаковский фронт, штабеля тифозных трупов. Как о страшном враге говорили мы тогда о вшивости. Ныне же у нас было немало средств борьбы. Но бдительность нужна. И коллектив обсервационного пункта это сознавал, трудился с большим напряжением. Врачи и санитары, начальники эшелонов спешили на фронт, а тут участились не только налеты фашистской авиации, но и медосмотры.
Прошли морозы, опасность тифа миновала. Солнце пригревало, хотя снег еще держался. Шел к станции и думал: обсервационный пункт закрывается, буду проситься на горячий участок. Мои думы прервал резкий гул самолетов. Тут же начали падать бомбы, воздушной волной меня бросило в снег. Показалось, что греюсь у печки, теплота приятно растекалась по телу.
Сколько лежал на снегу, не знаю, сознание покинуло меня. Уж потом фельдшер — комсомолец Коля Глазкин рассказывал, как подобрал меня, истекавшего кровью, и на повозке доставил в госпиталь. В пути делал перевязки, стараясь остановить кровотечение, и, так как это не удавалось, сильно засомневался, что я выживу.
После обработки ран мне вроде бы стало полегче, но не надолго. Вскоре появились дикие боли, от которых я стонал, временами теряя сознание. Врачи-хирурги обнаружили, что в правой ключице глубоко засел осколок, а еще один, небольшой, — в области почек.
Меня выходили. Пролежал, правда, более трех месяцев. Почувствовал, что могу вернуться в строй. Однако в августе [249] ко мне привязалась паршивая хворь: все тело вдруг покрылось фурункулами. Перебинтовки лишь на короткое время давали облегчение. Ничего другого врачи не находили. Между тем все сроки пребывания в госпитале прошли. Объявил:
— Выписывайте! Неважно, что забинтованный!
Меня назначили комиссаром небольшого, на 200 человек, госпиталя № 1176. Начальником его был старший лейтенант медицинской службы Волков. В беседе со мной он сказал:
— Латинское слово «госпиталис» означает «гостеприимный». Вот такими хозяевами и надобно нам быть.
Раненым действительно создавались условия, хоть чем-то напоминавшие домашние. Я как мог тоже работал в этом ключе — ходил по палатам, подсаживался к тяжело раненным, успокаивал, помогал составлять письма на родину, справлялся, каков аппетит, хорошо ли сделаны перевязки.
По утрам обычно зачитывал в палатах сообщения Совинформбюро, отвечал на вопросы. Вечерами демонстрировались кинофильмы. В хлопотах и заботах забывал и о своих фурункулах, только к вечеру шел на перевязку.
Вскоре меня перевели в другой госпиталь (№ 1987), более крупный, вмещавший до двух тысяч коек.
Ежедневное поступление раненых и отправка их в тыл прибавляли забот. Но майор медицинской службы Григорий Ноевич Липниц, высокорослый, с умным взглядом серых глаз, управлял госпиталем уверенно.
Я подошел к госпиталю в тот момент, когда около него остановились две машины с ранеными. Майор, как мне показалось, небрежно подал мне руку, тут же отвернулся, обратив все внимание на раненых. Сразу определял степень ранения и в зависимости от этого отдавал распоряжения врачам и санитарам:
— Разместить на первом этаже!.. Этого можно повыше.
Тут же распоряжался, какую помощь оказать.
Спокойствие, неторопливость, четкость и знание дела чувствовались в каждом его жесте, указании. Лишь когда разгрузка была окончена, подошел ко мне, внимательно оглядел:
— Ну, давайте знакомиться, товарищ капитан.
Я назвал свою фамилию, имя, отчество.
— Так, так, Дмитрий Иванович. А почему в бинтах? Надо же, увидел: я их прятал, но из-под манжет проглянули. [250]
— Давайте с перевязки и начнем знакомство, — улыбнувшись, сказал он и повел на осмотр. Пока осматривал и перевязывал, расспросил о моих двух ранениях, о фурункулах. Успокоил, заверив, что скоро все пройдет.
И тут же рассказал, какие задачи выполняет эвакуационный госпиталь. В него прибывают тяжелораненые и больные, получают медицинскую помощь и проходят подготовку к эвакуации в глубокий тыл на лечение. Обслуживающий персонал — врачи, медсестры, санитары, водителя автомашин — находится в постоянной готовности к приему и отправке.
