В бою

«Малютка» была ошвартована к берегу глубокой протоки. Развесистые ветви дуба защищали ее от знойного августовского солнца. Прямо по носу, в двух кабельтовых от нее, стояла плавбаза «Эльбрус». По единственной тропинке, связывавшей «Малютку» с плавбазой, непрерывной цепью двигались подводники. Они переносили боеприпасы, продовольствие, обмундирование.

— В шестнадцать часов все должно быть готово! — напомнил я боцману, руководившему работами.

— Так точно! — ответил боцман Халилов сиплым басом. — Все будет готово!

— Еще надо в бане помыться, пройти медосмотр, проверить в лодке крепления по-штормовому и...

— Есть, товарищ командир. Здесь, на новом месте, нас воздушными тревогами не беспокоят, все сделаем, успеем.

— Хорошо, что мы сюда перебазировались, — согласился с боцманом корабельный штурман лейтенант Глоба, подтянутый, очень юный офицер, — а то эти тревоги все нервы перегрызли...

— Ваши нервы пилой не перепилишь, не то чтобы перегрызть, — возразил я.

Лейтенант Яков Глоба принадлежал к числу невозмутимых, даже несколько флегматичных людей. Его ничто и никогда не возмущало, и вывести его из себя было очень трудно.

— Это только так кажется, — серьезно ответил мне Глоба. [77]

— Значит, нравится вам это место?

— Есть свои минусы и здесь...

— Какие?

— А взять, например, это, — штурман показал на рога буйволов, которыми была усеяна вся протока. Каждая пара этих причудливых рогов венчала прятавшуюся под водой тушу огромного животного, спасавшегося от дневного зноя.

— В случае, если нужно срочно, из протоки не выйдешь, — пояснил Глоба, — согнать их с места невозможно.

— Это верно. Но какие мирные животные, не правда ли? Вы их впервые видите?

— Впервые. Но... они не такие уж мирные. Вчера два буйвола подрались около лодки. Так знаете что было? Едва лодку не опрокинули... Гонялись друг за другом и подняли такую волну, что вода через верхний люк попадала даже в центральный пост. И мы ничего не могли поделать с ними. Вызвали хозяина. Тот притащил горящее полено и начал бить им по носам разъяренных животных. Кое-как усмирил, но заявил, что полного мира между подравшимися уже не будет и что одного из них придется продать.

На плавбазе меня и штурмана принял командир дивизиона. Он подробно проинформировал нас об обстановке на море в районе позиции, куда предполагалось послать нашу «Малютку». Затем Хияйнен задал несколько вопросов штурману и, видимо, удовлетворенный ответами, отпустил его.

— Подготовку к походу вы провели хорошо, — сказал мне Лев Петрович, когда Глоба вышел из каюты, — личный состав вашей лодки прошел большую школу...

— Академию, говорят, — вставил я.

— Пожалуй, так. Во всяком случае экзамены были настоящие. И вас... немножко подергали, правда?

— Я ведь тоже экзаменовался...

— А вы хотели, чтобы вас обошли? Нет уж, с командира спрос должен быть повышенный. Иначе нельзя.

— Я не в претензии.

— В общем, теперь все зависит от вас. Экипаж подготовлен для действий в любых условиях. Последние выходы в море показали высокую выучку личного состава и хорошее состояние механизмов. Сегодня с наступлением [78] темноты — боевой выход. Точное время в документах. Их вам вручат в шестнадцать часов. Провожать придем.

Выйдя из каюты комдива, я встретил фельдшера плавбазы, главстаршину Нину Тесленок и понял, почему многие подводники заглядывались на нее. Нина была очень хороша.

— У вас есть свободное время? — спросил я ее.

— Смотря для чего, — улыбнулась Нина.

— Я хочу пригласить вас на подводную лодку...

— Что вы! Матросы разбегутся: «Женщина на корабле — быть беде»...

— Вот потому-то я и приглашаю вас. Надо же бороться с суевериями. Мои подводники не разбегутся, не бойтесь. Я им скажу словами грузинского поэта: «Женщина, как мать, украшает общество, она, как благодетель, приносит счастье».

Мне долго пришлось убеждать девушку посетить «Малютку» в день нашего выхода в море.

Каким путем проникали различные суеверия в среду советских моряков, объяснить трудно, но факт оставался фактом. Только во время войны эти суеверия получили особенно широкое распространение и приносили определенный вред. Я знаю случаи, когда срывались выходы в море, назначенные на понедельники и тринадцатые числа.

Хотелось внушить подводникам, что успех зависит только от их выучки, воли к победе, настойчивости. Мне казалось, что бытовавшие среди части моряков суеверия, вера в приметы могут в отдельных случаях привести к фатализму, который в решающую минуту может нарушить контакт между командиром и подчиненными.

Подойдя к трапу, я пропустил вперед Нину Тесленок. Провожаемая удивленными взглядами подводников, она проворно вскочила на палубу «Малютки».

