В шторм
По заданию подполья
Над городом, над притихшей бухтой опустилась темная осенняя ночь. Пустынны палубы кораблей, и лишь через каждые полчаса вахтенные отбивают склянки.
В каюте лейтенанта Комарова сидели двое: хозяин каюты и старший лейтенант Подобед. Я удивился. Ведь старшего лейтенанта Подобеда вскоре после суда над гангутцами списали с корабля. Говорили, что он служит где-то в минной дивизии... Я четко доложил:
— Ваше благородие, матрос Иванов явился!
— Садись, матрос Иванов, — прищурив глаза, пригласил Комаров.
Я присел на краешек металлического стула. Комаров ободряюще подмигнул:
— Что, брат, наверно, удивляешься столь позднему вызову или тому, что прежнего командира роты встретил? Старший лейтенант просит тебя в провожатые. А ты как? Желаешь в Питер прокатиться?
От охватившей меня радости я не мог вымолвить и слова, только в знак согласия закивал головой.
— Переодевайся в первосрочное и ко мне, — распорядился Комаров.
Я выскочил из каюты. Меня встретил Санников.
— Думали мы, кого бы послать с Порфирием Артемьевичем, и на тебе остановились. Ты парень битый, да и Питер знаешь. Я тебе некоторые адреса дам, а там уж сам кумекай. Не так легко было уговорить командира корабля, чтобы отпустил тебя. Порфирий Артемьевич от штаба флота пакет везет. Он лично и попросил. Понимаешь? Дело серьезное, думаю, что не подведешь. — Санников оценивающе взглянул на меня.
— Что ты, браток? Ты же меня не первый год знаешь.
— Знаю. Поэтому и доверяю, — буркнул Санников и скрылся в каюте лейтенанта Комарова.
...Миноносец «Поражающий», на котором мы отправились в Петроград, сначала зашел в Кронштадт, сбросил там [67] почту. В столицу прибыли вечером, поэтому ночевать пришлось у родителей Подобеда.
На другой день я сопровождал Порфирия Артемьевича в Адмиралтейство. Он вошел в здание, а меня отпустил в город до вечера.
Я поспешил на Петроградскую сторону, разыскал там гостиницу Лебедева. В прихожей меня встретил швейцар в ливрее. Внешне он был похож на того, к которому мне велел обратиться Санников.
— Дядя Ваня, я от племянника, из Гельсингфорса.
— Давай, давай! Рассказывай, как он там, — обрадовался швейцар и потащил меня в каморку, а когда закрыл за собой дверь, тихо шепнул: — Следят за мной. Несколько дней шпик вертится.
Он дал свой адрес, предупредив, чтобы я сразу к дому не шел, а поколесил часика два по городу. Я так и поступил. Возле Зоологического сада взял извозчика, за Аничковым мостом расплатился с ним и еще долго слонялся по городу. Убедившись, что за мной не увязался хвост, направился по указанному адресу. Там спросил токаря Григория Матвеевича Шаршавина.
С ним мы долго беседовали. Шаршавин попросил меня зайти на следующий день вечером на Кронверкский. Там находилась одна из конспиративных квартир Петербургского комитета большевиков.
На другой день я узнал от Подобеда, что нашего командующего флотом отстранили от должности и на его место назначили вице-адмирала Непенина. Хотя Подобед характеризовал нового командующего как человека крутого характера, меня это не пугало. От матроса до командующего флотом расстояние огромное.
Во второй половине дня я отправился на Васильевский остров к нашему старому знакомому электрику Иваненко. Меня встретила его дочь Катя. За полтора года она повзрослела, худые плечики обтягивала та же штопаная блузка. Катя вежливо пригласила меня в комнату и, сложив по-старушечьи руки на коленях, поведала грустную историю. Оказалось, что в прошлом году Иваненко мобилизовала в армию, а месяца через три домой пришла похоронка. Девушка достала из комода бумажку и протянула мне.
Мы долго сидели в молчании. Катя глубоко вздохнула:
— Жить тяжело, Дмитрий Иванович... Как только отца забрали на фронт, я сразу же на фабрику пошла. Сейчас вместе с мамой работаем, она в первую смену, а я во вторую. [68] Очень трудно... Особенно с продуктами... Просто хоть ложись и помирай с голоду. Некому в очередях стоять.
Я пожалел, что не захватил с собой чего-нибудь съестного, чтобы хоть немного поддержать семью друга. Пообещав девушке зайти еще раз, я распрощался.
На дворе моросил дождь, бродить по городу в такую погоду не особенно приятно. Я посидел немного в первой попавшейся харчевне. Как только на город спустились сумерки, я поспешил на Кронверкский. На конспиративной квартире меня встретила миловидная блондинка лет тридцати. Убедившись, что на лестничной клетке никого нет, она впустила меня в дом. В передней я снял бушлат и бескозырку.
— Проходите в комнату, а это я на кухне подсушу. — Она взяла у меня из рук одежду и скрылась за дверью.
Я несмело прошел по коридору и, постучав, приоткрыл дверь.
— Заходите! Заходите, товарищ!
В комнате сидели двое мужчин. Одним из них оказался знакомый мне Григорий Матвеевич Шаршавин. Позднее мне стало известно, что он когда-то работал за одним токарным станком с Михаилом Ивановичем Калининым, был членом Выборгского комитета РСДРП. Из-под простеньких очков в металлической оправе приветливо смотрели серые глаза. Другой был значительно моложе, с гладко выбритым скуластым лицом.
Оба, поочередно приподнявшись со своих мест, пожали мне руку, неизвестный отрекомендовался.
— Садитесь, пожалуйста! — пригласил Шаршавин. — Рассказывайте, как на флоте, на вашем корабле.
Я вкратце рассказал, что знал. Но рассказ мой получился несвязным и слишком коротким.
— Вы, кажется, с «Гангута»? Расскажите, как это вы решились в пятнадцатом вооруженное восстание поднять? — спросил меня молодой в пенсне.
О тех памятных событиях на «Гангуте» я рассказывал долго, с подробностями, упомянул и о Полухине, который выступал против неподготовленного восстания.
— Ваш Полухин оказался прав. Пролетариат в то время не был готов к восстанию. Но эти стихийные вспышки на кораблях говорят о многом, говорят о том, что среди матросов мы имеем надежный резерв, что классовые бои усиливаются, они охватили уже армию, флот, это говорит, наконец, о том, что скоро мы подойдем вплотную к вооруженному восстанию. События на вашем линкоре наэлектризовали [69] весь флот, всех матросов. Именно после суда над вашими товарищами матросы увидели, кто их настоящий друг, кто может возглавить борьбу за установление демократических порядков, за прекращение ненужной братоубийственной войны.
Мой собеседник говорил с уверенностью в своей правоте, казалось, он видел меня насквозь.
— А как, дорогой товарищ, у вас с литературой? — снова спросил Шаршавин. — Бедновато, говорите? Ну что ж, поможем. Василий, что у вас есть сейчас?
— Выбор небольшой, — ответил тот. — Можем дать брошюрку Александры Коллонтай «Кому нужна война», «Инструкцию партработникам» и брошюру «Война и дороговизна в России». Кроме того, у нас имеются в большом количестве листовки, выпущенные Главным коллективом Кронштадтской военной организации. Их надо распространить на всех кораблях.
— Когда вы уезжаете в Гельсингфорс? — спросил Шаршавин. — Через несколько дней? А где собираетесь хранить багаж?
— На квартире у командира. Я с ним прибыл, — ответил я.
— У офицера? Да что вы, товарищ дорогой? Так и влипнуть можно, — заволновался Василий.
Я успокоил его, объяснил, что старший лейтенант Подобед сочувствует нам, всячески помогает большевикам и меня-то взял с собой именно с этой целью.
— Ну что ж, вам виднее. Только смотрите в оба. Не дай бог, чтобы провокатор затесался. Очень уж большой урон наносят эти людишки пролетарскому делу. Так и товарищам передайте: чтобы подойти к решающим классовым битвам во всеоружии, надо не допускать в наши ряды подлых предателей. Передайте товарищам, что в Петрограде работает Бюро Центрального Комитета партии большевиков, что силы наши растут. Россия стоит накануне великих свершений.
Шаршавин поднялся, обнял меня за плечи.
— Давай, Василий, литературу, не будем задерживать товарища. — А когда Василий удалился из комнаты, он подсел ближе и сказал: — Больше надо людям разъяснять правду. На агитацию не жалеть времени. Нужно разоблачать гнилость самодержавия вескими фактами, а их много. Вот приедете к себе, обязательно расскажите матросам, что в столице голод, рабочим нечего есть. И не только в Питере такое положение. В других городах еще хуже. В то же время [70] капиталисты Путилов, Гучков и иже с ними на военных поставках лопатами деньги гребут. Именно им, капиталистам, и нужна война. Об этом расскажите обязательно.
