"З великим святом!"

Весь сентябрь сорок третьего советские войска наносили мощные удары. Били захватчиков под Смоленском, били под Брянском, били под Нежином и Ромнами, били, на Припяти и Днепре, освободили почти всю Левобережную Украину, подошли к Киеву.

Войска Южного фронта 12 сентября закончили Миусскую наступательную операцию, 22-го вместе с войсками Юго-Западного фронта завершили полное освобождение Донбасса, вышли на линию Новомосковск, Червоноармейское, река Молочная, чтобы 26-го начать Мелитопольскую наступательную операцию, пробить ворота в Крым.

Характер боевых действий был иным, чем в августе. В августе гитлеровцы еще цеплялись за каждый овраг, за каждую речушку, ожесточенно дрались за каждый населенный пункт, теперь они просто бежали. Расстояние от реки Миус до реки Молочной, почти 300 километров, фашистские войска "одолели" за тридцать дней с небольшим.

Командование фронта непрерывно требовало: "Не отрываться от бегущего противника", "Не дать врагу возможности закрепиться на промежуточных рубежах!", "Отрезать захватчикам пути отступления!"

В эти дни даже молчаливый начальник воздушно-стрелковой службы 611-го ИАП лейтенант П. И. Коваленко, о котором в шутку говорили, что рот он раскрывает лишь за едой, два или три раза недоуменно спрашивал:

— Чому Черчилль и Рузвельт другый фронт нэ открывають, товарышу майор? Давно б вийну закинчылы. Впрочем, теперь об открытии второго фронта наши летчики говорили реже, без прежней иронии или досады: чувствовалось, что хребет фашистскому зверю сломали, добьем его без чужой помощи.

В условиях стремительно развивающегося наступления важное значение приобретали поиск новых площадок для перебазирования авиационных частей и сама организация их перебазирования.

Еще 1 сентября мы со Щировым простились с хозяйкой нашей хаты в Родионово-Несветайской. Прощание было грустным. И мы привыкли к этой по-матерински заботливой женщине, и она, видимо, привыкла к нам. Хата ее находилась недалеко от аэродрома, поэтому, бывало, окучивая картошку, нет-нет да и разгибала наша хозяйка спину, чтобы взглянуть из-под руки, не летят ли "комары", как она со старческим упорством именовала на свой лад "кобры". Утирая глаза фартуком, старая женщина благословила нас на бой, пожелала победы и возвращения к родителям.

К середине сентября линия фронта проходила уже через Лозовую, Чаплино, Гуляйполе и Урзуф, а это значило, что хутор Вольный, где оставались в оккупации мои родители, будет освобожден не сегодня-завтра, Думая об этом, я испытывал и радость, и страх. Неужели вот-вот увижу мать и отца? А если не увижу? Если их постигла участь миллионов других советских людей, очутившихся в оккупации? Могли ведь найтись подлецы, донести гитлеровцам, что я — командир Советской Армии, коммунист!

Мысль о судьбе родителей не давала покоя... С утра 14 сентября мы со Щировым на самолете По-2 искали площадки для очередного перебазирования полков на запад. С борта самолета пригодными для устройства аэродромов выглядели многие поля, но стоило сесть и внимательно осмотреть приглянувшуюся площадку, как выяснялось, что грунт рыхлый, пыльный.

Едва По-2 касался колесами земли и, подпрыгивая, начинал пробег, к нему устремлялись люди: босоногие, в лохмотьях — мальчишки, плачущие, машущие белыми платками женщины, покачивающиеся на слабых ногах деды. Мальчишки с восторженными криками облепляли машину, женщины кидались нам на шею, старики кланялись, крестили нас коричневыми, дрожащими руками.

Я слышал "ридну мову", нас угощали арбузами, групп ми, сливами...

— А что, родные, не вернется германец? — улыбаясь сквозь слезы, тревожно спрашивали люди, — Назовсим його прогналы чи нэ назовсим?

Такие вопросы, как нож в сердце!

С воздуха мы видели: богатые колхозные села превращены в пепелища, нигде не пасутся стада... Уму непостижимо было, сколько понадобится времени и средств, чтобы снова встали вдоль шляхов красивые белые хаты и высокие школы, добротные коровники и свинофермы, чтобы забелели птицей пруды и выгоны, чтобы пошли по колхозным просторам тракторы и комбайны! А кто мог вернуть погибших? Кто мог уменьшить боль живых?

