Срочный выход

Клуб береговой базы был переполнен. Тут были не только подводники, рабочие ремонтных мастерских и гражданские служащие нашего соединения, но и приглашенные на торжество колхозники из окрестных деревень.

На сцене клуба был установлен большой стол, покрытый красной материей. Офицер штаба флота аккуратно разложил на нем коробочки с правительственными наградами.

Члены экипажа нашей «Малютки» уселись в передних рядах среди других подводников, которым должны были вручаться высокие награды.

Прибыл командующий флотом. Приняв короткий рапорт, адмирал поднялся на сцену и приказал зачитать Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении подводников нашего соединения.

Невозможно забыть счастливые лица моих боевых друзей — матросов, старшин и офицеров, один за другим поднимавшихся на сцену и получавших высокую награду в тот знаменательный в нашей жизни день. Каждый член нашего экипажа был награжден орденом или медалью. Теперь на «Малютке» не оставалось ни одного человека, не отмеченного высокой правительственной наградой.

— От всей души поздравляю вас, товарищи доблестные подводники, с получением высоких правительственных наград, — обратился командующий с короткой речью к награжденным. — Сегодня праздник для всех нас. В нашей среде появилась новая группа [134] орденоносцев-богатырей. Наш народ, наша страна и ее Вооруженные Силы переживают волнующие дни. Враг отступает по всему фронту! Мы знаем, что это еще не окончательная победа. Чтобы победить окончательно, Красной Армии и Военно-Морскому Флоту, нашему народу придется приложить еще много усилий. Но дыхание победы уже чувствует каждый советский человек.

— Товарищи подводники! — продолжал адмирал. — Победы Красной Армии и Военно-Морского Флота не могут нам с вами вскружить головы. Мы знаем большевистское правило — никогда не зазнаваться, всегда трезво оценивать обстановку и бить противника по его слабым местам наверняка и беспощадно! Это обязывает нас неустанно совершенствовать свое боевое мастерство, изучать новую технику, поступающую на наши корабли. Вручение вам высоких правительственных наград обязывает каждого из вас и всех вместе умело и решительно, не щадя своей жизни, развивать и множить боевые успехи, громить и уничтожать корабли, транспорты — все, что плавает под фашистским флагом.

— Еще раз поздравляю вас, товарищи, — закончил командующий, — и желаю вам новых боевых успехов в борьбе с врагами Родины!

Лишь только адмирал кончил, все начали поздравлять награжденных, пожимать им руки.

— Душевно поздравляю, Ярослав! — передо мной стоял секретарь райкома партии Дмитрий Тарба. Из-под густых бровей на меня смотрели умные глаза. — Поздравляю от себя и от имени всего нашего района весь экипаж и тебя в том числе. Одновременно, пользуясь случаем, передаю приглашение ваших шефов, рабочих и работниц чайной фабрики, прийти к ним в клуб на вечер. При этом они не просили меня поздравлять «малюточников» от их имени, сказали: «Сами это сделаем на вечере...»

В дни войны, где бы мы ни базировались — временно или постоянно, мы везде ощущали братскую заботу о нас всех советских людей. Лишь только мы приходили в новый порт, сразу же устанавливалась тесная связь с местными партийными, комсомольскими и советскими организациями, которые делали все для того, чтобы хоть немного облегчить наше положение. Предприятия брали шефство над кораблями и частями, помогая им во всем. [135]

Над «Малюткой» уже давно шефствовали рабочие и служащие чайной фабрики, и день вручения нам высоких правительственных наград они законно считали торжественным днем и для себя.

— Приглашение шефов мы принимаем с радостью, но... когда у них вечер? — спросил я секретаря. — Мы в этот день не будем заняты?

— Вечер у них сегодня, конечно.

— Не можем. Сейчас артисты Киевского драматического театра дают здесь специально для нас концерт, — я показал на опущенный занавес, — неудобно нам уходить...

