Глава четвертая.

Мы — гвардия Октября

По новому курсу

Какая-то задержка вышла с выходом «Волны». Бегу в редакцию выяснить. Встречаю там Бориса Жемчужина и члена областного комитета партии Владимира Залежского. Оба хмурые: Антонов-Овсеенко арестован, а редактор газеты Старк вынужден был скрыться, газета запрещена. Спрашиваю: а как большевистские газеты в Петрограде?

— Тоже закрыты, — отвечает Жемчужин. — И «Правда», и «Труд», и «Окопная правда» — все до единой.

— Как же теперь без газет-то? — спрашиваю растерянно.

— Возродим, — с уверенностью заявляет Залежсний. — Пускай под другим названием, а возродим.

— Матросы снова начнут сбор денег, — говорю я и тут же отправляюсь в Свеаборгские мастерские, где в тот день должно быть заседание правления профсоюза работников по электричеству. На нем будут представители и от кораблей.

Председатель профсоюза рабочий-большевик Виноградов предоставил мне слово. Информация была короткой. Осудив действия реакции, члены профсоюза и моряки выразили готовность организовать денежный сбор в фонд любимой газеты.

Дней через десять газета действительно возродилась, но под новым названием — «Прибой». Я отправился в редакцию; люди соскучились по газете, нужно скорей доставить ее на корабль. Поздоровался с Жемчужиным, поздравил его с рождением газеты, а он, кажется, и не обратил на это внимания. Был явно расстроен. Может, работа без опытного Старка не ладится?

— Возьмите вот, почитайте коллективно, — подал он какую-то буржуазную газету. — Еще одна преступная акция Временного.

Это было сообщение «от прокурора Петроградской судебной палаты о расследовании событий 3–5 июля и о привлечении к суду... Ленина и других большевиков».

Бурное негодование вызвало это сообщение. Палубы дрожали от топота матросских каблуков. Было ясно, что [101] решение грубо состряпано. Мы спрашивали друг у друга: а что товарищ Ленин — неужто пойдет на судебный процесс? Одни говорили, что являться ему на этот суд нечего. Другие утверждали, что с трибуны суда Ленин пригвоздит лгунов к позорному столбу.

Целую неделю шли дебаты. Вопрос оказался не простой — даже Жемчужин был в затруднении ответить, сослался на то, что все зависит от обстановки в Петрограде, существует ли там демократическая справедливость.

Меня обеспокоило отсутствие Залежского, уж в который приход не вижу его. Не схвачен ли?

— В Петрограде он, — ответил Борис Алексеевич. — На шестом съезде партии. — И сказал о важности этого события в нынешний критический момент.

Большую новость принес я на линкор!

В очередной приход Жемчужин встретил меня ободренным:

— Есть ответ на волнующий нас вопрос! — И протянул два номера газеты «Рабочий и солдат».

Я увидел заголовок: «Ответ тов. Н. Ленина».

Читка ленинского ответа проходила с захватывающим вниманием. Шаг за шагом вождь партии опровергал клевету. Ни он с балкона дворца Кшесинской, ни кто другой из большевиков не призывали демонстрантов к вооруженному восстанию, как утверждается в обвинении. Не содержалось этого призыва и в Обращении ЦК, которое было набрано для «Правды» и не увидело свет только из-за нападения юнкеров, разгромивших редакцию. В ответе уточнены факты, связанные со стрельбой на улицах: первые выстрелы сделаны не демонстрантами, а по ним. Сказано в ответе и о явке на суд:

«Было бы, конечно, величайшей наивностью принимать «судебные дела», поднятые министерством Церетели, Керенского и К° против большевиков, за действительные судебные дела. Это была бы совершенно непростительная конституционная иллюзия»{26}.

Мобилизующе звучало заключение:

«Гнусные клеветы на политических противников помогут пролетариату поскорее понять, где контрреволюция, — и смести ее во имя свободы, мира, хлеба голодным, земли крестьянам»{27}. [102]

Матросы уже давно не питали доверия к Временному правительству, а теперь недоверие выливалось в лютую ненависть к нему. У нас шли возбужденные разговоры, сводившиеся к необходимости свержения временщиков.

Вскоре мы узнали, что Ленин, как и при царе, перешел в подполье, на съезде его не было. Среди делегатов съезда нашлись люди, которые прямо или косвенно предлагали Ленину явиться на суд, но абсолютное большинство делегатов отвергло это предложение.

По ленинским тезисам съезд оценил обстановку. Июльский расстрел демонстрации воочию показал, что эсеро-меньшевистские советы находятся в блоке с буржуазным Временным правительством. Условия для мирного развития революции перестали существовать. Съезд определил новый курс — вооруженное восстание, в ходе которого должны родиться подлинно Советская власть, диктатура пролетариата. Матросы горячо приветствовали выступление Залежского на VI съезде, его сообщение о том, что после 3–5 июля на сторону большевиков перешли все основные корабли, в числе которых назывался и «Гангут».

Пропаганда решений съезда сопровождалась ростом революционной активности. Введением драконовских мер Временное правительство не запугало балтийцев. Несмотря на аресты руководителей Центробалта, его деятельность стала возрождаться. Организаторские способности проявлял Николай Ховрин, вышедший из тюрьмы. При активной поддержке масс Центробалт восстановил свой контроль над приказами нового командующего флотом Развозова, как тот ни пытался увиливать.

События развивались, как говорил Ленин, с «невероятной быстротой вихря или урагана»{28}. Матросы, солдаты и рабочие Свеаборгского порта горячо приняли курс VI съезда на вооруженное восстание. Я могу утверждать это, потому что мне, как заместителю председателя профсоюза мастерских, приходилось общаться и с военными, и с гражданскими. Повсеместно выражалось пренебрежение к Временному правительству. Любое его действие встречало противодействие.

Одновременно шло укрепление революционной дисциплины и порядка на кораблях, поднималась боевая готовность и бдительность личного состава. Все уже понимали: идти по новому курсу можно лишь во всеоружии. Удивительно быстро росло политическое просвещение. На самом себе [103] это испытывал. За лето я, можно сказать, преобразился. Ни одного общественного мероприятия — собрания, митинга, заседания — не пропускал. Уже не только читки, но и беседы мог проводить, четко отстаивая классовую пролетарскую линию.

Борьба с корниловщиной

В то время как большевистская партия извлекала уроки из июльских событий, контрреволюция всеми мерами силилась закрепить свой «успех». На нашем линкоре были группы и других партий, в частности кадетов. В ней состояли реакционные офицеры. Они-то и организовывали приезд на корабль буржуазных ораторов, выступления которых сводились к тому, чтобы оклеветать Ленина, партию большевиков и всячески восхвалять Временное правительство, его политику ведения войны до победного конца. Наши офицеры перед матросами не выступали, зная, какую реакцию это вызовет.

Помню день, когда в кубрик зашел матрос Василий Куликов и объявил:

— Братцы, новость! Керенский себе в помощники с правами морского министра назначил лейтенанта французского флота эсера Лебедева. Новоиспеченный помощник министра обходит корабли флота.

...Было ясное августовское утро, когда мимо бригады линкоров прошло штабное судно «Кречет», на борту которого находились командующий флотом контр-адмирал Развозов со всем штабом и помощник военного и морского министра Лебедев. После традиционного обмена позывными с «Кречета» просемафорили, что помощник министра посетит бригаду. Но так как флагманом был «Петропавловск», находившийся в немилости, Лебедев с начальником бригады и офицером штаба флота прибыл на «Гангут».

— Картинка — лучше не придумаешь, — говорили матросы, — русский морской министр в форме французского лейтенанта и перед ним навытяжку с рапортом капитан 1 ранга старик Палецкий!

После этого визита Палецкий часто повторял:

— Зарапортовались мы, батенька! Совсем зарапортовались!

Наверное, встреча с помощником министра так расстроила нашего командира, что он слег в постель, а вскоре вообще покинул корабль.

Совсем иначе прошел визит Лебедева во вторую бригаду [104] крейсеров. Ею тогда командовал энергичный, опытный моряк капитан 1 ранга Модест Васильевич Иванов. За его либеральность и гуманное отношение к команде матросы души в нем не чаяли. Он был общим любимцем флота, базировавшегося на Гельсингфорс.

Начальник бригады держал свой флаг на крейсере «Россия». Вместе с Ф. М. Онипко, комиссаром Временного правительства при командующем флотом, сюда прибыл Лебедев. После приема тот распорядился, чтобы матросов подвели поближе, ибо он хочет произнести речь.

— Мы сотрем в порошок всех, кто ставит нам препятствия! — кричал Лебедев.

Но помощник министра ошибся. Перед ним стояли стреляные морские волки. В толпе послышались недовольные реплики, но Лебедев этого не замечал.

— Мы снова наведем порядок, — распинался он.

— Слышали! — не выдержали матросы.

— Ишь какой генерал приехал...

— Никак, покойный адмирал Вирен!

— Временного шпика с собой привез!..

Примерно так же встретили Лебедева и на крейсере «Громобой», а на «Диану» он вообще отказался прибыть. Отругав на чем свет стоит капитана 1 ранга Иванова, он отбыл на катере в Або.

Возмущенные матросы с крейсеров бросились в погоню за помощником министра, чтобы свести с ним счеты.

— Утопить гада! — кричали они.

Только случайно, пользуясь ночной темнотой, Лебедев удрал в Гельсингфорс. Так окончилось курьезное выступление помощника министра на кораблях второй бригады. Об этом узнали на всем Балтийском флоте. Разгневанный помощник министра уехал в Петроград. А вскоре вызвал к себе капитана 1 ранга Иванова и отстранил его от должности.

Иванов сдал командование бригадой командиру крейсера «Громобой» капитану 1 ранга Ильину. Но матросы заволновались. На флагманский крейсер «Россия» прибыли делегаты от подводников, береговых команд, из Гельсингфорса — от линкоров. Митинг был бурный. Собравшиеся потребовали от Иванова объяснений. А когда он рассказал о происшедшем, матросы приняли резолюцию, в которой категорически заявили:

«Капитану 1 ранга Модесту Иванову предложить остаться начальником бригады, а всякого другого, вместо него назначенного, выбросить за борт!» [105]

Это требование отправили с делегацией командующему флотом. Приказ нового помощника министра Лебедева остался невыполненным. История с М. В. Ивановым вышла далеко за рамки случайного эпизода в жизни второй бригады. Формально окончательно не порвав с Временным правительством, флот уже не признавал его.

Еще не успел забыться инцидент с помощником министра, как пошли разговоры о Государственном совещании в Москве. На это совещание съехался цвет русской буржуазии, офицерства и генералитета. Кадетская «Речь» писала, что нового верховного главнокомандующего генерала Корнилова по приезде в Москву офицеры и юнкера на руках вынесли с вокзала к автомобилю. А в передовой статье эта газетенка откровенно ставила вопрос: «Все Советы и комитеты должны быть закрыты. Нарушение законов должно быть преследуемо судом, а в случае общественной опасности немедленно пресекаемо хотя бы при помощи военной силы».

Выступивший на совещании Керенский метал молнии в адрес рабочих, обещал «железом и кровью» подавлять всякое неповиновение Временному правительству.

По поводу Государственного совещания на «Гангуте» состоялся митинг протеста. Размахивая кадетской «Речью», Санников говорил:

— Братцы! Керенский открыто проводит мобилизацию контрреволюционных сил. Вы посмотрите, до чего они дошли. Вот здесь, в этой газете, напечатано выступление генерала Корнилова. Новый главнокомандующий намекает, что откроет дорогу на революционный Петроград. Вы слышите, братцы, что они затевают? Каждый матрос должен находиться на своем посту, чтобы по первому требованию взяться за оружие!