Во второй половине дня я обратился к полковнику Кудряшову с просьбой разрешить вылет на "охоту" в район Гуляйполе — Пологи. Командир дивизии знал, откуда я родом, к тому же Щиров, наверняка, рассказывал Кудряшову об увиденном нами, и комдив не только уступил просьбе, но даже предложил взять его "кобру". (На моей инженер дивизии усиливал хвостовое оперение).

Со Щировым договорились, что ведущим полечу я.

— Ты только не забудь, где находишься,— шутливо предупредил Щиров.

— Постараюсь. А ты учти мои слабые нервы и повнимательней следи за воздухом! — ответил я в тон товарищу.

На высоте 4000 метров вышли мы к селу Успеновка и, снизившись до 2000 метров, помчались к Гуляйполю.. Вдоль правого борта "кобр" тянулась профилированная грунтовая дорога. В 1929 году мы, комсомольцы Гуляйполыцины, сопровождали ползущий по ней обоз раскулаченных успеновских и темировских богатеев.

Сверкнула пересекающая дорогу речка Гайчур. Ну, вот и он, мой родной край! И насколько хватает глаз — дымится, вспухает черными столбами взрывов: вдоль линии фронта идет бой. На окраине Гуляйполя, там, где было некогда Еврейское колонизационное общество, бушуют пожары. Сейчас должны показаться кирпичный завод и двухэтажный каменный дом, принадлежавший сельхозкоммуне, где я работал сначала конюхом, потом трактористом, где избирался секретарем комсомольской организации...

Вместо двухэтажного каменного дома — груда кирпича, заводская труба торчит, но склады сожжены. Конечно, напрасно надеялся, что здесь что-то уцелеет: варвары приходили!

Шоссе Камышеваха — Запорожье выглядит по-прежнему, только движутся по нему не обозы с зерном, а фашистские танки, бронетранспортеры и грузовики.

Из лесопосадок около шоссе потянулись ввысь оранжевые трассы "эрликонов". Я развернулся на восток, трассы остались позади, опали.

— Ноль-три! Что ищешь? — спросил Щиров.

— Молодость свою! Прикрывай! Впереди появилась огромная, пустая внутри, коробка из красного кирпича. Кварталом дальше — обгоревшая кирпичная стена. Кирпичная коробка была мукомольным заводом, а обгоревшая стена — руины клуба, построенного комсомольцами Гуляйполя с согласия прихожан из кирпича двух разобранных церквей.

Напрасно я пошутил в разговоре со Щировым насчет слабых нервов! Ведь здесь я родился, здесь мой отец гнул спину в экономии немца Шридта, моя мать ходила на поденщину к торговцу Самуилу Пирятенскому, здесь меня, семилетнего мальчонку, чудом не зацепило осколком первого снаряда, выпущенного кайзеровскими артиллеристами по Гуляйполю и разорвавшегося над хатой моего дяди Трофима Кондратьевича Исаенко, кстати сказать, одного из первых членов ВУЦИКа и председателей Гуляйпольского райсовета. Здесь я два года ходил в школу, чернилами из красной свеклы учился писать между строк тетрадей, исписанных прежними учениками. Здесь голодал и болел тифом, как почти все гуляйпольцы...

Показалось село Дорожное. В двух километрах восточнее виднелся хутор Вольный, где наша семья жила с 1925 года, где я впервые увидел настоящего комсомольца — нашего соседа Павла. Павловича Бодню, где вместе с Павлом работал на первом в своей жизни субботнике — ремонтировал мост, где отомстил кулаку Григорию Заблодскому за издевательства над батраком Филиппом Еланским, загнав бричку со спящим Заблодским в хуторский пруд. Товарищи сурово отчитывали меня за эти выходки, учили, как нужно по-настоящему бороться с мироедами. Здесь я сам стал комсомольцем, селькором и дважды чуть не погиб вместе с товарищами по комсомольской организации от рук кулака Заблодского, бывшего царского урядника Тимченко, махновца Ивана Куща и замороченных ими, подпоенных кулаками других хуторян, вроде нашего соседа Петра Зуйко...

Что с хутором? Цела ли наша хата? Живы ли мои?