Василий внес в комнату довольно объемистый саквояж. Он сказал, что в нем упаковано все что нужно, и предупредил, чтобы я был поосторожней, а в случае чего говорил, что саквояж дал неизвестный гражданин и попросил отвезти в Гельсингфорс. Чтобы придать убедительность этой легенде, Василий вручил мне бумажку с гельсингфорсский адресом и, улыбнувшись, сказал:
— Этот адрес пускай вас не волнует. Если полиция вздумает разыскивать, то найдет видного финского фабриканта, который ничего общего с большевиками не имеет. Но я думаю, все кончится благополучно.
Сердечно простившись, Шаршавин посоветовал мне взять извозчика, он даже предложил деньги. Я выполнил его совет и минут через двадцать был на квартире у Подобеда. Саквояж я поставил в темном углу кухни.
Утром Подобед спросил меня:
— Что это за саквояж?
— Питерские товарищи передали, — отвечал я.
— Что же там такое? Ты смотрел?
— Не смотрел, ваше благородие. Литература, говорили...
— А может, бомба?
— Да нет, ваше благородие. Откуда ж там бомбе взяться?
— Давай-ка посмотрим! Надо же знать, что везешь.
Я смутился. Санников не инструктировал, можно ли показывать Подобеду то, что передадут питерские товарищи. Мне ничего не оставалось, как открыть саквояж. Я положил его на письменный стол, и мы вдвоем принялись рассматривать аккуратно упакованные пачки брошюр и прокламаций. Листовка Главного коллектива Кронштадтской военной организации вышла под заглавием «К организованным матросам и солдатам». В ней довольно сжато рассказывалось о рабочем движении в стране, разоблачались царское правительство и прихвостни русской буржуазии — меньшевики и эсеры.
Листовка заканчивалась призывом:
«Организуя наши силы, пропагандируя, распространяя наше сознание, объединяя наши действия с действиями пролетариата, строго обдумывая и взвешивая каждый шаг, шагнем мы вперед, навстречу решительному часу, навстречу победе, братству и равенству под нашими боевыми лозунгами:
Долой царское самодержавие! [71]
Да здравствует демократическая республика!
Долой эксплуатацию!
Да здравствует социализм!
Долой войну!
Да здравствует революция!..»
Старший лейтенант прочитал листовку, прошелся по кабинету, остановился, держа ее в руке, и в упор посмотрел на меня. Я понимал, какая в его душе происходит борьба. Воцарилось минутное молчание. Наконец, потрясая листовкой, он сказал:
— Какие странные противоречия! Вместо того чтобы укреплять флот, дисциплину, я сам читаю крамольную литературу, более того — способствую, чтобы эта литература попала в руки тех, кого должен призывать к порядку. Да!.. — Я не проронил ни слова, а Подобед посмотрел на кипу упакованных брошюр и продолжал: — А может, в этом спасение России, спасение флота? — Он резко повернулся ко мне: — Иванов, ты любишь Россию? Любишь русский флот?
— Как же, ваше благородие, я ведь человек. Как не любить?
— Вот именно! Как может русский человек не любить Россию?!
— Только, Порфирий Артемьевич, как я погляжу, любовь может быть разная. Каждый ее, Россию нашу, по-своему любит. Вон и барон Фитингоф ее небось тоже любит. За деньги, за чины. А мужик или рабочий человек любит ее бескорыстно. Так я разумею.
Подобед вышел из кабинета и быстро вернулся, неся саквояж чуть побольше. Он поставил его на стол, швырнул на пол тот, в котором была сложена литература.
— Укладывай, Иванов! Здесь поместятся и твой багаж, и мои пожитки! Укладывай! Да так, чтоб и на людях можно было открыть, если потребуется.
Я быстро уложил листовки и брошюры на дно саквояжа, накрыл газетой, сверху разместил бритвенные принадлежности, полотенце, свертки с домашними гостинцами, заботливо приготовленные старой горничной. Подобед стоял ко мне спиной и смотрел в окно на тихо падающие снежинки. Он медленно вытащил из кармана кителя портсигар, достал папиросу и, раскуривая ее, задумчиво произнес:
— Да!.. Любовь бывает разная... Но родину надо любить бескорыстно! [72]
В поисках берега
В Гельсингфорс прибыли днем. Шел мокрый снег. Подобед отправился к своим знакомым, а я тем временем сбегал по указанному Санниковым адресу на Аркадскую улицу, где оставил свой багаж. Там мне вручили небольшой пакет для команды корабля. Вечерний чай я пил уже на «Гангуте», в кругу друзей, подробно рассказывая им о петроградских впечатлениях.
Санников распечатал пакет и раздал прокламации Питляку, Лешукову, Талалаеву, Хряпову, еще нескольким матросам из строевых рот.
— Вы, братцы, на разъяснение нажимайте, — напутствовал он каждого, кому давал листовки, — и сами сначала хорошенько вникните.
Третья военная кампания подходила к концу. Ничего нового она не принесла. Разве что появился новый командующий, который, обходя на катере корабли, категорически заявил:
— Я либеральничать с вами не стану.
Приказы сыпались один строже другого, но теперь они не достигали цели. Дело в том, что «брожение умов» наблюдалось не только среди нижних чинов, но и в офицерских кругах. На «Гангуте» офицеры часто собирались группами и горячо что-то обсуждали.
Перед выходом линкора на боевые стрельбы я ремонтировал в кают-компании электропроводку, часа полтора ковырялся в проводах. Здесь собралось человек десять — двенадцать офицеров. Разговор шел о наших поражениях на фронте, о деятельности военно-промышленных комитетов.
— Подумайте только, господа, — возмущался лейтенант Муравьев, — армия находится безвылазно в окопах, терпит поражение за поражением, а в тылу некоторые деятели из комитетов напялили на себя френчи военного образца и кладут в карманы кругленькие суммы. Моя маман пишет об одном соседе. Представьте, до войны этот субъект имел небольшое портняжное дело, несколько белошвеек у него работало. Сейчас же настоящую фабрику открыл, гимнастерки и белье для армии строчит. Важным господином стал, в министерство постоянно вхож.
— Чем же вы, господин лейтенант, возмущаетесь? — посасывая трубку, заговорил толстый, обрюзгший Хрептович. — Поставь вас на его место — и вы бы деньги гребли. Так всегда было. Взял крест — должен нести его до конца.
— Но как нести? Война слишком затянулась... [73]
— Все верно, все верно, дорогой! Но не можем мы поддерживать социалистов, выступать против войны и в то же время оставаться патриотами.
— Да кто же здесь выступает против войны? — вспылил Муравьев. — Надо изменить формы ведения войны, надо порядок в тылу навести. Ведь так мы можем черт знает до чего докатиться!
— И докатимся, — многозначительно вставил лейтенант Шуляковский. — Обязательно докатимся, если монарх наш будет потакать всяким проходимцам. А эти думы, эти заседания да разглагольствования только смуту сеют. На мой взгляд, нужна твердая рука. И не следует бояться столкновений, даже кровавых. Пусть сотни погибнут, а тысячи станут работать...
В кают-компанию вошел командир корабля. Офицеры, увлеченные спором, не заметили его появления. Палецкий остановился у входа, прислушался к спорам. Он тихо промолвил:
— Больно вы жестоки, лейтенант.
Офицеры вскочили со своих мест.
— Садитесь, господа! — махнул он небрежно рукой, как бы подчеркивая, что не следует перед ним стоять по струнке. — Вопрос гораздо сложнее, господин лейтенант. Одними жестокостями, пожалуй, ничего не сделаешь. Жестокость рождает ответную жестокость. Вопросы, затронутые в вашей беседе, серьезные. Их так сразу не решишь...
Когда корабли возвратились с боевых стрельб, небольшая группа матросов во главе с кондуктором Савиным побывала в городе. Этого было достаточно, чтобы после их возвращения на корабле поползли слухи о суде над членами Главного судового коллектива РСДРП. От «Гангута» перед судом предстал машинист Попов, поэтому на линкоре интерес к этим новостям был особенный.
В тот же вечер Санников собрал нас в холодной котельне. Он вытащил из-под тельняшки прокламацию.
— Братцы! Нашего Попова судят. С ним и других товарищей. По этому поводу Петербургский комитет выпустил листовку. Вот послушайте. — И он начал читать: — «Двадцать шестого октября состоится суд над теми из наших товарищей, которые захотели включиться в революционное движение рабочего класса. Им осмеливаются угрожать смертью за то, что они в душных казармах сохранили ясность революционного сознания. Несмотря на военное положение, [74] товарищи матросы не захотели, не смогли быть бессловесным орудием в руках шайки грабителей, упивающихся невиданными прибылями, барышами от устроенной ими всемирной бойни.
Царский суд хочет из матросов сделать преступников, но для нас они останутся примером. Мы знаем, что они идут за дело народа, против угнетения его господствующими классами и царской монархией».
