Революционный порыв
Соединение с рабочими
Гальванеров перевели на крейсер «Диана», стоявший на ремонте.
Началась очередная демобилизация. Балтийский флот провожал моряков, которые прослужили по пять лет. Когда от бортов отваливали баркасы с матросами, отправлявшимися в запас, на всех кораблях играли духовые оркестры, гремело дружное «ура».
На «Диане» проводы проходили без какой-либо торжественности — ремонтные работы не приостанавливались ни на один день. Матросы с чемоданами и сундучками на плечах спускались по трапу. Мы махали им вслед бескозырками.
И опять застучали молотки, завизжали пилы. Вечером к нам в гости пришел с «Риги» кочегар Василий Тихий. Его тоже уволили в запас. Он попрощался с нами, а потом отозвал Мазурова и Ерофеева и долго с ними о чем-то разговаривал. Перед вечерней перекличкой мы проводили своего друга на пирс и пожелали ему счастливого пути.
Потянулись серые, ничем не приметные дни. На корабле было много рабочих судоремонтных мастерских — слесари, токари, электрики. Их присутствие вносило разнообразие в нашу жизнь с ее воинским распорядком, даже дисциплина от этого казалась не такой строгой. Рабочие помогали нам наладить тесную связь с городом, приносили свежие газеты, среди которых попадалась и «Правда».
Во время прогулок в город матросы заходили к рабочим в гости, сидели возле горячего самовара, беседовали о положении на флоте, об условиях жизни рабочего люда, затрагивали и политические вопросы.
На «Диане» мне опять не повезло. Во время аврала ушиб ногу, которую на Брестском рейде придавил мне катер. Пришлось несколько дней пролежать в лазарете. Здесь я познакомился со старшим санитаром матросом 1-й статьи Павлом Дмитриевичем Мальковым. Он на два года раньше попал на флот. До этого был рабочим, много читал, много видел. И на корабле, работая санитаром, увлекался книгами. [30] Мальков дал мне почитать брошюру Плеханова «Социализм и политическая борьба». Общий характер теоретических проблем, которые рассматривались в брошюре, оказался мне не по зубам. И все же многое я понял. Мальков сразу вырос в моих глазах — вон какие серьезные книги читает! (О том, что Павел Дмитриевич член партии с 1904 года и участник первой революции, я узнаю позже, когда он станет членом Центробалта, комендантом Смольного и затем Кремля.)
Мальков познакомился с Мазуровым, Талалаевым и Ерофеевым, приходившими проведать меня. А когда я поправился, устроил нам встречу со слесарем-монтажником, которого все звали дядей Макаром.
Дяде Макару было лет пятьдесят, у него было типичное лицо рабочего-металлиста. Ходил он в неизменной черной фуражке с небольшим козырьком. Поговаривали, что когда-то он служил на флоте и даже был награжден тремя Георгиевскими крестами. Мы не раз бывали у нового знакомого дома, слушали его беседы о событиях 1905 года. Дядя Макар убежденно говорил о силе рабочего класса и крестьянства, если они объединятся, о расколе социал-демократической партии, о большевиках в их вожде Ленине.
Наступил март. Заканчивался ремонт корабля. Вместе с командой крейсера мы грузили уголь, боеприпасы, а потом драили палубу, медяшки, красили якорные цепи. «Диана» готовилась к плаванию. А мы, ученики-гальванеры, забрали свои пожитки, распрощались с матросами и перебрались на берег.
Отгремели пасхальные салюты, и настало долгожданное время — мы сдали экзамены, получили назначения. Нас выстроили в большом зале и прочитали приказ. Кирьянову, земляку моему, пришлось ехать на Дальний Восток, Шумова приписали на крейсер «Олег», Булатова оставили в школе. Он будет учиться по специальности на унтер-офицера. Одних матросов направили на Черное, других — на Каспийское море. Тридцать четыре гальванера, в том числе и меня, отправили в Петербург проходить службу на строящихся линкорах.
Прощаемся с Кронштадтом, с товарищами. 25 апреля в пять часов вечера на колесном пароходе «Русь» оставляем Кронштадт. На исходе дня мы были уже в столице. В Крюковских казармах нас построили в шеренги. Тех, что стояли в первой, назначили на линкор «Севастополь», а во второй — [31] на линкор «Гангут». Я, Ерофеев, Талалаев, Мазуров, Попов, Мижлюля попали на «Гангут». «Севастопольцев» куда-то отвели, а мы остались в казармах.
Проходит день, другой, но о линкоре «Гангут» никто не упоминает. Мы решили, что о нас просто забыли. Именно в эти дни на Кронштадтский рейд прибыли заграничные гости. Посреди Невы, в центре Петербурга, бросил якорь крейсер Нидерландского королевства. Английский адмирал Батти привел сюда целую эскадру. Пожаловал в гости и президент Франции Пуанкаре.
Петербург ликовал. На Неве — наши и зарубежные корабли, украшенные разноцветными флагами, набережные забиты народом. Французские матросы в синих беретах с красными помпонами прогуливаются в обнимку с нашими моряками, заносчивые англичане хохочут с питерскими девчатами. Кипел людским водоворотом большой, шумный город, и нам было трудно разобраться в этой сумятице. Иногда в шумную сутолоку улиц врывалось цоканье подков. Это эскадрон конной полиции спешил куда-то на окраину. Оглядывались, перешептывались прохожие — оказывается, рабочие бастуют.
— Где? Много их?
— Да, много. На Трубном, Лесснера и еще где-то. На Ижорском совсем прекратили работу. С плакатами на улицу вышли, но полиция преградила путь. Стрельба такая поднялась, — рассказывала какая-то женщина. — Господи, хоть бы убитых не было...
В казарме весь вечер обсуждали эти события. А ночью нас подняли по тревоге. До станции Охта шли пешком, а там сели в поезд и приехали в Колпино. Мы оказались у Ижорского завода, находившегося в подчинении морского министерства. Кроме гальванеров здесь были матросы, списанные с разных кораблей. Люди зароптали: «Мы не жандармы, а моряки! Усмирять рабочих не будем!»
Убедившись в нашей непреклонности, начальство вынуждено было вернуть нас в казармы. Матросы чувствовали себя победителями.
За нами прибыл гальванерный унтер-офицер Андрианов — бывалый моряк, служивший до этого на броненосце «Цесаревич». Его года на два раньше, чем нас, призвали на службу. Он сразу понравился нам своей простотой, тем, что не был спесив, не придирался к мелочам. Мы тут же отправились на Галерный остров, где у стенки канала стоял [32] «Гангут»{3}. Он был совсем мало загружен, поэтому железный корпус его высился над водой. Две громадные дымовые трубы корабля, казалось, упирались в облачное небо.
Верхняя палуба корабля была завалена железом разных профилей, валами, шестернями, деревом. Линкор достраивали ускоренными темпами. Всех гальванеров во главе с унтер-офицером Андриановым включили в бригаду электриков, которой руководил щуплый, невысокого роста рабочий Иваненко. Ему было уже за сорок. В молодости он работал на шахтах Юза подрывником. Эта опасная профессия оставила на лице у него след: множество синеватых точек и широкий шрам, перерезавший лоб и щеку. Иваненко рассказывал, как после преждевременного взрыва его в бессознательном состоянии подняли на-гора. Несколько месяцев он болел, а потом сменил профессию и вот уже более пятнадцати лет работает на заводе «Гейслер и К°» электриком.
Ежедневно в девять часов утра гальванеры приходили на работу на корабль. Трудиться приходилось много. Мы были полностью освобождены от экипажной муштры, караульной и внутренней службы в казармах.
Матросы завели дружбу с рабочими, знали все новости большого города, в их руках часто можно было увидеть популярную тогда газету «Трудовая правда». Мазуров, как бывший шахтер, сдружился с Иваненко. Мы с товарищами бывали у него на квартире, разговаривали о всякой всячине. Иваненко как-то рассказал, почему рабочие не отступают от требований 1905 года и что именно под этими лозунгами теперь продолжаются забастовки на многих заводах и фабриках России. От Иваненко мы узнали о массовом выступлении бакинских рабочих, о решении большевиков поддержать эту забастовку.
Не менее пылким агитатором среди нас был и электрик Васильев. Он долго присматривался к нашему унтер-офицеру, «прощупывал» его, а когда узнал, что Иван Павлович Андрианов еще на учебном судне «Петр Великий» связал свою судьбу с большевиками, что только поэтому его списали с броненосца «Цесаревич», стал приглашать и его на рабочие сходки, которые нелегально устраивались в глубоких трюмах недостроенного корабля.
Однажды собрались рабочие на верхней палубе. Мы в это время монтировали приборы на центральном посту. Вбегает Мазуров. [33]
— Давай, братва, на сходку!
Когда мы поднялись на палубу, там уже было человек пятьсот. Над толпой заводских рабочих и матросов в грязных лоснящихся робах поднялся опрятно одетый юноша. Внешним видом он смахивал на конторского чиновника, каких часто встретишь и на территории завода, и на палубах корабля. Юноша сорвал с головы фуражку и стал с гневом говорить о жестокостях царизма, о бесправии рабочего класса, о безземелье крестьян.
— Двенадцать тысяч путиловцев собрались во дворе на митинг, а после митинга на безоружных рабочих напали конные жандармы, — возмущался юноша. — Топтали людей, били плетками. А когда рабочие стали обороняться, ответили залпом из винтовок. Товарищи! На Путиловском двое рабочих убито, пятьдесят ранено. Когда закончится это варварство? Когда рабочий будет иметь свободу слова? Когда в него перестанут стрелять? Когда? Мы не можем больше терпеть!
— Поддержим путиловцев!
— Даешь восьмичасовой день!
Сходка переросла в митинг. На шум прибежали мастера, инженеры, а вслед за ними и несколько человек из заводской охранки. Но митинг продолжался. Рабочие тесным кольцом окружили оратора и никого к нему не подпускали. Здесь же было решено поддержать путиловцев общей забастовкой. Затем рабочие и матросы оттеснили всех подозрительных и дали возможность юноше скрыться.
— Кто этот парень, что так ладно говорил? — спросил Питляк у Иваненко.