В воздухе никого, кроме нас со Щировым, не было. Я снизился, сделав над хутором нисходящую спираль, увидел родную хату, родной садочек, родной огород. Целы!

На высоте 200-300 метров я закладывал один левый вираж за другим, проносился над родным домом, чтобы лучше разглядеть, чтобы дать о себе знать. Щиров, оставаясь на высоте около 1000 метров, прикрывал меня.

Дверь хаты отворилась, на порог вышел отец. Запрокинув голову, вглядывался из-под руки в самолет. Окликнуть бы, сказать, что жив-здоров! С надеждой подумалось: если жив отец, то и мама жива! Ведь мужчин гитлеровцы убивают раньше женщин...

Из лесопосадочной полосы, находящейся в километре восточнее хутора, вздыбилась трасса "эрликона". Немецкие зенитчики стреляли по Щирову, меня они против солнца видели плохо. Выведя "кобру" из виража, я спикировал на зенитную точку фашистов, врубил в нее длинную очередь.

— Следуй за мной! — позвал я Щирова. Отвернули от Вольного, набрали высоту 3000 метров, прошли Федоровку и взяли курс на город Пологи. Пути на железнодорожном узле были забиты составами. Составов было свыше двадцати — пассажирских, товарных, сформированных целиком из цистерн. Похоже, фашистам не хватило паровозов, чтобы растащить это скопище. Что ж! Тем хуже для них!

— Ноль-два, ноль-два! Атакуем цистерны и — домой! — сообщил я Щирову.

— Вас понял!

Пройдя километров пять на запад, чтобы оказаться во время атаки со стороны солнца, мы развернулись, приглушили моторы и бросили "кобры" в пике. Пикировали на станцию с интервалом в полкилометра. Взяв упреждение, я открыл огонь с дистанции примерно в 300 метров, поразил товарные вагоны, затем, продолжая пикировать, довернул трассы снарядов и пуль на цистерны. Одна вспыхнула. На высоте примерно пятидесяти метров я пронесся над железнодорожным мостом, снизился в овраг южнее Чапаевки, летел бреющим еще минут пять, чтобы не угодить под зенитки врага, и только тогда стал набирать высоту. Оглянулся. Щиров рядом.

Мы посадили самолеты, радуясь удачному полету, но едва поостыл азарт, в душу опять закралось беспокойство. Маму я все же не видел, а здоровьем она не могла похвастать еще до войны. И как знать, не принес ли родителям вреда мой необдуманный визит? Ведь враги могли задуматься над тем, почему снижался и кружил над хутором советский истребитель.

16 сентября командование 8-й ВА потребовало перебазировать дивизию в район Полог.

На поиски новых площадок вылетели вместе с начальником штаба дивизии полковником А. Г. Андроновым на По-2. Первую посадку наметили у села Константиновка, что в шести километрах южнее хутора Вольный, договорились залететь и на родной мой хутор. Фашистов там уже не было. Я снова сделал над нашей хатой несколько виражей. Теперь на порог вместе с отцом вышла и мама! Они махали руками. Может, поняли, кто, кружит? Но если и не поняли — не беда. Главное — живы!

Подходящих площадок возле Константиновки мы с Андроновым не обнаружили, нашли в тот день только одну — в селе Чапаевка, в десяти километрах восточнее Полог, еще занятых гитлеровцами. Лишь за последующие два дня подыскали площадки всем полкам и перебазировали их: 821-й ИАП-в Чапаевку, 611-й— в Черниговку, 267-й — в Кирилловку и 117-й — в Пологи, к тому времени освобожденные от захватчиков.

— Товарищ полковник, прошу дать отпуск на одни сутки для свидания с родными! — обратился я к командиру дивизии.

— Полки перебазировались, разрешаю,— ответил Кудряшов.

Я прилетел на хутор Вольный во второй половине дня 19 сентября. Самолет посадил возле взорванного колхозного амбара.

Пока договаривался с подошедшим из соседнего дома дедком приглядеть за машиной, послышались крики. Оглянулся — к амбару бежит чуть ли не весь хутор, а впереди всех — мать и отец!

Мать повисла у меня на руках: оставили силы, подкосило волнение. Только и выговорила, задыхаясь:

— Сынок, та чого ж ты так довго до дому... Трэтий день ждэмо!