— Здорово пишут, молодцы! — прервал читавшего Талалаев.
— Ты подожди. Послушай, что дальше, — остановил его Санников и стал читать о несправедливостях, творящихся в армии и в тылу, о грабительской сущности войны. Листовка заканчивалась заявлением, что питерские рабочие «в знак союза революционного народа с революционной армией» остановят заводы и фабрики.
— «Над вами занесена рука палача, — читал взволнованным голосом Санников, — она должна дрогнуть под мощным протестом восставшего из рабства народа!»
Санников закончил. Нам было известно, что суд уже состоялся, а листовка выпущена в день судебного разбирательства.
— И чем же закончилось все это? — нарушил молчание молодой матрос.
— Питерцы сдержали свое слово, — растягивая слова, глухим голосом заговорил матрос Лемехов. — В газете «Пролетарский голос» пишут, что стачка длилась три дня, она охватила чуть ли не все заводы и фабрики, почти сто тридцать тысяч человек бастовали. Это сила!
— Сила-то сила... А ты скажи, что же там суд решил?
— Приговора я не читал, но говорят, что товарищи живы остались. Это факт. Попугали, значит, смертью — и только.
Санников прервал Лемехова и попросил присутствующих рассказать обо всем услышанном матросам.
— Да что ж тут расскажешь, чем порадуешь? Тем, что наших ребят осудили?!
— А что же ты хочешь — с печки упасть и не ушибиться? Революция без жертв не бывает. Так-то. А рассказать надо о том, что мы не одни. Наших судят, а весь рабочий Петроград восстал против суда. Вот об этом и говорить надо... И не только говорить — радоваться надо. А он — «что расскажешь»!
Матросы зашумели, наперебой высказывали свое мнение. Ежедневно вставали вопросы один сложнее другого. [75]
И головы наши, не привычные давать оценку политической обстановке, запутанной царскими министрами и думскими болтунами, буквально разбухали. Матросы жадно тянулись к правде, как неокрепшие весенние ростки к солнцу.
Красные огни
Возле кораблей, на льду, как муравьи копошатся черные человеческие фигурки. Солнце заметно пригревает, с обмерзших надстроек срывается звонкая капель — первый вестник приближающейся весны. Идут обычные занятия. Одни матросы маршируют, другие изучают технику. Из корабельных мастерских доносится скрежет напильников, шум станков — это машинисты заканчивают ремонт износившегося за летнюю кампанию оборудования. Внешне корабельная жизнь ничем не отличается от прошлогодней. Но только внешне. Матросы ходят теперь с гордо поднятыми головами. Прошел слух, что в Питере — серьезные дела, рабочие бастуют. Требуют хлеба и мира.
Под вечер, когда командир корабля вернулся с «Петропавловска», приказано было построить команду.
Палецкий появился перед строем в парадной форме. Приняв от вахтенного начальника рапорт, он обратился к команде с речью и сообщил, что в Петрограде произошли забастовки и беспорядки на почве недостатка продовольствия, а также подозрения, что некоторые государственные лица являются изменниками.
— Беспорядки, имевшие место в столице, — говорил Палецкий, — могут использовать наши враги, а посему приказываю: привести корабль в боевую готовность, увольнения на берег сократить до одной трети и не позднее чем до семи часов вечера. Господ офицеров прошу после построения собраться в кают-компании.
Матросы разбрелись по кубрикам, обсуждая странную речь командира.
На линкоре началась какая-то неспокойная, лихорадочная жизнь. Одни новости обгоняли другие. Под вечер 1 марта поползли слухи, что восстал Кронштадт, что адмирал Вирен убит матросами.
Перед обедом из города прибежали Санников и Лемехов. Во время отдыха собрали в угольной яме большевиков и сочувствующих. Лемехов вытащил из кармана небольшой листок бумаги.
— На, Санников, читай! У тебя лучше получается.
Санников стал быстро читать: [76]
— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Братья солдаты!
Третий день, мы, рабочие Петрограда, открыто требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев.
Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному и гибнущему народу и конец братоубийственной и бессмысленной бойне.
Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!
Петербургский комитет РСДРП»{16}.
Окончив читать, Санников говорил, что это воззвание полностью касается нас, матросов, что мы должны объединиться и с оружием в руках выступить на помощь рабочим, восставшим против гнета самодержавия.
— Ты дело предлагай, чего агитировать!
— К оружию, братва!
— К стенке офицеров!
Вперед вышел небольшого роста, юркий матросик. Продолговатое, с глубоко посаженными маленькими глазками, лицо его заросло жидковатой черной щетиной, на лоб надвинута бескозырка. Это был Виноградов, эсер. Быстрым движением руки он сбил на затылок бескозырку и, срываясь на фальцет, заговорил:
— Братцы! Зачем кровь проливать? Разве мало крови? Подумайте только: война, от Балтийского до Черного моря враг стоит стеной, а мы меж собой раздоры устраиваем! Нет! Мы не можем на руку нашим врагам играть, мы должны помнить об отечестве, наконец, должны помнить о наших матерях, сестрах, женах, которых не дадим на растерзание врагу. Раздоры — это истинная смерть флоту. Каждому русскому матросу дорог флот, и он не допустит его гибели.
— Да что ты заладил: «флот», «гибель», «враг»! Чего ты хочешь? — прервал Санников оратора.
— Я ничего не хочу! Я предлагаю, братцы, по-мирному решать.
Санников удивленно посмотрел на оратора и спросил:
— Откуда этот парень? Что-то я его раньше на корабле не примечал... [77]
— Черт его знает! Сейчас много новых появилось, — ответил Куликов. — Наверное, с какой-нибудь островной батареи, видишь — зарос как обезьяна.
Так и разошлись ни с чем, помитинговали — и только. А во второй половине дня из штаба бригады прибыл командир корабля. Он собрал всех офицеров в кают-компании и о чем-то долго совещался с ними.
После этого стало известно, что император Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Но говорили об этом исподтишка. Только на второй день об отречении царя было официально объявлено приказом.
Как ни старалось командование скрыть от матросской массы истинные события, происходящие в Петрограде, на судах Балтики узнали о Совете и его знаменитом приказе № 1. Это и решило судьбу флота.
Под вечер 3 марта с «Кречета» просемафорили: «Командующий вызывает начальников бригад!» И вдруг линейный корабль «Император Павел I» поднял боевой флаг и развернул орудийные башни. Через несколько минут на «Андрее Первозванном» также был поднят боевой флаг. С обоих кораблей послышались выстрелы.
Матросы высыпали на палубу и глазели на корабли 2-й бригады. В этот момент с берега донеслась орудийная и пулеметная стрельба. Капитан 1 ранга Палецкий приказал лейтенанту Королеву сходить на линейный корабль «Император Павел I» и узнать, что происходит. В это время поднял боевой флаг и линкор «Слава».
— Смотри, «Павел» клотиком сигналит! — закричали матросы.
Действительно, клотиковый огонь «Павла» повторил сигнал: «Расправляйтесь с неугодными офицерами, у нас офицеры арестованы».
Зашумели матросы:
— Поднимай боевой флаг!
— Всех офицеров — в кают-компанию!
Над гаванью навис тревожный весенний вечер, на кораблях слышались отдельные выстрелы. С «Павла» пришли делегаты. Они стали говорить, что Непенин скрывает от матросов правду о свершившейся в Петрограде революции, утаил приказ №1 Петроградского Совета, который предписывает организовать выборные органы власти на судах.
— Всех офицеров арестовать! Оружие отобрать! Немедленно приступить к выборам ротных и судового комитетов! — кричал делегат с «Павла». [78]
Над кораблями 2-й бригады зажглись красные клотиковые огни. Как только делегаты ушли, выступил капитан 1 ранга Палецкий:
— Матросы! Вам известно, что император Николай II отрекся от престола. Вся власть сейчас сосредоточена в руках Государственной думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Эти два временных органа власти наводят в столице порядок. Революция, о которой мечтал народ, свершилась. Разрешаю поднять боевой флаг и зажечь красные огни.
— Ура! — закричали матросы.
А Палецкий продолжал:
— Предлагаю команде разойтись поротно в жилые помещения и приступить к выборам ротных и судового комитетов, на которые возлагается наведение дисциплины и порядка на корабле. Имейте в виду, что это очень ответственное дело.
Матросы ликовали, слышались поздравления, и никто в ту минуту не догадывался, что Палецкий своим выступлением охладил революционный пыл команды и спас офицеров от ареста, а некоторых — от расправы. Никто не знал, что еще днем, собрав в кают-компании офицеров, он предупредил их, что выборы надо устроить по-своему.
В нашей роте председателем комитета избрали Куликова, секретарем — Куковерова. А утром узнали, что представители рот избрали и судовой комитет. Председателем его оказался унтер-офицер Шадров, секретарем — тот самый, заросший, матрос Виноградов. В состав судового комитета вошел также лейтенант Комаров, а от нашей роты — Куликов и Куковеров.