Такие же митинги прошли на других кораблях бригады. В тот же день Гельсингфорсский Совет направил в адрес Кронштадтского и Петроградского Советов, войскам фронта и Петроградского гарнизона телеграмму, в которой заявил, что Балтийский флот готов по первому зову Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов выступить с оружием на защиту революции.

Поползли слухи о продвижении контрреволюционных войск к Петрограду. Воспользовавшись этим, немцы начали наступление на рижском направлении. Наши войска, обстреливаемые артиллерией и авиацией противника, отошли. 3-й конный корпус генерала Крымова вместо отпора немецким войскам двинулся на Петроград. В обращении к армии и народу Корнилов с прямотой царского солдафона говорил: [106] «Я, генерал Корнилов, верховный главнокомандующий, заявляю, что беру власть в свои руки...»

Соглашатели из Петроградского Совета растерялись. Они обратились за помощью к большевикам. Из тюрем были освобождены все арестованные в июльские дни большевики. Вернулись в Гельсингфорс Павел Дыбенко, Антонов-Овсеенко и другие наши товарищи.

Центральный Комитет РСДРП (б) обратился с воззванием организовать Красную гвардию, вооружить народ на борьбу с генералом Корниловым.

Ознакомившись с воззванием, флотские большевики настояли на созыве совместного заседания исполнительного комитета Гельсингфорсского Совета, Центробалта и областного Совета армии, флота и рабочих Финляндии для разработки совместных мероприятий, направленных на подавление корниловского мятежа. Заседание пришло к выводу, что вся власть должна перейти в руки революционной демократии в лице ее центральных органов.

Согласно постановлению объединенного заседания в Гельсингфорсе закрывались все буржуазные газеты. Одновременно заседание приняло очень важное решение — выделить «из своей среды ответственный перед указанными организациями Революционный комитет».

Так был создан Гельсингфорсский Ревком. Для предотвращения возможности контрреволюционных выступлений и поддержания порядка Ревкому предоставлялись неограниченные полномочия. С целью осуществления контроля за деятельностью командного состава Ревком назначил в штабы войск, в управления и службы комиссаров (на кораблях и соединениях флота комиссаров назначал Центробалт).

Гельсингфорсский Революционный комитет сразу же обратился к солдатам войсковых частей, стоящих в Финляндии, к матросам кораблей с призывом мобилизовать все силы для быстрейшей ликвидации контрреволюционного мятежа Корнилова, не выполнять ни одного приказа командного и начальствующего состава, не подтвержденного комиссаром Революционного комитета.

Наибольшую опасность представляли 1-й кавалерийский корпус и 5-я казачья дивизия, получившие приказ Корнилова следовать на Петроград. В штабы этих соединений комиссарами были назначены Измаилов, Харитонов и Симачев. С большим трудом им удалось предотвратить погрузку войск в эшелоны и отправку их в Петроград. Контрреволюционные офицеры были арестованы как сообщники Корнилова.

Гельсингфорсский Ревком сразу же приобрел громадный [107] авторитет среди солдатской и матросской массы. Через своих комиссаров он в корне пресекал малейшие попытки контрреволюционеров поднять голову.

На «Гангут» комиссаром Центробалта был назначен Николай Румянцев. По прибытии на корабль он совместно с судовым комитетом провел общее собрание команды. В своем коротком выступлении Румянцев потребовал прекратить увольнения матросов на берег, от офицеров взять письменные заверения, что они не поддерживают Корнилова, который замахнулся на завоевания революции.

— Самое главное, товарищи, — говорил Румянцев, — это бдительность. Мы должны усилить караульную и вахтенную службу. Ни один происк контрреволюции не должен остаться незамеченным и безнаказанным.

На этом же собрании обновили состав судового комитета. Он стал полностью большевистским. Председателем следственной комиссии судового комитета избрали Александра Санникова, меня избрали председателем продовольственной комиссии. В мои обязанности входило осуществление контроля за расходованием продовольственных запасов и их пополнением.

Опрос офицеров и оформление их подписей в верности революции на корабле прошли без эксцессов. Но на второй день матрос Левин, находясь на посту по охране артиллерийских погребов, услышал подозрительное тиканье часов. Он сразу же вызвал разводящего, караул подняли в ружье. Прибыли члены судового комитета и Николай Румянцев. После тщательных поисков на самом дне, под ярусом снарядов главного калибра, обнаружили адскую машину. До взрыва оставалось двадцать минут. Двадцать минут — и линейный корабль со всей командой взлетел бы на воздух.

Долго не раздумывая, послали за минным офицером. Его каюта оказалась пустой, а вестовой доложил, что офицер еще вчера вечером приказал сложить личные вещи и съехал на берег.

Александр Санников, как председатель следственной комиссии, взял с собой вооруженный наряд и отправился в город, на квартиру сбежавшего, но поиски ничего не дали.

Этот случай насторожил команду. Службу стали нести особенно бдительно, главные и ответственные отсеки и участки корабля надежно охранялись вооруженными матросами. Боевая жизнь и дисциплина на корабле заметно стабилизовались. Комиссар строго спрашивал при малейшем невыполнении распоряжений командиров и боцманов. За два-три дня «Гангут» стал сверкать, как новая копейка, все [108] механизмы работали безотказно. Корабль был готов в любую минуту выполнить самую сложную боевую задачу.

То же самое происходило и на других кораблях главной базы Балтийского флота. Кронштадт, находящийся ближе к столице, в срочном порядке формирует батальоны и отсылает их в Петроград, под Лугу. Гельсингфорс отправляет в столицу четыре, в Ревель — два эскадренных миноносца. В Петрограде матросы Балтийского флота несут охрану почтамта, центральной телефонной станции, Смольного, Таврического дворца, Адмиралтейства, Зимнего дворца, разоружают корниловских офицеров, засевших в гостинице «Астория». А 100 агитаторов-балтийцев работают среди личного состава наступающей «дикой дивизии».

В течение нескольких дней корниловский мятеж был ликвидирован.

Социал-соглашатели потеряли последние остатки доверия, массы окончательно повернули в сторону большевиков, ибо воочию убедились, что только ленинская партия может привести народ к полной победе революции.

Красные флаги на мачтах

Временное правительство выпустило декрет о создании Российской республики.

— Почему не демократическая, а просто республика? — шумели матросы.

На яхте «Полярная звезда» прошло собрание представителей всех судовых команд, на котором было принято предложение матросов «Петропавловска» — поднять над кораблями красные флаги и не спускать их до тех пор, пока не будет установлена демократическая республика.

8 сентября подъем красных флагов состоялся. Это был выразительный протест матросов против Временного правительства и вместе с тем их демонстрация преданности революции, партии большевиков. Из Брунс-парка, расположенного на горе, куда мы любили ходить на прогулки, особенно хорошо просматривается Финский залив. Дух захватывает зрелище: флаги революции колышутся на мачтах кораблей!

В эти дни мы читали статью В. И. Ленина «Политический шантаж», напечатанную в газете «Пролетарий». В статье говорилось, что царизм преследовал неугодные партии и политических деятелей «грубо, дико, зверски. Республиканская буржуазия преследует грязно, стараясь запачкать ненавистного ей пролетарского революционера и интернационалиста [109] клеветой, ложью, инсинуациями, наветами, слухами и прочее и прочее»{29}.

Как нельзя кстати приводились стихи Н. А. Некрасова:

Он слышит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.

Ленин с гордостью говорит о партия, объединившей в своих рядах сознательных рабочих: «...ей мы верим, в ней мы видим ум, честь и совесть нашей эпохи...»{30} Эти крылатые слова еще теснее сплачивали нас, матросов Балтики, вокруг ленинской партии.

С восторженным одобрением матросы встретили решение Центробалта о созыве II съезда представителей Балтийского флота. В один из дней на «Гангут» заехал участник съезда Владимир Полухин. Это был для нас настоящий праздник, Мы не виделись около двух лет. Все это время в экипаже много говорили о руководителе нашего подполья, которого неизвестно куда увезли после разгрома восстания. Беспокоились, как бы жандармы не разделались с ним.

Но вот он перед нами, в первый же день пребывания в Гельсингфорсе пришел на свой корабль: широкоплечий, сильный, с короткими усиками и острым взглядом. Все, кто участвовал в былых событиях, сбежались к нему и закидали его вопросами.

— Позвольте искренне поблагодарить вас, товарищи, — сказал он, — за стойкость при допросах. Никто не выдал меня и моих соратников, и потому мы отделались ссылкой по подозрению.

Владимир Федорович сообщил, что на острова Северного Ледовитого океана было направлено 62 участника гангутского восстания.

Он служил в Мурманске, на центральной телефонной станции морской базы, продолжал вести революционную работу. После февральской революции был избран членом Центрального комитета Мурманского укрепленного района (Центромур), возглавлял большевистскую часть его. В июне в связи с избранием его членом Центрального комитета Северного Ледовитого океана (Целедфлот) перебрался в Архангельск. Там встретился с Пронским и Андриановым, сосланными в дисциплинарный батальон. Вместе начали бороться с эсеро-меньшевистским засильем в губернском Совете. [110]

— А теперь в Петрограде, член Центрофлота, — с улыбкой произнес он. — Как представитель этого органа, буду на вашем съезде. Правда, сторонники Керенского грозятся распустить съезд, но большевистская часть его в ответ заявляет: «Руки коротки! Нас матросы избирали, перед ними и в ответе».

— Правильно! — подхватили гангутцы.

Владимир Федорович интересовался делами на линкоре, здоровьем участников восстания, вернувшихся после февральской революции на корабль. Дмитрий Лагутин рассказал о последних днях Мазурова, стойкого, мужественного бойца, не выдавшего руководителя восстания. Он умер, будучи избитым в Петроградской пересыльной тюрьме. Кандалы сняли уже с мертвого.

— Ах, Паша, Паша, буйная головушка! Честно и открыто рвался ты к свободе, — тихо произнес Полухин я опустил голову.

Все мы встали и минуту помолчали.

Полухин одобрил активную работу Дмитрия Круглова и Ивана Левина в комиссии по изучению следственных документов, связанных с восстанием «Гангута». Одобрил он и инициативу по разоблачению Савина и других доносчиков.

Мы рассказали Полухину и о том, что Центробалт дает гангутцам важные поручения. Совсем недавно наш отряд под командой Куковерова на станции Рихимяки произвел арест фрейлины Вырубовой, которая при содействии Керенского пыталась улизнуть за границу с группой царских сановников. Рассказали и о том, как красный флаг поднимали, что все мы поддерживаем курс на вооруженное восстание.

— Так и будем держать, товарищи, — сказал на прощание Владимир Полухин. — Наша победа уже не за горами.

Памятен день открытия II съезда. Мы, матросы, свободные от вахт и дежурства, вышли на построение. Раздалась команда:

— На революционный парад, шагом марш!

От дружного шага вздрогнула мостовая. Духовой оркестр грянул «Смело, товарищи, в ногу», и колонны двинулись вдоль набережной. Над головами реяли красные знамена.

На палубе яхты «Полярная звезда» стояли делегаты съезда — более ста двадцати моряков, съехавшихся со всей Балтики — из Петрограда, Кронштадта, Ревеля, Або, Ганге-Лапвика. Среди делегатов узнаю сгорбленную фигуру Антонова-Овсеенко с его поблескивающими очками. Павла Дыбенко, отпустившего в тюрьме бороду, и Полухина, выделявшегося своей атлетической фигурой. Взмахами рук делегаты [111] приветствуют боевые колонны. А матросы еще выше поднимают транспаранты со словами, выражавшими волю Балтики: «Власть Советам!», «Земля крестьянам!», «Долой войну!».

Наш парад — внушительная опора съезду. Вид колонн как бы говорит: «Берегитесь, враги революции! Мы готовы вступить в единоборство с Временным правительством».

