На реке Миус

Частям 236-й ИАД приказали к исходу дня 13 июля сосредоточиться на аэродромном узле Родионово-Несветайская.

Местность в районе нового базирования характерных ориентиров не имела, часть летчиков дивизии перелетала на аэродромы посадки во главе с лидерами из 8-й воздушной армии, а часть — во главе со мной.

Местом пребывания штаба 236-й ИАД избрали Родионово-Несветайскую, самолеты управления дивизии вновь оказались на одном аэродроме с самолетами 611-го ИАП. Нас со Щировым поселили вблизи аэродрома. Хозяйкой хаты оказалась старая, одинокая женщина: муж у нее умер еще до войны, два сына сражались на фронтах, вестей от них не приходило.

На подготовку к боевым действиям дивизия получила двое суток. Поскольку карты районов предстоящих боевых действий в штабе дивизии имелись, мы самым тщательным образом изучили по ним окружающую местность в радиусе примерно 300 километров, объяснили летчикам, как в случае необходимости восстановить потерянную ориентировку, и приступили к облетам линии фронта.

На Южном фронте 236-ю ИАД в оперативном отношении подчинили командиру 7-го штурмового авиакорпуса генерал-майору Николаю Андриановичу Филину. В ближайшем предстояло прикрывать штурмовики и бомбардировщики, значит, следовало безупречно знать конфигурацию фронта и местность, лежащую непосредственно за рекой Миус.

Облет линии фронта сначала во главе группы командиров и штурманов полков, а затем во главе групп командиров эскадрилий и их заместителей надлежало выполнить мне — штурману дивизии. Облеты прошли гладко, но, наблюдая за самостоятельными полетами летчиков в новом районе базирования, я обнаружил, что некоторые слишком быстро теряют и долго восстанавливают ориентировку. Причем не только молодежь, но и опытные, боевые пилоты. В 117-м гвардейском полку, например, служил капитан Федор Черный, совершивший сотню боевых вылетов. Он настолько плохо ориентировался на новых аэродромах, что поначалу его нельзя было назначать ведущим группы. Один лейтенант из 267-го в полете так напрягался, отыскивая взглядом возможного противника, что быстро терял детальную ориентировку, умудрялся совершать вынужденные посадки вблизи собственного аэродрома. А один из лейтенантов 611-го терял ориентировку исключительно потому, что испытывал панический страх перед возможностью потерять ее!

Я взял на заметку "мастеров блуждания", рекомендовал командирам и штурманам полков заниматься с ними, учесть их недостатки при составлении боевых расчетов, а впоследствии, при первой возможности, старался и сам помочь товарищам.

В 206-й штурмовой авиационной дивизии, действия которой нам предстояло прикрывать, договорился с командирами и штурманами полков о взаимодействии: вместе со штурманом 206-й ШАД мы организовали встречу ведущих групп штурмовиков с ведущими групп истребителей.

Словом, не заметил, как промелькнули двое суток, а ранним утром 16 июля, облачным и ветреным, присутствуя на построении личного состава и выносе знамени 611-го ИАП, уже слушал первый боевой приказ, полученный его летчиками на Южном фронте.

К этому времени советские войска перешли в решительное наступление под Орлом и Курском. К 16 июля наступал уже не один Западный фронт: двинулись вперед, взламывая оборону противника, сокрушая его, Брянский, Воронежский и Центральный фронты. Чувствовалось, вот-вот наступит и наш черед. Нервное напряжение было очень велико, мы с майором Щировым, несмотря на усталость, по вечерам долго не могли уснуть, все вспоминали родные края, до которых оставалось рукой подать. Хозяйка хаты упрекала:

— Полуношники!

Эта согнутая годами и войной женщина с обветренной кожей лица и рук, немногословная, постоянно занятая какой-нибудь работой, напоминала мою маму. Я как-то сказал об этом. Хозяйка хаты кивнула:

— Матери все на один лад, милый. Не о себе думают, о сынках, на сынков одна их надежда.