— Представитель ПК большевиков, — ответил тот.
Позднее, когда возвращались с работы в казармы, от Андрианова мы узнали, что ПК — это не что иное, как Петербургский комитет.
Приближалась славная дата — 200-летие Гангутского сражения. К этому празднику власти всячески стремились ввести линкор в строй. Было объявлено: все строители будут награждены юбилейной медалью, а после торжеств «Гангут» совершит дружественный визит в Америку.
Царское правительство, как видно, хотело похвалиться первоклассным линкором, построенным русскими рабочими и инженерами под руководством выдающегося ученого Алексея Николаевича Крылова (в советское время он станет академиком). Корабль, безусловно, мог продемонстрировать морскую силу России. [34]
Под шумок о юбилее администрация завода удлинила рабочий день с 10 до 12 часов. Но в ответ на это вспыхнула забастовка. Вместе с рабочими мы, гальванеры, целые дни просиживали в харчевне на Псковской улице, обсуждая создавшееся положение. С нами находился и унтер-офицер Андрианов. Он поражал нас удивительным спокойствием, когда по вечерам докладывал начальству, будто мы возвращались с работы. Но у начальства, очевидно, возникли какие-то подозрения.
Как-то после обеда зашел к нам лейтенант, объявивший, что его назначили нашим командиром и он тоже будет служить на линкоре «Гангут». Лейтенант приказал построить команду. Его фамилия была Подобед.
Кроме гальванеров в строй встали еще тридцать — сорок человек. Лейтенант приказал Андрианову всех переписать. Мы рассматривали своего нового начальника. Он был среднего роста, худощавый, с тонким профилем, живыми серыми глазами. Прохаживаясь вдоль шеренги, лейтенант время от времени касался кончиками пальцев черных усиков и говорил:
— Нам стало известно, что гальванерная команда плохо зарекомендовала себя на корабле. Этого больше не будет. Мы положим конец всякому самоуправству.
Андрианов подал ему список и занял место на правом фланге шеренги. Лейтенант подержал список перед глазами, будто раздумывая о чем-то, а потом приказал разобрать винтовки и патроны. Матросы нехотя разошлись. Некоторые взяли винтовки, а другие еще толпились у пирамид. Слышались приглушенные реплики: «Если на усмирение — не пойдем!», «Что это они задумали?», «Не будем брать оружие». Настроение матросов почувствовал лейтенант. Он снова построил матросов, подал команду «Вольно!», а сам ушел, наверное, чтобы доложить о «некоторой заминке среди нижних чинов».
Через несколько минут Подобед появился снова и голосом, в котором слышались нотки волнения, скомандовал:
— Разойдись! Поставить винтовки, снять подсумки!
До вечера мы просидели в казарме, а на второй день пошли на Галерный остров.
На Галерном изменений не произошло: рабочие слонялись по двору, но за работу не принимались. Нам приказали очистить помещения корабля от разного мусора, опилок. Лейтенант Подобед, побыв с нами часа три, оставил старшим Андрианова и ушел. Матросы этого только и ждали. Нам стало известно, что вчера началась забастовка на заводах [35] Лангезиннена, Эриксона, Сименса-Шуккера, Айваза и многих других, что к бастующим присоединились трамвайщики, а на баррикадах произошли кровавые столкновения с полицией.
Через несколько дней работы на корабле возобновились. Под нажимом Морского ведомства администрация завода пошла на некоторые уступки. Однако рабочие затягивала монтаж оборудования.
В тесный контакт с нами вошел слесарь Михаил Коробицын, ежедневно приносивший на корабль газеты. Полный энергии, всегда жизнерадостный, он нравился мне. Окающее произношение заинтересовало меня. Я спросил, откуда он. Оказалось, земляк, из Тотьмы. Коробицын познакомил меня со слесарем Владимиром Ваверовым, белорусом, монтировавшим орудийную башню. Он был прикомандирован с Путиловского завода, тоже участник революционного движения.
Началось поспешное комплектование команды корабля. На «Гангут» прибыли командир корабля капитан 1 ранга Григоров, старший офицер капитан 2 ранга Тыртов, часть офицеров и кондукторов. Прибыл также и наш начальник — гальванерный кондуктор{4} Непоключинский. Под командой офицеров и кондукторов на корабле быстро наводился порядок. Борта, орудийные башни, надстройки блестели свежей краской. Камбуз, рундуки для личных вещей команды, умывальники, самовары, иконостас — все сверкало. В коридорах и жилых помещениях палубы настилали линолеум, внутренние переборки красили в светлый мраморно-ореховый цвет.
Теперь каждое утро из Крюковских казарм выходило на Галерный остров больше шестисот нижних чинов. Шли под командой офицеров с песнями, и только возле Адмиралтейского завода колонны рассыпались — матросы смешивались с рабочими.
В начале июля двенадцать портовых буксиров подошли к морскому гиганту, несколько часов матросы возились со стальными тросами. Буксиры с трудом вытащили линкор из канала, развернули носом против течения. Одновременно с правого и левого борта со страшным грохотом полетели в Неву четырехсотпудовые якоря. Тяжелые звенья якорной цепи натянулись, и «Гангут» остановился. [36]
Матросы принялись наводить понтонный мост между кораблем и островом. А на другой день нас построили во дворе Крюковских казарм с личными вещами, которые погрузили на подводы. Колонна двинулась на корабль.
Потекла корабельная жизнь с боем склянок, вахтой, авралами. Единственное, чем отличалась наша жизнь от жизни экипажей других кораблей Балтийского флота, — это тесная связь с берегом. Понтонный мост оказался надежным: к нам проносили свежие газеты, пробирались агитаторы, рассказывавшие о революционных событиях в Петербурге.
Тем временем прибывали небольшие команды матросов с других кораблей. Они вливались в нашу большую морскую семью. На их бескозырках появлялись ленточки с надписью «Гангут». Сновали по кораблю рабочие, заканчивая последние приготовления к пробе машин.
Теплым утром Мазуров, Питляк и я под командой Андрианова перематывали в бухту трос. К нам подошел электрик Иваненко.
— На! Прочитай! — подал он мне газету.
Мы отошли в сторону и, усевшись на большую ржавую шестерню возле лебедки, развернули газету. Это была «Речь». Несколько минут мы рассматривали ее, не зная, на чем остановиться. Мазуров выхватил у меня из рук газету и сказал:
— Война, братцы, война... Манифест объявлен.
А через три дня эта страшная весть прокатилась по линкорам, которые достраивались на верфях Петербурга: Германия объявила войну России. Одни восприняли это как нечто неизбежное, другие высказывали недовольство, но находились и такие, что говорили:
— Ничего, мы покажем немцам где раки зимуют.
Среди рабочих появились меньшевики, которые доказывали, что сейчас не время для междоусобиц.
Революционная волна, прокатившаяся по Петербургу, спадала. Улицами города ходили небольшие группы людей с хоругвями, с портретами царя, распевали «боже, царя храни», набрасывались на бастующих рабочих. Под гром медных труб по проспектам все чаще шагали колонны запасников. И на «Гангут» прибыла довольно большая команда — рабочие, служившие на флоте четыре-пять лет назад. В нашу роту попали несколько человек, среди них Козлов, Мухин, Пронский, Полухин, Кулешов.
Появление на корабле запасников внесло в нашу жизнь много нового. Вечерами они с тоской вспоминали оставленные семьи, открыто высказывали недовольство войной. Среди [37] них своим атлетическим сложением выделялся гальванер Владимир Полухин. На корабле Полухин стал известен своей неимоверной силой. Он легко бросал шестипудовые мешки с углем, а однажды, поспорив, перенес с берега на корабль ящик с двадцатипудовым снарядом. Полухин хорошо знал службу, четко выполнял все команды и распоряжения, поэтому у начальства был на хорошем счету. Не любил он много говорить, но в словах его чувствовались знания, опыт, уверенность. Во время достройки корабля его назначили старшим команды, которая выполняла малярные работы. Еще после окончания школы гальванеров, в 1908 году, на крейсере «Адмирал Макаров» Полухин попал в число неблагонадежных. Может, именно поэтому на «Гангуте» он вел себя сдержанно. Мазуров на всякий случай предупредил меня:
— С этим будь осторожен. С офицерами водится.
Но, как скоро мы убедились, Полухин был опытным конспиратором. Он вынашивал планы создания на корабле революционного подполья, присматривался, на кого можно опереться, устанавливал нужные связи.
Большевистское подполье
21 сентября, когда еще не рассеялся над Невой предутренний туман и силуэты городских строений вздымались ввысь, как призрачные серые тени, на «Гангуте» сыграли «Большой сбор». Линкор со всех сторон окружили портовые пароходы. Четыре из них завели буксиры на корму, столько же буксиров — на нос. Из труб линкора повалили густые облака черного дыма — «Гангут» снялся с якоря.
Через три часа корабль застыл на Большом Кронштадтском рейде.
Семь суток грузили топливо, оборудование, продовольствие и боеприпасы. «Гангут» впервые самостоятельно вышел в море на пробу машин. В сопровождении линкора «Севастополь», который вышел из Петрограда на несколько дней раньше, маневрируем, делаем сложные циркуляции, проверяем рулевое управление, развиваем такую скорость, что форштевень зарывается в воду, каскад брызг и пены катится перед носом корабля. Так день за днем, с утра до позднего вечера.
На рейде застопорили машины, а минут через двадцать закопченные пароходики буксируют нас в гавань.
В город нас не пускают. Вся команда на авральных работах. Линкор снова под погрузкой. В разгар аврала рядом [38] с «Гангутом» ошвартовался эскадренный миноносец «Воевода». На берег сошли несколько матросов и под командой унтера понесли в порт какие-то мешки. А затем в сопровождении трех офицеров покинул миноносец и сам командир.
— Наверное, почту с передовых позиций доставили, — решили мы.
Простоял «Воевода» всего три часа. Но этого хватило на то, чтобы вся команда «Гангута» узнала о событиях в Ревеле, Риге, на море и на фронте. Особенно взволновало матросов положение в Восточной Пруссии. Матрос с эсминца «Воевода» рассказал, что наши войска несколько дней наступали, а потом из-за предательства командующего 1-й русской армией генерала Ренненкампфа потерпели поражение, потеряв 250 тысяч солдат и большое количество техники.