За пять лет службы я был участником многих парадов. Обычно готовили нас к торжественному маршу страшно долго, изводили муштрой до того, что матросы, случалось, падали изможденными. Этот же парад, можно сказать, явился экспромтом. Но зато люди шли с каким-то особым подъемом. Каждый матрос понимал, что нынешний парад имеет не только военный, но и политический смысл. Чем ровнее строй, чем четче и дружнее шаг, тем сильнее наша верность революции, тем выше наша готовность к свержению ненавистного Временного правительства. Оттого и шли как никогда.

На следующий день газета «Прибой» опубликовала революцию съезда представителей Балтийского флота об отношении к Демократическому совещанию, Предпарламенту, коалиционному правительству и с требованием созыва Всероссийского съезда Советов. Она заканчивалась требованием: «Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов взять на себя инициативу созыва Всероссийского съезда Советов, который и должен взять власть в свои руки...» Резолюцию подписали председатель съезда Дыбенко и секретарь Викторский{31}.

На пятый или шестой день работы съезд вынес на обсуждение вопрос о комиссарах Центробалта в штабах, на военных кораблях и в армейских частях. Составленная при участии Антонова-Овсеенко инструкция для комиссаров отражала главное требование — неустанный партийный контроль за деятельностью командиров и начальников, предписывала, что именно должен делать комиссар.

Инструкция вменяла в обязанность комиссару «сохранять в строгой тайне все секретные предписания, касающиеся военно-оперативной части». Неисполнение этого пункта влекло за собой «предание суду как изменника революционному народу».

Созданный институт военных комиссаров сыграл громаднейшую роль в сплочении матросских коллективов, в привлечении [112] старых военных специалистов к службе в армии и на флоте. Сотни бывших царских офицеров вначале с нескрываемым недоверием смотрели на комиссаров. Но когда убедились, что те заботятся о боеспособности частей, укреплении железной воинской дисциплины, восстанавливают пошатнувшийся авторитет военных специалистов, многие из них стали честно служить народу.

В разгар работы II съезда моряков Балтики стало известно, что немецкий флот готовится напасть на нас с целью овладения Рижским заливом. Члены Центробалта и многие делегаты съезда сразу же отправились на корабли и в сухопутные воинские части, туда же были назначены комиссары.

Началась Моонзундская операция, длившаяся восемь дней. Ныне она подробно описана в исторической литературе, а также в романе Валентина Пикуля «Моонзунд». Поэтому нет надобности описывать ее ход. Стоит указать лишь на то, что все мы рвались в бой. Как и другие корабли, наш линкор всю эту неделю находился в состоянии полной боевой готовности. Судовой комитет ввел круглосуточное дежурство, ждали сигнала Центробалта, по которому сразу бы двинулись в боевой поход. А все те, кто попал на Моонзундские позиции, проявляли беспримерную отвагу. Невзирая на превосходящие силы врага, решительно атаковали его. Весь Гельсингфорсский порт переживал гибель эсминца «Гром». Долгие годы считалось, что его потопил немецкий корабль «Кайзер».

Кропотливый поиск историка А. С. Пухова внес коренную поправку. Оказывается, эсминец в последний момент взорвал минный машинист Федор Самончук. Оставшись один на корабле, он не хотел отдать его врагу. Будучи раненным, все же сумел сделать факел из горящего мазута и бросить его в пороховой погреб. Раздался взрыв...

В бессознательном состоянии Самончука подобрали немцы. К счастью, Федор Евдокимович Самончук остался жив. Он проживал в деревне Переделки Лоевского района Гомельской области. В середине пятидесятых годов Президиум Верховного Совета СССР наградил его за этот подвиг орденом Красного Знамени.

Возникает вопрос: что же случилось? Незадолго до этого матросы отказывались идти в наступление, как того требовал приказ Керенского, а тут показали образцы героизма? Все дело в том, что теперь мы выполняли приказ Центробалта, исходившего из того, что создалась угроза революционному Петрограду. Русская буржуазия, когда ее ставка на Корнилова была бита, шла на все, в том числе и на крайнюю [113] меру — открывала ворота врагу, чтобы с его помощью задушить революционные силы. И Временное правительство, являясь послушным исполнителем воли класса эксплуататоров, содействовало этому. Его газеты наперебой писали о развале Балтийского флота. Этим как бы говорили немцам: настал удобный момент для вашего вторжения.

Моряки вступили в смертельный бой с полным сознанием ответственности перед революцией, той, что свершилась, и той, социалистической, к которой готовились. Моонзундское сражение, несмотря на потери, нами было выиграно. Немецкий флот потерял 10 эсминцев и 6 тральщиков. Кроме того, из строя вышли 3 линкора и 13 миноносцев{32}, а самое главное — мы заставили вражеский флот отправиться восвояси, надежно закрыли ему путь на Петроград, сорвали попытку международной реакции задушить пролетарскую революцию.

В этот момент Временное правительство наиболее ярко показало свое контрреволюционное лицо. Морской министр прислал телеграмму, в которой требовал, чтобы съезд отменил свое решение о комиссарах, и при этом бросил обвинение в предательстве моряков. Одновременно Керенский, как главнокомандующий, издал приказ, в котором заявил, что своими действиями балтийцы-де вольно или невольно играют на руку врагу.

Страшным негодованием встретили матросы эти провокационные документы. Повсюду прошли митинги. Продолжавший работу съезд отметил героизм матросов и принял специальное постановление, содержавшее требование к ЦИК Совета — немедленно удалить из Временного правительства «авантюриста Керенского, как лицо позорящее и губящее своим бесстыдным политическим шантажом в пользу буржуазии великую революцию, а также вместе с нею весь революционный народ»{33}.

Именно в эти дни Ленин писал: «Мы видели полный откол от правительства финляндских войск и Балтийского флота»{34}. Он указывал, что Балтийский флот и войско в Финляндии на стороне большевиков. Можно утверждать, что такое категорическое мнение сложилось не из одних только бесед с товарищами. Он своими глазами видел все наши действия. Ведь с 10 августа по 7 октября Владимир [114] Ильич скрывался в Финляндии от ищеек Временного правительства. Длительное время он жил в Гельсингфорсе.

Соблюдая строжайшую конспирацию, Ленин, как после стало известно, был связан только с сугубо доверенными людьми, получал от них нужную информацию. В своих воспоминаниях Н. А. Ховрин ссылается на Бориса Жемчужина, который, по его рассказу, постоянно бывал у Владимира Ильича и докладывал ему о положении дел на флоте.

Материалы, вошедшие в 34-й том Полного собрания сочинений, показывают, сколь важную роль Ленин отводил армии и флоту, какие огромные задачи ставил перед ними во взаимодействии с рабочими. Важные положения содержит статья «Советы постороннего».

«Комбинировать наши три главные силы: флот, рабочих и войсковые части так, чтобы непременно были заняты и ценой каких угодно потерь были удержаны: а) телефон, б) телеграф, в) железнодорожные станции, г) мосты в первую голову».

«Выделить самые решительные элементы (наших «ударников» и рабочую молодежь, а равно лучших матросов) в небольшие отряды для занятия ими всех важнейших пунктов и для участия их везде, во всех важных операциях...»

«Окружить и отрезать Питер, взять его комбинированной атакой флота, рабочих и войска...»{35}

Читаешь эти страницы и видишь: из ленинских указаний исходил Центробалт в своих действиях.

Вспоминая Гельсингфорс в период подготовки Октября, я невольно думаю: а ведь нам довелось охранять Ленина, не зная того. Мы бдительно несли патрульную службу, поддерживали революционный порядок в городе. Контрреволюционеры боялись нас. Значит, Ленин был в безопасности и продолжал работу над книгой «Государство и революция», здесь же он написал и программную брошюру «Грозящая катастрофа и как с ней бороться».

Большевик А. В. Шотман устроил его с удостоверением на имя К. П. Иванова на жительство в квартире финского социал-демократа Г. С. Ровио, что на Хагнесской площади. Ищейкам и в голову не приходило установить слежку, ведь Ровио исполнял в то время обязанности начальника гельсингфорсской полиции! Не раз проходил я по этой площади во время патрулирования с товарищами. А когда он поселился [115] в местечке Мальма (пригород Гельсингфорса), я частенько ездил в тот район поездом: там служил мой земляк Михаил Коробицын.

В последний, решительный

Всебалтийский съезд военных моряков как бы подвел черту под массовыми собраниями и митингами. Пришла пора напряженной деловой работы, сводившейся к непосредственной подготовке вооруженного восстания. Под этим углом зрения и велась пропаганда решений съезда. Не оставались в стороне и профсоюзы. В запасниках Центрального военно-морского музея в Ленинграде хранится приглашение на мое имя от 13 октября 1917 года следующего содержания:

«Просим товарища Д. И. Иванова, как заместителя члена совета союза трудовиков по электричеству, обязательно явиться в субботу к 4-м часам дня по петроградскому времени в канцелярию радио-телеграфной мастерской Свеаборгского порта для обсуждения важных вопросов, касающихся жизни союза.

С тов. приветом Виноградов, Манаков».

Помнится, на этом заседании шел разговор о ремонте кораблей и в особенности электроприборов, без которых ни одно судно в море не выйдет. На первой очереди стояли корабли, получившие повреждения во время Моонзундского сражения. Это «Забияка», «Храбрый», «Победитель».

Требовалось ускорение ремонта, а это означало работать не считаясь со временем. Председатель союза Виноградов, подчеркивая эту необходимость, объяснил, что поскольку съезд балтийских моряков объявил о неподчинении Временному правительству, то оно, безусловно, примет ответные меры. Он сослался на буржуазную газету «Утро России», которая опубликовала сообщение о выступлении бывшего председателя Государственной думы Родзянко на заседании совета московских общественных деятелей. С самым серьезным видом разглагольствовал он о том, что Балтийский флот должен поднять белый флаг и Петроград необходимо сдать немцам. Вровень с оголтелым деятелем шло и Временное правительство, принявшее решение о выводе двух третей гарнизона из Петрограда.

Виноградов зачитал приветствие областного съезда Советов Северной области Балтфлоту. Делегаты (среди них и Дыбенко) опротестовали решение Временного правительства о выводе войск из Петрограда, усмотрев в этом акте контрреволюционный заговор. [116]

— Наш профсоюз присоединяет свой голос к протесту съезда, — заявил Виноградов.

На съезде Советов Северной области очень остро выступил Павел Дыбенко. Он заявил:

«Спасти Балтийский флот, революционный Петроград и революцию может только Советское правительство, которое предложит мир всем народам. Флот категорически отказался выполнять какие бы то ни было приказы Временного правительства. Он выполнит приказы комиссаров Советов и Советского правительства. Все силы и средства Балтийского флота — в распоряжении съезда. В любой момент флот по вашему зову готов к выступлению. Промедление в деле захвата власти и передачи ее в руки Советов грозит волнениями на кораблях»{36}.

Матросы и рабочие мастерских расходились с заседания с твердой решимостью трудиться на ремонте не покладая рук, в быстрейший срок восстановить электроприборы.

Наряду с ремонтом электроприборов мне было поручено проверить продсклад, кухню, учесть требование матросов об улучшении питания. Постоянного внимания требовал буфет.

О состоянии продовольственного снабжения я систематически докладывал А. Г. Санникову, которого Центробалт назначил теперь комиссаром «Гангута». Докладывал и на заседаниях судового комитета. Председатель судового комитета Николай Хряпов был избран членом Центробалта. Во многом он подражал Павлу Дыбенко, проявляя смелость и твердость в работе.

Четкая работа судового комитета ярко проявилась в октябре. Чуть ли не каждый день проходили короткие заседания судкома по проверке проделанного и постановке новых задач. Помнится, 13 октября Хряпов собрал заседание судкома. Он только что вернулся из Центробалта. В кают-компании рядом с Хряповым — Санников и Селиверст Плеханов, приготовившийся писать протокол.