Слова эти обожгли сердце. Если мама жива, то дни и ночи вспоминает меня, именно меня, единственного своего сына, ждет, что освобожу ее из рабства!

Майор Щиров чувствовал, видимо, то же, что и я.

— С первого дня наступления нужно летать на "свободную охоту"! — горячо сказал он.— Надо добиться разрешения комдива.

— Согласен! Пойдем к нему вместе...

Но сбыться нашим планам в июле не суждено было.

Как я уже писал, полки 236-й ИАД начали боевые действия 16 июля, на сутки ранее наземных частей Южного фронта. Однако с 17 июля 267-й ИАП в ходе боев стал перевооружаться на Як-1, и хотя опытных летчиков мы "пересаживали" на Як-1 без предварительной провозки на двухместном учебном самолете Як-7у, хотя переучивание молодежи облегчалось однотипностью мотора, вооружения и радиооборудования "лагга" и "яка", все же число боевых вылетов 267-го ИАП в начальный период наступления было сокращено. По этой причине командованию дивизии не оставалось ничего иного, как выделять истребители только в группы непосредственного прикрытия штурмовиков, посылать на сопровождение "илов" только четверки, а то и пары "яков".

Поначалу противодействие истребителей противника было невелико, но с 21 июля оно резко возросло. Гитлеровцы стали посылать на прикрытие своих войск не отдельные пары "мессеров", а группы по шесть, а то и по десять Ме-109 и ФВ-190, причем самолеты эти, как вскоре выяснилось, принадлежали уже встречавшимся нам на Кубани "особым" эскадрам фашистских люфтваффе "Удет" и "Мельдерс", а также группе ПВО Берлина, где служили кадровые, опытные летчики. Мы же вынуждены были по-прежнему направлять на выполнение боевых заданий только четверки "яков".

Здесь и сказались мастерство и мужество летчиков всех трех полков дивизии. Они не дрогнули в боях с численно превосходящим и искусным противником. Особо хочется упомянуть о летчиках 611-го ИАП.

Уже говорилось о том, что летчики этой части прежде летали на "чайках", фактически сами выполняли роль штурмовиков, у них не было опыта сопровождения "илов", и тем не менее, в июле они сражались превосходно, показали себя отличными воздушными бойцами. Всего два примера.

Днем 23 июля группа из четырех "яков" 611-го ИАП, ведомая старшим лейтенантом Г. Я. Третяковым, сопровождала большую группу "илов" 686-го ШАП в район населенного пункта Федоровка. Штурмовики поразили цель, но при отходе от нее, к сожалению, растянулись; их атаковали шесть Ме-109. Один штурмовик гитлеровцам удалось сбить, однако они дорого заплатили за это: четверка Третякова, смело бросившись на врага, сбила один за другим три Ме-109! Остальные сочли за благо покинуть поле боя.

Четыре дня спустя четверка "яков", ведомая все тем же Третяковым, сопровождая "илы" в район Донецко-Амвросиевки, встретила шесть Ме-109 и четыре ФВ-190. На этот раз штурмовики держались плотно, один к одному. Третяков и его ведомые не только успешно отразили попытку врага атаковать "илы", но и сами сбили два "мессера", а остальные вражеские истребители обратили в бегство.

Всего за 16 июльских дней летчики 611-го ИАП произвели 530 боевых вылетов, сбили 13 фашистских истребителей. Но, несмотря на отвагу и мужество летчиков, полк нес потери. Не вернулся из разведки аэродромов противника под Амвросиевкой коммунист старший лейтенант Г. Я. Третяков, смертью храбрых погибли летчики-комсомольцы В. П. Костюхин, В. С. Аввакумов, В. П. Веселов, Г. С. Трибуль.

Появились потери и в других полках. Выясняя причины этих потерь, мы с майором Щировым неоднократно летали с группами "яков" на боевые задания. Недостатки в подготовке молодых летчиков становились очевидней, и командование дивизии делало все возможное, чтобы эти недостатки ликвидировать, но, во-первых, в два счета недостатки не исправишь, а во-вторых, потерянных боевых машин самый лучший инструктаж не вернет. Поэтому мы спешили как можно быстрее пересадить на "яки" весь личный состав 267-го ПАП.