Григорий Ноевич всюду успевал побывать — на приеме новой партии, на отправке тех, кому раны обработали, на всех этажах и в палатах, на совещании врачей и медсестер.
Прием и отправка шли как по конвейеру. Как правило, раненый находился в нашем эвакогоспитале 15–20 часов. Начальник строго требовал от врачей и медсестер в это короткое время произвести тщательную обработку ран, так, чтобы по пути в тыловой госпиталь не наступило ухудшение.
В дни ожесточенных боев люди госпиталя спали не более двух часов в сутки. Едва успевали отправить в тыл обработанных раненых, как поступала партия новых, за нею еще и еще. Мы боролись за жизнь буквально каждого воина. Это — наш долг, наша честь, не переставал напоминать начальник госпиталя.
В тяжелой борьбе за жизнь воинов мужал и сплачивался коллектив госпиталя. Фронтовые невзгоды сближали людей. У нас не было случаев пререканий или неуважительного отношения друг к другу. Ежедневно по утрам проводились планерки. Обычно я информировал о положении на фронте, а потом начальник ставил задачу на день. Его собранность и четкость проявлялись и здесь. Говорил коротко и конкретно, требовал оперативных действий. После планерки врачи и медсестры тотчас расходились по своим участкам, делали перевязки, начиналась погрузка раненых в санитарные машины.
Липниц старался взглянуть на каждого, лично убедиться, выдержит ли дорогу. Отправка происходила в точно установленное время.
Мне, как политработнику, не хватало времени. Приходилось проверять пищеблок, продсклад, кухню, а главное — быть среди раненых, поддерживать их настрой. Нелегкое это дело — доводить до людей сводки Совинформбюро. Положение на фронтах в то время оставалось тяжелым. О нас [251] часто сообщалось лаконично: «На Волховском фронте без существенных перемен» или «Шли бои местного значения». Но раненые-то хорошо знали, что скрывалось за этими словами, — бои без жертв не бывают.
Раненые, как правило, крайне остро реагируют на все неполадки, особенно на потери в войсках. Бывает и так, что свою раздраженность переносят на политработника — дескать, рассуждать-то легко, а каково там, на передовой, Однажды во время моей беседы с койки раздался голос:
— Попробовали бы сами...
И второй поддержал:
— Вот именно!
Я задумался, как ответить. Ведь передо мной тяжелораненые, острое словцо им не бросишь. Выручил начальник госпиталя, появившийся на пороге. Он был в соседней палате, видно, услышал наш разговор. Григорий Ноевич молча обошел койки, проверил перевязки и, оказавшись на середине комнаты, вдруг сказал:
— Между прочим, товарищи, наш замполит вышел уже на третью войну. Добровольно. Дважды ранен фашистами. С него и сейчас еще не все повязки сняты.
И, заметив, как раненые повернули головы в мою сторону, неторопливо пошел в следующую палату. С минуту стояла тишина, потом послышались голоса:
— Извините, товарищ капитан!
— Сказать бы вам надо было самому...
В госпитале я встретил раненых, семьи которых оказались в районах, временно оккупированных врагом. Посочувствовал им, сказал, что и сам в таком же положении — жена и четверо детей остались в Пинске.
А что, если написать в Омск? Возможно, что семья вырвалась из Пинска и сочла разумным поехать в тот город, откуда выезжали в Белоруссию... Какова же была моя радость, когда недели через три я получил ответ от жены! Спаслись, но не без большой беды: в сутолоке эвакуации потерялся младший сынишка Толя.
Успехи наших войск под Сталинградом окрылили воинов. До чего ж радостно стало ждать сообщения Совинформбюро! Медперсонал аплодировал, раненые поднимались с коек, выкрикивали «ура». Всюду выражалось мнение, что гитлеровцам не вырваться из стального капкана, что вслед за успехом на Волге последует победа под Ленинградом... Кажется, и боли отступали, и раны быстрее заживали. При осмотрах и отправках раненые спрашивали:
— Скажите, доктор, буду в строю? [252]
Липниц отвечал откровенно. Если видел надежду, говорил:
— Безусловно.
Если сомневался, объявлял:
— Все зависит от вашего организма. Выполняйте госпитальный режим.