После приборки поступили более подробные сведения о вчерашних событиях на кораблях 2-й бригады. Оказалось, что на «Павле» убито пять офицеров, на «Андрее» — два. В числе убитых старший офицер Яновский и контр-адмирал Небольсин. В крепости на Комендорском острове также убиты два офицера. Адмирал Непенин срочно собрал делегатов от команд, прочитал им юзограмму министра юстиции Керенского, призывая прекратить кровопролитие. На кораблях флота был восстановлен относительный порядок.
Судовой комитет на «Гангуте» приступил к работе. Из своего состава он избрал делегата на собрание в порту — Куковерова. Позднее он рассказывал, что делегаты с «Павла» поставили вопрос о выражении недоверия командующему флотом Непенину. Мнения разошлись, но предложение Павловцев поддержали делегаты малых судов. Составили [79] телефонограмму: «Вся команда судов, потерявшая к вам доверие, требует временного прекращения издания ваших приказов и телефонограмм, которые будут только... ухудшать создавшееся положение. У команды временно организуется комитет, который и будет управлять впредь до установления полного порядка»{17}.
Эта телефонограмма положила начало двоевластию на Балтийском флоте.
На кораблях готовились к общегородскому митингу, но около десяти утра на лед Гельсингфорсской гавани вышла большая солдатская колонна и двинулась к кораблям. На «Гангуте» сыграли боевую тревогу, орудия линкоров были направлены в сторону приближавшихся солдат. Дело в том, что в пять часов тридцать минут с «Павла» передали радиограмму: «Непенин дал команду прислать сформированный полк для усмирения матросов». Но наша тревога оказалась напрасной. Это артиллеристы Свеаборгской крепости шли на соединение с восставшим флотом.
Объединившись, матросы и солдаты стройными колоннами, с Андреевским и красными флагами, двинулись в город, на Сенатскую площадь, на митинг. В этом походе участвовали и офицеры. На митинг должны были приехать члены Государственной думы Скобелев и Родичев. Но их не оказалось. Митинг открыл какой-то штатский, предоставив слово руководителю соглашательского Гельсингфорсского отделения РСДРП Гарину.
Вперед выступил молодой офицер и обратился к собравшимся с приветствием. Он довольно-таки красноречиво говорил об ужасах войны, о голоде и недостатках в тылу, о безобразиях, которые творили царские министры. Речь его несколько раз прерывалась дружными криками «ура» и аплодисментами. Закончил он ее лозунгами:
— Да здравствует Временное правительство! Да здравствует революция!
После Гарина выступил матрос Дыбенко. Громовым голосом, который слышался в самых отдаленных уголках громадной площади, он предложил поддержать требование представителей судовых комитетов, выразивших недоверие командующему флотом Непенину.
— Не верьте тирану! — гремел голос Дыбенко. — Это он дал указание послать на усмирение матросов пехотный полк, расквартированный в городе. Мы, революционные матросы, [80] не можем доверять Непенину. От этого вампира мы не получим свободы!
Дыбенко сменяли все новые ораторы, большинство которых поддерживали его. Здесь же, на Сенатской площади, решили избрать командующим флотом Балтийского моря вице-адмирала А. С. Максимова, известного своим либерализмом. На требование матросов Непенин по телефону ответил, что сдать должность без постановления правительства и приказа верховного главнокомандующего он не может. Тогда на «Кречет», где размещался штаб командующего, послали делегацию. Под конвоем вооруженных матросов и солдат Непенина повели в город. По дороге он стал возмущаться поведением матросов, это вывело из равновесия особенно горячих конвоиров, и за воротами Гельсингфорсского порта он был убит. Разъяренные матросы напали также на его флаг-офицера лейтенанта Бенклевского, но конвоиры отбили его.
Митинг закончился в четыре часа дня.
К этому же времени в порту, в деревообделочных мастерских, где собрались делегаты от кораблей, полков и портовых рабочих, был избран Совет депутатов Свеаборгского порта (с 21 апреля стал называться Гельсингфорсским Советом депутатов армии, флота и рабочих).
Впервые за многовековую историю русского флота во главе его стал выборный командующий. Матросы ликовали. На всех кораблях, базировавшихся на Гельсингфорс, целую ночь горели клотиковые красные огни, рейд и портовые сооружения освещались прожекторами. Дежурным по бригаде был линейный корабль «Гангут».
Это ли свобода?
Тихое морозное утро. На кораблях отбивают склянки, учений нет, работы на судах не проводятся. Обычный воскресный день. В корабельной церкви — утреннее богослужение. Но там матросов мало. Они в жилых помещениях горячо обсуждают события минувшего дня.
— Так-то, друзья! Выходит, скинули царя — и сановники его силу потеряли, — говорил степенный, уже немолодой матрос Иосиф Булгак. Раньше он в разговор о политике никогда не вступал, их с матросом Гавако часто можно было видеть за чтением библии.
— А что ж ты думал? Это же не кто-нибудь, а царь! Никак на нем Россия держалась! — вставил молоденький матрос, только прибывший с пополнением. [81]
— Сила — царь? Да что вы чепуху порете! — возмутился Куковеров. — Сила в мужике, в рабочем! Кто защищал царя и отечество? Они! Кто кормит и одевает народ? Они — мужики да рабочие!
В кубрик вошел Виноградов. Услышав спор, он сразу же вступил в разговор:
— Верно, братцы! Сбросили царя — туда ему и дорога. Свою власть выберем — народную, революцию не дадим в обиду. Но сейчас перед нами стоит враг — кайзеровская Германия. Кто помогал Николаю Романову в девятьсот пятом удушить революцию? Немецкий кайзер Вильгельм. А разве немцы сейчас отвели свои войска, свергли кайзера? То-то же! Покинуть фронт — значит открыть его, открыть путь к восстановлению царизма. А тогда прощай свобода и земля! Надо вначале общего врага уничтожить, а потом и у себя порядки наводить.
— Так как же это выходит? Временное правительство, значит, за войну до победного? — спросил Иосиф Булгак.
— Точно сказать не могу, — увильнул от прямого ответа Виноградов. — Ведь я в правительстве том не был, меня туда не пустили. — И он ушел из кубрика.
Вот так и рыскал Виноградов изо дня в день по жилым помещениям и казематам, проповедуя свою, эсеровскую программу. Не заходил он только в семнадцатый кубрик, где собирались большевики. Зная, что получит достойный отпор, Виноградов с ними в полемику старался не вступать, чаще отделывался шуточками. Но матросам он нравился, и те записывались в эсеры.
— Какой черт к нам его на корабль подсунул? — возмущался Санников. — Разговорился я сегодня после завтрака с одним из четвертой роты, а он мне и выдает: «Мы вчера после митинга всей ротой в эсеры записались». Когда ж, говорю, вы успели? А он улыбается: «Секретарь судового комитета у нас ротный митинг проводил — ну вот все и решили».
— Открыто надо действовать! Довольно по угольным ямам прятаться! — категорически заявил Лемехов. — Людей надо собирать и разъяснять, что к чему.
Долго раздумывали, какой тактики придерживаться, что говорить матросам. В прокламациях и листовках, которые имелись, объяснялось внутреннее и внешнее положение царской России, выдвигались общие лозунги. Но ведь положение резко изменилось, и как его правильно оценить, какие лозунги сегодня выдвигать — не знали. [82]
— Надо на «Павел» сходить: может, какие новости есть, — предложил Куликов.
На том и остановились.
После обеда на корабль прибыл начальник бригады Бахирев в сопровождении офицеров штаба и гражданских лиц. Сразу же поступило распоряжение собрать команду на юте. Когда команда собралась, Бахирев предоставил слово господину в зимнем пальто с меховым шалевым воротником, в каракулевой шапке и очках. Это был меньшевик Скобелев, в то время товарищ председателя Петроградского Совета. Окинув взглядом ряды матросов, он начал говорить о «великих завоеваниях» революции, в том числе об отмене титулования офицеров.
— Нет теперь «благородий» и «превосходительств». Есть «господин генерал», «господин полковник»! Вне службы и строя, в политической и частной жизни, солдаты и матросы ни в чем не могут быть ущемлены в тех правах, какими пользуются все граждане свободной России.
Скобелев говорил о приказе № 1 Петроградского Совета, о правах и обязанностях судовых комитетов, о их взаимоотношениях с командованием. Многие матросы, неискушенные в политике, поверили словам меньшевистского краснобая, кричали «ура». Но для тех, кто прослужил на «Гангуте» много лет, речь Скобелева показалась неубедительной.
— Приказ хорош, — сказал Куликов, — только в нем не все до конца оговорено. Вот возьмите, ребята, к примеру: «господин генерал». Значит, господ все же оставили? Вот и выходит, что равенство липовое. Раз он господин, так матрос, выходит, холуй. Нет, братцы, тут не все гладко! А потом с войной... Войну затеяли капиталисты, а революция кончать ее должна, так, что ли?