Ожесточенные бои на реке Миус в июле прорывом обороны противника не завершились. Однако для отражения ударов войск Южного фронта враг вынужден был снять и бросить на Миус крупные силы с белгородского направления. Это облегчило задачу Воронежскому, Степному и Юго-Западному фронтам, которые перешли в мощное наступление, нанесли сокрушительное поражение вражеской армейской группировке "Кемпф".

Совинформбюро сообщало: освобождены Белгород, Кромы, Гайворон, прорван внешний обвод линии фашистской обороны у Харькова.

Слушая радио или читая газеты, я думал: наверное, уже отбит Чугуев, освобождена Малиновка, вот-вот наши войдут, а, может, уж и вошли в Рогань! Рогань, Чугуев!

Прошлое воскресало в памяти полузабытыми выкриками механиков "Есть от винта!", мотивами старых курсантских песен, бурыми плантациями свеклы и крутыми оврагами под Чугуевом, над которыми у моего И-16 однажды оторвалась часть лопасти. Выключив двигатель, я благополучно посадил машину. Произошло это на глазах у прибывшего в тот день в Рогань начальника Военно-Воздушных Сил Красной Армии командарма Я. И. Алксниса. Перед строем курсантов и командиров он пожал мне руку, поблагодарил за умелый пилотаж...

Самое сильное, самое тревожное переживание юности было связано у меня с Роганью и Харьковом. Дело было в декабре 1933 года, во время подготовки к XVII съезду партии. В соответствии с планом культурных мероприятий коммунисты и комсомольцы эскадрильи отправились в Харьковский драмтеатр на спектакль "Платон Кречет". Старшина отряда Лебедько строго предупредил, чтобы возвращались без опозданий. Я считал, что зря он беспокоится, Спектакль заканчивался в 22 часа 30 минут, а нужный нам поезд отходил в 23 часа 20 минут.

Едва вышли из театра, показался трамвай. Кто-то еще пошутил, что спешат вывезти нас из города. И тут трамвай сошел с рельсов. До вокзала мы бежали бегом, но на свой поезд не успели, поехали следующим. Увы! В ту пору остановки возле гарнизона не было, ехать предстояло до Рогани, а оттуда беги не беги — четыре километра с гаком, стало быть, в лучшем случае мы опаздывали на пятнадцать — двадцать минут! На беду я был старшим группы. Хоть прыгай на ходу!

— Не журитесь, хлопцы! — сказал один из курсантов.— Машинист-то — мой дядя. Сейчас схожу до него, притормозит у гарнизона, успеем к сроку.

Я так обрадовался, что лишь несколько минут спустя спохватился: взявшийся нас выручать курсант— воспитанник детдома, круглый сирота, ни родителей, ни другой родни не помнит, не знает даже, чью фамилию носит!

Я кинулся в голову состава, к паровозу, но тормоза уже скрипели, поезд останавливался, нетрудно было сообразить, что курсант-благодетель рванул стоп-кран, и лучше всего, наверное, было прыгать, пока не поздно, но меня сгреб в охапку старший проводник...

Дежурный по станции Рогань, узнав, что стоп-кран дергал не я, попросил быть свидетелем дорожного происшествия, подписать соответствующий акт. И тут из чувства ложного товарищества, нежелания свидетельствовать против приятелей я сглупил, назвался нелепым вымышленным именем Лонжерон Нервюрович.

— Это какой же вы нации? — оторопел дежурный.

— Мы татары!..

Опоздавших из отпуска обсуждали на бюро первичной организации ВЛКСМ, крепко критиковали, но взысканий ни на кого не наложили, решили ограничиться обсуждением. У меня не хватило духу сказать про злополучный акт. Поэтому перед партчисткой и во время чистки я терзался угрызениями совести. Когда пришла очередь встать перед коммунистами, почувствовал, что рот пересох, а язык не ворочается.