Или:
— В тыловых частях сможете.
Привык я к людям в белых халатах, словно родными стали. Гордился причастностью к борьбе за сохранение жизни воинов. Конечно, было бы лучше, если бы я обладал медицинскими знаниями. Агроном по образованию, я знал лишь, как и чем лечить злаковые растения.
На фронтовых складах
В марте 1943 года меня вызвали в политотдел тыла и объявили о назначении заместителем начальника по политчасти подвижного вещевого склада фронта. Я пожал плечами: мол, воля ваша. Начальник политотдела объяснил: дело связано с огромными материальными ценностями и мне, как бывшему работнику крайкома партии, имеющему опыт хозяйственной работы, оно будет по плечу.
Заехал в госпиталь, чтобы взять личные вещи и попрощаться. Г. Н. Липниц вручил мне боевую характеристику, в которой содержалось немало теплых слов. Мы крепко пожали друг другу руки. (Безмерно буду опечален, когда после войны узнаю, что Григорий Ноевич, вернувшись в родной Калинин, безвременно скончался. Сколько бойцов спас он от смерти!)
Склад размещался в тех же Боровичах, что и госпиталь. Его начальник капитан административной службы Лазарев показал мне складские помещения — длинные железнодорожные пакгаузы. В них еще хранилась зимняя одежда и обувь. Правда, уже не так много. Подходившее пополнение приходилось одевать в полушубки и валенки. (Хоть днем солнце и пригревало, ночи были морозные.)
Через несколько недель в складе началась горячая пора. Поступили вагоны с летним обмундированием. Надо было произвести его учет, сортировку, комплектование. На политинформациях шла речь об ответственности работников склада за сохранность вещей. Мы напоминали советские законы, карающие за расхищение государственной собственности.
Вопрос о сохранности имущества оставался в центре [253] внимания и при сборе зимних вещей. Из частей на склад доставляли полушубки, телогрейки, фуфайки, шапки, валенки — в большинстве своем требовавшие большого или малого ремонта. К сожалению, находились лица, готовые поживиться народным добром. А кое-кто из военнослужащих считал, что теплое обмундирование теперь вообще ни к чему (дескать, до начала зимы война закончится), Понятно, что против этих настроений надлежало выступить прежде всего политработнику. Мы провели партийные и комсомольские собрания, развернули широкую разъяснительную работу.
Все вещи пропускали через дезинфекцию и химчистку, а потом приступали к починке. Из местных женщин были созданы ремонтные бригады, которые производили работы по нарядам. А в октябре теплое обмундирование снова выдавалось частям. Собственно, мы почти обошлись тем, что было восстановлено, запрашивать новое обмундирование с центрального склада не пришлось. Таким же путем ремонтировалось летнее обмундирование, доставленное на склад после выдачи зимнего.
Я вошел в курс всех дел и, откровенно говоря, поколебался, когда мне предложили ту же должность в продовольственном складе. Кадровики разъяснили, что это наиболее острый участок тыловой службы. Вскоре я убедился, что это действительно так. Ведь накормить воинов фронта нужно в любой обстановке. Продовольствие не то что вещевое хозяйство, где все более или менее стабильно. Тут же идет постоянный поток продуктов — днем и ночью прибывают вагоны или колонны машин.
Разгрузка, как правило, происходит на узловых станциях или на перекрестке шоссейных дорог. А эти пункты на примете у вражеской авиации. Стервятники рыскали в небе, швыряли бомбы. Грузчицы (это были девушки или молодые женщины) с визгом кидались в заранее отрытые щели. Переждав налет, выходили к вагонам, нередко, прежде чем продолжить разгрузку, тушили пожар.
Прием продуктов по накладным преимущественно осуществлял сам начальник склада майор Ятагин — очень опытный хозяйственник, приходилось выполнять эти обязанности и мне. Склад был оборудован в лесу и тщательно замаскирован. Его территорию обнесли проволочным заграждением, выставлялись часовые, и, кроме того, на привязи были две злые собаки. Одна из них, по кличке Джек, волку подобна. Кроме красноармейца-собаковода, кормившего ее, никого к себе не подпускала. [254]
Нашей первейшей задачей был строгий учет продуктов. Прием и выдача в полном соответствии с накладными! Беседы с личным составом обязательно сопровождались призывом — бережно обращаться с продуктами, ни грамма потерь! Постоянные проверки состояния мешков, ящиков, банок, бутылей и прочего тоже служили этой цели.