— Да что ты про войну? Скобелев же объяснил: не хотят немцы с нами мириться — и баста, — возражал молодой матрос.
Дебаты не умолкали ни на минуту. Всех до единого взбудоражила, задела за живое революция, заставила задуматься о многом.
Только под вечер вернулся посланный на «Павел» Лемехов. Он сообщил, что к нам на базу приехали делегаты из Кронштадта. Они возмущались нашими порядками, особенно тем, что в Гельсингфорсе вольготно себя чувствуют разные соглашатели вроде эсеров и меньшевиков, доказывали, что Гельсингфорсское отделение РСДРП стоит на меньшевистских позициях, а сам Гарин никогда большевиком не был. Таких «революционеров» в шею гнать надо. [83]
В этот день мы впервые собрались открыто. В семнадцатый кубрик пришло человек двадцать пять — тридцать: Талалаев, Куковеров, Хряпов, Куликов, Хомутов, Максимович и другие. Многие были удивлены, увидев здесь лейтенанта Шуляковского. Во время событий 1915 года ему здорово досталось, кто-то из матросов даже пробил офицеру поленом голову, и Шуляковский недели две пролежал в судовом лазарете. Все причисляли его к лагерю наших противников, но неожиданно я узнал, что Шуляковский подружился с Подобедом и Комаровым, был посвящен во многие наши дела, встречался с Санниковым.
Слово взял Лемехов:
— Товарищи! В столице образовалось двоевластие: с одной стороны — избранный народом Совет, с другой — Временное правительство во главе с князем Львовым. Вот теперь и рассудите сами. Если правительство возглавляет князь, то ясно, куда оно будет гнуть. Сегодня приехали к нам кронштадтцы, они у себя избрали свой Совет — большевистский. Вместо полиции и жандармерии организовала милицию, возглавляет ее большевик, лейтенант Ламанов. Они всех, кто за царя и войну тянет, арестовали.
— Есть предложение, — обратился к собранию Расторгуев, — записать: повсеместно разоблачать эсеро-меньшевистскую болтовню, никакого объединения на единой платформе, требовать мира и прекращения братоубийственной войны.
— И еще запиши! — говорил кто-то. — Потребовать от судового комитета, чтобы выделили делегацию для посылки в Кронштадт. Надо разыскать следственные документы а узнать, кто предавал матросов в девятьсот пятнадцатом.
— Правильно! Провокаторов надо вывести на чистую воду!
— Есть! Так и запишем!
— Пиши, Расторгуев, — говорили матросы, — чтобы судовой комитет строго выполнял приказ № 1 и требовал его выполнения от командования.
Собрание это я хорошо запомнил еще и потому, что в тот день мне было присвоено звание старшины и поручена заведовать электроприборами на центральном посту.
«Волна»
В первой декаде марта прошел слух, что на корабли возвращаются политкаторжане и ссыльные. На «Гангут» прибыло человек двадцать из тех, что проходили по процессам [84] 34-х и 20-ти. Большинство из них сразу же получили отпуск, уехали на побывку домой и назад не возвратились. Остались на корабле Маслов и еще несколько матросов.
Среди политкаторжан я встретил своего друга Александра Ерофеева.
Хотелось с ним обстоятельно поговорить, но он оказался тяжелобольным.
— Обо всем напишу тебе, Митя, как поправлюсь.
Переписка с ним была короткой (вскоре Ерофеев умер), но все же Александр успел ответить на мой вопрос о предателях на корабле.
На «Гангуте» я встретил и Дмитрия Круглова. Я уже сообщал, что он был отправлен на суд с группой свидетелей. Но, как выяснилось, его привезли в Кронштадт по ошибке — вместо матроса Крылова. В ожидании конца суда Круглов жил вместе со всеми свидетелями в казарме. Кронштадтские ребята посоветовали ему вести записи о том, кто о чем говорит на суде (основываясь на рассказах друзей-свидетелей, приходивших ночевать в казармы).
Рассказ Круглова, а также письмо Ерофеева подтвердили наши предположения о том, что за революционной деятельностью гангутцев вел слежку кондуктор Савин. Этот негодяй и его подручные избили Круглова, вырвали его записи и доложили командиру 1-го Балтийского флотского экипажа Стронскому.
— Тот посадил меня в карцер, где я просидел до апреля шестнадцатого года, — рассказал нам Круглов. — А потом был послан на сухопутный фронт.
Политическая борьба на корабле обострялась. Чуть ли не каждый день проходили митинги — меньшевики и эсеры, казалось, рассчитывали в пустозвонстве потопить революцию. Но как-то Лемехов, побывавший на «Республике»{18}, с радостью сообщил:
— Братцы! Приехали к нам из Петербургского комитета товарищи Пелехов, Антипов и Жемчужин. Они внесли ясность во многие вопросы. Мы должны бойкотировать Временное правительство. Никакой поддержки ему... Мы должны поддерживать Советы!
Это сообщение в штыки встретили меньшевики и эсеры. Виноградов кричал: [85]
— Врешь! Петроградский Совет работает совместно с Временным правительством.
Время шло. Руководители наших большевиков вот уже второй день навещают транспорт «Щ». Там идет совещание флотских большевиков, которые решили объединить все корабельные группы в единую организацию.
Санников рассказывал, что Антипов предложил сразу же после создания такой организации наладить выпуск газеты и открыто на ее страницах дать бой соглашателям. А через несколько дней на кораблях появились листовки, подписанные Свеаборгским матросским коллективом РСДРП. Из листовки было видно, что кроме матросов-большевиков в организацию вошли артиллеристы Свеаборгской крепости и рабочие порта. Эта листовка горячо обсуждалась на собрании большевиков, которые остро критиковали Расторгуева за то, что он, как руководитель, допустил переход некоторых матросов в лагерь соглашателей.
— Что же я их — неволить буду? При чем тут я? — оправдывался Расторгуев.
— При том, что сквозь пальцы смотрел на проделки Виноградова. А ведь сразу видно было, куда он клонит, — горячо говорил Лемехов.
— Есть предложение на место Расторгуева назначить Лемехова, — предложил Санников. — Он парень напористый и не проморгает, если что... Как, братцы, насчет Лемехова?
— Добро!
— Мы не против!
После собрания Лемехов отозвал меня в сторону.
— Ребята предлагают тебя назначить почтальоном нашим.
Не поняв, чего от меня хотят, я даже возмутился:
— Что ж это выходит — гальванер, прослуживший пять лет на флоте, письма будет разносить?..
— Чудак-человек! Какие письма? Во-первых, наш коллектив собирается издавать газету, а средств нету. Вот ты и будешь, так сказать, уполномоченным на корабле от газеты: средства собирать, с редакцией связь поддерживать, распространять газету между ребятами. Работа ответственная. Нужно не только в кубрик ее доставить, а и прочитать из нее что-нибудь, растолковать. Ну, так как? По рукам?
— По рукам!
— Порядок. А я договорюсь в судовом комитете, чтобы тебе выписали постоянный пропуск на берег, ну и от работ в какой-то мере освободили. Поручение серьезное. [86]
Я сразу приступил к сбору денег. Правда, на первых порах матросы давали их неохотно, и мне с трудом удалось собрать около двухсот финских марок. Я чуть ли не каждый день бывал в редакции, познакомился там с очень интересными людьми. Меня буквально очаровал молодой парень — бывший студент технологического института Борис Жемчужин. Он был опытным подпольщиком, хорошим организатором. Внешне Жемчужин выглядел совсем юным. С утра до позднего вечера он мотался по мастерским порта, батареям Свеаборгской крепости, а ночами писал пламенные, разоблачительные статьи. Борис был душой газеты, ее главным вдохновителем.
Большую помощь редакции оказывали матросы Дыбенко и Ховрин. С ними я знаком давно. Николай Ховрин вернулся из ссылки. По делу 20-ти в канун 1916 года он был арестован и просидел несколько месяцев в Петропавловской крепости, а затем в «Крестах». После суда его направили на фронт — в действующую армию.
Благодаря Дыбенко удалось приобрести нужное количество бумаги и старенькую «американку» для печатания газеты.
30 марта 1917 года, когда Жемчужин принес из типографии первый номер газеты «Волна», еще пахнущий краской, все закричали «ура». Газета вышла небольшая, смахивала на современную многотиражку. Но зато наша, собственная. На первой странице во всю полосу крупными буквами было напечатано: «Российская социал-демократическая рабочая партия», а справа — «Орган Свеаборгского матросского коллектива РСДРП».