Спокойно я рассказал, что родился в 1910 году, в комсомол вступил в 1926 году, в партию принят в 1930-м. Заведовал избой-читальней, был селькором, принимал участие в организации колхозов, проведении хлебозаготовок, дважды подвергался покушениям со стороны кулачья, стал секретарем комсомольской ячейки в сельхозкоммуне, работал секретарем комитета ЛКСМУ совхоза в Гуляйполе, избирался членом бюро райкома ЛКСМУ Пологовского района, в авиацию мобилизован партией с первого курса комвуза города Днепропетровска... Казалось, все хорошее, что успел сделать, зачеркнуто совершенным проступком.

— Взысканий не имею,— заканчиваю свою "исповедь",— но являюсь участником коллективного опоздания из города. А подробности опоздания известны не полностью. Дело в том, что я подписал акт...

Председатель комиссии по чистке, седой харьковский рабочий, прервал:

— Об этом не нужно, товарищ Исаенко. Про акты мы знаем. Была и жалоба начальника дороги. Председатель ВУЦИК товарищ Петровский наложил на ней резолюцию. Она короткая, наизусть помню: "Город наш, и зайци наши! Биля ворит школы до пэршого сичня обладнаты зупынку мисцэвого поизда".

Слова председателя комиссии потонули в аплодисментах, я даже вспотел от радости, а председатель комиссии, усмехаясь, кивал, ждал, пока утихнет овация, чтобы объявить:

— Комиссия считает, что курсант Исаенко чистку прошел.

Юность, прекрасная юность вспомнилась мне в августе сорок третьего, в пору боев за Харьков. Вспомнилась и тянула в небо, звала в бой с врагом моей родной, до последней капли крови родной Советской власти!

Да и Щиров вспоминал Харьков, свои молодые годы. Не раз вырывалось у него:

— Когда же, наконец, мы вперед двинемся?!

Новое наступление войск Южного фронта началось 17 августа. Используя успех соседей — Юго-Западного, Степного и Воронежского фронтов, Южный фронт нанес мощный удар из района юго-западнее Ворошиловграда. Задача оставалась прежней: освободить Донбасс.

К середине дня 17 августа оборона противника на реке Миус была прорвана, в прорыв западнее поселка Куйбышево введены танки 4-го гвардейского механизированного корпуса. В штаб дивизии непрерывно поступали сведения об успешных воздушных боях. Командующий 8-й воздушной армией генерал-лейтенант Т. Т. Хрюкин и его штаб сумели обеспечить полное господство в воздухе нашей авиации.

Следует сказать, что 236-я ИАД к 17 августа также была полностью готова к решительным действиям. Полк Аритова "пересел" на "яки", а летчики других полков уже и опыт сражения на машинах Яковлева накопили.

В середине августа в состав дивизии включили еще один, четвертый полк. Им стал 821-й ИАП майора Владимира Макаровича Чалова, базировавшийся в период деформирования и вооружения в районе города Шахты. Узнав, что дивизии придают еще один полк, мы обрадовались, но радость приутихла, когда выяснилось, что 821-й ИАП вооружен уже знакомыми "спитфайрами".

Принять 821-й ИАП приказали С. С. Щирову, инженеру дивизии Р. X. Толстому и мне. Мы немедленно вылетели на точку его базирования. Майор Чалов, крепко сбитый" подтянутый, исключительно внимательный и вежливый человек, произвел приятное впечатление. Славными показались и летчики полка. Как и следовало ожидать, и командира, и летчиков полка английский истребитель тревожил. Буквально накануне нашего прибытия один из пилотов потерпел на "спитфайре" аварию, закончившуюся трагически. Это отрицательно подействовало на личный состав полка. Пришлось, не скрывая недостатки самолета, указывать и на некоторые его достоинства, подчеркивать, что при умелом пилотировании можно избежать аварии даже в случае обрыва шатунов в моторе.

К началу августовских наступательных операций на Южном фронте 821-й ИАП перебазировался на аэродром Родионово-Несветайской и облетал линию фронта.