— У нас сугубо неотложные дела, товарищи, — начал Хряпов. — Самое первое — это о поддержке кандидатов в Учредительное собрание.

Он сообщил, что флотская организация большевиков выдвинула двух кандидатов: Владимира Ильича Ульянова (Ленина) и Павла Ефимовича Дыбенко.

Мы захлопали в ладоши в знак одобрения.

— Сегодня же проведем митинг, — сказал комиссар. [117]

— Хорошо, — поддержал Хряпов.

На митинге Санников выступил в поддержку кандидатов в Учредительное собрание и зачитал заявление:

«Я, нижеподписавшийся, Ульянов Владимир Ильич, сим изъявляю согласие баллотироваться в Учредительное собрание от Балтийского флота и не возражаю против порядка помещения в списке, предложенном флотской организацией РСДРП (большевиков)»{37}.

С шумом одобрения поднялся лес рук. Все наперебой заявляли, что с радостью проголосуют за верного вождя революции, заверяли, что в кратчайший срок приведут линкор в полную боевую готовность.

— В Петрограде образовался Военно-революционный комитет, — сообщил Хряпов. — Это штаб революции.

И снова матросы горячо одобряют принятое решение.

— Нам нужно еще энергичнее вести ремонт, — напоминает Санников.

Мы с Мухиным начали проверять электроприборы и проводку. Работа закипела на всех узлах, во всех боевых частях.

Подготовка к восстанию набирала темп. Центробалт принимает решение — на каждом корабле создать боевые отряды. Взялись подбирать людей. Сперва думали сформировать отряд на добровольных началах. Но в первый же день убедились, что в отряд готов записаться весь экипаж. Подбором занялся судовой комитет, его секретарь Плеханов. Усиленно шло довооружение корабля.

19 октября мы проводили 14 избранников на II Всероссийский съезд Советов. Центробалт принял «Наказ делегатам», в котором говорилось о необходимости взять власть в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. «Помните, товарищи: мы — ваша поддержка... За вами наша сила, наша мощь и наше оружие... Да здравствует социальная революция! Да здравствует II Всероссийский съезд Советов!»{38}

Делегатов обеспечили вооруженной охраной, и они выехали в Петроград. Только Дыбенко почему-то задержался. Впрочем, скоро мы поняли, почему.

День 24 октября стал смотром боевых сил. К 16 часам мы пошли на общее собрание представителей комитетов судов и морских частей, созванное Центробалтом. Настроение [118] приподнятое. Все в ожидании развязки до крайности обостренного положения. Ведь почти неделя прошла, как проводили делегатов на съезд, а о его открытии никаких сообщений.

Поэтому, когда, открыв собрание, Дыбенко повел речь о значении съезда Советов, участники собрания подумали: значит, открылся. Однако нет. Павел Ефимович заговорил о том, что съезду нужно придать энергию и силу. Для этого он предлагает послать в Петроград эскадренный миноносец. В качестве пояснения сослался на полученную телеграмму о готовящемся покушении на Петросовет со стороны реакции.

По залу пронесся шум негодования. Единогласно приняли резолюцию: «По первому зову Центробалта идти и победить или умереть»{39}.

Довелось быть мне и на втором, еще более широком собрании, открывшемся через три с половиной часа в бывшем Тронном зале дворца. На нем были представители Гельсингфорсского Совета, Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии, Центробалта и судовых комитетов. Это собрание положило конец всякому терпению, вызвало порыв к действию. Председатель Гельсингфорсского Совета А. Л. Шейнман сообщил, что Временное правительство и все контрреволюционеры Петрограда перешли к активным действиям, и мы собрались для того, чтобы узнать, на какие силы можно рассчитывать революции.

Были зачитаны телеграфные переговоры с Кронштадтом, из которых явствовало, что контрреволюция применяет оружие, производит аресты большевиков. В связи с этим Петроградский ВРК обратился с воззванием к солдатам и рабочим: «Контрреволюция подняла свою преступную голову. Всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность. Но силы революции неизмеримо превышают силы ее врагов.

Дело народа в твердых руках. Заговорщики будут сокрушены. Никаких колебаний и сомнений. Твердость, стойкость, выдержка, решительность. Да здравствует революция!» {40}

На трибуну поднялся Дыбенко. Своим громовым голосом он заявил: «Настала пора доказать, как надо умирать за революцию» — и зачитал решение, принятое нами четыре часа назад. [119]

В горячем порыве проголосовали за резолюцию о готовности выступить на поддержку революционного Петрограда. Зал дружно подхватил «Марсельезу», зовущую идти вперед и вперед.

Расходились возбужденные, со всех сторон слышались реплики: «Дело теперь за командой».

Команда не задержалась. Оказывается, едва кончилось объединенное собрание, как пришла условная телеграмма: «Центробалт. Дыбенко. Высылай устав. Антонов-Овсеенко»{41}. Это означало высылку крейсера, четырех миноносцев и 5 тысяч матросов. Вот для чего задержался Дыбенко!

И пошли из Центробалта приказы. Один за другим. Сначала об отправке в Петроград эскадренного миноносца «Самсон» с решением, выражавшим волю матросов. Затем последовал приказ отправить эскадренные миноносцы «Забияка», «Страшный» и «Меткий» с десантами. С первым должен был отправиться отряд гангутцев. Провожали поздним вечером. В порту оживление. Матросы не уходят с верхних палуб. Вблизи дредноутов под парами стоит «Самсон». От передней до кормовой мачты на нем раскинулось красное полотнище с призывной надписью: «Вся власть Советам!»

Вот корабли тронулись. Пожелав успеха отплывавшим, мы завидовали им. Счастливцы! Будут участвовать в свержении последнего правления буржуазии. Находили успокоение лишь в том, что и отсюда поддержка нужна, что и мы — опора революции.

Обстановка накалялась с каждым часом. Оживилась контрреволюция и в Гельсингфорсе. Уже были случаи нападения на матросов. Введенное военное положение с ночными патрулями обеспечивало порядок. Но в этих условиях нельзя было оставлять на постах представителей Временного правительства. С помощью солдат и матросов Центробалт арестовал их.

Судовой комитет — на боевом посту. Не спали, ожидая новых приказов. В 24 часа пришло распоряжение — выделить отряд для отъезда в Петроград по железной дороге. Плеханов опять садится за столик составлять список. Как и в тот раз, желающих избыток, всех не возьмешь. Зашел Федор Ленин, Плеханов ему отказывает. Тот и слушать не хочет:

— Не запишешь, сам уеду. [120]

Секретарь напоминает о дисциплине, а Федор ему в ответ:

— Пойми: фамилия у меня такая, что в революции не могу не участвовать.

— Мы же и тут в ней участвуем.

— Я туда, в Петроград, хочу.

— Я тоже хочу, но ведь и тут люди нужны.

— Уважь, секретарь, — говорит кто-то. — Ради фамилии уважь.

— Ладно уж, собирайся, товарищ Ленин.

Довольный Федор выбегает из кубрика. А меня за душу хватает от мысли, что останусь. Хряпов возражает. И без того уж он увозит половину членов судового комитета — Куковерова, Лешукова, Максимовича, Куренкова. Я неотступно пристаю к Санникову, комиссар отнекивается, но в последний момент бросает Хряпову:

— Бери, обойдемся.

На вокзале — сам Дыбенко в серой каракулевой папахе, кобура на правом боку. Весь в бегах — то в вокзал заскочит, то на перроне покажется, омраченный. Оказывается, он уже давно борется за подачу эшелона, а его до сих пор на путях нет. Явный саботаж.

— Перестреляю саботажников! — кричит он, хватаясь за кобуру. Вышедший дежурный бормочет:

— Сию минуту, сию минуту. — И бежит в сторону депо.

Эшелон наконец подан.

— На посадку без задержки! — командует Дыбенко. — Завтра открывается съезд, товарищи! — Вынимает часы, видим, время уже к трем часам ночи подходит. — Черт возьми, уже сегодня!

Нам и без команды не терпится, быстро вскакиваем в вагоны. Гангутцев полторы сотни, занимаем три вагона. В нашем за старшего Хряпов. А всего в эшелоне отъезжало полторы тысячи человек.

В три часа ночи эшелон отходит. Гремит музыка, из вагонов доносятся крики «ура». Дыбенко бороду вскинул, машет рукой. Думали, что он с нами поедет, но нет. Значит, еще много дел у него. Не знали мы, что утром он отправит еще два эшелона и протелеграфирует об этом в Военно-революционный комитет.

От Гельсингфорса до Петрограда часов восемнадцать езды. Это обычных, а наша поездка необыкновенная, пройдем с ускорением. Может, успеем к работе съезда. Поначалу действительно эшелон взял подходящую скорость, но потом начались задержки — остановка за остановкой. Оказывается, [121] преграды возводит финская контрреволюция. На некоторых станциях не оказалось железнодорожной администрации. Приходилось действовать силой, а на это уходило время. Матросы негодовали: в Петрограде великое дело должно свершиться, а эти гады палки в колеса вставляют. К стенке таких!

Весь день 25-го промучились, нередко наганами прокладывая путь. Думали, ночью машинист нагонит — ничего подобного. В темноте еще сложнее стало с прокладкой пути, сплошные стоянки. Дежурным взводам доставалось работы. Матросы тревожились за Петроград: каково ему? Открылся ли съезд или контрреволюционеры помешали?

Мучительно тянулся и второй день. На частых остановках мы выглядывали из вагонов, стараясь определить, как скоро восстановится движение.

Под стук колес пытались представить, чем и как встретит нас Петроград. Наряду с оптимистическими рассуждениями («Пока тянемся, там наши победят») выражались и сомнения («А вдруг буржуи на съезд набросятся?»). И приходили к общему выводу: если что, мы вольемся в ряды бойцов.

Напряженными были последние часы и минуты. Держались за оружие, когда эшелон подходил к Финляндскому вокзалу. Это произошло вечером 26 октября. Нет, стрелять не понадобилось. Едва поезд остановился и мы стремительно покинули вагоны, как встретили небольшую группу матросов, ожидавшую нас. Без музыки, не торжественно, но встретили так, что мы навеки запомнили этот момент.

— Революция победила, товарищи! — объявили ребята.

Из самой души вырвался у нас крик «ура». Лишь когда двинулись по темным улицам вслед за проводниками, к радости стало примешиваться что-то вроде досады или вины, что без нас все решилось. Могут подумать, что мы промедлили сами, не будешь же оправдываться саботажем администрации железной дороги.

Немного отвлекли ворота, к которым подошли. Пока часовой открывал их, раздались голоса:

— Да это ж Крюковские казармы!

Многим они были знакомы. Отсюда начиналась служба, отсюда будем поддерживать революцию. Помещения были полупустые. В предоставленном нам кубрике оказался Семен Митин, наш гангутовец, раньше уехавший в Петроград с братом Иваном.

— Раздевайтесь, будьте как дома, — здороваясь, приглашал он. [122]

Пока снимали бушлаты и ставили винтовки в пирамиды, Семен рассказал, как их отряд брал Крюковские казармы.

— А где же Иван? — спросили мы.

— Патрулирует. Он участвовал в штурме Зимнего.

Семен начал было рассказывать подробности, но тут вернулся Хряпов, ходивший в канцелярию, и позвал всех в общий зал. Представитель Военно-революционного комитета поздравил нас, гельсингфорцев, с победой революции, сообщил, что открывшийся вчера вечером II Всероссийский съезд Советов продолжает работу.

— Жаль, что мы к шапочному разбору прибыли, — заметил кто-то из нас.

Представитель ВРК отреагировал на реплику:

— Ошибаетесь, товарищи.