Газета открывалась перепечатанной из «Правды» статьей — «О войне», в которой разоблачалась политика Временного правительства. В заметках с кораблей, из войсковых частей говорилось о конкретных фактах хозяйничанья эсеро-меньшевистских соглашателей и о том, к чему это приводит. А примеров таких было хоть отбавляй. На многих кораблях, в том числе и на «Гангуте», в судовые комитеты пролезли эсеры и меньшевики. Заигрывая с командованием, они не отстаивали права матросов, приказ № 1 выполнялся формально, а некоторые комитеты стали просто бесправным приложением к полномочиям командира корабля. В каждом номере «Волны» четко разъяснялась позиция большевиков. С предельной ясностью газета писала: «Большевики будут упорно бороться с разными социал-шовинистами и оппортунистами...» [87]
С первого номера «Волна» стала самой популярной и авторитетной газетой на флоте. Матросы ее зачитывали до дыр. После выхода второго номера «Волны» эсеро-меньшевистская газета «Нива» потеряла более двух третей своих читателей, а после выхода третьего номера совсем закрылась. Бывало, только появлюсь на корабле, ко мне бегут изо всех рот. И первым вопросом, как правило, было:
— Есть ли свежая газета?
— Что нового?
На «Гангуте» уже после выхода третьего номера газеты команда стала возмущаться действиями судового комитета, а когда из фельетона узнали, что секретарь комитета на корабле Виноградов оказался попом из Ревеля, собрали митинг и поставили вопрос о переизбрании комитета. Во главе его встали большевики: председателем избрали Николая Хряпова, секретарем — Василия Куковерова.
Под дружные крики и свист Виноградова посадили в шлюпку и отправили на берег. Больше он на корабле не появлялся. Новый состав судового комитета после возвращения наших делегатов из Кронштадта постановил арестовать кондуктора Савина как предателя и провокатора. Было решено отправить его в Свеаборгскую тюрьму и судить матросским судом. Но в число конвоиров, сопровождавших арестованного, попал Мижлюля. Он подговорил двух матросов, которые находились с ним в шлюпке. Привязав к ногам Савина колосник, анархисты утопили Савина в Гельсингфорсской гавани.
Вторым требованием судового комитета являлось удаление с корабля офицеров, которые отличались особой жестокостью. Вскоре под конвоем были свезены на берег лейтенанты Кнюпфер, Хрептович, Муравьев и другие.
«Гангут» медленно, но уверенно ложился на правильный курс.
На встречу с Лениным
31 марта, когда представители кораблей собрались в редакции в ожидании очередного номера «Волны», я зашел в помещение, где стучала печатная машинка. В помещении происходил диалог, очевидцем которого я невольно оказался.
— Есть сведения, — говорил с заметным акцентом финский рабочий Вастен, который помогал выпускать газету, — что из Стокгольма с группой эмигрантов выехал Ленин.
— Это правда? — быстро поднял голову Жемчужин, перечитывавший свежий оттиск газеты. [88]
— Точно. Мне передал наш товарищ — телеграфист. Даже сказал, что первого апреля к вечеру они будут в Торнио, а утром третьего апреля — на станции Рихимяки.
И вот этот день настал. Перрон забит матросами, солдатами и рабочими. Это делегации пришли встречать своего вождя. Здесь много представителей и с «Гангута».
Ленин с поезда не сходил. Он вышел на площадку вагона с высоким бородатым мужчиной, улыбнулся и помахал собравшимся рукой. Тот что-то сказал Владимиру Ильичу. Тогда Ленин подошел к срезу площадки, взялся рукой за поручень.
Из толпы выделился один из руководителей гельсингфорсских большевиков и сказал:
— Матросы, солдаты и рабочие Гельсингфорса приветствуют товарища Ленина и всех русских эмигрантов с благополучным возвращением на родину!
Грянуло ликующее «ура».
Когда послышались удары станционного колокола, напомнившего об отправке поезда, Владимир Ильич подался всем корпусом вперед и произнес слова привета собравшимся.
Поезд набирал скорость, а Владимир Ильич еще долго стоял в дверях и приветственно махал рукой.
С приездом Ленина темп нашей политической жизни ускорился. В «Волне» полностью напечатали доклад Владимира Ильича на собрании большевиков — участников Всероссийского совещания Советов рабочих и солдатских депутатов. Вслед за этим в «Правде» появилась статья В. И. Ленина «О задачах пролетариата в данной революции», которая вошла в историю как знаменитые Апрельские тезисы.
С потрясающей прозорливостью и простотой Владимир Ильич дал анализ создавшегося в России положения и поставил перед большевиками конкретные задачи. Перечитывая по нескольку раз эти важные публикации, матросы воочию убеждались в правоте Ленина. Ведь и у нас на флоте говорили, что с войной покончить нельзя. Гельсингфорсский Совет тянулся за Временным правительством, которое щедро раздавало обещания, а на деле проводило империалистическую политику.
Но вот в Гельсингфорс приехали из Петрограда Владимир Залежский, Леонид Старк, Александра Коллонтай, другие большевики. И картина начала резко меняться.
Я продолжал бывать на Мариинской улице, куда перебралась редакция газеты «Волна». Часто встречал прибывших [89] из Петрограда товарищей на митингах, за работой в редакции. Совместно с флотскими большевистскими вожаками они повели ожесточенную борьбу с гельсингфорсскими соглашателями.
По настоянию питерских товарищей было созвано собрание матросского коллектива. Собрание одобрило Апрельские тезисы В. И. Ленина и дало открытый бой так называемому Гелъсингфорсскому отделению РСДРП, которое находилось на меньшевистских позициях. Выступавшие товарищи разоблачили меньшевиков, буквально приперли их к стенке, а затем матросы Дыбенко, Дмитриев, Марусев и другие чуть ли не силой отобрали у них печать, ключи от партийной кассы и потребовали самороспуска.
Хотя запальчивый южанин Прошьян и кричал, что это самоуправство, называл большевиков раскольниками, сектантами, ничего у него не вышло. В очередном номере «Волны» было опубликовано подписанное Гариным решение о самороспуске Гельсингфорсского отделения РСДРП. В том же номере сообщалось о созыве общегородской партийной конференции, на которой Свеаборгский коллектив РСДРП был реорганизован в Гельсингфорсский комитет РСДРП (б). Газета «Волна» начала выходить как печатный орган этого комитета.
Следующим ударом по меньшевистским соглашателям явилось создание Центрального комитета Балтийского флота, в задачи которого входило объединение всей деятельности судовых комитетов под единым руководством. Эсеро-меньшевистский Гельсингфорсский Совет сразу встал на дыбы. Там почувствовали, что в случае создания такого органа флот окончательно выйдет из-под влияния Совета. Но сделать что-нибудь было уже поздно. «Волна» опубликовала призыв собрания команд линейного корабля «Гражданин»{19} и крейсера «Адмирал Макаров» к Ревельскому, Свеаборгскому, Кронштадтскому, Петроградскому и Або-Аланскому комитетам избрать своих представителей в ЦКБФ{20}.
Комитеты сразу же откликнулись и прислали своих депутатов. Встал вопрос о помещении, где мог бы работать новый выборный орган. Снова обратились в Гельсингфорсский Совет. Но там категорически отказались предоставить какое бы то ни было помещение. За дело взялся Павел Дыбенко. Он предложил использовать для этой цели яхту [90] «Виола», несшую охрану Свеаборгского порта. Начальник охраны капитан Ковалевский запротестовал:
— Я не могу предоставить в ваше распоряжение судно без предписания на сей счет командующего.
— Давайте не будем спорить, господин капитан! Я предлагаю немедленно покинуть яхту, иначе дело может кончиться плачевно, — оборвал его Дыбенко.
Ковалевский ретировался. Над яхтой «Виола» взвился красный флаг с двумя скрещенными якорями и буквами «ЦКБФ» по углам. С первых дней своего существования Центробалт повел ожесточенную войну против соглашателей и контрреволюционного офицерства.
В разгар этих событий в Гельсингфорс по заданию ЦК прибыл В. А. Антонов-Овсеенко. Впервые я его увидел на Мариинской. Выглядел он неказистым: худой, даже тощий, в очках, с большой копной густых длинных волос. Ходил он в костюме с галстуком и всегда без шапки. Как раз в этот день под вечер на Сенатской площади созывался митинг. Мы направились туда. На площади уже собралось тысяч пять моряков, много солдат и гражданских. На паперти собора — пухлый, в новенькой гимнастерке эсеровский лидер Терапулов. Он бросает в толпу звонкие фразы, клеймит пораженцев. Один из членов Гельсингфорсского Совета объявляет доклад законченным, митинг закрытым. В этот момент раздался бас Дыбенко.
— Товарищи, задержитесь! Только что прибывший политический эмигрант из Франции хочет кое-что рассказать...
Его перебивает член Гельсингфорсского Совета:
— Прения у нас не допускаются!..
— Мы и без прений, — возражает Жемчужин.
А на паперти уже стоит забавный на вид эмигрант. Певуче растягивая слова, он рассказывает о жизни во Франции, об ужасах войны, ее нелепости. Говорит со знанием дела, с анализом военных планов империалистов. И как говорит!