Учитывая, что "спитфайр" ненадежен для разведки, "охоты" и сопровождения штурмовиков, его решили применять. исключительно для прикрытия наземных войск, чтобы в случае обрыва шатунов в моторе летчик мог спланировать в расположение своих войск.

Это было вынужденное решение, из-за него замечательные "яки" дивизии для прикрытия войск не применялись довольно долго и не могли вести активную борьбу с Ме-109 и ФВ-190, сопровождавшими фашистские бомбардировщики, и сбили меньше вражеских истребителей, чем могли бы.

Впрочем, о боевых действиях дивизии еще предстоит рассказывать, а пока вернемся к 17 августа.

Солнце уже клонилось к закату, когда Щирова и меня вызвал командир дивизий полковник В. Я. Кудряшов:

— Летим на "охоту"!

Первый раз я увидел Василия Яковлевича в таком веселом, приподнятом настроении. Очевидно, возбуждающе действовали непрерывно поступающие в штаб дивизии известия об успехах наших войск.

Мы со Щировым переглянулись, не понимая, почему комдив не берет на задание своего ведомого майора М. П. Дикого. Кудряшов догадался, о чем мы думаем.

— На "кобре" Дикого перебирают мотор,— сказал он.— Сегодня моим ведомым полетит Щиров. Нет возражений?

Возражать против решений вышестоящего начальника не приходится. Жаль было "только, что мне отводилась роль "третьего лишнего",

— Ничего, будете "вольным стрелком"! — посмеялся Кудряшов.— Полетите метров на двести выше, прикроете нас с мажором.

...На высоте 2000 метров тянулась тонкая, слоистая облачность. Пронзив ее, поднялись на 3000. Выйдя к линии фронта примерно в десяти километрах западнее Матвеева Кургана, Кудряшов взял курс на Куйбышево, в район прорыва. Солнечный диск опускался за горизонт. До полной темноты оставалось минут сорок. Успеем ли найти и атаковать врага?

Показался эшелон вражеских бомбардировщиков численностью до пятидесяти Ю-88.

— Ноль-один! — вызвал я комдива.— На нашем курсе левее и ниже противник!

— Вас понял! Цель вижу! — ответил Кудряшов, и они со Щировым энергично развернулись на запад, чтобы занять удобное исходное положение для атаки со стороны солнца.

Вражеских истребителей я не обнаружил, повторил маневр товарищей, но дальнейшие их действия копировать не стал. Кудряшов и Щиров атаковали бомбардировщики сзади сверху и, на мой взгляд, под слишком пологим углом пикирования: они неминуемо должны были на долгое время попасть под огонь воздушных стрелков врага. Заметив, как потянулись к самолету комдива светящиеся трассы пуль, я схитрил: резко снизился до высоты полета бомбардировщиков и только тогда пошел в атаку. Со стороны солнца я атаковал крайний левый Ю-88 замыкающей девятки. Стрелять по мне мог лишь его стрелок, да и тот был ослеплен.

С дистанции 50 метров ударили все семь огневых точек "кобры". Резко развернув самолет на девяносто градусов влево, я через правое плечо увидел, как взорвался на бомбардировщике бензобак, как отвалилось у него левое крыло.

Истребители врага не показывались. Видя, что одна из "кобр" пикирует на бомбардировщики, я пошел в новую атаку. На этот раз — на крайний левый Ю-88 следующей девятки. Противник торопился освободиться от бомб. Они падали в какую-то речушку. Огонь я открыл со 100 метров, атакованный "юнкерс" задымил, резко накренился, вильнул вправо, соседи шарахнулись от него, как от чумы.

Из атаки я вышел с набором высоты. Огляделся — нет ли "мессеров"? Эшелон бомбардировщиков остался на 1000 метров ниже. Но разве это был эшелон? Стадо испуганных овец это было: строй бомбардировщиков нарушился, интервалы между девятками где сократились, а где растянулись, да. и девяток уже не существовало, на их месте болтались пары и отдельные самолеты.

Я обрушился на такой отдельный самолет, одновременно запрашивая Кудряшова и Щирова об их местонахождении.