Регулярно принимали предупредительные меры против хищений. Охотники запустить грязную руку в склад находились. Правда, не у нас. Мне пришлось присутствовать на заседаниях трибунала, когда разоблачались дельцы, проникшие в продовольственные склады. Двух приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.
Я с гневом рассказывал работникам склада об этих позорных явлениях. Страна напрягает неимоверные усилия, чтобы удовлетворить все запросы защитников Родины, а прохиндеи, пытаются воровать, спекулировать продуктами. Чем они лучше фашистов?!
В отдельном погребе под охраной находились мины. Это на случай отступления, чтобы в критическую минуту взорвать склад, не оставить его врагу. Когда об этом заходила речь, мы с Ятагиным сходились на одном: сделаем прежде все возможное и невозможное, чтобы спасти, вывезти продукты, и только при безвыходном положении взорвать.
К великому счастью, прибегать к этому не пришлось. Пришел черед и нам идти в наступление. Еще в январе 1943 года войска двух фронтов — Ленинградского и Волховского при содействии Краснознаменного Балтийского флота прорвали блокаду Ленинграда. Теперь же, встретив новый, 1944 год, войска опять продвигались вперед. 20 января они освободили Новгород, а 27 января полностью сияли блокаду города Ленина. Небывалый подъем духа взметнулся в наших лесных краях. Нам, работникам тыловых органов, прибавилось хлопот. Надо было подтягиваться вслед за наступающими войсками. Едва мы располагались в одном пункте, как перебирались в другой. Словом, грузили и разгружали. Больно было глядеть на наших девушек-грузчиц, таскавших на своих хрупких плечах тяжелые мешки и ящики.
Лучше всякого отдыха действовали на девушек и женщин сообщения Совинформбюро об освобождении городов и населенных пунктов. Многие из них были ленинградками. С какой радостью встретили они слова о том, что и наш фронт будет отправлять продовольствие в изголодавшийся город. Все готовы были сутками работать на погрузке. К весне мы отправили в Ленинград немалое количество семенного картофеля. [255]
Войска шли дальше. Наш фронт стал 3-м Прибалтийским. Складу все тяжелее становилось поспевать. Отставали и тыловые части армий и дивизий. В связи с этим Военный совет фронта выпустил листовку, экземпляр которой сохранился у меня. Воспроизвожу то, что непосредственно относилось к нам:
«Ко всем красноармейцам, сержантам, офицерам тыловых частей и учреждений 3-го Прибалтийского фронта.
Наша задача — быстрее выйти к берегам Балтийского моря, не дать уйти из Советской Прибалтики раненому фашистскому зверю, добить его на суше, а остатки утонить в море...
Успех наступления во многом зависит от вас — от личного состава частей, обеспечивающих бой.
...Бойцы и начальствующий состав складов! Не допускайте задержек в отгрузке частям боеприпасов, снаряжения, продовольствия. Не допускайте простоев вагонов, автомашин и подвод. Обеспечьте быстрое передвижение складов вперед — за наступающими войсками».
Итак, темпы продвижения войск неизмеримо повысили требования к погрузочно-разгрузочным работам. Между тем женщины выбивались из сил. Как быть? В тот же день я сходил в политотдел, доложил о трудностях, и вот командование направило к нам в качестве грузчиков пленных немцев. Мы смогли тем самым освободить от тяжелого труда женщин. Где вы теперь, славные труженицы фронта? На всю жизнь запомнил вашу стойкость, она восхищала не меньше, чем мужество, проявленное в открытом бою.
Несколько сот немцев помогли ускорить работу. Трудились они честно и, надо сказать, напряженно. Были покладисты. Для их охраны выставлялось лишь два красноармейца с автоматами.
В ожидании очередного эшелона я как-то завел пленных в пустовавший зал вокзала. Решил провести политбегеду с помощью переводчика. Сказал, как русские солдаты братались с немецкими на фронте в 1917 году.
— Нет ли из вас тех, кто воевал еще тогда?