Заплакала. И отец слезу утирает. А глядя на мать и на отца, другие платки и фартуки к глазам тянут: у всех, наверняка, кто-то на фронте.

Успокоив и расцеловав мать, поцеловавшись с отцом, я поклонился людям:

— Добрый дэнь, зэмлякы! Щыро витаю з вэликим святом вызволення з нэволи!

И мне поклонились, хором ответили:

— Спасыби на доброму слови!

Я всматривался в лица людей, иных узнавал, но иные казались совершенно незнакомыми, так безжалостно обошлись с ними война и время. Вот улыбается мне дед Рябка, по прозвищу Тужик, в прошлом бедняк из бедняков, честнейший труженик, золотых рук мастер, способный вручную сделать из металла любую хитроумную штуковину; вот однофамилец Рябки, в прошлом — церковный староста, любитель церковного пения и крестных ходов, не — возражавший, впрочем, против колхозов и сам быстро вступивший в колхоз, а вот маленький, сгорбившийся, тяжело опирающийся на палку старичок с длинными седыми бровями... Да это же отец моего лучшего друга Паши Бодни!

Я шагнул к нему:

— Здоровэньки булы, дядьку Павло! А где ваш сын?

Старичок ответил не сразу, словно вспоминал что-то, потом закивал головой:

— Погиб, погиб. Еще в сорок первом!

— Паша?.. Где? На каком фронте?

— Не понял. Писал, что был политруком роты.

Я обнял старого Бодню. Паша, лучший мой друг, лучший мой товарищ Паша! Как мечтали мы вместе о том времени, когда в каждой хате будут пшеничные караваи, мясо и масло, в каждой горнице — радио и книги! Только-только начала сбываться мечта, как навалился проклятый кат-фашист. Эх, не дожил ты, Паша, до встречи!

Мои глаза встретились с глазами Федора Заблодского, сына кулака Григория Заблодского. Советская власть ничем не притесняла Федьку — сын за отца не ответчик! Что же он не пошел защищать ее? Или ждал фашистов?!

— Ну, что, Федор? — спросил я. — Воевать-то не ходил?

Заблодский глотнул воздух:

— Что поделаешь? Так вышло, попал в оккупацию.

— А может, сомневался, что Красная Армия победит? Зря, Федор! И гитлеровцев, и всех прочих, кто сунется, уничтожим!

Заблодский взмахнул руками:

— Да не сомневаюсь. Завтра же пойду в район, подам заявление добровольцем! Ей-богу!..

Его прервали мои двоюродные по отцу сестры: протолкались сквозь хуторян, кинулись со слезами и причитаниями обнимать, рассказывать сквозь всхлипывания о своем горе, о муках. Следом за сестрами и другие женщины — и старушки, и молодые — приступили вплотную, заголосили, каждая зашлась своей бедой. А ведь я еще ничего про родных сестер не успел узнать, даже мать и отца не спросил, как выжили!

Мое состояние поняла одна из соседок:

— Бабы! Опомнитесь! Что ж мы сыну с отцом-матерью повидаться мешаем? Поди, Николай не на век вернулся!

Женщины, хотя и плакали, отступили. Кланялись матери:

— Извините, Софья Павловна, впрямь счастье ваше короткое... Я пообещал:

— Обязательно еще раз прилечу!. Если удастся про кого из ваших узнать, расскажу.

До полуночи сидел я в родной хате, слушая рассказы отца и матери. Заглядывали соседи, зашли, посидели с нами дочь деда Тужика — Мария, сестра моего товарища по комсомолу Мария Афанасьевна Семенюта, мои двоюродные сестры.

Моя младшая сестра Маруся успела эвакуироваться, о ее судьбе, естественно, в семье не знали, а вот у старшей сестры, Груни, муж погиб на фронте, она осталась одна с тремя детишками, старшему из которых только-только исполнилось двенадцать.

— Как будем жить? — убивалась Груня.— Как их подыму?..

На следующий день отец и мать решили собрать родню, чтобы отпраздновать нашу встречу, отыскали у кого-то упрятанного от реквизиции боровка. Заколоть боровка никто из собравшихся не брался, попросили пристрелить его, но рука не поднялась стрелять в животное.

— Отец, позови Петра! — сказала мать.