— В наших штабах изменники сидят! — негодовал матрос. — Поэтому и оставляем неприятелю артиллерию, склады... А сколько погибло, сколько раненых! В Ревеле госпитали переполнены.
На «Гангуте» как-то само собой установилось, что все новости матросы приносили на бак. Здесь мы узнали о поражениях русских войск на фронте, отсюда новости расходились по всему кораблю.
Из уст в уста передавалась история, как вышли в сторожевой поход крейсеры «Баян» и «Паллада», как бесилось море.
— А они идут, — рассказывает матрос. — Артиллерия наготове, расчеты возле орудий, наводчики ведут наблюдение за горизонтом — никого. Только море шумит. Но вдруг заметили дымки немецких крейсеров. Через несколько минут — взрыв. Один, второй — и «Паллады» нет. Подводная лодка подошла, стукнула торпедой и исчезла. А крейсеры немецкие, наверно, глаза мозолили, чтобы внимание отвлечь.
21 декабря ледокол «Ермак» раздробил лед на Большом рейде и взял курс на Толбухин маяк. Вслед за ним пошли линкоры «Петропавловск» и «Гангут», Через несколько часов «Гангут» подошел к кромке льда. Дальше бушевали пенистые волны. «Ермак» возвратился обратно, а «Гангут» и «Петропавловск» взяли курс на Гельсингфорс.
Вскоре на горизонте показался силуэт эскадренного миноносца. Оказалось, он вышел нам навстречу, чтобы провести линкоры к Гельсингфорсской гавани. В этот же день «Гангут» завели в гавань. Его быстро сковало толстым [39] льдом. На линкоре шли обычные работы: матросы красили стены внутренних помещений, изучали сложные механизмы.
На корабле появился священник — брюхатый, с длинными седыми волосами, серой клинообразной бородой отец Никодим. В коричневом подряснике, с большим серебряным крестом на груди, он рыскал по кубрикам, каютам, казематам, даже в трюмы спускался. Священник собирал матросов и говорил с ними о покорности и вечном терпении, о царстве небесном. Вскоре отец Никодим принялся оборудовать в жилой палубе корабельную церковь с иконостасом и алтарем. Церковным старостой стал кондуктор Савин. В воскресные дни нас заставляли одеваться по-праздничному и под командой боцманов и унтер-офицеров два раза в день водили на молитву.
Приближались рождественские праздники. Но и они не принесли ничего радостного. Чтобы отвлечь внимание нижних чинов от политики, командование корабля стало создавать различные спортивные кружки, хор, художественную самодеятельность. Гальванер Владимир Полухин возглавил группу самых сильных матросов команды. Они тренировались в поднятии тяжестей, а человек десять увлекались классической борьбой. Участие в кружках наполняло содержанием, делало интереснее жизнь тысячного коллектива, а самое главное — способствовало сближению разной по уровню своей подготовки и взглядам матросской массы.
Полухин поручил Андрианову организовать из надежных матросов лыжную команду.
— Ты понимаешь, — убежденно говорил Полухин, — мы сможем каждое воскресенье ходить на лыжные прогулки. А это что значит? Это значит — будем встречаться с матросами других кораблей, с солдатами Свеаборгской крепости. Наконец, сможем и поговорить откровенно, без свидетелей.
В те дни Полухин развернул активную работу по сплочению революционно настроенных матросов. Оказалось, у него имелись широкие связи на кораблях эскадры. Он хорошо знал настроение кочегаров, машинистов, сигнальщиков, строевых матросов. Осторожно, через проверенных людей влиял на эти настроения, направлял их в нужное русло. Где они ухитрялись собираться, не знаю, но вскоре местом сбора стала моя гальванерная каюта.
Дело в том, что еще в то время, когда «Гангут» стоял у стенки Адмиралтейского завода, мне поручили заведовать двумя каютами — гальванерной и аккумуляторной. В первой [40] я выдавал инструменты, электроприборы и материалы, а во второй заливал кислотой аккумуляторы, производил их зарядку. Обе каюты находились в носовой части, почти на днище корабля. Чтобы попасть в каюты, надо было пройти через две палубы — 7-й и 8-й рот. Офицеры сюда заходили крайне редко, зато часто бывали гальванеры, в том числе и Владимир Федорович Полухин — он ведь тоже гальванер.
У нас уже давно установились доверительные отношения. Впрочем, это было так естественно: ведь мы вместе за одним столом питались, в одном каземате спали. Полухин конечно же знал, что я сочувствую большевикам, хотя формально не состою в партии. Его привлекали мои каюты — в них можно поговорить по душам, обменяться мнениями по любому вопросу, в том числе об отношении к войне. Заходили в каюты, разумеется, свои ребята. Это, по существу, был политический кружок.
Частыми гостями здесь были Павел Куренков, кочегарный унтер-офицер Григорий Ваганов, матрос 1-й роты Ефим Фадеев, матрос 3-й роты Иван Исачкин, комендор Александр Санников, машинист Павел Петров и наши гальванеры Питляк, Ерофеев, Талалаев, Мазуров.
К весне 1915 года на нашем корабле фактически сложилась подпольная большевистская организация, возглавляемая В. Ф. Полухиным. Его ближайшими помощниками были унтер-офицер Андрианов и матрос Мазуров. Подпольная организация налаживала связи с революционными матросами других кораблей, и прежде всего линкора «Император Павел I», где уже давно действовала подпольная большевистская организация. Одним из ее руководителей был Павел Дыбенко, с которым вошел в контакт Владимир Полухин. По-моему, этому помог Ефим Лиман, в прошлом цирковой артист, друживший с Дыбенко.
Скромную лепту в подпольную работу внес и автор этих строк. Мне удалось установить связь со своим земляком Михаилом Коробицыным. Бывший слесарь Адмиралтейского завода стал теперь солдатом Свеаборгской крепости. Он по-прежнему поддерживал связь с единомышленниками из Петрограда и через них получил первый номер газеты «Пролетарский голос», вышедший в феврале 1915 года. В нем был напечатан манифест ЦК партии большевиков «Война и российская социал-демократия»{5}. [41]
С большим интересом читали мы этот исторический документ, разоблачавший виновников войны и указывающий пути выхода из нее. С полным единодушием и готовностью к действию были восприняты ленинские лозунги о превращении империалистической войны в войну гражданскую, о поражении в войне царского правительства, о решительном разрыве с оппортунизмом и социалистическом сплочении трудящихся всех стран.
Наши настроения того времени хорошо запечатлел ленинградский художник Л. Худяков, написавший картину «Читка подпольной литературы на линейном корабле «Гангут». Чтец — матрос-богатырь — похож на Полухина. А с каким вниманием слушают его товарищи по борьбе!
Излишне говорить, что практическая деятельность большевистской организации требовала строжайшей конспирации. В ротах создавались пятерки, которые не были связаны между собой. Руководители пятерок замыкались непосредственно на Полухина или его помощников. Лишь много лет спустя мне удалось установить, что пятерку кочегарной команды возглавлял Григорий Ваганов, пятерку машинной — Павел Петров. Во главе других пятерок стояли Константин Пронский, Александр Санников, Николай Хряпов, Дмитрий Круглов, Ефим Лиман.
Образовалась и главная (руководящая) пятерка корабля. В ее состав вошли Владимир Полухин, Иван Андрианов, Павел Мазуров, Станислав Вииклер и Василий Лютов. Обычно она собиралась в аккумуляторной.
Как-то в разгар беседы в каюту вошел кондуктор Савин, любивший подслушивать матросские разговоры. Полухин тут же переменил тему беседы, начал нам рассказывать о том, как они, русские матросы, пришли на помощь жителям итальянского города Мессина, разрушенного землетрясением. Савин выслушал, каких-либо оснований придраться у него не было, но, окинув взглядом всех присутствовавших, сквозь зубы процедил:
— Сборища запрещены.
Следует учитывать, что с началом войны строгости на флоте невероятно возросли. Вовсю свирепствовали боцманы и кондукторы. Особенно преследовалась антивоенная агитация. На нашем корабле был схвачен матрос Иван Михайлов с листовкой «Долой войну!», которую он обронил, находясь на вахте. Бросили его в карцер, а потом — в тюрьму.
Подполье насторожилось. Пришлось отказаться от сходок, от массовых читок подпольной литературы. На первое место выдвинулись формы индивидуальной работы. По-прежнему [42] распространялись антивоенные листовки, они или писались от руки непосредственно на корабле, или издавались в городе. У нас этим занимался телефонист Иван Кувшинов, наловчившийся прятать нелегальные издания в аппаратах.
Листовки, как правило, были небольшими, но емкими, зажигательными. Вот одна из листовок, изданных Главным судовым коллективом РСДРП: «Товарищи! Мы плоть от плоти и кость от кости народной. Наше место с народом, в его рядах. Никакие силы не могут нас одолеть. Сметая всех насильников и угнетателей, мы проложим дорогу к вечному миру и свободе. Так дружно, товарищи, за дело! Долой преступную войну! Долой монархию! Да здравствует вторая русская революция!»
Руководители подполья были озабочены отсутствием связи с Петербургским комитетом. Полухин ломал голову над тем, как установить такую связь. Унтер-офицер Андрианов нашел путь. Кораблю требовались некоторые приборы, и надо было убедить командование в необходимости поездки за ними в столицу.
— Беру это на себя.
— Убедить мало, — заметил Полухин. — Надо, чтоб поехали наши люди.
Андрианов добился, чтобы послали именно его. Он и меня взял с собой. В Петрограде мы сначала побывали на Адмиралтейском судостроительном заводе, где получили нужные нам приборы, а потом — на квартире Иваненко, нашего давнего знакомого — рабочего завода.
— Связать вас с ПК невозможно, — выслушав нас, сказал Иваненко. — Члены его арестованы. Я посылал Коробицыну манифест Центрального комитета. Получали?
— Да.