Он указал, как велика была роль Балтики в подготовительный период. В сущности, с момента отказа выполнять приказы Временного правительства матросы по существу совершили на Балтике переворот, составили одну из главных боевых сил революции. И эта сила вовремя подоспела в столицу.

Представитель ВРК продолжал:

— Понимаете, керенцы еще сидели в Зимнем, а им уже объявили каюк. Это утром 25 октября, за много часов до взятия Зимнего! Ибо к этому времени основные правительственные учреждения были уже взяты, а ваши эшелоны и пять кораблей вместе с кронштадтскими силами дали полную гарантию победы.

От приятного сообщения по залу прокатился легкий шумок. Представитель ВРК заключил:

— А главное, учтите: революция требует надежной защиты и распространения по всей стране. Так что еще и на вашу долю выпадет немало. Революция продолжается.

И он пожелал хорошего отдыха с дороги.

На защиту революции

С трудом Хряпов уложил людей спать. Не знаю, удалось ли всем заснуть, как последовал сигнал тревоги. Я, кажется, лишь только успел забыться.

Увидев, что мы поднялись, Хряпов стал выкликать фамилии для построения с оружием. В число тридцати названных вошел и я. Хряпов скомандовал: «За мной!» — и двинулся на выход. На улице объяснил: как можно быстрее должны добраться до Зимнего. На его охрану совершено нападение. [123]

Где перебежками, где ускоренным шагом спешили мы к указанной цели. В голове вертелись мысли: неужели снова придется брать дворец? Но почему не всех вызвали, а только взвод?

На подходе к Зимнему услыхали выстрелы, заметили вспыхнувшие огоньки машин.

— Бегом! — скомандовал Хряпов.

Почти в ту же минуту послышался гул моторов. Он удалялся. Когда подбежали к подъезду, все смолкло. Дверь заперта. Стали стучать. Догадываемся, что на машинах удрали нападавшие. А вдруг они засели во дворце? Отклик «Кто там?» последовал не сразу.

— Отряд гельсингфорсских матросов, — громко произнес Хряпов.

Если враги — струсят, если свои — обрадуются. Дверь наконец открылась. На пороге трое. Впереди, вероятно, дежурный командир.

— Вовремя вы прибыли, товарищи! — радостно произнес он, окинув нас взглядом.

— Неужто буржуи пытаются власть вернуть? — спросил кто-то из наших.

— Какие там буржуи, «братия анархия» по городу рыщет, — махнул рукой дежурный. — Винные подвалы грабят. Вот и до царского винца хотели добраться.

Итак, наша задача — охрана Зимнего, патрулирование около дворца и на ближайших подступах к нему.

— Ну вот, братва, попали с корабля на бал, — смеясь сказал Ефим Лиман, с которым мы в паре начали курсировать по Дворцовой площади. Бывший цирковой артист в любой обстановке не расстается с шуткой. Ночью он то анекдотик, то какую-нибудь смешную историю расскажет.

Через какое-то время Хряпов прислал нам смену — Кирдянова с Полещуком, и мы смогли часа три поспать в нижнем этаже дворца.

Утром к Зимнему подошел матросский отряд Железнякова, сменивший наш взвод. Возвращаясь по набережной, мы увидели эскадренные миноносцы «Самсон», «Забияка», «Меткий» и «Деятельный», пришедшие сюда из Гельсингфорса. Они стояли у Николаевского моста рядом с крейсером «Аврора».

— Наши! Наши! — вырвалось у многих из нас.

После завтрака — торжественный митинг. Собрались, кто был в казарме. А было немало: прибыл второй эшелон с матросами из Гельсингфорса, тоже полторы тысячи. На трибуне [124] — член Центробалта Николай Александрович Ховрин. Он объявил:

— Второй Всероссийский съезд Советов закончился. Мы, делегаты, приняли важные декреты: о мире и о земле. Они опубликованы, и вы их прочтете. Я скажу одно: все то, за что боролись так долго, осуществилось. Съезд избрал Совет Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичем Лениным.

Участники митинга встретили эти слова аплодисментами, кричали «ура».

— С удовольствием сообщаю вам, друзья, — продолжил Ховрин, — что с нами, моряками — делегатами Второго съезда Советов, беседовал товарищ Ленин. Мы ему высказали свое возмущение поведением Центрофлота. Посудите сами. Буржуазия создала контрреволюционный орган под пышным названием «Комитет спасения родины и революции». И что же вы думаете: Центрофлот поддержал его. Наглость комитетчиков дошла до того, что Второй съезд Советов объявили неправомерным. — Зал негодующе загудел. — По совету Владимира Ильича мы и решили распустить Центрофлот, в котором преобладали меньшевики и эсеры. Осуществлять решение было поручено мне. Сопротивлялись, конечно, но мы с ребятами живо усмирили их. Вместо Центрофлота теперь создан Военно-морской революционный комитет — ВМРК, подчиняющийся Петроградскому ВРК. Матрос Иван Вахрамеев избран его председателем.

Ховрин сообщил также, что сбежавший Керенский в сговоре с генералом Красновым организует поход на Петроград. Военно-революционный комитет собирает силы Для разгрома контрреволюции.

— Я говорил по телефону с Гельсингфорсом. Дыбенко высылает новые корабли и эшелоны с матросами, орудиями и продовольствием.

Митинг закончился. Тут же большая группа матросов была включена в отряд, отправлявшийся в сторону Царского Села. Из гангутцев уходили: Дмитрий Круглов, Сергей Ветров, Лев Антонов, Степан Кирдянов, Василий Торопов, Ефим Лиман, Николай Невструев.

Мы, оставшиеся, еще сутки несли патрульную службу на петроградских улицах и охраняли советские учреждения. Вечером 28-го к гангутцам пришел Полухин. С какой радостью мы встретили его! Полухин участвовал в штурме Зимнего, помог Ховрину распустить Центрофлот, а потом стал членом ВМРК. [125]

— Ну вот и встретились после победы, как договаривались, — улыбаясь проговорил Владимир Федорович. — Да только нам не до торжеств пока — враг на пороге.

Полухин сообщил, что в Петроград специальным поездом прибыл Дыбенко, оставив за себя в Гельсингфорсе Измайлова. Прямо с поезда он явился в Смольный, затем в штаб к Подвойскому. Тем временем к Финляндскому вокзалу подошел эшелон с матросами. Дыбенко отправил прибывших матросов на фронт, куда и сам выехал вместе с Антоновым-Овсеенко.

Из информации Полухина мы узнали еще об одной опасности: измене Духонина. Позавчера в Гельсингфорсе перехватили радиограмму главковерха командующим фронтами, в которой тот требовал двигать войска на Петроград.

Полухин был доволен нашим боевым настроем, стремлением сражаться с контрреволюцией. Вместе с тем он указал на то, что было бы ошибкой недооценивать охранную службу.

— Учтите, что скрытые контрреволюционеры в городе поднимают голову, особенно в связи с мятежом Керенского — Краснова.

Мы никак не думали, что предупреждение Полухина так скоро подтвердится. Ранним утром 29-го нас подняли по тревоге. Объявили: в полночь восстали юнкера, захватили ряд пунктов, в том числе Центральную телефонную станцию, выключили телефоны Смольного, Петропавловской крепости, Зимнего.

Из казарм двинулись отряды. Я попал в отряд, направленный на Морскую улицу, где находилось здание Центральной телефонной станции. Часам к одиннадцати кроме нас тут собрались также красногвардейцы и революционные солдаты. Было решено окружить здание.

— А чего ж мы ждем, не стреляем? — раздавались голоса.

Одни говорили, что не открываем огня потому, чтоб телефонные аппараты не перепортить. Другие добавляли: в здании находятся наши караульные, нельзя же по своим палить.

— Они, караульные-то, должны были до последнего обороняться, а не сдавать станцию, — возразил кто-то.

Не знаю, как далеко зашло бы обсуждение, если бы не появилась еще одна версия: в здании ведет переговоры сам Антонов-Овсеенко. Но ведь он с Дыбенко выехал на фронт, поэтому мало кто поверил этой версии. И все же команды на открытие огня не поступает. [126]

Отряды все ближе подбирались к зданию, готовые с наступлением темноты броситься на штурм. А юнкера тем временем разглядывали плотное окружение и пришли к разумному выводу, что сопротивление бесполезно.

И вот парадная дверь отворилась, из нее вышел... Антонов-Овсеенко. Точно! Длинные волосы, в очках и шляпе.

— То-ва-рищи! — произнес он певучим голосом. — Юнкера намерены капитулировать. Прошу командиров на переговоры.

Через минуту-другую к парадному входу подошли командиры отрядов. Антонов-Овсеенко здоровается с ними за руку, что-то говорит и ведет внутрь помещения. Диво дивное: тот, кто арестовывал Временное правительство и распускал юнкеров, оказался теперь пленником у этих юнцов. Побоялись юнкера выходить, его использовали в качестве парламентера, небось и заверение взяли.

Наши отряды вплотную подошли к зданию. Вскоре из него начали выходить юнкера, испуганно озираясь по сторонам. Убедившись, что им ничто не угрожает, осмелели. Как бы в оправдание ругали командующего Полковникова. Дескать, он — провокатор, подбил их на мятеж, заверил, что войска Керенского подойдут...

— Полный обман! Убить его мало, — процедил сквозь зубы черноволосый юнкер.

На площадке показался Антонов-Овсеенко, сопровождаемый командирами отрядов. Он приветливо нам улыбался:

— Спасибо, товарищи, за выручку!

Обращаясь к юнкерам, Антонов-Овсеенко сказал:

— А вам предстоит пройти под конвоем в Петропавловскую крепость.

Когда строй юнкеров в сопровождении конвоя отошел от телефонной станции, Антонов-Овсеенко сообщил, что он торопится на доклад в ВРК, поэтому ограничивается краткой информацией: фронт стабилизируется, Керенскому — Краснову скоро будет конец. Он сел в стоявший легковой автомобиль и уехал.

— С фронта он в этой машине мчался, — пояснили солдаты. — Юнкера преградили дорогу и — под арест.

— А вы откуда знаете?

— Мы ж тут караул несли. Втолкнули его к нам в арестантскую комнату: «Вот ваш военный министр» — и расхохотались.

— А-а, так это вы прошляпили станцию! — накинулись мы на солдат. — Небось целый взвод вас был...

— Не прошляпили мы, — оправдывались те. [127]

— А чего ж не оборонялись? За этой кирпичной кладкой долго продержаться можно.

— Хитростью юнкера взяли — с паролем и пропуском пришли. Какой-то гад им разгласил... Вот мы и впустили их.

Вечером мы уже были в казарме. Вернулись сюда и другие отряды. Рассказам, казалось, не будет конца. Если подавление мятежа на телефонной станции прошло без жертв, то в ряде других пунктов были жестокие схватки, имелись убитые и раненые. Крепко держали юнкера Владимирское училище, сдались лишь тогда, когда ударили из орудий.

В то время как мы делились впечатлениями о напряженном дне, высшие инстанции решали наши судьбы. Сначала были вызваны пятеро: Куковеров, Лешуков, Максимович, Хряпов и Куренков (он попал в Петроград раньше нас и участвовал в штурме Зимнего). Их выдвигали в состав Военно-морского революционного комитета. Прощаясь, мы крепко жали им руки, желали успехов на руководящих постах. (Павел Петрович Куренков будет вскоре направлен в Царицын и в мае 1918 года геройски погибнет в бою под Калачем).