— Концерт дается в честь всех награжденных, а награждены не только ваши подводники, но и много других, — упорствовал Тарба, — так что, я думаю, «малюточникам» надо туда...

После недолгих споров мы решили обратиться к экипажу, чтобы каждый сам решил — идти ли на вечер к шефам или оставаться в клубе. Все, не задумываясь, изъявили желание идти на шефский вечер.

— Я же тебе говорил: им там будет лучше, они там потанцуют, повеселятся, — торжествовал Тарба, — а мы с тобой побудем здесь. Артисты не обидятся. Тем более, что в клубе все равно места всем не хватит.

— Нет, — возразил я, — раз весь экипаж будет там, и мне надо туда.

— А я склонен думать, что не обязательно, — дружески хлопнул меня по плечу Тарба. — Иногда веселиться даже лучше без начальства...

Мы рассмеялись.

Нам недолго пришлось смотреть концерт. Из штаба пришел рассыльный и шепотом доложил сидевшему рядом с нами Хияйнену о том, что с моря возвращается с очередной победой подводная лодка «М-117». Командир дивизиона тут же вышел из зала. Мы с Тарбой последовали за ним. О возвращении корабля из похода вскоре узнали моряки, которые также устремились к пирсам для встречи победительницы.

Была уже ночь, и, чтобы не наскочить на стоявшие на рейде многочисленные суда, «М-117», медленно, как бы на ощупь, двигалась по тщательно затемненной гавани к месту швартовки. Прошло более получаса, прежде чем она подошла к пирсу. С мостика молодцевато соскочил [136] командир лодки капитан-лейтенант Астан Кесаев, скомандовал «Смирно» и доложил командиру дивизиона:

— Товарищ капитан второго ранга! Подводная лодка «М-117» вверенного вам дивизиона возвратилась из очередного похода, выполнив боевое задание. Потоплен транспорт противника водоизмещением 5000 тонн. Личный состав здоров, механизмы имеют небольшие повреждения!..

— Вольно! — Хияйнен пожал могучую руку Кесаева. — Поздравляю вас! Признаться, я ждал от вашего корабля победы, очень рад, что не ошибся.

Комдив и сопровождавшие его офицеры обошли все отсеки «М-117» и поздравили всех членов экипажа с очередной победой над врагом и благополучным возвращением в базу. После этого по приказанию Хияйнена командиры подводных лодок и офицеры штаба и политотдела собрались в кают-компании плавбазы «Эльбрус», и Кесаев подробно рассказал нам о боевых действиях «М-117» в последнем походе.

Подводная лодка встретилась ночью с вражеским конвоем, который шел из Констанцы в Одессу. Тоненький серпик молодой луны тускло освещал мглистую поверхность спокойного моря, и сигнальщики не могли обнаруживать корабли и транспорты противника на расстоянии, превышающем 5—7 кабельтовых. Гидроакустическая аппаратура того времени плохо работала в летние месяцы, особенно на Черном море. Поэтому конвой фашистов, состоявший из двух транспортов и большого числа охранявших их малых судов, обнаружен был лишь тогда, когда он, двигаясь черной лавиной, наполз на «М-117» и подводная лодка случайно оказалась внутри ордера. Подводники не растерялись и тут же пристроились в общий ордер и начали двигаться вместе с конвоем, выжидая, когда можно будет развернуться и выпустить торпеды по транспортам.

— Более часа мы шли в составе того проклятого конвоя, — Кесаев вытер вспотевший лоб, — и никак не могли выбрать момент для атаки. Справа от нас шли катера-охотники. Мы оказались в строю колонны самоходных барж, а слева на траверзе мы имели головной транс порт, за ним в 3—5 кабельтовых шел второй...

— Как же это вас не обнаружили? — удивился я. [137]

— Меня это даже возмущало. Мы считали себя оскорбленными, что фашисты обращали на нас так мало внимания. Наблюдение у них, вероятно, аховое, — Кесаев развел руками и улыбнулся. — Во всяком случае я за них не отвечаю...

Мы все рассмеялись.