Я не обратил внимания на ее слова, мало ли Петров на свете,— и окаменел, увидев входящего во двор соседа Петра Зуйко с австрийским штыком в руках. О, как хорошо помнил я этот штык! Пьяный Петр, распаленный кулаками, занес его надо мной, комсомольцем и селькором, четырнадцать лет назад!

Видно, и Зуйко вспомнил прошлое, сдернул фуражку:

— Николай Федорович, прости мне, старому дураку, не держи зла! Сними грех с души!

Он выпрямился, прямо взглянул на меня выцветшими, в красноватых веках глазами. Я молчал, не в силах опомниться. Зуйко истолковал мое молчание по-своему, плюхнулся на колени.

— Ради бога...

Я подхватил соседа под мышки.

— Дядя Петр! Да вы что? Какое зло? Да все забыто-перезабыто!

Зуйко слабо кивал:

— Щыро дякую! Дай тебе бог долго-долго жить!

Тут я опомнился и, чтобы покончить с возникшей неловкостью, пошутил:

— Ну, и хороши же вы, дядько! Пришли с миром, а штык прихватить не забыли! Обороняться думали?

И Петр Зуйко понял шутку, улыбнулся, подмигнул:

— Да нет! Нападать! На того вот "врага"! — и ткнул штыком в сторону кабана...

В сутках только двадцать четыре часа. Настала минута прощания. Минута, тяжелая для всех, особенно для матери.

— Береги...— начала мама, и не договорила, припала к моему плечу.

Делая круг над хутором, я видел, что отец мне машет, а мама поникла, как иссушенная зноем былинка.

...В условиях стремительного продвижения наших наземных войск чрезвычайно важное значение приобретала воздушная разведка. Командованию фронта требовалось знать, в каком направлении отходит противник, где пытается организовать оборону, подходят ли к нему резервы, откуда и какие. От нас требовали обнаруживать скопления фашистских войск и техники, своевременно сообщать о них, чтобы с наибольшим эффектом использовать штурмовую и бомбардировочную авиацию. В сентябре летчики нашей дивизии летали в основном на разведку и на сопровождение штурмовиков. Естественно, число сбитых вражеских самолетов уменьшилось. Например, 611-й ИАП сбил всего три самолета. Немного больше сбил только 821-й полк, вооруженный "спитфайрами", поскольку в разведке он не участвовал. Но беда была с этим полком! Весь боевой путь, пройденный им от Шахт до полевого аэродрома в Чапаевке,— кстати, самого лучшего, какой удалось найти в сентябре,— весь этот путь был "усеян" английскими истребителями, совершившими вынужденные посадки с оборвавшимися шатунами. В Чапаевке при первом же взлете вышли из строя еще три.

Полковник Кудряшов направил меня к майору Чалову, чтобы решить вопрос о возможности дальнейшего использования "спитфайров". В Чапаевке я совершил на двух самолетах контрольные полеты. Двигатели тянули плохо.

Возвратившись в штадив, я дал однозначное заключение: дальнейшее использование "спитфайров" без замены моторов на новые невозможно. С этим заключением согласились, 821-й был выведен из боев и направлен на перевооружение.

Впрочем, вернемся к прерванному рассказу о воздушной разведке.

7 сентября группа из четырех "яков" 611-го ИАП обнаружила на дорогах Волноваха — Чердаклы и Володарское — Мариуполь, на железнодорожных станциях Кичиксу и Кальчик и на разъезде Тавле скопления боевой техники, автомашин и живой силы врага. Вызванные по радио полки 206-й ШАД уничтожили указанные цели.

8 период с 18 по 20 сентября четыре группы "яков" того же 611-го ИАП вели непрерывную разведку механизированных войск и артиллерии противника в районах Новониколаевка, Большой Токмак, Бердянск, а штурмовики 7-го ШАК непрерывно уничтожали танки, самоходки, грузовики, пушки и минометы отходящего врага.

Особенно отличился во второй половине сентября старший лейтенант М. Ф. Батаров. Западнее Новобогдановки он обнаружил основную на данном участке фронта танковую группировку гитлеровцев и вывел на нее штурмовики. За исключительную ценность доставленных разведывательных данных и проявленное мужество Батаров был представлен к очередной боевой награде.