Через много лет в Ленинграде выйдет книга «Герои Октября», созданная коллективом Института истории партии Ленинградского обкома КПСС — филиалом Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. В книге отмечена роль Балтийского флота, в том числе нашего корабля, в Октябрьском вооруженном восстании. Вот данные о «Гангуте»:

Наименование кораблей	Численность команды	Объекты боевых действий
Корабли и команды Гельсингфорсской военно-морской базы, 1-я бригада линейных кораблей Балтфлота («Гангут», «Полтава», «Петропавловск», «Севастополь»).	5.049, в том числе участвовало в Октябрьских событиях более 870 чел.	Штурм и охрана Зимнего дворца, ликвидация юнкерского мятежа в Петрограде.
Эскадренный миноносец «Забияка» минной дивизии Балтфлота.	157 чел. команды и 120 десантного отряда с корабля «Гангут».	Взятие Центральной телефонной станции, охрана Адмиралтейства, патрулирование улиц и штурм Зимнего{42}. [128]

К этому добавлю, что немало матросов было включено в отряды, готовившиеся к отправке на боевые участки. На улицах Петрограда гремели оркестры, сопровождавшие отъезжавших бойцов. В казарме нас, гангутцев, как и матросов с других кораблей, осталось не так много. Оглядываю однополчан — Василий Куликов, Фрол Талалаев, Семен Митин, Дмитрий Доровский, Иван Левин, Федор Ленин... Все эти люди — близкие друзья. Куда же попадем мы? И вдруг нас огорошили приказом — возвратиться в Гельсингфорс на свои корабли. Как же так: все идут сражаться, защищать революцию, а мы остаемся в стороне? Почему?

Нам объяснили:

— Корабли нуждаются в специалистах. Ведь флот без специалистов — ничто. К тому же Гельсингфорс вовсе не тыл, а передний край. Вам вверяется защита Балтийской морской границы Советской России.

Комиссар «Гангута» Санников встретил нас с распростертыми объятиями.

— Вернулись!.. Поздравляю!

Расспрашивая нас о событиях в Петрограде, как и что мы делали, Санников сказал, что недостаток в людях очень осложнил службу на корабле. Но линкор все время стоял под парами: ждали вызова из Петрограда. Радист И. П. Угольков не отходил от аппарата.

Кто знал, что на революцию обрушится туча внешних и внутренних врагов, что Петрограду станет страшно тяжело и мы в Гельсингфорсе окажемся в критическом положении...

Во второй половине ноября состоялся Первый Всероссийский съезд военных моряков. С речью на нем выступил В. И. Ленин. От имени Совета Народных Комиссаров он приветствовал в лице съезда матросов и при этом высоко оценил их действия: они показали себя как передовые борцы за раскрепощение трудящихся классов. Речь эта, опубликованная «Известиями» ЦИК, зачитывалась в кубриках.

— Надо и дальше оправдывать имя передовых борцов, — говорил наш комиссар в очередной беседе.

Не без гордости узнали мы и о том, что на съезде выступил Владимир Полухин.

Пропаганда материалов съезда помогала созданию здоровой атмосферы на корабле, укреплению сознательной дисциплины. Василий Куликов, став председателем судового комитета, как и комиссар, был непримирим к распущенности. [129]

В середине декабря в порту произошло неприятнейшее событие. Из-за нехватки топлива и продовольствия Центробалт отдал распоряжение о выходе из Гельсингфорса в Кронштадт линкора «Гражданин» и группы крейсеров. Словно сговорившись, моряки этих кораблей отказались выполнять распоряжение.

Бурно проходил пленум Центробалта, на котором присутствовали представители судовых комитетов. Все осуждали поведение команд и решительно требовали беспрекословного подчинения революционным органам. В конце концов команды кораблей повиновались.

Заканчивался 1917-й год. Из полумрака кубрика раздался чей-то голос:

— Братцы, а ведь через пять минут начнется Новый год! Эх, отметить бы надо...

Позади остались месяцы упорной, героической борьбы. Было чем гордиться — свергнуто самодержавие, сметено Временное правительство, создано государство рабочих и крестьян. Не хотелось расставаться с победным годом.

Новый год встретили на своем корабле, закованном льдами. С песнями, с оркестром.

Подвиг во льдах

Немецкие империалисты покушались одновременно и на финскую Красную гвардию, и на Гельсингфорсскую военно-морскую базу. Осуществлению их замыслов содействовала финская контрреволюция, боявшаяся своего народа. Позже мы узнали, что премьер-министр Свинхвуд, отправляя посланника в Германию, давал ему наказ: «Устрой так, чтобы сюда прибыли немцы, иначе мы не справимся».

Мне довелось присутствовать на собраниях, где обсуждались вопросы, связанные с угрозой реакционеров и немецких империалистов. На такие собрания всякий раз выдавались специальные удостоверения. Одно из них у меня сохранилось. Воспроизвожу его:

«Дано сие гальванеру Дмитрию Иванову, лин. кор. «Гангут», на право прохода в Мариинский дворец на заседание 20-го января 1918 г.

Что и удостоверяется подписями и приложением казенной и судовой печати».

На заседаниях профсоюза мне приходилось вместе с другими товарищами выступать против анархистских элементов на ряде кораблей. Борьба с анархистами затруднялась тем, что и в самом Центробалте находились люди, страдавшие этим недугом. [130]

В то время как личный состав восторженно встретил декрет Совета Народных Комиссаров об организации Рабоче-Крестьянского Красного Флота, анархисты протестовали. Им не по душе пришелся предпринятый роспуск Центробалта и судовых комитетов, замена их комиссарами. Анархисты затеяли такие споры, что разбирать их приезжала А. М. Коллонтай, член ЦК партии.

Вред флоту наносили и те матросы, которые уходили с кораблей, мотивируя это усталостью. Уговоры повременить с отъездом до прихода смены на таких действовали слабо.

А между тем положение принимало угрожающий характер. Мы, балтийцы, на себе испытали, как дорого обошлась Советскому государству троцкистская бравада «ни мира, ни войны». Потерпев неудачу в моонзундской авантюре, кайзеровская Германия хоть и пошла на мирные переговоры, но она по-прежнему вынашивала планы нападения на Советскую Республику. Немецким империалистам нужен был только повод. И он нашелся. Его предоставил Троцкий, который, вопреки указаниям Советского правительства о заключении договора, стал на путь проволочек. Это в момент, когда шла демобилизация старой армии и флота, а об организации Красной Армии и Красного Флота только еще были изданы декреты. К тому же на опыте моонзундской операции немецкие империалисты убедились, что английский флот никаких препятствий им чинить не будет. Словом, условия — лучше не сыщешь. И немецкие империалисты их использовали. Они начали захватывать острова Моонзундского архипелага, повели наступление на Прибалтику. Оживилась и финская белогвардейщина, действовавшая в сговоре с кайзеровцами.

Разумеется, тогда мы ничего не знали о провокаторской деятельности Троцкого. Но сразу почувствовали, что нынешняя опасность гораздо больше летней, во время Моонзунда. Тогда наша боевая сила была куда крепче. Теперь же большой некомплект в личном составе, и многие корабли стоят на ремонте. К тому же Балтика скована льдом, из Гельсингфорса не пройти на помощь островам и Ревелю, куда устремился враг.

22 февраля 1918 года, узнав по телеграфу о декрете СНК «Социалистическое отечество в опасности!», главный комиссар Балтийского флота Н. Ф. Измайлов и начальник военного отдела Центробалта А. А. Ружек отдали приказ о мобилизации флота. Приказ звал «на последний революционный бой, в котором или победим, или с честью умрем». [131]

Матросы «Гангута» взволнованно выслушали комиссара Савнникова, зачитавшего декрет. Выступили Куликов, Плеханов, Талалаев и я. Мы осудили тех, кто стремился домой, призвали оставаться на корабле в качестве добровольцев.

Дружным голосованием была принята резолюция. Я и сейчас, читая ее, восхищаюсь своими сослуживцами. Какую же стойкость и непримиримость продемонстрировали они в грозный час! Добровольно пошли служить! Вот эта резолюция:

«Мы все, как один, останемся на своих местах до тех пор, пока враг окончательно не будет сломлен. А тех товарищей, которые бессознательно бегут, бросая свои корабли, клеймим несмываемым позором и выкидываем из своих революционных матросских рядов»{43}.

Декрет «Социалистическое отечество в опасности!» помог матросам осознать, какой наступил ответственный момент. Мы рвались на помощь Ревелю, но корабли были скованы льдом. В Ревель из Петрограда вышли ледоколы. Пока же непосредственной нашей задачей оставалась защита Гельсингфорсский военно-морской базы.

Боевую поддержку оказал отряд мичмана С. Д. Павлова, прибывший в Гельсингфорс. Отряд этот сразу же после взятия Зимнего был отправлен в Москву для оказания помощи революционным силам. Боевой путь его оказался длинным. Из Москвы его послали на Север, потом он участвовал в разгроме мятежа Дутова в Оренбурге. И вот через четыре месяца вернулся. Отряд состоял из гангутцев. Запомнились Степан Кирдянов, Дмитрий Круглов, Петр Полещук. Они пришли к нам в гости, поскольку из отряда их не отчисляли, и рассказали о жестоких боях с дутовцами.

К нам доходили слухи самые неутешительные. Поговаривали, что немецкие империалисты со дня на день могут захватить Ревель, где находилось много кораблей. На душе было неспокойно.

Но вот комиссар линкора, вернувшись с совещания, созванного Главным комиссаром флота, объявил, что принято решение о выводе кораблей из Ревеля в Гельсингфорс, а затем и в Кронштадт. Эта весть окрылила матросов.

В один из дней к нам в сопровождении ледокола «Ермак» подошли крейсеры «Рюрик» и «Баян». На них служили мои дружки по гальванерной школе — Иван Кириченко и Александр Коршунов. Мы встретились в кухмистерской за кружкой пива, поговорили. Выяснилось, что в Ревеле уже [132] шли ожесточенные уличные бои. И все же из гавани корабли удалось вывести.

— Вслед за нами два ледокола ведут еще десятки судов, — говорили мне друзья.

Немецкие аэропланы бросали по кораблям бомбы, одна угодила в носовую часть «Рюрика», пробила верхнюю палубу, осколками ранило нескольких матросов.

Выйдя из кухмистерской, мы увидели на ледяном просторе вьющуюся цепочку кораблей. Значит, сумели пробиться!

В тот день Гельсингфорс приветливо встретил 56 спасенных кораблей с техническим имуществом и продовольствием.

Гельсингфорсская военно-морская база и Свеаборгская крепость представляли теперь большую силу. Пусть попробует враг сунуться: он получит здесь сокрушительный отпор. Немецкие войска ограничились оказанием помощи финским белогвардейцам, а сами двинулись сухопутьем на Псков и Нарву.

Врезалось в память заседание в Большом зале Мариинского дворца, обсуждавшее вопрос о войне и мире. Ораторы гневно осуждали немецкую буржуазию, которая вознамерилась задушить нашу революцию, как некогда пруссаки помогали задушить Парижскую коммуну. Но этому не бывать! Все пламенно поддержали декрет СНК «Социалистическое Отечество в опасности», выражали готовность в любой час идти в сражение, призывали к бдительности.

Но по одному вопросу на заседании вспыхнули горячие споры. Вопреки действиям Центрального комитета партии и Совнаркома, направленным на заключение мира, некоторые выступающие рьяно заявляли, что ни о каком мире сейчас, когда немцы наступают, не может быть и речи. На повестке дня должна стоять только революционная война.

К сожалению, на этой точке зрения стоял нарком по морским делам П. Е. Дыбенко, специально приехавший на заседание. Поскольку он был любимцем Балтики, то, казалось, мог бы склонить всех на свою сторону.

Но на заседании были стойкие в идейном отношении большевики, способные к гибкому мышлению. К ним относился 22-летний редактор газеты Б. А. Жемчужин, который теперь стал еще и комиссаром по эвакуации войск и военного имущества из Финляндии. Авторитет у него тоже немалый. Заседание притихло.