— Силуэты наших лодок ночью очень похожи на силуэты самоходных барж, — комдив словно пытался оправдать ротозейство фашистов.

— Когда конвой развернулся вот здесь, у мыса, — Кесаев ткнул карандашом в карту, — и лег курсом на север, кто-то на мостике пошутил: «Так они нас могут привести в свой порт». Однако никуда им не удалось нас привести. В 3 часа 23 минуты раздался сильнейший взрыв. Головной транспорт фашистов загорелся в море как гигантский факел, и начал тонуть. Нам стало ясно, что транспорт, вероятно, наскочил на мину и...

— Нет, — возразил комдив, — не то. Конвой атаковал Борис Кудрявцев и торпедировал транспорт... — Hy-y?.. — Кесаев даже вскочил. — Вот молодец, рыжий черт. Орел! А где он сейчас?

— Возвращается в базу, — с ноткой самодовольства отвечал Лев Петрович, — но прибудет только завтра. Лодка медленно идет, имеет существенные повреждения линии вала и машин. Кудрявцев сообщил, что после атаки очень сильно бомбили...

— Да, да,, да! — спохватился Кесаев. — Значит, это он принял на себя всю ярость контратаки противника...

— Вы рассказывайте по порядку, — поправил Хияйнен.

— Да, так вот. Как только взорвался головной транспорт, все баржи в конвое начали поворот вправо, в сторону моря. В этот момент мы и получили возможность маневрировать для торпедной атаки. Лодка на полном ходу резко развернулась вправо, и через минуту мы выпустили две торпеды по второму транспорту. Обе попали в его кормовую часть. Транспорт, охваченный пламенем, начал тонуть, но мы не могли наблюдать за ним. Сыграли срочное погружение и ушли под воду. Катера-охотники уже бомбили, как мы тогда думали, «чистую воду» по другую сторону конвоя, и нас некому было преследовать. Теперь-то, конечно, понятно, что враг преследовал подводную лодку Бориса Кудрявцева, а о нашем присутствии вообще не подозревал... [138]

— Нет, они вас обнаружили, но не считали достойным противником... — пошутил Прокофьев, но, встретив осуждающий взгляд комдива, осекся.

— Шутки потом, — строго оказал Лев Петрович. — Значит, на вас не сбросили ни одной бомбы?

— Никак нет, нас не преследовали вообще.

— А где же вы получили повреждения, о которых докладывали в рапорте?

— Ах, да, — вспомнил Кесаев, — это еще раньше нас ловушки поймали, на переходе...

— Поймали и всыпали? — прыснул Прокофьев.

— Опять шутки! — одернул его Лев Петрович, но и сам не выдержал и рассмеялся. — Ему все же всыпали меньше, чем вам, вы, очевидно, помните...

— Зато мы одну ловушку сами послали к праотцам, а «М-117», я вижу, нет, — под общий смех парировал нападки комдива Прокофьев.

— Расскажите о соприкосновении с ловушками, — Продолжая улыбаться, приказал Лев Петрович Кесаеву.

— Еще в пути, за восемь часов до занятия позиции, находясь в надводном положении, мы вдруг встретились с ловушками. Видимость была не более 10—12 кабельтовых, и мы просто наскочили на них. Расстояние до головной ловушки не превышало 8—10 кабельтовых. Сразу же сыграли срочное погружение, ушли за большую глубину и начали маневрирование с целью уклонения. Но лодка тоже оказалась замеченной, и преследование началось немедленно. На нас сбросили 56 глубинных бомб и причинили лодке повреждения. Мы уклонялись в течение четырех часов и, надо признаться, едва-едва оторвались от невероятно цепкого врага. У них, видно, гидроакустика работает хорошо...