Своим первым выступлением Антонов-Овсеенко покорил массу. Даже когда он сказал, что необходимо закончить войну братанием на фронте и начать войну в тылу, ему никто не возражал. А ведь о братании у нас до этого и слушать не хотели.
Общегородские митинги с того дня резко изменились по своему содержанию. Эсеры и меньшевики поутихли, никто из них не мог соревноваться с нашим новым оратором. Несмотря на то что Антонову-Овсеенко они давали всякие оскорбительные прозвища, называя попом, немецким шпионом, [91] привезенным в опломбированном вагоне, правда брала свое. Антонова-Овсеенко слушали везде — на кораблях, в полках, на городских митингах.
Вскоре стало известно, что в Петрограде проходит Всероссийская конференция большевиков. Через некоторое время возвратились и ее делегаты. Они привезли с собой новые лозунги: «Вся власть Советам!», «За перерастание буржуазной революции в социалистическую!».
Опять затяжные митинги и собрания. Не дремлет и контрреволюция. Более сотни газет в Петрограде всячески клевещут на Ленина и большевиков. Под шум этих бульварных газет Временное правительство вершит свои темные дела, выпускает «Займ свободы», рассчитывает утопить революцию в войне, в народной крови.
По требованию большевистской фракции было созвано экстренное заседание Гельсингфорсского Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. А во второй половине дня тысячные колонны моряков и солдат потянулись на Сенатскую площадь с лозунгами: «Долой Временное правительство!», «Долой Милюкова-Дарданелльского!», «Вся власть Советам!».
Под давлением масс Гельсингфорсский Совет вынужден был принять резолюцию в основном большевистскую. В ней отмечалось, что «настало время для ухода империалистического Временного правительства, не исполняющего воли народа», что «никакие уступки подобному Временному правительству недопустимы» и что Гельсингфорсский Совет «ждет по этому вопросу только решений Петроградского Совета».
На второй день соглашатели из Совета решили исправить свой просчет, допущенный при утверждении резолюции, и пытались отыграться на «Займе свободы».
Газета «Волна» писала: «Сегодня в Совете армии, флота и рабочих обсуждается вопрос о так называемом «Займе свободы». Наши представители должны голосовать против займа... Ни копейки Временному правительству на позорное дело человекоистребления — вот наш лозунг...»
Но борьба продолжалась. Большевики решили пересмотреть состав депутатов Гельсингфорсского Совета и некоторых из них отозвать. Начались митинги и собрания на судах и в полках. Это были настоящие ораторские сражения. В результате большевистская фракция Совета увеличилась вдвое.
То же происходило и в судовых комитетах. Немалую роль в большевизации судовых комитетов сыграло посещение [92] кораблей представителями Кронштадта. Они рассказали правду о событиях в Кронштадте, о том, что буржуазия напугана революционностью кронштадтского гарнизона и выдумывает всякие небылицы.
Кронштадтцев в обиду не дали. Гельсингфорсский Совет, в котором к тому времени большевики уже пользовались огромным влиянием, в своей резолюции заявил:
«...Мы находим, что революционный Кронштадт в своей тактике неуклонно следовал по линии истинного демократизма, по линии подлинной революционности...
...Мы признаем Кронштадт передовым отрядом российской революционной демократии и считаем нужным оказать ему поддержку».
В «Волне» было опубликовано приветствие, в котором говорилось, что «Гельсингфорсский комитет РСДРП (б) и редакция «Волны» шлют свой братский привет революционному Кронштадту, решительно ставшему на верный путь».
Газета призывала «смело идти по этому пути, не допуская никаких компромиссов и колебаний», подчеркивала, что «революционная демократия России в нужную минуту будет с вами — кронштадтцами».
Матросская отповедь Керенскому
Под давлением революционного народа министры Милюков и Гучков подали в отставку. Меньшевики и эсеры получили четыре портфеля. Пост военного и морского министра занял Керенский.
На каждом корабле, в каждом полку вводились комиссары Временного правительства. Керенский разъезжал из одной армии в другую, эсеро-меньшевистские агитаторы наводнили флот.
В этот период на «Гангут» приехала эсерка Мария Спиридонова. Ее сопровождал товарищ председателя Гельсингфорсского Совета Котрохов.
Но они ни с чем ушли с корабля. Без энтузиазма встречали этих агитаторов почти на всех судах, базировавшихся на Гельсингфорс. На флоте был полный порядок. К тому времени почти везде судовые комитеты стали большевистскими.
Соглашатели из Совета, обескураженные таким положением, отправили в Петроградский Совет телеграмму, в которой признавались в своем бессилии, докладывали, что массы готовы к свержению Временного правительства, выражают [93] открытое недовольство займом, выступают за единую демократическую власть в лице Советов.
И Временное правительство, особенно военный и морской министр Керенский, не на шутку забеспокоилось. Балтийский флот и стрелковые части, расквартированные в районе военно-морских баз, уходили из-под их влияния. А это сила, насчитывавшая до полумиллиона солдат и матросов.
Керенский решил лично воздействовать на них. Вместе с тем он организовал приезд к нам делегации с Черного моря, надеясь, что в ее состав удастся включить эсеров, которые окажут свое влияние на балтийцев. Центробалт с приездом черноморской делегации согласился, но выставил условие, чтобы в Севастополь одновременно отправилась и группа балтийцев. С «Гангута» в нее был включен Степан Пинчук.
Получив телеграмму о приезде военного и морского министра, исполнительный комитет Гельсингфорсского Совета созвал расширенное совещание совместно с представителями командования Балтийского флота. На совещании подробно разработали церемонию встречи Керенского.
Но неожиданно, как снег на голову, последовало решение Центробалта — отменить всякие парады, пусть каждому совесть подскажет, встречать Керенского или нет. Это, мол, политический вопрос, и принуждать людей нечего. На кораблях решение Центробалта поддержали. А вот в Совете забегали. С большим трудом им удалось вывести на станцию несколько рот солдат. Этим и ограничился весь церемониал.
Керенский посетил Совет, потом отправился на «Кречет», к командующему флотом. Матросы со смехом и прибаутками рассказывали, какой у министра произошел инцидент с Центробалтом. Керенский по телефону потребовал, чтобы Центробалт явился на «Кречет», но Павел Дыбенко заявил, что Центробалт — это учреждение и на вызов прибыть не может, пусть министр соблаговолит сам пожаловать в Центробалт.
Пришлось идти. С этого и началось. На второй день военный и морской министр решил обойти корабли. Команда линкора «Республика» выдвинула перед ним требования и закидала вопросами, на которые он не смог ответить что-либо вразумительное.
Осмеянный министр отправился на корабли 1-й бригады. Под вечер он посетил «Гангут». Мы уже знали о «теплом» приеме министра на «Республике». Наши большевики тоже не дремали, готовили Керенскому достойную отповедь. [94]
...Наконец к левому трапу подвалил паровой катер. Керенский поднялся на палубу. В числе сопровождавших находился и член Центробалта Олич. Он лукаво подмигивал матросам, при случае шептал:
— Давай, братва! Не стесняйтесь!
После официальной встречи матросов собрали на юте. Керенский встал в позу Бонапарта и начал с патетикой говорить о долге перед союзниками, о воинской дисциплине и чести. В задних рядах не выдержали.
— Скажите лучше, когда война кончится?
По голосу я узнал Санникова.
В ответ Керенский залился соловьем о том, что демократия не может допустить подавления революции немецкими кайзеровскими войсками, что мы должны вначале разгромить общего врага, а потом уже приступить к революционным социальным преобразованиям в стране.
Так ничего и не добившись, военный и морской министр уехал в Петроград. Соглашательские газеты, как дворняжки, в своих статьях обрушились на моряков Гельсингфорса. Она вопили, что на кораблях флота нет никакого порядка, нет воинской дисциплины, там господствует анархия, что военного и морского министра почти выгнали с «Республики», что на судах попристраивались за большевистской ширмой немецкие шпионы.
Потерпев фиаско в попытке поднять «боевой дух» флота, Керенский не успокоился. Временное правительство смещает избранного матросами командующего флотом вице-адмирала Максимова и на его место назначает более решительного контр-адмирала Вердеревского, издает приказ о формировании из моряков «батальонов смерти» для отправки на фронт, якобы для защиты революции.
Но к этому времени уже состоялся I съезд моряков Балтийского флота, на котором был принят устав, предложенный большевиками Центробалта. Решения съезда объединили и сплотили матросов вокруг их революционного ядра — Центробалта, который руководствовался законным уставом. Съезд специальным постановлением после выступления Максимова отметил его заслуги и обязал Вердеревского идти по стопам своего предшественника. Сила и влияние Центробалта значительно возросли. Все приказы военного и морского министра натыкались на бронированную стену в лице Центробалта. Разбился об эту стену и приказ о формировании «батальонов смерти». По этому поводу Центробалт вынес резолюцию: [95]
«Ввиду недостатка специалистов на кораблях и угрозы наступления немецкого флота ни один матрос, верный революции, не может покинуть корабль. Излишек офицеров может быть, в порядке приказа, откомандирован на сухопутный фронт»{21}.