Жемчужин сказал, что никакого противоречия в том, что Совнарком призывает к защите социалистического Отечества и одновременно старается заключить мир, нет. И сослался [133] на недавно опубликованные в «Правде» статьи Карпова «О революционной фразе» и «О чесотке» (а Жемчужин наверняка знал, что они принадлежат перу Ленина). Приведенные оратором выдержки утверждали: толкая Советское государство к войне, русская и англо-французская буржуазия ставит нам западню: видит, что серьезно воевать нам нечем, власть Советов может пасть, стало быть, капиталисты будут в выигрыше. Потому их пресса и подняла вопиющий шум против мирного договора: «Похабный мир!», «Позор!», «Предательство!». Часть большевиков бессознательно, из-за любви к фразе попадает в западню.

— Сущую правду говорит автор, когда пишет, — произнес Жемчужин и, поднеся газету к глазам, размеренно прочитал: — «Надо воевать против революционной фразы, приходится воевать, обязательно воевать, чтобы не сказали про нас когда-нибудь горькой правды: «революционная фраза о революционной войне погубила революцию»{44}.

Долго рукоплескал ему зал.

Командир отряда мичман Павлов как бы подхватил речь Жемчужина, заявив, что он предлагает объявить войну такому позорному явлению, как расхлябанность, проникшему в наши ряды.

— Проливая кровь на фронте против Каледина и Дутова, мы дрались за революцию, за народ и победили. Теперь же, вернувшись сюда, мы с болью в сердце заметили, что преступные элементы пытаются разрознить ряды гельсингфорсских моряков.

Он заверил, что, пока мир не заключен, отряд моряков готов сражаться с врагами социалистической Родины.

Вопрос о мире был поставлен на голосование. Итоги его весьма показательны. Подавляющее большинство проголосовало за мирную политику. Как это. важно было в тот момент! Известно ведь, какую обструкцию на заседании ВЦИК устроили «левые» коммунисты, эсеры и меньшевики, чтобы сорвать заключение мира. И вот Балтика готова и в бой идти, и голосует за мирный договор. Мощная поддержка позиции Ленина!

По окончании заседания отряд Павлова отправился в Петроград. Там его соединят с отрядом путиловских рабочих и под началом Дыбенко отправят под Нарву.

Наступил критический момент, о котором Владимир Ильич на VII съезде партии скажет:

«Мы предполагали, что Петроград будет потерян нами [134] в несколько дней, когда подходящие к нам немецкие войска находились на расстоянии нескольких переходов от него, а лучшие матросы и путиловцы, при всем своем великом энтузиазме, оказывались одни, когда получился неслыханный хаос, паника, заставившая войска добежать до Гатчины...»{45}

В матросской среде Гельсингфорса снова царил боевой порыв. Поголовно все рвались на фронт, спасать революцию, Петроград. Немалого труда стоило Жемчужину, чтобы укротить этот пыл. Окончательно улегся он лишь после 3 марта, когда был заключен Брест-Литовский мир. Но тут же перед нами встала новая задача. Ее определил Совет комиссаров, пришедший на смену Центробалту.

6 марта состоялось пленарное собрание судовых и ротных комитетов с участием комиссаров флота. Речь шла о перебазировании флота в Кронштадт. Жемчужин зачитал пункт мирного договора, согласно которому мы должны или перевести все военные корабли из портов Финляндии в русские порты, или немедленно разоружить их.

Крепкий пунктик, ничего не скажешь! В исключительно сложные условия поставлен Балтийский флот. Главный комиссар Н. Ф. Измайлов определил практические задачи. Но тут выступил представитель штаба флота, который заявил о невозможности перебазирования из-за тяжелого льда, сковавшего Финский залив.

— Но мы уже имеем опыт, — прервал его Жемчужин. — Первый этап пройден весьма успешно.

— Из Ревеля путь короткий, — возразил представитель. — Сейчас же надо преодолеть 180 миль.

И он уцепился за новые аргументы. Мол, в порту более трехсот кораблей и судов, а ледоколов всего три. Не в состоянии они проложить трассу для такой армады.

— Короче говоря, вы предлагаете отдать флот немцам? — бросил кто-то из комиссаров.

— Никак нет. По договору, немцы не стремятся...

— По договору — да, а на деле все помыслы немецких империалистов направлены к этому, — резко сказал Жемчужин. — Хватит разговоров. Командование флота и без того чересчур затянуло операцию. Совнарком еще девятнадцатого февраля дал директиву. Любой ценой мы должны выполнить ее!

Последовало несколько деловых предложений, а затем единодушно принято решение: «Весь план эвакуации гельсингфорсской [135] базы разработать Совету комиссаров флота... Все их требования должны исполняться беспрекословно. Все команды должны остаться на местах. Немедленно приступить к выводу из Гельсингфорса 1-й бригады линейных кораблей и крейсеров»{46}.

За выполнение этого решения, положившего начало второму этапу перебазирования, взялись без проволочек. В тот же день комиссар «Гангута» Санников начал создавать группы для подготовительных работ, связанных с ремонтом механизмов, погрузкой угля, приемом пресной воды, продовольствия, боеприпасов, военных материалов.

Меня комиссар назначил старшим в группе гальванеров. Нам предстояло вывезти со склада Свеаборгского порта и погрузить на линкор электротехническое оборудование. В нашей группе было человек тридцать. Получив пару автомашин, мы выехали в порт. Благо складское хозяйство и люди его мне были знакомы по профсоюзу.

Работа закипела. Мы грузили электроприборы, электропровода, цветные металлы, везли на корабль, сгружали и снова мчались в склад. День прошел напряженно, а вечером прикинули: дел еще много, придется работать не только днем, но и ночью, делать перерывы лишь на два-три часа для сна.

Так же трудились и другие группы, грузившие материалы, оружие и боеприпасы. Грузами заполнялись жилая и верхняя палубы, каждый метр площади.

Подгоняло нас положение, обострявшееся с каждым днем белофиннами. 7 марта они захватили остров Гогланд, а 11-го — острова Соммерс и Лавенсари (ныне Мощный). Все это на пути предстоящего движения наших кораблей. Конечно, не для приветствий они это затеяли...

Преграды возводили и затаившиеся враги. Они пытались чинить помехи в погрузках, потворствовали хищениям. Совет комиссаров флота принял меры — был создан специальный отряд по охране портового имущества и кораблей. Матросы повысили бдительность, и это явилось лучшим барьером для вражеских происков. Не буду говорить о других кораблях, скажу только о своем.

Пока мы работали на погрузке, на «Гангуте» было предотвращено несколько диверсий. В помещении динамо-машины электрик Иван Кувшинов обнаружил «адскую машину» с часовым механизмом. Не мешкая, Иван обезвредил [136] ее и доложил комиссару. Чтобы не вызвать паники, мину по-тихому убрали с корабля. Хорошо, что она попалась на глаза знающему матросу, иначе взрыв привел бы к жертвам и мог вывести корабль из строя.

Как потом выяснилось, мину принес вестовой по приказу офицера, который тотчас покинул корабль.

Вслед за этим в кочегарном отделении возник пожар. Сознательно или по халатности кто-то разлил там мазут, и он загорелся, угрожая пороховому погребу. Казалось, неминуем взрыв. На линкоре поднялась паника, многие бросились к выходу, пытаясь покинуть корабль. Санников проявил мужество. Он стал на пути бегущих, ему помогли Куликов и другие активисты. Толпу остановили. Все силы были брошены на тушение пожара. Мичман Заболотский и два машиниста, рискуя жизнью, спустились в трюм корабля и открыли кингстоны. Вода стала быстро заполнять погреба.

Огромными усилиями пожар был ликвидирован. Правда, без жертв не обошлось: несколько машинистов погибли.

Обнаружилось новое несчастье — исчезла схема управления артиллерийским огнем. Вызвал меня комиссар и сказал:

— Надо восстановить схему, Дмитрий. При достройке линкора на проводке кабелей и установке приборов ты работал. Тебе и карты в руки. Бери кого-нибудь в помощники.

На проводке я действительно работал, но черчением никогда не занимался. Вспомнил, что за этим занятием не раз видел гальванера Мухина. Пошел к нему.

— Начертим! — уверенно ответил он, выслушав меня.

Мы отправились в город, закупили необходимые принадлежности — бумагу, тушь, перья с ручкой, линейки. Потом облазили на корабле все закоулки, уточняя, где находились проводка, выключатели. Мой напарник делал при этом пометки в блокноте. После этого сели за стол. Мухин склонился над ватманским листом, приступил к работе, время от времени заглядывая в блокнот и спрашивая меня.

Дня за два схема была восстановлена.

На «Гангут» пришел Жемчужин. Щеки у него горели от сильного мороза. Видно, обходил корабли, предназначенные для отправки в первую очередь.

— Ну как, товарищи, справимся? — спросил он.

Борис Алексеевич, конечно, понимал, какие трудности предстояли нам. Ведь вместо полутора тысяч в экипаже было всего лишь триста человек. Каждый за пятерых должен действовать, и притом в сложнейших условиях. [137]

— Сумеем! — в один голос ответили мы комиссару по эвакуации.

Наступил волнующий день 12 марта. К стоянке линкоров подошли ледоколы «Ермак» и «Волынец». Они взломали лед у кораблей, пробили фарватер на большой Свеаборгский рейд. Задымили трубы. Стальные громады зазвенели якорными цепями, начали выходить из Гельсингфорсский бухты. С линкоров и с берега слышалось могучее «ура», гремели духовые оркестры.

Мы салютовали базе, которая стала опорой двух революций, откуда протягивалась рука помощи петроградскому пролетариату. Покидали Гельсингфорс с чувством неясной тревоги. Хоть и без стрельбы, но нам предстояло сражение, от исхода которого в какой-то мере зависела дальнейшая судьба социалистического государства.

На Большом Свеаборгском рейде к линкорам присоединились прибывшие из Ревеля крейсеры «Рюрик», «Адмирал Макаров» и «Богатырь». Корабли выстроились в кильватерную колонну.

События, связанные с переходом кораблей, широко описаны в нашей военно-исторической литературе. Но, как справедливо заметил Адмирал флота Советского Союза И. С. Исаков, эти события часто изображаются как простой переход кораблей, в то время как это стратегическая операция по перебазированию флота.

В пятидесятых годах вышли две интересные книги — В. И. Сапожникова «Подвиг балтийцев в 1918 году» и Н. С. Кровякова «Ледовый поход» Балтийского флота в 1918 году». Обе эти книги мне прислал И. С. Исаков. На одной из них он сделал надпись: «Дорогой Дмитрий Иванович! Внимательно прочтите. Вспомните свое участие в походе».

По совету адмирала я выступал на эту тему с воспоминаниями в периодической печати, в том числе в газете «Красная звезда». Рассказал главным образом о своем линкоре. Этого принципа придерживаюсь и теперь.

Итак, мы покинули рейд 12 марта в 15 часов 15 минут. Вслед за ледоколами строй линкоров и крейсеров возглавил «Гангут». Этот порядок был продиктован тем, что ледоколы с трудом разламывали ледяное поле. Фарватер, который они пробивали, был узок. Поэтому «Гангуту» приходилось своим тяжелым бронированным корпусом расширять его. Линкор содрогался от сильных ударов. На верхней палубе хозяйничал трескучий мороз, а внизу, в машинном отделении, [138] стояла невыносимая жара — котлы приходилось держать на максимальном давлении.

Линкор с трудом выдерживал сопротивление льда, который местами достигал метровой толщины. Рулевой Селиверст Плеханов напрягал все силы, направляя корабль по фарватеру. Начали сдавать заклепки, особенно в местах пробоин, полученных во время войны. Образовалась течь. Стали устранять ее, отливая ледяную воду.