— На разбор похода с офицерским составом приготовите подробную карту не только боевого соприкосновения с конвоем, но и с ловушками, — приказал комдив Кесаеву. — Эти суда-ловушки представляют известную опасность для нас, и ими нельзя пренебрегать. Каждому командиру корабля надо изучить все подробности их тактических приемов и все имеющиеся о них разведывательные данные. Установим такой порядок: перед выходом в море командир лодки сдает зачет... нет, специальный экзамен по судам-ловушкам врага. [139]

— Опять экзамен! — вырвалось у кого-то из сидевших в задних рядах.

Хияйнен слышал эту реплику, но промолчал. Лев Петрович очень любил экзаменовать подчиненных, причем самым строгим образом. Многие офицеры не сразу осознавали необходимость постоянного штудирования уже изрядно приевшихся предметов и тяготились строгостью начальника, но, побывав в море, в боевых переделках, те же подводники не раз с. благодарностью вспоминали «дотошного батю» Льва Петровича, который заставлял их по-настоящему овладевать своей специальностью, без чего победа над врагом была немыслима.

— Как действовал экипаж в бою? — спросил комдив.

— Все подводники в бою вели себя отлично, — отвечал Кесаев, — по действиям подчиненных у меня замечаний нет.

— Мне кажется, вы недостаточно самокритичны, — заметил комдив. — Почему сигнальщики поздно обнаружили конвой и суда-ловушки? Оба раза, по-моему, они просто прозевали и поставили корабль в тяжелое положение, а вы говорите: замечаний нет.

— Товарищ капитан второго ранга, — упорствовал Кесаев, — видимость плохая была. За что же сигнальщиков винить? Я ведь сам с мостика не, сходил, все время смотрел за горизонтом и не смог своевременно обнаружить. Противник совсем нас не заметил, хотя мы...

— Ну во-от, нашел с кем равняться, — расхохотавшись, зашумели сразу все.

— Нет, нет, нет! — спохватился Кесаев. — Я же не равняться...

— Вот что, — заметил строго комдив, — вы проверьте еще раз вашу оценку работы сигнальщиков в походе. Имейте в виду, что, когда на кораблях будут прорабатывать материалы похода, ваших сигнальщиков будут критиковать нещадно, а заодно с ними и вас... за отсутствие требовательности.

— Есть! — коротко ответил Кесаев.

— В лучшую сторону есть отличившиеся? — спросил комдив.

— Есть. Я считаю, трюмных машинистов надо всех выделить, как лучших. Они рекордно быстро исправили основные повреждения механизмов и обеспечили боеспособность корабля. [140]

— Подумайте о представлении их к правительственным наградам. Доложите свои соображения завтра. А сейчас идите мыться, есть и отдыхать. Мы пойдем досматривать концерт, — заключил Лев Петрович, глянув на ручные часы.

На палубе плавбазы было по-прежнему многолюдно. Матросы и старшины слушали подводников «М-117», рассказывавших подробности о последнем победном походе своего корабля.

— Ярослав Константинович! — услышал я знакомый голое, — Вы знаете, какое интересное письмо я получил только что? Просто диво.

— Нет, конечно, откуда же мне знать...

— Алексея Васильевича помните?

— Какого Алексея. Васильевича?

— Алексея Васильевича Рождественского, неужели не помните? Учителя, в Севастополе.

— Помню, как же не помнить! Он ведь тогда струсил и решил ехать умирать домой в деревню. Где же он? Жив, значит?

— Не только жив, но даже отличился в боях с фашистами! — Метелев говорил очень возбужденно. — В партизанах был, ранили, сейчас находится на излечении в каком-то госпитале, награжден орденом Отечественной войны. Молодец, верно?

— Даже не верится. Вот уж не ожидал я от него такой прыти.

— Мне кажется, он тогда не вполне понимал обстановку. Он еще не сознавал, что началась не простая война между государствами, а смертельная схватка за сохранение самого дорогого — нашего социалистического государства. А когда позже он понял, наконец, что вопрос стоит так: быть или не быть социализму, придут темные силы фашизма в нашу страну или они будут уничтожены, Рождественский, как настоящий патриот своей Родины, поборол в себе чувство страха и неуверенности и надежно занял свое место в строю бойцов — народных мстителей...