Получил ответ: «Найн». Оказывается, они ничего не слыхали о нашей революции. На вопрос, почему раньше не сдавались, отвечали вразброд, хотя склонялись к одному: порядок в армии строгий, нарушить его невозможно. И потом им все время говорили, что Красная Армия расстреливает пленных. Боялись. А теперь убедились, что их обманывали.
Я сказал, что, будь другая армия, за одно только горе, [256] принесенное Ленинграду, пленные отплатили бы смертью. Но Красная Армия воспитана в духе интернационализма, уважения к трудящимся любой национальности.
Неоднократные беседы расположили немцев к откровенности. Из их рассказов я понял, что все они с юношеских лет прошли антисоветскую школу. Фашистская пропаганда восхваляла поход «Нах остен», всячески порочила Страну Советов. Солдаты лихо распевали «Зовет нас фюрер на войну!» и подразумевали СССР.
Эти пленные были теперь довольны судьбой и с упорством трудились на погрузке. Характерно, что продвижение на запад их не огорчало, а радовало. Оживленно разговаривали о доме. Неважно, что возвращаются на родину не победителями, а под конвоем. Все-таки живы остались.
Войска героически ломали оборонительные рубежи в Прибалтике, безостановочно шли вперед. Освободили Вильнюс и Таллин. И наш склад не отставал, снабжая воинов продовольствием. Своевременно перебазировался он и в освобожденную столицу Советской Латвии. Вышел я было в город взглянуть на Рижский залив, вспомнить далекое прошлое, а за мной бежит красноармеец со склада: «Вас вызывают в Политуправление фронта». Выходит, теперь не до воспоминаний.
Движение войск на запад продолжалось. Надо было и дальше не отставать от них.
Каравай Победы
На заключительном этапе войны мне довелось послужить еще на одном участке тыловой службы — на полевом автохлебозаводе (ПАХ-11). О его существовании я знал на Волховском фронте. Наш госпиталь получал на этом заводе хлеб. Я тогда не интересовался, кто и как его выпекает. Хлебопеки — малозаметные люди, не то что, скажем, машинисты и комбайнеры или разведчики, танкисты и автоматчики.
Но уже первое знакомство с заводом изумило меня. Весь 1-й Прибалтийский фронт, куда его передали, он снабжал хлебом. Каждые сутки выпекал по 50 тонн. И это не в стационарной пекарне, а в полевых условиях. Если склады перебазировать нелегко, то ПАХ еще сложнее.
Я прибыл на завод ранним утром 1 января, намереваясь прежде всего поздравить личный состав с Новым, 1945 годом, который по всем признакам должен принести нам победу. Но собрать людей не пришлось. В широком, очень длинном сарае люди копошились, как муравьи. Кто тащил [257] кирпичи, кто укладывал их, кто нес глину и песок, кто ведра с водой. Начальника завода капитана Н. И. Бадягина на месте не оказалось (он был вызван начальником тыла фронта), руководил работами помпотех капитан Д. Д. Голиков, худощавый, с уставшим лицом.
— Спешим выложить печи, — пояснил он и улыбнулся: — Новогодний каравай испечем — на весь фронт хватит!
Оказывается, пять печей уже выложили, в четырех посажены буханки, одна печь подсыхает, а эта, шестая, выкладывается. Вскоре в сарае запахло соблазнительным ароматом хлеба.
— Наверно, в обороне было полегче управляться? — спросил я у помпотеха.
— Не сказал бы, — ответил он.
Голиков поведал, что на Волхове завод располагался в добротных бараках. Но вражеская авиация разбомбила их. Тогда выбрали местечко в глухом лесу. Возвели печи, но и тут «юнкерсы» не давали покоя. Дело в том, что дым от печей расстилался широко, демаскируя завод. В печи, правда, бомбы не попадали, но несколько пекарей было убито и ранено.
— А вы бы по ночам затапливали, — вставил я.
Помпотех добродушно засмеялся над моей неосведомленностью. Объяснил: хлеб приходится сажать в печь 10–12 раз в сутки, а каждая выпечка продолжается около двух часов.
— Во время наступления тяжеловато, конечно, перебазироваться, — заключил он, — зато почти без бомбежек. Не до нас теперь воздушным пиратам.
Дмитрий Дмитриевич Голиков показал мне заводское хозяйство. Мы проходили мимо печей, пышащих жаром. Из двух солдаты-пекари ловко вынимали румяные буханки, другие печи уже были наготове к посадке.