— Этот документ руководящий, — напомнил Иваненко и, помолчав, добавил: — Строжайшая конспирация нужна.
Мы вернулись на корабль с приборами, командование было довольно, а подполье опечалено недоброй вестью — судьбой Петербургского комитета. Некоторое оживление внес Пинчук, вдруг появившийся на палубе. Да, да, тот самый Степан Пинчук, который два года назад остался во Франции. Мы начали расспрашивать его. Парень многое испытал. Почти все оставшиеся во Франции русские матросы были направлены в африканские колонии — на рабский труд. Степан сбежал оттуда, но был схвачен. Французская полиция выдала его русскому самодержавию.
Мы удивленно смотрели на него: как же сумел он вновь [43] обрести матросскую форму? Оказывается, Пинчук предстал перед военно-полевым судом Кронштадтского порта. Прокурор требовал смертной казни. Осудили же на пять лет. А кончилось тем, что удовлетворили желание Пинчука — вернуться на «Гангут».
— Каким образом? — спрашиваю его.
— На флоте не хватает специалистов. Вот и послали меня рулевым.
Я надеялся получить сведения о своем земляке Чиркове, но его судьба была Пинчуку неизвестна.
Степан теперь понимал, что бороться с царизмом нужно здесь, в России, и он вошел в состав подпольной организации корабля.
Наш корабль в сражениях не участвовал, совершал лишь боевые походы по курсу: Гельсингфорс (Хельсинки) — Ревель, Ревель — Аландский архипелаг и снова возвращался в главную базу, в Гельсингфорс.
Теперь у нас был новый командир. По неизвестным для нас причинам капитан 1 ранга Григоров был списан, и «Гангутом» стал командовать флигель-адъютант его императорского величества капитан 1 ранга Кедров. Прошло недели две, и все мы почувствовали: служба при новом командире стала невыносимой. За малейшее нарушение матроса отправляли в карцер. Теперь тумаки и оплеухи доставались не только от боцманов, но и от офицеров. С какой-то злобой относились к матросам лейтенанты Киро-Динжан, Христофоров, Кнюпфер, ревизор Бурачек, инженер-механик Рейн. Вместо Тыртова, подавшего рапорт о списании с корабля, старшим офицером был назначен старший лейтенант барон Фитингоф. Немец по национальности, он ненавидел все русское, презирал матросов. Это по его указанию была введена слежка за нижними чинами.
Больше всего изнуряли нас авралы на погрузках угля. На этих работах царские служаки изощрялись в издевательствах, широко применяли мордобой. Барон Фитингоф приказывал таскать шестипудовые мешки бегом.
Чем объяснить, что на Балтийском флоте редкостью являлись демократически настроенные офицеры, преобладали держиморды? Будучи в переписке с писателем Б. А. Лавреневым, я как-то спросил его мнение по этому вопросу. Он ответил, что при оценке революционности офицерства необходима оговорка. «Во-первых, таких людей были единицы; во-вторых, в период после первой революции все сколько-нибудь прогрессивные офицеры были либо убраны с флота царским правительством, как Руднев, либо затравлены [44] до того, что кончали жизнь самоубийством, как командир «Алмаза» Чагин. Все, в ком обнаруживалась хоть малейшая бактерия либерализма, отправлялись подальше от Петербурга: на Черное море, на Дальний Восток. На Балтике был оставлен трижды профильтрованный состав бурбонов и черносотенцев, с преобладанием самой отвратительной реакционной прослойки — выходцев из прибалтийского немецкого дворянства, цепных псов монархии»{6}.
Да, именно так. От себя добавлю, что на «Гангуте» особенно обострились недоверие и ненависть к офицерам немецкого происхождения. Сошлюсь хотя бы на такой факт. Перед тем как бригаде линкоров в сопровождении крейсеров и эскадренных миноносцев отправиться шхерами к берегам Германии, старший флагманский офицер Кербер приказал побелить мелом трубы кораблей. Едва не поплатились мы за это потерями. Матросы возмущались, открыто говорили, что с умыслом сделана эта побелка, чтобы немцам заметней было.
Ни один боевой поход без мордобоя не обходился. Инженер-механик Рейн избил кочегара, того вынуждены были положить в лазарет. Лейтенант Кнюпфер нанес матросу такой удар, что тот свалился в угольную яму и сломал ногу.
Незабываем поход, во время которого попали в шторм. Ночью у нас порвались противоторпедные сети. Это опасно: сети могли намотаться на винты. Сигнал тревоги поднял экипаж. Машины застопорили, между тем корабль находился на рубеже нейтральных вод. Того и гляди, немцы могли напасть. Надо было поскорее закрепить сети, но как это сделать в шторм? На юте столпились матросы, прикидывая возможные варианты. Сквозь толпу протиснулся Фитингоф, заорал: «Давай за борт!» — и толкнул ближайшего матроса. Тот на мокрой палубе поскользнулся, пополз к лееру, чтобы ухватиться за него. Но набежавшая волна накрыла и унесла матроса. Мы ахнули, а барон как ни в чем не бывало требовал от матросов идти на кормовой срез. Кто-то крикнул в ответ: «За борт барона!»
Матросы загудели. Казалось, вот-вот он будет схвачен и брошен в пучину моря. Но тут Полухин предстал перед Фитингофом, выразил готовность закрепить противоторпедную сеть. Струсивший барон отбросил спесь, даже братком гальванера назвал.
Не теряя времени, Владимир привязал конец линя к [45] поясу и выскочил на срез. Долго возился, борясь со стихией. Попросил лишь, чтобы ему подсветили. С фонарем спустился машинист Павел Петров.
В напряженном волнении за судьбу товарища матросы не расходились. Только к рассвету сетку удалось закрепить, и линкор направился на фарватер противника, где эскадренные миноносцы ставили мины.
По возвращении из похода командир корабля капитан 1 ранга Кедров перед строем объявил Полухину благодарность и, порывшись в кармане, вынул золотую монету, вручил ее гальванеру.
Много суждений вызвала эта награда. Одни говорили, что Полухин, не щадя жизни, шел на спасение корабля, другие осуждали его за то, что помешал рассчитаться с бароном за гибель матроса. Мне запомнился диалог в аккумуляторной каюте. Мазуров упрекал Полухина:
— Какого черта ты полез за борт? Или захотел заслужить благодарность флигель-адъютанта его императорского величества?
— Не горячись, Паша, — охладил его пыл Полухин. — Если бы не я, полез бы другой, а сетку так или иначе закрепили бы. Вот и решил, как ты говоришь, выслужиться... Нам, товарищ дорогой, надо всегда быть на хорошем счету у начальства. Это ведь тоже конспирация.
Ну а как же с матросом, в гибели которого был виноват Фитингоф? Кедров приказал тщательно расследовать, но не обстоятельства гибели матроса (это его нисколько не тронуло), а то, кто посмел угрожать барону. Вот она, справедливость флигель-адъютанта его императорского величества!
Бью в колокол
В полночь я заступил на вахту возле склянок. В предутреннем тумане к бортам «Гангута» подвели баржи с углем. Сразу же после завтрака роты разошлись к местам погрузочных работ, на кормовой башне загремел духовой оркестр. Аврал начался.
На дне баржи в тучах угольной пыли снуют матросы. Они лопатами насыпают уголь в большие, окантованные веревками мешки и носят их к отверстию в палубе. На стальной трос при помощи специальных петель нанизывают по пятнадцать — двадцать мешков.
— Вира!
Мешки поднимаются вверх и тяжело ложатся на палубу. [46]
Еще тяжелее тем, кто разгружает баржи без крана. Шестипудовые мешки из барж выбрасывают на беседки, а с беседок — на палубу линкора. Там только и слышно:
— Раз, два — взяли!
Больше получаса на беседке не выстоишь.
Подошли новые баржи. Казалось, авралу не будет конца.
В короткие перекуры матросы открыто говорили о том, что с войной надо кончать. Кое-кто даже призывал брать оружие, захватывать корабли, идти в Кронштадт и Питер, поднимать рабочих. Прошел слух, что в полдень на «Императоре Павле I» начнут вооруженное восстание, что сигналом к восстанию явится холостой выстрел из орудия. Матросы горячились:
— Пусть только начнут — поддержим!
Мы ждали сигнала. А Мазуров предложил сфотографироваться на память об этом дне. Все дружно подхватили. Не помню, откуда взялся фотоаппарат и кто произвел съемку. Быстро уселись мы на куче антрацита с лопатами, чумазые от угольной пыли, но в приподнятом настроения. (В 1930 году снимок вместе с моими воспоминаниями об этом дне был опубликован в журнале «Красноармеец и краснофлотец».)
Но вот наступил полдень. Сигнала все нет и нет.
На «Императоре Павле I» закончили аврал. Завершили погрузку и на «Петропавловске». А к нам все подходили новые баржи. Больше семидесяти пяти тысяч пудов угля переворошили за день, но впереди еще приборка.
Едва дотянули до вечера, едва дождались команды «Закончить приборку». Все направились в баню. А в бане забился сток для воды: на полу выше щиколоток пенились грязные смылки. Крик, ругань... Появился дежурный офицер и приказал прекратить подачу горячей воды. Матросы обливались холодной и, недовольные, расходились по кубрикам.
А дальше...
Я воспроизвожу события этого дня в деталях, поскольку революционный подвиг гангутцев стал достоянием истории. При этом, не полагаясь на память, использую свидетельства участников восстания, собранные мною в разные годы.
Вечером 19 октября в аккумуляторной каюте собралась главная пятерка — Владимир Полухин, Иван Андрианов, Павел Мазуров, Станислав Винклер, Василий Лютов. Подошли руководители других пятерок. [47]
Поглядываю на Полухина, теребившего двумя пальцами усики. Поднявшись, он со вздохом говорит:
— Раз сигнала с «Павла» не последовало, выступать нам не следует. — И напоминает то, что уже не раз говорил на занятиях в политкружке: необходимо учитывать горькие уроки неудачных восстаний, помнить, что разрозненные выступления не только бесцельны, но и опасны для общего дела, потому что позволяют властям расправляться с недовольными поодиночке.