Выбранный мною "юнкерс" полз несколько левее и выше других машин противника. "Змейкой" вправо я зашел на его курс, круто спикировал до высоты бомбардировщика и строго в хвост, на скорости около 600 километров в час, с дистанции не более семидесяти метров открыл огонь.

"Юнкерс" вспыхнул.

Сделав "горку", я избежал столкновения с уничтоженным фашистом и опять оказался над замыкающими звеньями бомберов. Солнце скрылось, и земля казалась совершенно черной.

— Ноль-один! Ноль-один! — звал я.— Где вы? Я — ноль-три! Как слышите! Прием!

Ожидая, пока ответят, снова бросился в атаку. На этот раз — на крайний правый бомбардировщик бывшей замыкающей девятки. Огонь открыл по левому мотору вражеского самолета с дистанции 50 метров. Пушка "кобры" не выстрелила, а пулеметные очереди прозвучали отрывисто: кончились боеприпасы, но "юнкерс" задымил, отвернул от строя, клюнул носом, понесся вниз.

Оставалось только сожалеть о неэкономном расходе боеприпасов. Уж слишком удачный случай подвернулся. Можно было бить врага и дальше!

Слева пересекающимся курсом приближалась "кобра". На ее борту белел номер "2". На запрос, где "ноль один", Щиров ответил:

— Сам ищу! Тебя за него принял! Пошли домой!

Не без труда вышли мы в наступившей южной темноте на станицу Большекрепинскую, добрались до Родионово-Несветайской. Посадку производили в непроглядной тьме, выручили подкрыльные посадочные фары.

Самолет командира дивизии стоял на обычном месте, однако в правой дверце его кабины зияли пулевые пробоины. Нас успокоили: Кудряшов жив, получил ранение в бедро, но оно неопасно.

Щиров остро переживал ранение комдива:

— Как я мог потерять полковника из виду?! Кудряшов же встретил веселым возгласом:

— Вернулись? Молодцы!

Оказалось, очередь вражеского стрелка настигла самолет командира дивизии, как и следовало ожидать, в первой же атаке, и он вышел из боя.

— Звонили из штаба армии,— сообщил Кудряшов.— Сбиты семь бомбардировщиков, это видел сам Хрюкин, объявляет нам благодарность. Провертывайте в кителях дырочки для орденов!

Разобрав полет, сошлись во мнении, что "кобра" в бою с "юнкерсами" показала себя хорошо, остается опробовать ее в бою с "мессерами". Ну, а возможность для этого представилась очень скоро: 20 августа, контролируя действия 611-го ИАП, мы со Щировым вылетели с группой из шести "яков" в район Успенской — крупного узла обороны гитлеровцев.

Наши истребители сопровождали десять "илов" все того же 686-го штурмового авиационного полка. Боевой порядок мы построили так: четыре "яка" по паре на флангах штурмовиков осуществляли их непосредственное прикрытие, третья пара составляла ударную группу, а мы со Щировым прикрывали и тех, и других, находясь на высоте примерно 2000 метров, впритирку к плотной облачности.

Над Успенской в момент нашего приближения барражировали шесть Ме-109. Одна пара "мессеров" попыталась сковать нашу ударную группу, вторая — атаковать штурмовики, третья — осталась в резерве. Ударная группа "яков" в считанные секунды уничтожила сунувшихся к ней наглецов. Первым поджег вражеский самолет лейтенант Чурилин. Напарник Чурилина сбил второй.

Вторая пара Ме-109 бросилась в это время на выходящие к цели штурмовики. Гитлеровцы "кобр" не видели: шли в атаку ниже нас на встречнопересекающемся курсе, в правом пеленге. Я оказался к "мессерам" ближе Щирова. Зашел разворотом вправо, строго в хвост ведомого вражеской пары, приблизился на дистанцию в пятьдесят метров и залпом из всех семи огневых точек "кобры" буквально четвертовал фашиста: Ме-109 разлетелся на куски. Моя "кобра" заняла при этом место, удобное для атаки ведущего гитлеровца, но я уступил его Щирову...