— Вы, конечно, правы, дядя Ефим, — согласился я.

— В этом сила нашего государства, проявление любви нашего народа к социалистическому Отечеству. Отсюда и массовый героизм на фронте, и презрение к смерти, и самоотверженный труд в тылу, и железная воля к победе, [141] и жгучая ненависть к врагу, и другие качества наших людей...

— Вы на концерт не идете? — прервал я разговор.

— Иду, пойдем, по дороге поговорим. И мы пошли в сторону клуба, куда направлялись и другие подводники, приходившие встречать «М-117».

— О чем еще пишет Рождественский? — спросил я, когда мы сошли с трапа и направились в сторону береговой базы. — Как он узнал ваш адрес?

— Он просто адресовал: «Командующему Черноморским флотом — для Ефима Ефимовича Метелева», и я, представьте себе, получил письмо. Написано оно в патриотическом духе, и в нем много интересных мыслей. А в конце письма он просит, чтобы я сообщил ему свой адрес. Хочет выслать мне деньги, которые он взял у меня в Севастополе.

— Война войной, а долг помнит.

— Чудак он, конечно. Зачем мне эти деньги? Хорошо, что написал, я очень доволен, но о деньгах он зря...

— Дядя Ефим, а письмо это при вас? — Я специально искал вас, чтобы показать его. Мне не хотелось бы, чтобы вы остались плохого мнения об Алексее Васильевиче. Вы осудили его за растерянность. Мне даже жаль было старика. А теперь он реабилитирован, не так ли?

— Я считаю, вполне. Но тогда он ведь струсил, ну, а разве можно уважать труса?

— Да, тогда он, конечно, растерялся, это верно.

— Дядя Ефим, мы у себя на лодке проводим «минутки обмена письмами». Собирается весь экипаж, и каждый, кто получил от своих близких и родных интересное письмо, читает его вслух, а затем мы обмениваемся мнениями...

— Знаю об этом. И не только на вашей, на многих других лодках делают то же самое.

— Так вот, может быть, и письмо Рождественского...

— Думаю, что и оно будет иметь воспитательное значение. С удовольствием зачитаю его твоим подводникам. Договорились. Когда это нужно?

— Завтра в обеденный перерыв, на пирсе, согласны?

— Хорошо. Только ты меня не задержишь?

— Обычно мы отводим на это полчаса. Я тоже хочу [142] зачитать товарищам отдельные куски из писем, полученных мною.

— Что же это за письма?

— Из Сванетии, — показал я на север, где, несмотря на темноту ночи, довольно явственно различались белевшие вдали снежные вершины гор, за которыми была моя родина.

— Переписываешься с земляками? Это весьма похвально!

— К сожалению, не могу похвастаться, что я им много пишу. Пишут больше они. Но изредка все же отвечаю.

— И то хорошо. Осуждаю тех, кто забывает о своих земляках, родственниках и друзьях и не находит времени, чтобы хоть изредка писать им.

— Я хочу поделиться с подводниками письмом одного свана из села Лабскалд. Это село расположено на высоте 2500 метров над уровнем моря, на самой, так сказать, мансарде Кавказа...

— Ты мне почти никогда не рассказывал о Сванетии, а о ней мало кто знает.

Мы дошли до клуба, и Метелев остановился, не собираясь входить в помещение.

— Если не возражаешь, постоим, поговорим еще немного.

— А может, встретимся в другой раз?

— Нет, в другой раз у нас может не найтись времени. Ты расскажи, хотя бы коротко, о своей Сванетии.

— Ну что о ней можно сказать коротко? — призадумался я. — В высокогорной котловине, зажатой между Главным Кавказским и Сванским хребтами, расположена крохотная страна Сванетия. Некоторые вершины этих гор, окружающих нашу маленькую страну, выше знаменитого Монблана.