Мазуров заметил:
— Павловцы не дали сигнала, а мы дадим! Уверен — вся бригада поддержит.
С ним согласился Ваганов, а также Лагутин, который заявил:
— Наши матросы готовы к действию!
Наперебой участники заседания заговорили:
— Выступать!
— Поддержат!
Полухин нервно перебирал колоду карт (карты — прикрытие на тот случай, если кто неожиданно войдет) и снова убеждал своих соратников о нецелесообразности восстания.
Измученные, сердитые, сидят в левом кормовом каземате гальванеры. Трое дежурных ушли за ужином. Молчим. Есть хочется, аж под ложечкой сосет, а дежурных нет и нет.
Оказывается, возле камбуза в эти минуты разыгралось событие, которое навсегда осталось в памяти каждого, кто служил на «Гангуте».
Согласно установленному порядку в дни, когда команда грузила уголь, на ужин всегда готовили макароны с мясом, а в этот раз сварили ячменную кашу. Здесь-то и произошел взрыв.
— Долой кашу!
— Не брать ее!
— Немецкие гады издеваются над нами!
Зашумели возле камбуза. Дежурный по камбузу унтер-офицер Солодянкин начал уговаривать матросов не кричать. К нему подскочил матрос Лютов, бросил под ноги унтеру полный бак каши и заявил:
— Не уговаривай нас, а иди и докладывай! Кашу есть никто не будет!
— Чего бунтуешь? Каша хорошая! Ее сами их высокоблагородия откушали! [48]
— Иди, а то сейчас же на голову бак наденем!
— И высокоблагородия накормим!
Унтер-офицер Солодянкин вынужден был доложить обо всем случившемся вахтенному начальнику, а тот уведомил старшего офицера. Услышав, что команда отказалась от ужина, барон Фитингоф поднялся на верхнюю палубу. Возле камбуза собралось человек двести матросов.
Фитингоф попробовал кашу и заговорил в миролюбивом тоне:
— Братцы, что это вы от еды отказываетесь? Каша очень вкусная, ей-богу вкусная, и масла в нее положено в два раза больше. Берите и ужинайте!
— Сам жри! — послышалось из толпы.
Поняв, что никакие уговоры на команду не подействуют, барон Фитингоф пошел к командиру корабля. Тот распорядился выбросить кашу за борт и оставить команду без ужина. Через несколько минут паровой катер отвалил от правого трапа — капитан 1 ранга Кедров отбыл на берег.
Кубрики гудели. Матросы открыто заявляли, что терпение их лопнуло, что нужно немедленно захватить оружие, арестовать офицеров и кондукторов.
— Долой немцев с флота!
— Долой войну!
Ситуация на корабле сложилась очень напряженная. Нужно было весь этот пыл, всю ненависть, которая накапливалась годами, направить в нужное русло.
В левый кормовой каземат, где сидели в ожидании ужина гальванеры, влетел Павел Мазуров, бросил на стол пустой бачок и обо всем рассказал.
— Офицеров перерезать, захватить корабль, а там видно будет, — закончил он.
— Подожди резать! Разберемся, что к чему, — спокойно ответил ему Владимир Полухин.
И сразу же вышел из каземата. Вслед за ним вышли Андрианов, Ерофеев, Мазуров.
Несмотря на то что в жилой палубе, в казематах и кочегарках матросы митинговали, установленный на флоте распорядок дня не нарушался. Ровно в восемь вечера послышался сигнал на молитву. И здесь случилось то, что удивило даже Фитингофа. Раньше, как ни старались кондукторы и унтер-офицеры, большинство матросов под разными предлогами не ходили на молитву. Некоторые просто прятались на это время в темные закоулки. А теперь на [49] церковной палубе было полным-полно матросов. Плотными рядами с бескозырками в руках стояли они и угрюмо смотрели на заспанного отца Никодима. В их взглядах сквозило столько злобы, столько лютой ненависти, что, казалось, стоило кому-нибудь бросить клич «Даешь!», и людская лавина стерла бы, смела все на своем пути. Не остановили бы ее ни поп Никодим, ни кондукторы, ни офицеры. Годами приученные к безоговорочному послушанию, матросы стояли и ждали команды-призыва. Может, поэтому и сошлись сюда абсолютно все, может, надеялись, что найдется тот, кто подаст им эту команду.
Тем временем в аккумуляторной снова собралась главная пятерка. Все были взбудоражены происшедшим у камбуза, вероломством Кедрова. Мазуров гневно заявил:
— Повод есть, надо действовать!
— Начнем, а обстановка подскажет, как действовать дальше, — убеждал Франц Янцевич.
Посыпались предложения: запереть в кают-компании офицеров, погасить свет и в темноте захватить оружие, подать сигнал другим кораблям... Все поглядывали на Полухина. Неужели и теперь он останется при своем мнении? Владимир Федорович снова не поддержал выступающих.
— Без определенного порядка, без конкретного плана действия мы не сможем ничего сделать, — сказал он. — Захватим оружие, офицеров задраим в кают-компании, а дальше что?
Но члены пятерки стояли на своем. Мысленно я тоже поддерживал тех, кто был уверен в успехе. (Много лет спустя, читая одно из писем Ленина Горькому, включенное в Полное собрание сочинений, я взволнованно остановлю внимание на словах: «А в Балтийском флоте кипит!.. Настроение у матросов боевое, но могут опять все зря погибнуть»{7}. Заботился Ленин о единстве действий. Такова линия большевистской партии, которую старался проводить Полухин.)
Накал гнева на линкоре был так велик, что сдержать его становилось невозможно. Полухин сказал:
— Раз уж заволновалась братва, мы должны возглавить ее. Необходимо разбить команду на группы, во главе групп поставить наших людей... Все учесть до мелочей...
Начали намечать и обсуждать план действий. В этот момент вбежал гальванер Ерофеев, крикнул: [50]
— С церковной палубы офицеры матросов по кубрикам разгоняют!..
Все вскочили с мест, устремились в кубрики. Полухин рассчитывал внести организованность. Однако на корабле бушевала стихия. Люди отказывались ложиться спать, кричали: «Долой немцев!», «Давай ужин!».
А когда Фитингоф пригрозил команде карцером, гангутцы начали скандировать: «Бей скорпионов!», «Долой немцев с корабля!», «Да здравствует Россия!». По трапам люди устремлялись наверх. По приказу Фитингофа мичман Шуляковский и командир 4-й роты Хребтович пытались преградить дорогу хлынувшей массе, но матросы бросились на них, и те не выдержали, в испуге убежали.
По поручению Полухина распоряжения восставшим отдавал машинист Павел Петров. Высокого роста, громкоголосый, он подавал четкие команды. Увидев меня, Петров крикнул:
— Бери, Иванов, людей — и на бак, сигнальте кораблям!
Я вбежал на бак, ударил в колокол, Талалаев с Питляком стали кричать в мегафон:
— «Гангут» восстал! «Гангут» восстал! Власть в наших руках. Присоединяйтесь к нам, павловцы! Присоединяйтесь, рюриковцы! Все присоединяйтесь!
Сменяя друг друга, мы долго звонили, долго кричали, но Гельсингфорсская бухта не отзывалась. Словно и не стояли здесь корабли 1-й и 2-й бригад.
Подавленными спустились на кормовую палубу, нашли Петрова, доложили. Он не терял надежды на установление связи. По указанию Полухина радист Порфирий Угольков передал обращение гангутцев к матросам других кораблей. Может, и вправду радиограмма дойдет до адресатов?..
Петров весь в заботах. Покуда мы звонили, в кубриках шли бурные митинги. Мазуров поднял 3, 4, 5 и 6-ю роты, то есть половину экипажа. Кроме него с речами выступили комендоры Пронский, Санников, электрик Куликов. А на палубе носовой части во главе 1, 2, 7 и 8-й рот стали Ваганов, Янцевич и Лагутин.
Всюду призывы ораторов шумно поддерживались.
Офицеры попытались уговорить восставших, но лейтенант Кнюпфер сразу же выхватил револьвер. В него полетели куски угля, разные металлические предметы. С гиком всех офицеров загнали в кают-компанию. В суматохе, правда, недоглядели: Фитингоф успел послать одного офицера на шлюпке с донесением в штаб бригады. [51]
Первоначальный предлог восстания — скверная каша — был забыт. Матросы кричали: «Долой войну!», «Долой немцев офицеров!», «Долой царское правительство!».
Страсти разгорались. Гальванер Мижлюля, отличавшийся анархистскими взглядами, кричал, чтоб кончали митинговать, а брались за дело, призывая перебить офицеров.
Спустя десятилетия И. П. Андрианов в письмах ко мне вспоминал, что главная пятерка решала вопрос о вооружении восставших и об аресте офицеров, загнанных в кают-компанию. Для этого Винклеру и Лютову было поручено перекрытием пара в турбине выключить свет. Но не успели матросы подойти к пирамидам, как снова вспыхнули лампочки. Свет включил Пронский, дежуривший у запасного дизеля. Он не знал о решении пятерки. Тогда его осуждали, а потом посчитали, что это к лучшему. Впотьмах разъяренные матросы могли перестрелять офицеров, и тогда судьба всего экипажа сложилась бы трагично.
Часов в одиннадцать вечера на корабль прибыл Кедров. Перед строем с фонариком в руке он грозно заявил, что бунтовать во время войны — преступление, за которое по головке не погладят.
— Вы действуете заодно с врагами нашими, немцами. За нарушение присяги, знаете, что мы с вами сделаем?
Из строя полетели выкрики:
— Нечего запугивать!
— Хуже смерти ничего не будет!
Командир корабля направлял луч фонарика то в одно, то в другое место, стараясь разглядеть кричавших. Вскоре он понял свое бессилив и стал уговаривать матросов, даже распорядился выдать команде мясные консервы, чай и хлеб.
Голодные матросы пошли получать запоздалый ужин. Нет, они не смирились, еще надеялись на подмогу и на свои силы.
В левом кормовом каземате совещалась главная пятерка. Корабль уже шесть часов фактически находился в руках восставших. Что же делать дальше? Многие теперь поняли, что Полухин прав, и все же Мазуров, Ваганов, Петров по-прежнему были в плену стихийного подъема матросов. Кто-то предложил снарядить катер для установления связи с кораблями, но к тому времени на корабле не оказалось ни одной шлюпки.