И приказ Керенского повис в воздухе.
Ничего не вышло и из затеи перебросить в Гельсингфорс соглашательски настроенные команды ряда крейсеров. Как только они прибыли, туда сразу же были направлены наши агитаторы, и вскоре команды этих судов резко полевели, большинство из них стали поддерживать лозунги, выдвигаемые большевиками.
Но, видно, не так обстояли дела в сухопутных частях. Обманными обещаниями, а иногда и запугиванием, введением на фронте высшей меры наказания удалось поднять войска в наступление.
В день начала наступления на фронте по улицам Гельсингфорса двинулась грандиозная демонстрация матросов, солдат и рабочих. Во главе ее шли члены Гельсингфорсского Совета и комитета РСДРП (б). Над колоннами развевались красные знамена, пестрели лозунги: «Долой империалистическую войну!», «Да здравствует вооружение всего народа!», «Землю крестьянам, промышленность под контроль рабочих!», «Да здравствует социализм!».
В тот день Гельсингфорсский гарнизон и рабочие отряды сказали свое решительное слово. На митинге была принята коротенькая резолюция и составлена телеграмма Первому съезду Советов, который проходил в это время в Петрограде. Гельсингфорцы не просили, они требовали от съезда «немедленного удаления представителей буржуазии из правительства, передачи всей власти в руки Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов...»{22}.
Посылая свои требования, моряки не знали, что на I съезд Советов съехались главным образом соглашатели, а их телеграмма вызвала среди руководителей съезда переполох и не была оглашена делегатам.
Через три дня снова общегородской митинг, и снова колонны демонстрантов движутся на Сенатскую площадь. Для уговаривания балтийцев из Петрограда прибыли делегат I съезда Советов эсер Авксентьев и меньшевик Гегечкори. [96]
Снова лозунги, транспаранты, знамена, возбужденные разговоры о предательстве революции Временным правительством. Эсеро-меньшевистские агитаторы вынуждены были ретироваться. На их место поднимались большевистские ораторы. Они клеймили позором Временное правительство, отдавшее приказ о наступлении. А газета «Волна» в тот день писала: «Наступление, начатое нами, ведет к отвлечению сил и внимания русского народа от революции, оно наносит удар в спину трудовым массам всех стран, оно усиливает позиции господствующих классов и правительств всех стран, оно организует и укрепляет контрреволюцию в России... Ни одна капля крови не должна быть пролита в интересах грабительской войны!»
Кипела, бурлила Балтика. Из Петрограда приехали Санников и Лемехов. Они побывали на Всероссийской конференции военных организаций РСДРП (б) и привезли оттуда боевой революционный дух.
Вскоре вернулась наша делегация из Севастополя. Товарищи рассказали немало интересного. Оказалось, перед отъездом им дал напутствие Я. М. Свердлов. Он сказал: «Наша задача — превратить Севастополь в революционный базис Черноморского побережья. Севастополь должен стать Кронштадтом юга»{23}. Степан Пинчук сообщил, что члены делегации убедительно выступали с разоблачением брехни о балтийцах.
Черноморцы отозвались на призыв нашей делегации. Дело дошло до того, что они чуть не утопили командующего флотом Колчака.
Тайное становится явным
Темп жизни на корабле до того стремительный, что нет времени даже с друзьями словом переброситься. Вахта, судовые работы, митинги и собрания, собрания и митинги. Как-то под вечер я принес свежий номер «Волны» и раздал его по ротам и командам, а затем зашел в батарейную палубу. Там увидел Санникова. Он читал «Окопную правду». Я обрадовался, что наконец смогу поговорить с ним один на один.
— Как там? Что пишут?
— Пишут, брат, здорово! Ты только послушай. Выходит, министры-социалисты встали на открытый путь контрреволюции. Если Гучков только думал о наведении дисциплины, [97] стращал особыми мерами наказания, то Керенский эти меры в приказном порядке ввел. Это раз! Милюков и Гучков ноты писали да заверяли союзников, что воевать будут до победного, а Керенский эти ноты в дело повернул. Это два!.. Гучков стращал, а Керенский действует.
Ни митингов, ни собраний в тот вечер не было. Мы долго сидели в батарейной палубе и обсуждали сложные повороты революции. Заиграл сигнал вечерней поверки, мы поднялись и пошли на верхнюю палубу.
Я проснулся среди ночи — кто-то толкал меня. Открыл глаза: передо мной стояли Куковеров и Санников.
— Радиограмму получили! В Петрограде кровопролитие!
Через несколько минут мы собрались в радиорубке. Ждали подробностей, но они не поступали.
Только на второй день часам к шестнадцати стало известно, что 3 июля в Петрограде прошла демонстрация, которая 4 июля была продолжена с участием матросов, прибывших из Кронштадта. Колонна демонстрантов была обстреляна из пулеметов, имеются убитые и раненые. У Таврического дворца кронштадтцы потребовали передачи всей власти Советам.
Центробалт собрал все судовые комитеты и открыл объединенное заседание. В тот же день, 4 июля, в Петроград отправилась делегация с резолюцией, содержащей требование немедленно передать всю власть Советам и арестовать товарища морского министра Дударева, который в шифровках на имя командующего флотом требовал посылки в Петроград военных кораблей для разгона мирной демонстрации, ввода в Финский залив подводных лодок с целью потопления революционных судов, направляющихся в столицу.
Делегация отбыла на эсминце «Орфей». Ее возглавил член Центробалта Николай Ховрин, от «Гангута» в ее состав вошел машинист Василий Кириллов. На другой день ушел в Петроград эсминец «Громящий». Делегацию на нем возглавил Павел Дыбенко. Ночью отбыл в Петроград на миноносце «Молодецкий» с представителями Центробалта и командующий Балтийским флотом контр-адмирал Вердеревский.
Что происходит — непонятно. Матросы волнуются, митингуют, некоторые настаивают поднять боевые флаги и направить крупные корабли к столице. Только к концу дня в редакцию «Волны» было доставлено Обращение Центрального и Петербургского комитетов РСДРП (б) к рабочим, матросам и солдатам. В нем говорилось: «Темные и преступные [98] силы омрачили ваше выступление, вызвав пролитие крови. Вместе с вами и со всей революционной Россией мы скорбим о павших в эти дни сынах народа. Ответственность за жертвы падает на подпольных врагов революции. Но исказить смысл вашей демонстрации им не удалось и не удастся.
Теперь остается ждать, какой отклик найдет во всей стране ваш клич «Вся власть Советам!». Демонстрация закончилась, — начинаются снова дни упорной агитации, просвещения отсталых масс, привлечение на нашу сторону провинции»{24}.
Обращение призывало к спокойствию и выдержке: «Товарищи матросы и солдаты! Оставайтесь мирно в ваших частях. Вся жизнь действует за нас. Победа будет за нами...»{25}
На головы матросов посыпались новости, одна мрачнее другой. Стало известно, что командующий Балтийским флотом Вердеревский отстранен Временным правительством от должности и арестован. Вслед за тем стало известно, что все делегаты Центробалта, отправившиеся в Петроград, также арестованы. Наконец, последовали кровавые приказы военного и морского министра. Особенно большое возмущение вызвал приказ от 7 июля, в котором Керенский просто-таки вылил ушат грязи на весь Балтийский флот, обвинив его в действиях, направленных против революции. Кронштадтцев, команды линкоров «Петропавловск», «Республика» и «Слава» в нем называл предателями и изменниками родины, а большевиков, работающих на флоте, — немецкими шпионами. Одним из пунктов этого приказа предписывалось немедленно распустить Центральный комитет Балтийского флота и провести выборы нового.
Вот тут уже заволновалась братва по-настоящему! В газете «Волна» этот приказ напечатан был целиком, а ниже статья — «Не запугаете!». От имени матросов Балтийского флота «Волна» писала:
«У нас, революционных социал-демократов, на эти выкрики и угрозы может быть ответ лишь один: нас не запугаете! Каторжные законы для нас не новость. Мы вели свою работу и в худшие времена господства царизма... Бросьте нас в тюрьму, предайте суду, убейте нас, на наши места встанут тысячи новых бойцов, как становились раньше. [99]
Против наших идей окажутся бессильными все ваши каторжные законы».
В следующих номерах «Волны» печатались корреспонденции с кораблей. Матросы опровергали клевету Керенского на Центробалт и корабли флота.
Хотя Обращение Центрального и Петербургского комитетов РСДРП (б) и призывало оставаться мирно в частях, но после такой разнузданной клеветы Керенского флот не мог оставаться спокойным. Матросы митинговали, до хрипоты обсуждали свои решения, в которых клеймили политику Временного правительства, призывали к решительным действиям. [100]