Слава, как известно, налагает на человека нелегкую обязанность оставаться достойным ее. Легла такая обязанность и на Батарова. До конца войны разведку в особо сложных условиях командование старалось поручать ему. И не только разведку. Случалось, едва успев приземлить самолет, Батаров получал приказ лидировать штурмовики на обнаруженные им, но тщательно замаскированные цели. И старший лейтенант снова поднимал в воздух безотказный "як".

Не помню случая, чтобы Батаров выражал недовольство чем-либо. В памяти моей этот колхозный парнишка из-под Горького, круглолицый, по-волжски окающий, остался вечно улыбающимся, не теряющим чувства юмора даже в печальных обстоятельствах. Однажды Михаила Федоровича ранило, самолет его не загорелся и не упал только чудом, но Батаров доложил о случившемся с обычной улыбкой до ушей и весьма своеобразно:

— Собаки фрицы! Только вчера кожанку получил, даже ее не пощадили!

Медлительный, ходивший вразвалочку, словно ему доставляло огромное удовольствие твердо ставить на землю ноги, любитель плотно поесть ("В детстве-то разве досыта ели?" — серьезно спрашивал он подтрунивающих), Батаров был исключительно спокойным человеком и хорошим воспитателем подчиненных. Юмор его, правда, не всегда был безобидным. С крестьянской наблюдательностью умел он дать плохому летчику такую меткую кличку, что тому оставалось либо избавиться от недостатка, либо просить о переводе в другой полк.

Но если сам Батаров ни на что не жаловался, эмоций бурно не выражал и даже в периоды тяжелейших боев оставался способным на мальчишеские выходки, то другим его нелегкая военная судьба причиняла немало волнений. Чтобы понять это, достаточно было хоть раз увидеть тревожный взгляд оружейницы ефрейтора Эммы Асатуровой, прикованной к исчезающему за горизонтом батаровскому истребителю.

Впрочем, прямого отношения к боевым действиям дивизии данное обстоятельство не имеет, я ограничусь лишь упоминанием о нем и подробнее скажу о перемене в служебном положении Батарова, происшедшем как раз в сентябре сорок третьего.

Утром 18 сентября на разведку в район Черниговка — Нововасильевка — Приазовское вылетела группа из четырех "яков" 611-го ИАП. Вел группу лейтенант А. М. Лодвиков, недавно заменивший в должности командира 2-й эскадрильи предположительно погибшего капитана В. П. Новойдарского. Ведущим второй пары у Лодвикова летел лейтенант В. С. Королев. Полет, рассчитанный на полный радиус действия "яков", протекал благополучно, нежелательных встреч с истребителями противника четверка избежала, но над селом Воскресенка Приазовского района внезапно попала под плотный зенитный огонь. Самолет Лодвикова загорелся, перевернулся на спину, начал падать и, дымя, врезался в землю. Так доложил лейтенант В. С. Королев.

Известие о случившемся потрясло. Аркашу Лодвикова, открытого, честного, служившего в полку с первых дней формирования, сражавшегося против "мессеров" еще на "чайках", сбитого в апреле над Мысхако и спасшегося на парашюте, в полку любили так, как, может быть, не любили никого другого. Не должна же судьба столь жестоко, столь беспощадно с ним обойтись!

Надежд на возвращение Лодвикова на этот раз никто не питал: судя по рассказу лейтенанта В. С. Королева, комэск если не погиб, то тяжело ранен, а до линии фронта слишком далеко.

Пришлось подыскивать замену Лодвикову. Вот тогда-то и был назначен на должность командира 2-й эскадрильи М. Ф, Батаров. Это назначение Батаров заслужил, но чувствовалось — вступает он в новую должность нехотя. Позже Батаров признался:

— Казалось, если приму эскадрилью, Аркадий не вернется...

Нелепая вещь предчувствие. Нелепая даже на войне.

Между тем девчата 611-го ИАП второй раз оплакивали Аркадия Лодвикова, особенно — самая жалостливая из всех ефрейтор Людмила Никольская. Удивительное это было существо — Люся Никольская. Работящая, аккуратнейшая, даже самолет моющая с мылом, эта молдавская девушка всем старалась помочь, всех выручить из беды, чужое горе переживала, как собственное.

Каждый летчик ей был дорог, как брат. По ее примеру в 611-м полку целый месяц соблюдали своеобразный траур по Аркадию: не пели песен.