Тогда заговорил Полухин. Он указал, что соседние корабли не отозвались на наши призывы. Надо смотреть правде в глаза — восстание гангутцев не поддержано. А одним [52] выступать нельзя. Пусть матросы расходятся по кубрикам. Необходимо предупредить каждого о поведении на неминуемых допросах — не называть товарищей, говорить, что, мол, рано уснул, ничего не видел, не знаю.
Андрианов выразил согласие с данной оценкой. Не возражали и другие, но Мазуров, Петров и Ваганов выдвинули варианты: утром пойти на Петроград, соединиться с рабочими, а если не удастся, то уйти в Швецию и по примеру потемкинцев интернировать корабль. Полухин грустно смотрел на разгоряченных матросов, видно, мало верил в то, что они предлагали, но и не опровергал. Он еще раз предупредил, чтобы довести до каждого линию поведения на допросах.
Глубокой ночью матросы улеглись спать. Однако заснуть удалось немногим. Тяжелые думы не давали покоя. А с рассветом, повскакав с коек, мы стали разглядывать рейд. Так хотелось, чтобы нас поддержали матросы других кораблей! Но, увы, этого не произошло.
Вскоре на линкоре в сопровождении Кедрова появился вице-адмирал В. А. Канин, назначенный после смерти Эссена командующим флотом. Он посмотрел на шеренги матросов и, не здороваясь, пошел вдоль рядов, глядя в глаза каждому.
— Чего злодейски глаза опускаешь? Почему мордой крутишь? — пристал вдруг он к нижнему чину.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Совесть у меня чиста.
Матросы посмотрели в сторону вице-адмирала. Перед ним стоял Мижлюля.
— Предатель! — прошипел кто-то в шеренге.
Этот шепот, видно, долетел до командующего. Он грозно сдвинул брови и пошел дальше. После осмотра Канин со свитой отошел на шкафут и несколько минут что-то говорил командиру корабля. Тот внимательно слушал, то и дело поднося руку к козырьку, потом повернулся и четко отдал команду вахтенному начальнику.
Перед строем командующий говорил строго:
— Бунтовать вздумали? В военное время! Из-за каши? Да вы и дома такой не ели.
Он пустился было в рассуждения о наказании по законам военного времени, но тут к его ногам грохнулся бачок с кашей.
— На, жри ее сам! — крикнул кто-то. [53]
Дерзкий акт привел командующего в растерянность. Оправившись, он продолжал угрожать законами. А в ответ из строя неслись выкрики о предательстве на флоте, о немцах офицерах. Шумом матросы хотели привлечь внимание экипажей других кораблей.
Все надежды рухнули, как только мы увидели, что на палубу линкора прибывают отряды, вооруженные винтовками и пулеметами.
Страшное ожидание
Гангутцев развели по кубрикам. Нас, человек около тридцати гальванеров и комендоров, разместили в кубрике под правым кормовым казематом. Мы расселись на рундуках. В отверстие люка было видно, что у входа стоят двое вооруженных новобранцев и фельдфебель.
Так просидели часа четыре. Наконец фельдфебель наклонился над люком:
— Мазуров, Ерофеев! На допрос к адмиралу!
Вызванные нехотя направились к трапу.
— Быстрее! Быстрее! — послышалось сверху.
Через несколько минут увели унтер-офицера Ивана Андрианова и Владимира Полухина, а еще позднее — Федора Тихонова и Ивана Исачкина. Наши товарищи простучали сапогами по дубовому настилу верхней палубы — и снова тишина. Минуты ожидания кажутся часами, а часы — вечностью. Но вот фельдфебель опять крикнул:
— Иванов, выходи!
Сердце у меня сильно забилось. Я направился к трапу. Вижу, в другом углу также поднялся Иванов — Иван. Только теперь я вспомнил, что у нас в гальванерной команде двое Ивановых. В немом ожидании мы остановились возле трапа.
— Чего там толчешься? Давай пошевеливайся!
— Какого Иванова? Здесь два, — спросил Иван.
Вопрос услышали на верхней палубе и по цепочке передали до каюты командира корабля. Через минуту пришел ответ:
— Иванова Ивана.
Я отступил на шаг и с участием смотрел, как мой однофамилец неуклюже поднимается по трапу.
Те, что отправились на допрос, к нам не возвратились. Ожидание было невыносимым.
Вечером матросов даже не собирали на молитву, поверку делали по кубрикам. [54]
22 октября после допросов девяносто пять гангутцев под конвоем были свезены с корабля в Свеаборгскую крепость. Команды вооруженных матросов из других экипажей несли караульную службу. Наши офицеры почти не показывались, ритм корабельной жизни нарушился. Никто из нас сразу не задумался, как это случилось, что большинство арестованных оказались нашими вожаками. Только перед обедом, когда матросов стали вновь вызывать на допрос, пошли разговоры, что на корабле есть провокаторы. К ним причисляли Мижлюлю, кондуктора Савина и еще нескольких человек.
Вызвали на допрос еще человек пятьдесят. На этот раз после допроса матросы возвращались в кубрики. Товарищи расспрашивали их, обдумывали, как лучше вести себя и что отвечать «следователям». Под вечер вызвали и меня. Я несмело вошел в кают-компанию. Там сидели несколько офицеров и контр-адмирал. Присмотревшись, я узнал Небольсина. Я видел его еще тогда, когда он был капитаном 1 ранга и командовал линейным кораблем «Император Павел I». Теперь Канин назначил его председателем следственной комиссии. Этот набожный старикашка с адмиральскими погонами вытаращил на меня свои выцветшие глаза.
— Из какой губернии, уезда?
Я отвечал четко, но тихо.
— Скажи, Иванов, кто вас подстрекал захватить оружие и корабль? — спросил контр-адмирал.
— Никто не подстрекал, ваше превосходительство.
— Говори правду, Иванов. Только правда может спасти тебя от наказания, — предупредил командир корабля.
— Чистую правду говорю, ваше превосходительство. Никто не подбивал.
— А что вы делали в гальванерной каюте, когда там собирались? Нам известно, что на этих сборищах бывали унтер-офицер Андрианов, матросы Полухин, Мазуров, Ерофеев. Да ведь ты знаешь лучше, кто там бывал.
— Виноват, ваше благородие. То, что собирались, — факт. В карты, в дурака играли. А кто проиграет, того, значит, по носу. Но потом старший офицер запретили.
— А может, слышал разговоры о революции, о том, что нужно власть менять? — снова спросил контр-адмирал.
— Что вы, ваше превосходительство? Где бы я такое мог слышать? Нет, такого не слышал.
— На одном сборище в гальванерной каюте вы обсуждали вопрос, как захватить линкор. Ты, Иванов, подумай хорошенько и скажи правду. [55]
— Не был, не знаю. Да и сборища такого, ваше превосходительство, никогда в гальванерной каюте не было.
Контр-адмирал что-то шепнул на ухо командиру корабля, а потом обратился ко мне:
— Что ж, иди, но имей в виду: если ты сказал неправду, тебе же будет худо. А мы узнаем. Иди!
Когда я повернулся и, чеканя шаг, направился к выходу, до меня долетели слова:
— Бревно! Что с него возьмешь? Все они такие...
На другой день ко мне подошел кондуктор Непоключинский и сердито сказал:
— Доигрался? Сейчас же отдай ключи от гальванерной и аккумуляторной кают!..
Сдав гальванерную и аккумуляторную, я начал больше времени проводить возле трансформатора на центральном посту, но и здесь меня не оставили в покое. Кондуктор Непоключинский в категорической форме заявил, что мое место теперь в кормовой боевой рубке.
— Что ж, в кормовой так в кормовой!
Я сразу же направился туда. Среди разжалованных оказались мои товарищи — гальванеры Питляк, Попов и Талалаев. Им тоже больше не доверяли ответственных постов. Нас назначали наблюдателями, телефонистами, заставляли заниматься ремонтными работами. В будничные дни несли вахту, отбивали склянки, грузили на корабль продовольствие, боеприпасы.
Понемногу я сблизился с комендорами. Одного из них, высокого блондина с болезненным румянцем на щеках, Александра Санникова, я знал и раньше. Встречал его иногда среди революционно настроенных матросов на сходках. Теперь мы подружились, делились мыслями. Александр Санников родом из Вятской губернии. На флот его призвали в 1912 году. До службы несколько лет работал на фабрике. Вокруг него группировались комендоры. О недавних событиях он рассуждал так:
— Первый блин всегда комом. Ничего, второй лучше испечем. Честно говоря, девятнадцатого октября я лежал в лазарете, болел, иначе бы и меня ветер сдул с корабля, как некоторых наших товарищей. Теперь нам нужно разобраться в событиях и, по-моему, крепче объединиться. Дисциплину необходимо поднять на уровень требований революции. Царизм если уж рубить — то под корень! Решительней! Решительней надо! А у нас решительности не хватило. [56]
На офицеров у него тоже был свой взгляд. Санников часто повторял, что хотя царские офицеры — первейшие наши враги, но среди них есть и такие, которые внимательно следят за действиями нижних чинов и при случае готовы перейти на их сторону.
— Таких офицеров, — говорил он, — нам нужно примечать. Они многое знают, будут нам нужны. Возьми хотя бы такое: захватила братва корабль, а что с ним делать? Кто вывел бы его из гавани или довел ну хотя бы до Кронштадта, не говоря уже о Питере? А артиллерией управлять? Вот здесь и зарыта собака. Неученые мы, брат, слепы как котята в этом деле.
...Однажды мы с Козловым стояли возле шпиля. К нам подошел лейтенант Подобед. Его я знал давно. О нем отзывались как о требовательном командире. Во время тревог он всегда стоял возле люка, приговаривая: «Быстрее, быстрее», а последнего матроса брал легонько за ухо:
— Ты что же, браток, будто медведь лезешь? Иди-ка на башню, часок с винтовкой постой!
У начальства он был на хорошем счету, но и матросы не поносили своего ротного.