В конце сарая находился автопоезд.
— Это наш походный хлебозавод, — доложил Голиков. — С двумя печами. Удобен летом. Переезжаем с одного места на другое, а тем временем в котлах киснет тесто, и выпечку можно производить. Целая технологическая линия. Автопоезд имеет два тестомеса. На автомашине установлена динамо-машина с движком. Единственный недостаток походного — это малая производительность. Всего пять тонн в сутки. Зимой в походном лишь заквашиваем и месим тесто.
Мы вернулись к печной кладке. Теперь около нее трудился всего лишь один пожилой солдат, забрызганный желтой глиной. Поджарый, с морщинистым усталым лицом, он [258] то и дело заглядывал в печь, внимательно осматривал стенки и пошлепывал ладонью кладку, словно она была живой.
— Ну как тут, товарищ Яблоков? — спросил помпотех.
Солдат обернулся к нам, глаза его радостно сияли.
— Принимайте, товарищ капитан. Готова. Иду мыться и — на тесто.
— Без вас замесят, Иван Михайлович, — уважительно произнес помпотех. — После завтрака отдохните.
— Не до отдыха, товарищ капитан. Как накалим все шесть — им только подавай. — И он покрутил головой, еще раз оглядывая печь.
— Вижу — хороша, Иван Михайлович.
Неторопливо, с достоинством солдат пошел по сараю.
— Чудотворец наш, подлинный чудотворец! — восторженно произнес капитан и, пока шли в столовую, рассказывал о нем. — Он и плотник, и жестянщик, и печник, и пекарь, на все руки мастер. Не представляю, как мог бы без него действовать наш ПАХ. Нынче вот всю ночь печи клал, и так всегда при переездах.
В столовой собрались солдаты моего возраста.
— Неужели помоложе на эту трудную работу не присылают? — спросил я у помпотеха.
— Присылали, и не раз, — разъяснил мне Голиков. — Только не выдерживают у нас молодые. Говорят: «На передовой и то легче».
После завтрака все тщательно вымыли руки и пошли месить тесто. Помпотех тоже засучил рукава, пояснив, что в дни перебазирования завод испытывает особую напряженность. Я последовал его примеру, хотя капитан посоветовал поначалу приглядеться.
— Можно и в ходе работы приглядеться, — ответил я.
Месить без тренировки было нелегко. Заломило мускулы рук, пальцы вяло захватывали тесто. Еще тяжелее было у печей, куда мы вечером прошли с Голиковым. Там люди обливались потом.
Около двух недель завод находился в одном и том же месте, и жизнь вошла в свою колею. День и ночь горели печи, люди сажали и вынимали хлеб, строго по накладным отпускали его соединениям, стараясь ни минуты не задерживать прибывшие автомашины.
Но вот содрогнулась земля от гула орудий, взрывов снарядов и бомб. Войска пошли в наступление (известное ныне как Восточно-Прусская операция), продолжавшееся три о половиной месяца. Большим экзаменом явилось оно и для личного состава нашего ПАХ. Переезды стали так часты, [259] что с кладкой печей, при всей самоотверженности Яблокова и его учеников, не управлялись.
Оставалось одно — использовать немецкие пекарни в городках в поселках. С этой целью начальник завода капитан Н. Я. Бадягин выезжая вперед, подыскивал нужную пекарню, в которой завод временно и размещался.
Около домов мы видели брошенные перины, одеяла, на скотных дворах ревели недоенные коровы. Жители, перепуганные фашистскими главарями, объявившими, что Красная Армия поголовно уничтожает всех немцев, уходили с отступавшими войсками.
Помню первый поселок, где облюбовали пекарню. В ожидании муки Иван Михайлович Яблоков со своим неизменным усердием осматривал печи. С виду они были хороши. Полез в первую и обнаружил там боеприпасы — патроны и взрывчатку.
— Принимай «гостинцы»! — крикнул он, подавая находку.
И в остальных печах также были обнаружены заложенные боеприпасы. Трудно сказать, почему гитлеровцы их не взорвали — то ли не успели, то ли специально оставили в расчете на нашу неосмотрительность.