В первый день прошли всего около десяти миль. С наступлением темноты движение прекратилось. А матросам прибавилось хлопот. До полуночи заделывали швы, в этом особое старание приложили трюмные машинисты.

Мороз крепчал, и мы всю ночь долбили лед ломами и пешнями, чтобы корабль не вмерз. Утром, после того как ледокол «Ермак» прошел вокруг эскадры, кильватерная колонна снова тронулась в путь. Наш «Гангут» теперь шел третьим. Ледяная гладь была ровной, оттого и корабль держался уверенней. Днем миновали траверз маяка Южный Гогландский и через пару часов остановились на ночевку.

Следующий же день, 14 марта, оказался более сложным. Лед был тяжелым, корабли то и дело останавливались, ледоколы не успевали выручать их из ледяного плена. Около 8 часов утра застрял во льдах «Гангут». Ему помог ледокол «Волынец». В 10 часов линкор снова остановился. И снова выручил ледокол. Часа через полтора-два мы опять оказались затертыми во льдах.

Проверив электроприборы, я вышел с ломом на палубу. Многие уже кололи лед. Но вот с бака послышался душераздирающий крик. В чем дело? Туда бросился комиссар. Он вскоре вернулся, сообщил: матрос сорвался в прорубь, вытащили его, отнесли в кубрик.

Наши ломы и пешни были бессильны. Линкор дал сигнал о помощи. Не менее часа пришлось ждать «Ермака» (не одни мы в беде). Он с обеих сторон обломал лед, и мы двинулись вперед. Правда, очень медленно.

Ночь застала нас между островами Гогланд и Лавенсари. Сигнальщики услышали выстрелы, и экипаж насторожился. Ведь на островах — белофинны, которые могут пойти на любые действия, лишь бы спровоцировать нас. Нет, нам нельзя открывать ответного огня, нельзя давать повод немецкому командованию обвинить нас в нарушении мирного договора. Унизительно, но нужно молчать.

Всю ночь провели в тревоге, готовые отразить вражеские наскоки. Но все обошлось благополучно. И только мороз по-прежнему крепчал. Долбить ломами стало бесполезно — [139] лед не пробьешь, да и матросы теряли силы. Спать почти совсем не приходилось, многие стояли без смены уже по две вахты.

Невероятно трудным выпал день 15 марта. Ранним утром движение кораблей не возобновилось, так как ледоколы и те не смогли тронуться с места. К счастью, команды их не опустили рук, напряженно думали, как преодолеть тяжелые льды. В конце концов вынесли заключение: сцепить ледоколы и действовать двумя тягами. Попробовали. Получилось. Сумели обойти все корабли и повели их за собой. Новый способ принес облегчение еще и тем, что расширил фарватер, корабли свободней шли теперь по нему.

Однако продолжалось это недолго, всего около часа. Неожиданно над заливом стал опускаться густой туман, скоро он окутал все вокруг. Стемнело, словно наступила ночь. Корабли застыли на месте. Мучительно проходит час, другой, третий... У людей невольно возникает сомнение: неужели не пробиться?..

Комиссар Санников собрал коммунистов, членов судового комитета, сказал:

— Надо, товарищи, поддерживать веру. Напомнить матросам, что выполняем ответственное задание Совнаркома, Ленина — спасаем флот от немецкого империализма.

Своевременно напомнил. Все мы, каждый на своем участке, принялись поддерживать бодрое настроение. Сознание ответственности умножало силы и мужество матросов. Здесь я могу сослаться на свою тогдашнюю дневниковую запись: «Все делалось с именем Ленина. Достаточно было сказать: «Это приказал Владимир Ильич», как матросы бросались исполнять поручение».

После обеда туман рассеялся. Ледоколы разломали вокруг кораблей лед и проложили фарватер. Но корабли шли крайне медленно, часто останавливались. Наш линкор давал задний ход, чтобы с разбега крошить заторы. Это же делали и другие корабли. К вечеру удалось дойти до острова Сескар. Командир корабля Л. В. Антонов, обходя участки, подбадривал людей сообщением: две пятых пути пройдено! И предоставил отдых матросам, по две-три вахты отстоявшим без смены. Пошатываясь, пошли в кубрики Семен Митин, Дмитрий Лагутин, Василий Торопов, Дмитрий Доровский, Иван Корсаков, Василий Куликов, Селиверст Плеханов...

Непродолжительным был наш сон, но он вернул силы.

Увы, следующий день не принес облегчения. Толстый лед словно могучими клещами хватал широкогрудый линкор. [140]

То и дело приходилось вызывать ледоколы. А потом начали встречаться торосы — целые горы ледяных глыб. Они образовались из осенней шуги перед ледоставом и теперь представляли целые крепости. Фарватер пришлось прокладывать змейкой, чтобы обходить их. Дополнительная нагрузка рулевым — крепче держи руль, не зевай, вовремя подкручивай, не наскочи на торос. Обход торосов непрост из-за того, что мы не имели возможности своевременно их обнаруживать. Эскадра не располагала аэропланами, а с ходового мостика заснеженные торосы обнаруживались только в непосредственной близости.

От одного корабля к другому сновали ледоколы, помогая им продвигаться по узкому ледовому коридору, края которого подчас возвышались над палубой. Шли словно по тоннелю. Каждый метр брался с напряжением. И все же к 19 часам подошли к траверзу маяка Шепелевского. Усталость не помешала оживиться: Кронштадт уже недалеко! Весть об этом мгновенно разнеслась по кораблю.

Подменяя друг друга, матросы ночью смогли урвать по два-три часа на сон. Утром становились на вахту бодрыми. Кажется, не замечали и трудностей, воздвигнутых торосами. В двенадцатом часу показались сначала маяк Толбухина, потом золотой купол Морского собора. Тут и совсем уж взыграли чувства: желанная цель на виду! Вскоре «Ермак» вошел на Большой Кронштадтский рейд.

Во второй половине дня 17 марта на рейде загрохотали якорные цепи. На мачтах кораблей взвились красные флаги. Поход первого отряда завершен. Семь новейших кораблей — линкоры «Петропавловск», «Севастополь», «Гангут», «Полтава», броненосный крейсер «Рюрик», крейсеры «Богатырь» и «Адмирал Макаров». Инженер-механик капитан 2 ранга А. К. Тон поспешил написать в вахтенном журнале: «Пришли на кладбище». Но он грубо ошибся! Корабли были почти в полной исправности. В результате перебазирования Балтийский флот был сохранен!

Командир линкора с комиссаром поздравили нас с успешным переходом, длившимся более пяти суток. Мы трижды прокричали «ура».

Кронштадтцы, собравшиеся в порту, встречали нас как героев.

Отоспавшись, мы принялись устранять мелкие поломки, причиненные кораблю льдами. А на досуге вспоминали, как Кронштадт приобщил нас к морю.

— А я, братва, живее всего зиму пятнадцатого года вспоминаю, — проговорил Дмитрий Лагутин. — Мы, тридцать [141] два гангутца, в кандалах отсюда до Ораниенбаума шли. — И шутливо добавил: — Такой музыкальный звон издавали, на все лады!

— Ставь крест на той издевательской жизни, Митя! — отозвался Куликов.

— Внесем изменение в песню, — добавил я. — «Свергли могучей рукою гнет вековой навсегда».

Вскоре к нашей радости прибавилась тревога: как придут из Гельсингфорса другие корабли? Ведь там готовятся еще два отряда. Семен Митин, добровольно перешедший кочегаром на «Ермак», уверенно, словно был командиром ледокола, заявил:

— Проведем и второй и третий отряды!

Но вести приходили недобрые. День ото дня росло вероломство кайзеровской Германии. Дело в том, что немецкое командование было уверено, что из ледового похода у нас ничего не выйдет и Балтийский флот либо будет уничтожен, либо попадет ему в руки. Тогда и Советская власть рухнет. В то время как мы продирались сквозь льды, немецкая газета писала: «Основным ядром врага являются матросы Балтийского флота, которые также составляют ядро русского большевизма... Если матросы Балтфлота будут разбиты и уничтожены... то большевизм лишится своей главной опоры и его дни будут сочтены»{47}.

Ледовый успех нашего первого отряда взбудоражил империалистов. Немцы предъявили ультиматум, требуя, чтобы все корабли в Гельсингфорсе были в недельный срок разоружены. Они захватили ледокол «Волынец», раньше «Ермака» ушедший из Кронштадта, высадили свои войска на финской территории.

Как обернется дело? Захватили бы и «Ермак», тогда кораблям уж не пробиться.

Только 10 апреля в Кронштадт прибыл второй отряд судов. Семен Митин забежал на несколько минут, рассказал, с какими трудностями проходил переход. Находясь под защитой немцев, белофинны стреляли с захваченных островов.

— А мы шли со стиснутыми зубами, сдачи дать не разрешалось, — говорил он.

22 апреля, после одиннадцатидневного похода, прибыл и третий отряд. Всеобщее ликование царило в порту. Еще бы! 236 кораблей и судов спасены, в том числе 6 линкоров, [142] 5 крейсеров, 59 эсминцев и миноносцев, 12 подводных лодок{48}.

Чувство гордости содеянным, тем, что спасли Балтийский флот, навсегда с нами. Спасти флот — это ведь действительно подобно стратегическому выигрышу на войне.

Конечно, с болью вспоминаем и потери. Отдал свою жизнь один из главных организаторов Ледового похода Борис Алексеевич Жемчужин. До последнего часа боролся он за отправку из Гельсингфорса каждого корабля и, как часовой, пал на посту, подло схваченный врагами. Мне было особенно горько узнать о его гибели, поскольку я близко соприкасался с ним, будучи агентом редактируемой им газеты. Подлинным героем революции был этот 22-летний большевик.

Многие корабли требовали капитального ремонта. На них пришло молодое поколение, а нас, «стариков», отслуживших по 5–6 лет, демобилизовывали. Крепко жал нам руки комиссар Александр Герасимович Санников. Вышел на проводы командир Лев Викторович Антонов (впоследствии он станет директором одного из судостроительных заводов).

Из каюты выбежал председатель судового комитета Василий Гаврилович Куликов с бумажкой:

— Митя, возьми вот «аттестат», авось пригодится, хоть и наспех написанный.

С берега мы еще раз взглянули на линкор. Прощай, «Гангут»! С любовью к тебе разъезжаемся по домам строить новую жизнь.

Позже нас демобилизовавшийся гальванер Пронин говорил мне, что тем, кто участвовал в Октябрьской революции и в Ледовом походе, выдали документы как красногвардейцам. Что ж, В. А. Антонов-Овсеенко наверняка учитывал все, называя нас гвардией Октября.

По выходе из ремонта наш корабль 2 июля 1925 года получит почетное имя Октябрьской революции. В этом акте отражены заслуга экипажа в революционных событиях, и мы, гангутцы, разъехавшиеся в разные концы страны, восприняли это как самую высокую награду.

Спустя десятилетия меня приятно взволнует писатель Валентин Саввич Пикуль, подаривший свой роман «Моонзунд» с теплым автографом. В нем замечательные слова о нашем корабле: «Судьба «Гангута» не трагична — она овеяна [143] романтикой и героикой революции. «Гангут» пережил вместе с народом две великие войны и две революции. Он первым начал борьбу на Балтике за человеческие права а в новую эру человечества вошел под грохочущим сталью именем «Октябрьская революция».

«Октябрина» — так ласково называли его в нашей стране.

Остается добавить, что линейный корабль «Октябрьская революция» в годы Великой Отечественной войны участвовал в обороне Ленинграда, затем поддерживал артиллерийским огнем наступающие советские войска. Линкор был награжден орденом Красного Знамени.

Теперь уже нет в строю нашего линкора. Наименование и боевые традиции «Октябрьской революции» унаследовал один из крейсеров Краснознаменного Балтийского флота. [144]