До Октябрьской революции цивилизованный мир почти ничего не знал о Сванетии. И сваны почти ничего не знали о цивилизации. Отгороженные труднопроходимыми горами и ущельями, сваны долгие столетия были оторваны от всего мира. Впрочем, сваны и не стремились к общению с внешним миром, так как именно оттуда исходила угроза порабощения. И сваны жили в постоянном страхе, в ожидании нашествия иноземных поработителей. Именно этим и объясняется, что дома сванов [143] представляют собою неприступные в высокогорных условиях крепости, замки. Сваны строили свои дома из камня, зачастую без окон, и над каждым домом возвышалась белая, в четыре — пять этажей, башня, служившая свану и его семье укрытием в случае вражеского нападения. Мингрельский князь Дадиани в 1645 году вторгся со своей дружиной в Сванетию, но ему удалось завоевать, ограбить и разорить лишь несколько сел.

Сваны других селений, засевшие в своих башнях, выдержали осаду и затем разгромили врага.

Шапка князя Дадиани и поныне хранится в мужальской церкви Спаса, как вещественная память о боевых делах сванов.

Подобных набегов Сванетия помнит много. До Октябрьской революции не было случая, чтобы в эту страну «постучался кто-нибудь с добрым намерением». Все стремились поработить ее. Ко времени Октябрьской революции вея страна, за исключением самой верхней, восточной части, по праву называемой Вольной Сванетией, была захвачена князьями Дедешкелиани и Дадиани. Блокированная со всех сторон, подвергавшаяся постоянному соляному голоду, Вольная Сванетия в 1853 году была вынуждена присягнуть на верность русскому царю и принять русское подданство. Сванам было обещано очень много, но царское правительство и не думало выполнять свои обещания.

Самодержавная политика и княжеский гнет тормозили развитие экономики и культуры Сванетии. Страна не имела даже дорог для связи с внешним миром. Царское правительство и обосновавшиеся, здесь князья были заинтересованы в том, чтобы сваны Оставались в первобытном состоянии, находились во власти суеверий и предрассудков, которые в этом народе, целиком зависевшем от суровой стихии, были развиты, как ни в каком другом народе.

Мое детство протекало в Сванетии, в селе Лахири, как раз в то время, когда и эту страну озарило солнце Октября. Освобождение сванов от первобытных суеверий и религиозного дурмана происходило, весьма своеобразно. После установления в Сванетии Советской власти страна расцвела. Открылись школы, больницы, сваны потянулись к образованию. Сванов-студентов можно встретить в институтах Тбилиси, Москвы, Ленинграда и других [144] городов нашей Родины. И неудивительно, конечно, что эти великие завоевания для сванов дороже жизни, они не отдадут их никаким оккупантам.

— На твоем месте, — сказал Метелев, — я обо всем этом рассказал бы морякам «Малютки». Используй и письмо, если оно интересное, и обязательно увяжи его с историей Сванетии.

— Письмо интересное. Я, конечно, не помню его от слова до слова, но содержание его примерно такое: «Мне уже так много лет, что никто не помнит, когда я родился, да и сам я не знаю, сколько прошло с тех пор лет. Но если бы я был на твоей лодке, которая, говорят, может плавать под водой, то пробрался бы по рекам к врагу и взорвал заводы, где враги делают порох, а без пороха они не смогут воевать. Только, когда будешь завод с порохом взрывать, смотри будь осторожнее, сам можешь погибнуть...» — Конечно, это наивно, но имеет глубокий смысл. О подводных лодках он имеет своеобразное представление, но по-своему пытается вдохновить меня на ратный подвиг.

— О чем это вы шепчетесь? — послышался В темноте голос проходившего мимо Куприянова. — На концерт почему не идете?

— Сейчас идем, Иван Иванович, — отозвался Метелев. — Ярослав Константинович рассказывает мне о своей Сванетии.

— Рассказал бы и нам как-нибудь на общем сборе подводников, — заметил Куприянов. — Договорились? А сейчас айда на концерт!

Клуб был переполнен. Когда мы вошли в зал, артист начал читать рассказ Петра Северова о трагической судьбе киевской футбольной команды «Динамо». Мастерство актера как бы перенесло нас на стадион оккупированного фашистами Киева.