Был он невысок, хорошо вышколен, всегда в белоснежной рубашке, надушенный, как светская дама. Ходил всегда подтянутый, как на смотре. В отличие от других офицеров в свободное время его можно было часто видеть с книжкой в руках.
— Это ты, Козлов? — спросил Подобед, покручивая усы. — Отойдем, поговорим. — Лейтенант смерил меня взглядом с ног до головы. — Это, кажется, гальванер Иванов? Ох и черти же вы, гальванеры! От вас все пошло. Знаю! Еще на Адмиралтейском узнал, чего вы стóите! Да, да... Ведь это тогда в Петрограде началось. Но что там говорить, я вам не судья, хотя имею на это право.
Мы стояли, вытянув руки по швам, и не понимали, к чему клонит их благородие.
— После того шума, что получился у вас, — конечно, по-дурацки получился, — продолжал лейтенант, — мне выпала честь отправлять кое-кого из ваших товарищей на первую Северную батарею. Среди них были хорошо знакомые всем унтер-офицер Андрианов, гальванеры Мазуров и Полухин. Разговаривать откровенно мы не имели возможности, да и смысла не было, но несколькими фразами перебросились. Я пообещал, что исполню их просьбу. А суть дела вот в чем. У Мазурова в Горловке есть жена и маленькая дочка. На корабле у него остались личные вещи [57] я сто пятьдесят рублей денег. Все это, конечно, пропадет, если не отправить. Вот он и просил меня побеспокоиться. Говорил, чтобы я об этом сказал гальванеру Козлову. — Подобед строго посмотрел на моего товарища. — Упакуй все вещи Мазурова в свои чемоданы, а потом я помогу тебе отправить их на берег. Сделай это немедленно и тайно.
— Есть!
— Так-то, — сказал Подобед и пошел вдоль борта.
Мы стояли разинув рты, глядя ему в спину. Вот каким оказался наш лейтенант, который так безжалостно отводил за ухо матросов на башню и ставил под винтовку!
В тот же день, вечером, лейтенант Подобед вызвал к себе Козлова и приказал принести все вещи Мазурова к нему в каюту. Потом вместе с матросом он переложил принесенное в свой чемодан, задвинул его под стол и строго сказал:
— Иди! Завтра отправишься на берег.
Утром, после приборки корабля, вестовой разыскал Козлова, сказал:
— Лейтенант Подобед вызывает! Повезешь на почту его чемодан. Улыбнулось тебе счастье, черт!
Козлов пробыл в Гельсингфорсе два часа, а когда возвратился, обо всем рассказал мне. Я, в свою очередь, поделился услышанным с моим новым товарищем Александром Санниковым. Голубые глаза его заискрились.
— Я немного слышал об этом лейтенанте, он с Полухиным держал связь. Умный мужик — вот и все. Ведь сейчас, дружище, только слепой не может увидеть, что царизму конец приходит.
Мы узнали, что арестованных гангутцев с 1-й Северной батареи на трех эскадренных миноносцах отправили в Кронштадт. Это вызвало много разговоров. Матросы собирались группками. Иногда решались спрашивать офицеров:
— Ваше благородие, наших гангутцев судить будут?
— Наверно.
— За что же? В чем они виноваты?
— Сейчас война, а они отказались выполнять приказы... Ну а это, знаете... это большое преступление.
— Не за что их судить, ваше благородие.
Офицер пожмет плечами и уйдет восвояси.
Однажды Санников втянул в такой разговор лейтенанта Подобеда. Отвечая на расспросы матросов, он ничего нового не сказал. Когда Подобед выходил из кубрика, Санников догнал его, и у них произошел такой разговор: [58]
— Ваше благородно, я слышал, у вас много книжек... Может, вы дали бы мне что-нибудь почитать? Я аккуратно, не запачкаю.
Санников говорил так искренне, что офицер спросил:
— А ты действительно любишь читать?
— Люблю, ваше благородие.
— Что же тебе дать? У меня все книжки об искусстве, а художественных почти нет.
— Все равно. Лишь бы интересная была.
— Хорошо. Зайди в каюту. Подберем.
Санников стал часто навещать лейтенанта. Тот давал ему книжки о театре, о жизни и творчестве художников, великих артистов, музыкантов. Санников внимательно их перечитывал, а когда возвращал какую-нибудь книгу, обязательно высказывал о ней свое мнение. Иногда лейтенант не соглашался с ним, разгорался спор. Бывало и так, что из спора победителем выходил матрос. Санников рассказал мне много интересного о лейтенанте. С присущим ему энтузиазмом он говорил:
— Ты знаешь, Иванов, Подобед — наш. Правда, путаные у него взгляды, но он наш. Ты понимаешь, очень образованный человек, но в голове хаос — перепутались и социализм, и шовинизм, и даже индивидуализм. Сегодня с ним разговорились, а он и выпалил: «Я согласен — наше самодержавие изжило себя, наш царь и его министры ведут Россию к гибели, но где выход из этого тупика?» А я ему: «Демократическая республика». «Может, и верно, — согласился он, — смысл в этом есть, но лучше заниматься искусством, а не политикой». «Ваше благородие, — возражаю ему, — разве искусство безразлично к судьбам народа? Вы мне позавчера дали прочитать «Ромео и Джульетту». Пьеса вроде бы далекая от политики. Она доказывает великую силу любви. В ней революции нет. Но даже в ней есть упоминание о грозной силе народа. Помните горожан? Они выбегают с палками на улицу, бьют и Капулетти, и Монтекки». Подобед удивленно взглянул на меня, а потом засмеялся: «Ты, брат, тонко подметил. Правильно, горожане не безразличны и к тем, и к другим. А я этой мелочи и не подметил». — «Честно говоря, ваше благородие, Шекспир мне не нравится. Горький — это писатель. Он всем понятен. А Шекспир... Нам сейчас нужно такое искусство, чтобы указывало, кто наш, а кто не наш. Так сказать, оно должно глаза людям раскрывать». «Санников! — хлопнул он меня во плечу, — Ты неисправимый социалист». [59]
На всех кораблях Гельсингфорсского порта пронеслась весть: Кронштадтский военно-морской суд начал слушание дела гангутцев. Перед судом предстали 34 нижних чина.
— Где же остальные? Ведь с корабля в один день было взято 95 человек. А затем еще списали человек тридцать. Где же они? — волновались матросы.
На это офицеры не давали ответа. Только Санников, побывав в Свеаборгском порту, принес новость — наши товарищи, которые сейчас не стоят перед судом, разосланы на островные батареи и в форты, некоторые попали в дисциплинарные роты, на Северную флотилию, на фронт, в действующую армию.
Как ни старалось командование отвлечь внимание нижних чинов от суда, устраивая массовые гулянья на льду, все с нетерпением ждали исхода.
22 декабря стал известен приговор Кронштадтского военно-морского суда. Его испугались даже самые реакционные офицеры. Испугались потому, что суд признал «виновными нижние чины за участие в явном восстании на линкоре «Гангут» против существующего в Российской империи строя...»
И вот перед новым, 1916 годом нас выстроили на верхней палубе. Думали, флигель-адъютант поздравить хочет, а он объявил об окончании судебного разбирательства. Барон Фитингоф с заметным пафосом начал читать:
— «Кронштадтский военно-морской суд признал виновными нижние чины за участие в явном восстании на линкоре «Гангут» против существующего в Российской империи строя и приговорил...» — Барон не без умысла сделал паузу, разглядывая строй, с замиранием сердца ожидавший решения. — «...Приговорил, — повторил он, — кочегарных унтер-офицеров Григория Ваганова и Франца Янцевича к смерти через расстреляние».
Из строя вырвался глухой стон. Командир и старший офицер настороженно оглядели ряды. Воцарилась гробовая тишина.
— Продолжайте, — бесстрастно произнес Кедров.
Стиснув зубы матросы слушали страшные слова, которые барон произносил торжественно, делая ударения на именах и сроках осуждения:
— «...Матрос 1-й статьи Федор Шмагун, матрос 2-й статьи Митрофан Посконный, кочегар 2-й статьи Василий Горбунов и гальванер Павел Мазуров — к пятнадцати годам каторжных работ с лишением всех имущественных прав; электрик Прокофий Кузьмин и матрос 1-й статьи Семен [60] Третьяков — к четырнадцати годам каторжных работ; матросы 1-й статьи Ефим Кощенков, Андрей Черномысов, Емельян Якушев, матросы 2-й статьи Дмитрий Лагутин, Василий Лютов, Степан Нечаев, Михей Семенов, машинисты 2-й статьи Павел Петров, Михаил Минцев и электрик Александр Куликов — к десяти годам каторжных работ; гальванеры Александр Ерофеев, матросы 1-й статьи Антон Воротинский, Александр Баскин, матрос 2-й статьи Иван Привалов, кочегар 2-й статьи Иван Андрианов{8} — к восьми годам каторжных работ; матрос 2-й статьи Григорий Команов, кочегар 2-й статьи Прокофий Ковальчук и машинист Федор Линьков — к четырем годам каторжных работ».
Назвал Фитингоф и восьмерых матросов, оправданных судом.
— Поняли? — бросил Кедров по окончании чтения. — Суд справедливо покарал и покарает злоумышленников. Зарубите себе это на носу.
Он нагнетал атмосферу страха, стремясь вызвать у матросов испуг, но увидел в наших глазах лишь злобу и гнев.
Двадцать шесть человек осудили в общей сложности на 256 лет каторги, восьмерых оправдали, а что с остальными? Где Полухин, Пронский, унтер-офицер Андрианов? Почему оправданные, а также свидетели не вернулись на корабль?
Эхо восстания
Наше возмущение приговором подхватили матросы других кораблей. Весь флот в эти дни гудел, волновался. Гнев моряков перекинулся на берег, в гарнизоны и ремонтные мастерские, на заводы Гельсингфорса, Ревеля, Кронштадта и Петрограда.
Еще во время суда над моряками Петербургский комитет выпустил Обращение к армии и флоту, в котором призвал к единению армии с пролетариатом и всем народом. В защиту гангутцев выступила со статьей газета «Правда», а на некоторых заводах столицы рабочие провели забастовки протеста против сурового приговора царских палачей.