Последующие дни показали, что фашисты специально устраивали ловушки в печах. В одном поселке мы обнаружили хорошую пекарню. Еще до прихода машин Яблоков начал проверку пяти печей. Заметил — несколько кирпичей завалили под. Осторожно убрал их, влез внутрь, а там — связка гранат. Что делать? Оставлять ее нельзя и брать опасно (средняя могла быть на взводе). Превозмогая страх, солдат поднял ее и стал вылезать, стараясь не стукнуть о кирпичные стены.
Пока возился, в пекарню зачем-то зашел проезжавший по дороге генерал. При виде бойца, вылезшего из печи со связкой гранат, он крикнул:
— Неси за дом, бросай в овраг!
Яблоков затаив дыхание на носках вышел из пекарни и кинул связку вниз. Оттуда грохнул взрыв.
Генерал спросил фамилию, имя, отчество бойца и номер части. И он крепко пожал солдату руку.
Яблоков заслуживал похвалы. Он и потом вынимал гранаты из печей, а однажды извлек мину из трубопровода.
Таков наш пекарь-чудотворец, колхозник из Горьковской области. Недаром после войны к нему проявил интерес писатель С. С. Смирнов, который в одной из своих передач по телевидению подробно рассказал о его подвиге. [260]
По примеру Яблокова пекли вкусный хлеб и другие бойцы завода — Андрусенко, Яковенко, Приятелев, Городец, Коломиец, Булаха. Да разве всех перечислишь!
Немецкие печи были газовыми. Они позволяли довести выпечку хлеба до 16 раз в сутки! Конечно, это стоило огромного напряжения. Мне тоже приходилось становиться к тестомеске. Во время штурма Кенигсберга личный состав трое суток не отходил от печей и котлов. Чтобы поддержать бодрость, лили на себя воду из ведер.
Задание командования по выпечке хлеба было выполнено. Солдаты-пекари гордились этим.
Наступление в Восточной Пруссии продолжалось. Наш 1-й Прибалтийский фронт вместе с 3-м Белорусским фронтом участвовал в разгроме Земландской группировки противника. Бои носили ожесточенный характер и продолжались до 25 апреля. В орудийный гром сухопутных войск вливались залпы орудий кораблей Балтийского флота, оказывавшего содействие фронтам.
Солдаты ПАХ по-прежнему трудились неустанно. Многие были отмечены орденами и медалями.
И вот воцарилась тишина, от которой отвыкли. Бойцы хлебозавода выстроились перед печами и, когда был прочитан поздравительный приказ об окончании войны, дружно прокричали «ура». Гордостью и счастьем сияли их лица. Ведь в Победе была какая-то частица и нашего ратного труда. Хлеб давал силу воинам, значит, он действовал как оружие.
На коротком митинге бойцы заявили: испечем каравай Победы! И выдали 50 тонн.
Как и в войну, к заводу подходили за хлебом автомашины. Без него и в мирное время не обойтись. Личный состав, правда, вскоре сменился: пожилые отправлялись по домам, их место занимала молодежь. Печи не гасли.
Возвращение домой волновало всех. Впереди долгожданные встречи с родными и близкими, новые радости и надежды. За войну люди истосковались по мирному труду. Одних тянуло в деревню, на колхозные и совхозные поля, других — на родной завод, в шахту. Многие думали о том, как осуществить юношескую мечту — продолжить учебу.
А земля страдала от ран. Их надо залечивать как можно быстрее. И в этом мы видели свой первейший патриотический долг.
По возрасту демобилизовался и автор этих строк. За время войны я был всегда там, куда меня направляли, — рядовым, комиссаром аэродромного батальона, комиссаром [261] госпиталя, заместителем начальника по политической части вещевого, затем продовольственного склада, замполитом полевого автоматизированного хлебозавода.
В атаках не участвовал, а два ранения получил. Был удостоен двух орденов. Не стыдно людям в глаза посмотреть: третий раз добровольно в ряды защитников социалистической Отчизны встал, все, что мог, отдал Родине, народу. Позади три войны... Два воинских звания имею: матрос исторического линкора «Гангут» и капитан Советской Армии. Сейчас, разумеется, в отставке, снят с учета в военкомате. Но сам себя я с учета не снимаю, нахожусь в строю ветеранов, активно ведущих военно-патриотическое воспитание молодежи. Остаюсь на вахте. И в этом вижу свое счастье. [262]