...Вот в первых рядах трибун расположились эсэсовцы. Они довольны своей затеей. Сегодня они продемонстрируют киевлянам преимущество армейских спортсменов, наглядно убедят непокорных русских в превосходстве немецкой нации и в бесполезности сопротивления ей. Стадион заполнен жителями города, насильно согнанными на показательный футбольный матч между немецкой командой «Люфтваффе» и командой местного хлебозавода. Киевляне понимают основной смысл [145] эсэсовской затеи, и, хотя никто не слышал о существовании футбольной команды хлебозавода, в глубине души у каждого теплится надежда: «Авось наши набьют фашистам».

На стадион выбегает команда «Люфтваффе». Фашистские футболисты в хорошей спортивной форме. Эсэсовцы встречают их маршем на губных гармошках. С противоположной стороны стадиона появляются измученные, истощенные советские спортсмены. Их только что привезла тюремная машина, которая будет ждать их за воротами стадиона. Киевляне узнают своих любимых футболистов — Трусевича, Клименко, Кузьменко, Балакина, Тютчева и других. Это футболисты киевского «Динамо».

В тяжелые дни защиты столицы Украины спортсмены «Динамо» сражались с фашистскими интервентами далеко за Днепром. Воинская часть, в которой они служили, попала в окружение, и вырваться из фашистских когтей удалось лишь немногим. Захваченные в плен советские спортсмены сперва были брошены в концлагерь, но оккупантам нужны были рабочие руки, и вскоре их прислали на хлебозавод, где они должны были работать по двенадцать и больше часов в сутки, получая за это всего лишь 300 граммов хлеба. Разве могли они думать о каких-то соревнованиях? Но их доставили на стадион под дулами пистолетов.

Раздается свисток судьи, возвещающий о начале игры. Динамовцы предупреждены о том, что они должны проиграть фашистской команде, иначе — смертная казнь. Судья грубо нарушает общепринятые правила не замечая вопиющих хулиганских поступков немецких футболистов и придираясь к советским спортсменам. В первые же минуты игры центр нападения фашистской команды сбивает с ног вратаря, который теряет сознание. И хотя лицо у Трусевича в крови, ему не собираются оказать медицинскую помощь. Эсэсовцы и спортсмены «Люфтваффе» не скрывают своей радости.

Закусив губы, скорбно молчат киевляне...

...Актер сделал паузу, и я окидываю взглядом сосредоточенные лица подводников. В грозном молчании сжимают они зубы. Глаза этих мужественных людей говорят о том, что они готовы к самой жестокой схватке с врагом, чтобы отомстить за поруганную честь советских людей... [146]

Пользуясь отсутствием вратаря, футболисты «Люфтваффе» забивают мяч в ворота динамовцев. Раздаются свист и крики на скамьях эсэсовцев. Однако вскоре Трусевич приходит в себя и снова занимает свое место в воротах киевлян. И вдруг происходит нечто ошеломляющее. Динамовцы переходят в решительное наступление. Следует атака за атакой, инициатива вырвана из рук «Люфтваффе». Фашистские футболисты в отчаянии пускают в ход кулаки, ругаются и грозят всеми земными карами... Но все напрасно. Правый край Клименко красиво забивает гол. Громовая овация, стадион ликует. Через несколько минут киевляне забивают еще один гол в ворота «Люфтваффе». Диктор по радио грозит «красным агитаторам», выкрикивающим «неуважительные слова» по адресу немецких армейских спортсменов, но его голос тонет в шуме ликующего стадиона.

До конца игры динамовцы забивают еще четыре гола и заканчивают матч со счетом 6 : 1 в свою пользу. Эсэсовцы сконфуженно покидают стадион. Советских футболистов хватают и грубо тащат в тюремную машину, которая отвозит их к месту казни. Перед смертью Трусевич высоко поднимает сжатые кулаки и, грозя ненавистным оккупантам, кричит:

— Мы разгромили вас на футбольном поле, разгромим и в боях!