Опасаясь новых волнений, командующий Балтийским флотом Канин заменил смертную казнь двум унтер-офицерам ссылкой на каторгу. [61]
Восстание на линкоре «Гангут» всколыхнуло весь Балтийский флот. Отзвуки его докатились до Петрограда.
Питерские рабочие в знак солидарности с моряками Балтики провели массовые забастовки, которые вылились в открытый протест против братоубийственной войны, против существующих порядков. Из-за этих событий весь флот, за исключением двух-трех крейсеров и десятка эскадренных миноносцев, не оставлял баз. Все штабы во главе с командующим флотом только тем и занимались, что разбирали персональные дела нижних чинов.
Много лет спустя после этих событий мне попали в руки некоторые документы Кронштадтского жандармского управления. Несколько из них было об арестах на линкоре «Гангут». В одном из документов говорится: «Матросы высказывают большое недовольство начальством за проведение этих арестов, считая матросов «Гангута» невиновными... Если, со слов матросов, начальство находит виновными этих 95 матросов-патриотов, тогда надо быть последовательным и осудить весь флот и всю армию... Инцидент на линейном корабле «Гангут»... доказал лишь всем матросам возможность добиться успеха в их движении только тогда, когда выступление будет осуществлено одновременно всеми командами. Выступление это, безусловно, состоится... Пропаганда на эту тему усиленно ведется не только среди нижних чинов флота, но и передается от них в сухопутные части...»{9}
Хотя писали этот документ наши враги, но он точно охарактеризовал положение, в каком находился Балтийский флот после событий на линкоре «Гангут».
Выступление гангутцев оказало огромное влияние на матросов других кораблей. Повсюду начались волнения. Поводом для них послужило выделение вооруженных команд на усмирение восставших. Александр Санников рассказывал мне, что матросы крейсера «Рюрик» оказались особенно непокорными. Они категорически отказались садиться в катера и отправляться на «Гангут». Дошло до того, что вахтенного начальника сбросили с верхней палубы. К взбунтовавшимся матросам присоединилось большинство экипажа. Пришлось принимать срочные меры. На «Рюрике», где командующий Балтийским флотом всю войну держал свой флаг, начались повальные аресты.
Не обошлось без волнений и на учебном судне «Рига», [62] на линкоре «Петропавловск». А на «Императоре Павле I» 120 матросов были собраны в жилой палубе. Их несколько раз вызывали на верхнюю палубу, чтобы отправить на «Гангут», но всякий раз вахтенный начальник вынужден был отставлять отправку из-за ненадежности команды (большинство матросов сами были участниками подготовки восстания на своем корабле).
Других подробностей мы не знали, так как на берег матросов не отпускали. Не знали даже, что в эти дни на всех кораблях происходила чистка экипажей: ненадежных списывали и отправляли на Северную флотилию и безлюдные острова Аландского архипелага, некоторых — в действующую армию. Их место занимали новобранцы. На «Гангут» тоже прибыло более двухсот молодых ребят.
События на «Гангуте» показали, что славные дела солдат и матросов, поднимавших знамя борьбы в Кронштадте, Свеаборге и во Владивостоке в годы первой русской революции, продолжаются, что восстание гангутцев явилось предшественником новых революционных бурь. Вместе с тем большевики разъясняли матросам, что несвоевременное и неподготовленное выступление чревато поражением. Высоко ценя подвиг «Гангута», все мы извлекали из этого события определенные уроки и выводы.
Гангутцев по праву называли в одном ряду с потемкинцами, примеру которых они следовали. Но прошли годы, и восстание на «Гангуте» почему-то стали умалять. В иных исторических исследованиях давалась странная трактовка: это, мол, вовсе не восстание, а стихийное волнение из-за плохой пищи. И только! Понятно, что автор этих строк вынужден был обратиться в соответствующие инстанции. Мои доводы были приняты во внимание, и эта нашло отражение в учебнике «История Коммунистический партия Советского Союза» (издания 1959 и 1962 годов), а затем и в многотомной истории КПСС{10}. Казалось бы, правда восторжествовала.
И вдруг в одном из журналов появляется статья «К истории возникновения большевистских организаций на Балтийском флоте», в которой делается попытка доказать, что на «Гангуте» произошло неподготовленное, бунтарское выступление, поднятое анархвстско-эсеровскими элементами, [63] которым никто не руководил и которое принесло не пользу, а вред революционному движению. Авторы статьи почему-то пренебрегли воспоминаниями участников восстания и все свои суждения построили исключительно на архивных материалах, заимствованных из документов следственной комиссии и Кронштадтского военно-морского суда по делу гангутцев. «Изучение документов показывает, — приходят они к выводу, — что на линейном корабле «Гангут» 19 октября 1915 года не было восстания, а имели место стихийные, неподготовленные и неорганизованные волнения матросов, которыми, по существу, никто не руководил».
Хочется высказать свое мнение по этому вопросу.
Во-первых, о характере выступления гангутцев, его причинах. Да, восстание вспыхнуло стихийно. Верно, что поводом для выступления послужила плохая пища, грубость должностных лиц по отношению к нижним чинам. Но верно и то, что матросы выступили против ненавистной народу войны, против царского самодержавия. Характерно, что лозунгами восставших вскоре стали демократические требования: «Долой войну!», «Долой немцев с флота!», «Долой царское правительство!». Почему же этого не заметили авторы статьи?
Позволю себе процитировать воспоминания П. Е. Дыбенко, касающиеся причин восстания, его сущности: «Восстание началось на почве недовольства войной, жесткой дисциплиной, ухудшением пищи. Общая же идея восставших — свержение существующего строя. Руководство на «Гангуте» находилось в руках матроса товарища Полухина...»{11}
Итак, большевистский вожак балтийских матросов дает восстанию классовую оценку.
А вот что пишет П. Е. Дыбенко об отношении к нашему восстанию со стороны матросов линкора «Император Павел I»:
«В ночь на 18 ноября{12} на броненосце «Император Павел I» по инициативе товарища Марусева и моей было созвано собрание в броневой палубе всех активных работников среди моряков. В 2 часа ночи на собрание явилось до 130 человек. Кроме того, у орудий, пороховых погребов, винтовок, на телеграфе, у машин и в походной рубке были поставлены свои люди. Ключи от погребов, где хранились револьверы, были в наших руках. По радиотелеграфу была [64] установлена связь с «Гангутом», телефонную связь держали с броненосцами «Андрей Первозванный» и «Цесаревич». Там в эту ночь тоже происходили собрания. Мы должны были решить: присоединиться ли к «Гангуту» и поднять всеобщее восстание идя пожертвовать командой «Гангута» и выждать более удобного момента? Мнения разделились. Мое предложение — немедленно приступить к активным действиям, уничтожить офицерский состав и поднять всеобщее восстание — было большинством отвергнуто. Принято предложение товарища Марусева: выждать, установив тесный контакт с Кронштадтом и петроградскими организациями. Свое решение мы передали на другие корабли. Однако тут же написали воззвание: оказывать активное противодействие при арестах...
В 5 часов утра собрание разошлось. Команды на кораблях были наэлектризованы. Можно было ожидать дезорганизованных выступлений. Однако уже к вечеру 19 ноября повстанцы на «Гангуте» были арестованы...
Неудачная попытка восстания, однако, не парализовала нашу работу, наоборот, усилила ее...»{13}.
Во-вторых, авторы статьи явно умаляют роль большевистской партийной организации на «Гангуте», хотя и признают ее существование. Статья создает впечатление, что партийная организация корабля была пассивным наблюдателем происходящего. Слов нет, большевики были против восстания на одном корабле. Но когда оно началось, они вынуждены были его возглавить. Теплилась надежда, что выступление «Гангута» поддержат матросы других кораблей.
Сила большевистской организации состояла в том, что она была крепко связана с матросскими массами корабля, хорошо знала их настроения, а организация пятерок позволяла оперативно воздействовать на ход восстания, на преодоление стихийности выступлений.
Конечно, к тому времени партийная организация линкора еще не осуществляла всех уставных функций внутрипартийной жизни, в частности она не рассматривала вопросы приема в партию. Не могу сказать, по какой причине — то ли по упущению руководителей, то ли по соображениям конспирации. Однако сказанное не дает основания для недооценки большевистской деятельности на корабле. У нас были большевики, вступившие в партию еще до призыва на флот. Их возглавлял В. Ф. Полухин, член ленинской партии [65] с 1909 года, впоследствии вошедший в историю как один из двадцати шести бакинских комиссаров, павших от рук английских интервентов. Он создал подпольную социал-демократическую организацию большевистского направления, в которую входило вместе с сочувствующими не менее 50 человек.
Непонятно, кого конкретно имеют в виду авторы статьи, когда говорят об анархистско-эсеровских элементах, толкавших команду к открытому неповиновению. Матроса Мижлюлю? Так его взгляды большевики всегда опровергали. И он в конце концов был разоблачен как изменник и предатель. Большевики выводили на чистую воду и других анархистов. А что касается Григория Ваганова, Франца Янцевича, Павла Мазурова, Ивана Андрианова, то это были люди с чистой совестью, подлинные революционеры. Они в чем-то ошибались, порой проявляли излишнюю горячность, но в смелости и честности, в преданности делу революции им не откажешь.
В-третьих, следует учитывать, что ко времени нашего восстания недавно созданный на флоте Главный судовой коллектив РСДРП еще не наладил связей с кораблями и по этой причине оказать какое-нибудь влияние на нас еще не мог. На отсутствие связей с кораблями указывает в своей книге один из руководителей Главного судового коллектива Н. А. Ховрин{14}. В 1967 году в переписке со мной Николай Александрович подчеркивал: «В глазах матросов Балтийского флота гангутцы были и останутся героями»{15}.
Таким образом, стихийно вспыхнувшее восстание было возглавлено большевиками. При всех его недостатках и слабостях выступление гангутцев выражало неиссякаемый революционный дух матросов Балтики. Опыт и уроки восстания были глубоко поучительны, и они оказали влияние на последующие события. [66]