За одну минуту мы сбили четыре "мессера"!

Видя происходящее, третья пара Ме-109 спикировала до бреющего полета, бросилась наутек.

Еще лучше удалось выявить достоинства "кобры", как и ее недостатки, позднее, в середине сентября. Выполняя разведывательный полет, мы со Щировым встретили над городом Сталино четыре Ме-109.

Гитлеровцы немедленно разбились на пары, заняли выгодное положение: попробуй мы атаковать одну пару, нас тотчас бы атаковала с хвоста вторая. Но мы же не для прогулок в воздух поднимались! Щиров, не колеблясь, ринулся в бой. Я — за ним. Как и следовало ожидать, вторая пара противника устремилась в хвост моей "кобре". Но я этого ждал и, выбрав момент, резко развернулся на девяносто градусов влево и тотчас же на девяносто градусов вправо с небольшим набором высоты. Если и вели гитлеровцы огонь, то их пули и снаряды просвистели мимо. Зато ведущий вражеской пары оказался метров на пятьдесят ниже меня, а ведомый — в положении, невозможном для атаки с ходу. Я немедленно пошел в атаку на вражеского ведущего.

— Ноль-три! Ноль-три! Прикрой! — раздался в наушниках голос Щирова.

Второпях я нажал только на нижнюю кнопку боевого спуска, приводящую в действие обычные пулеметы, установленные в крыльях истребителя. Пушка и крупнокалиберные пулеметы "кобры" промолчали.

"Мессер", оставляя за собой светло-серый шлейф, устремился прочь. Три остальных "мессера" немедленно, как по команде, помчались за ним.

Решив, что подбит фашистский вожак, горя желанием доконать гитлеровца, я сам попросил Щирова о прикрытии. И, не убирая газа, несколько затяжелив винт, чтобы скорость нарастала предельно быстро, ввел "кобру" в пике.

Подбитый "мессер" на глазах увеличивался в размерах, но когда до него оставалось не более двухсот метров, "кобра" внезапно вздрогнула и перевернулась на спину. Я успел заметить, что стрелка на приборе скорости уперлась в цифру "800", завершил поперечное вращение самолета "бочкой", придал ему нормальное положение, сбавил обороты мотора и вывел "кобру" из пике. Она кренилась на правый бок, ее заворачивало в правую сторону.

Приблизившийся Щиров по радио сообщил:

— У тебя гофрирована обшивка киля!

В этом бою мы установили, что у "кобры" слабо вертикальное оперение и необходимо для устранения риска усиливать ее хвост.

Не стану кривить душой, "кобра" нам нравилась, а все же лучше, надежней истребителей, чем Як-1, Як-9 и Ла-5, в годы Великой Отечественной не было. Поэтому вскоре и Щиров, и я расстались с "кобрами", летали до конца войны исключительно на "яках".

Прорвав оборону противника на реке Миус, войска Южного фронта стремительно продвигались вперед. Стрелки, артиллеристы, танкисты, летчики — все показывали образцы мужества, били фашистов без пощады. Еще 18 августа решительной атакой наши части овладели Донецко-Амвросиевкой, между ней и Таганрогским заливом образовалась брешь, закрыть которую противник не имел возможности, а 30 августа войска фронта во взаимодействии с кораблями и десантом Азовской военной флотилии разгромили таганрогскую группировку врага, освободили город Таганрог.

Узнав об освобождении Таганрога, я вспомнил поездку в Грузию, изможденные лица таганрогских ребятишек, трудившихся на одном из авиазаводов, порадовался за своих знакомых — за Дусю, Валерку и их приятелей. Приятно было, что не обманул ребят, пообещав скорое освобождение их родного города! А 31 августа личному составу дивизии был зачитан приказ Верховного Главнокомандующего, где объявлялась благодарность летчикам генерал-лейтенанта Хрюкина. С огромным душевным подъемом вылетали в тот день наши летчики на разведку отступающего врага, на прикрытие штурмовиков и наземных войск.

До полного освобождения Донбасса оставались считанные дни.