...Рассказ произвел на подводников сильное впечатление.

В зал вошел дежурный по штабу, с трудом пробрался к комдиву и стал ему что-то докладывать. Хияйнен тут же встал, отыскал меня глазами и сделал знак, чтобы я вышел за ним из помещения.

Лев Петрович быстро и молча шел на плавбазу «Эльбрус». Я едва поспевал за ним.

— Как вам понравился рассказ о динамовцах Киева, товарищ капитан второго ранга? — нарушил я молчание. — Прямо хватает за живое, не правда ли? Так и хочется отомстить этим варварам...

— Вот вам и представляется такая возможность, — ответил комдив, — освободилась позиция. Я думаю послать вашу «Малютку».

— А чья позиция освободилась — разрешите узнать?

— Хаханов утопил транспорт с войсками, возвращается. [147]

— Молодец! Это сегодня уже вторая победа.

— Третья. Вы забыли Кудрявцева.

В штабе Льва Петровича уже ждали офицеры с картами и другими документами, чтобы подробно доложить обстановку на театре.

— Готовьте корабль к срочному выходу! — приказал мне Хияйнен после беглого просмотра документов.

— Есть! К которому часу прикажете доложить?

— Срочный выход! Выпустим сразу по готовности. У вас еще работы много: не все запасы пополнены, экипаж на вечере на фабрике...

— Люди будут на корабле через десять минут! А пополнение всех запасов займет не более одного часа...

— Даю вам на все два часа!

— Есть два часа! Прошу разрешения идти.

— Подождите, — Лев Петрович придвинулся к морской карте, на которой разноцветными карандашами была нанесена оперативная обстановка в районе нашего базирования. — У выхода из нашей базы на боевой позиции находится немецкая подводная лодка. Предположительно «U-21». Выход из базы и проход через ее позицию должен быть совершен искусно и обязательно в темное время суток.

— А ее не будут загонять под воду на время выхода? — поинтересовался я.

— Нет, командир базы имеет задание во что бы то ни стало уничтожить эту немецкую лодку, и он ее зря пугать не собирается. Но пока ему удастся выследить и наверняка атаковать ее, может пройти много времени. А мы ждать не можем. Поэтому нужно выйти затемно и проскочить через вражескую позицию, полагаясь на свое искусство, понятно?

— Так точно, понял!

— Пока корабль будет пополняться запасами, подумайте о вариантах выхода из базы и доложите мне свои соображения. Все, идите исполняйте!

Уже через час по получении приказания «Малютка» готова была к выходу в море. Кормовые швартовы были отданы, но в этот момент я услышал с борта «Эльбруса» слова Хияйнена: «Иосселиани, повремените с отходом!» Одновременно со стороны моря раздались гулкие разрывы глубинных бомб и артиллерийская канонада. [148]

Но вскоре прекратились и грохот орудий и разрывы знакомых глубинок, и в бухте снова воцарилась тишина, которую нарушал лишь многоголосый хор лягушек из окружавших базу болот. А через некоторое время завыли и шакалы, которые во время бомбежки молчали, трусливо забившись в кусты.

Сходить с борта «Малютки» никому не разрешалось, и мы стояли на швартовах в ожидании дальнейших приказаний. Примерно через полчаса мы услышали шутливое обращение Ивана Ивановича:

— Эй вы, орлы-именинники! Поздравляю вас!

— С чем? — раздались голоса.

— Командир базы своими кораблями утопил немецкую подводную лодку!..

— В самом деле утопил или?..

Мы ведь знаем, как иногда топят подводные лодки. Нашу «Малютку» тоже дважды фашисты объявляли утопленной...

— Сомнений нет! — послышался радостный голос Ивана Ивановича. — Сообщили, что на воде подобрали двух немцев из экипажа подводной лодки.

Еще через полчаса мы покинули бухту и взяли курс на запад, на боевую позицию. [149]