— Добро пожаловать! — забыв о субординации, расплылся в улыбке Каркоцкий и протянул руку девушке.

— Здравствуйте... здравствуйте! — запнувшись, ответила Нина, и на ее щеках выступил румянец смущения. — Меня подводники не заругают? Женщина на корабле...

— У нас суеверных чудаков мало, — парторг глянул на удивленные лица окружающих и добавил: — Вернее, нет совсем. [79]

— Я же вам говорил, — поддержал я Каркоцкого, — народ у нас сознательный. — И я громко произнес запомнившееся мне изречение грузинского поэта.

— Поэту не воевать, дай бог ему здоровья, — буркнул кто-то, вызвав этим общий смех.

— Главстаршина Нина Тесленок сегодня наша гостья. Будем же гостеприимны! — заключил я, вглядываясь в лица моряков.

Мы пригласили Нину пообедать с нами, и когда после обеда прощались с нею, многим, вероятно, не очень хотелось, чтобы она уходила с корабля. Во всяком случае своей непосредственностью, острым умом и веселым нравом Нина сумела оставить о себе хороший след в сердцах моряков.

А когда спустились вечерние сумерки и из-за старых чинар, перекрывавших узкую протоку, на лодках стало совсем темно, «Малютка» бесшумно отдала швартовы и развернулась носом к выходу в море. Вскоре темнота поглотила провожавших нас начальников, товарищей и друзей. Подводная лодка двигалась по протоке при полном затемнении.

Но вот и чинары оказались позади, и «Малютка» закачалась на волнах открытого моря. Теперь о близости берега свидетельствовал только вой шакалов, которые в ту ночь особенно усердствовали по обоим берегам протоки.

На море был полный штиль. Яркие южные звезды щедро усыпали темное небо. Ничто уже не нарушало тишину, кроме легкого шороха волн и мерного постукивания судовых двигателей.

— Ну как, товарищ Фомагин, хороший вечерок?

— Так точно, товарищ командир! — ответил матрос, не отрываясь, как это положено сигнальщику, от ночного бинокля.

— У вас в Бизяевке такие бывают?

Иван Фомагин был влюблен в свою Бизяевку, деревню близ Казани, на Волге, и по его рассказам получалось, что лучше Бизяевки на земле места нет.

— Нет, товарищ командир. Там, конечно, не такие, но... не хуже... Товарищ командир, — переменив вдруг тему разговора, сказал сигнальщик, — Поедайло... и некоторые с ним тоже соглашаются... Плохое у них настроение...

— Почему? [80]

— Говорят: тринадцатого вышли... девушка была перед выходом, буйволов в воде не было под вечер... Плохие, мол, приметы.

— Кто это говорит? — спокойно спросил я.

— Поедайло. Остальные вслух не говорят, но... тоже так думают...

— А буйволы при чем здесь?

— В этих местах буйволы всегда в воде находятся, а перед нашим выходом они все ушли. Поедайло и болтает, что это плохая примета.

— Поедайло в этих местах впервые, откуда же он взял такую примету? Не иначе, как сам придумал. Буйволы ушли, потому что к вечеру похолодало.

— И комсорг так говорит, но... Поедайло упорно твердит: а девушка, а тринадцатое число?..

— А у меня свои приметы, товарищ Фомагин, причем мои приметы проверены в бою.

— Какие же это? — заинтересовался Фомагин.

— Вот придем на позицию, утопим фашиста, повернем курсом на базу, тогда и раскрою... А сейчас скажу только, что мои приметы благоприятствуют нашему успешному походу.

Я знал, что от Фомагина весь экипаж узнает о том, что у командира лодки есть какие-то свои особые приметы. Так оно и получилось. Не прошло и двух часов, как на мостик поднялся Каркоцкий.

— Товарищ вахтенный офицер, разрешите выйти покурить! — громко произнес он, высунув голову из люка.

— Добро!

Каркоцкий вышел из рубки с зажженной папиросой и, прикрывая ее рукавом, начал жадно курить.

— Вы очень много курите, старшина, — заметил я, — это вредно.

— Вот одержим победу, брошу курить, совсем брошу, товарищ командир. А пока не могу.

— Я запомню, смотрите!

— Да и ждать-то ведь недолго. Все говорят, что, судя по каким-то вашим приметам, победа не за горами...

— Правильно, — уверенно ответил я, — если встретим врага, утопим обязательно. А вы разве не верите в это?

— Если встретим, я думаю, утопим.

— Значит, и вы верите?

— Получается... [81]

— Надо же как-то бороться с этими нытиками, черт бы их побрал.

— Да нытик-то всего один, товарищ командир. Это Поедайло. Он мутит воду. Комсомольцы наши только им и занимаются. Не одно, так другое выдумает. Разъяснять ему что-либо бесполезно. Он считает себя умнее всех.

— Только отсталые, невежественные люди всегда уверены в своей непогрешимости. Таких надо воспитывать всеми средствами и способами.

— На них действуют лишь наглядные уроки. Грубо говоря, мордой об стол и... все.

На третий день похода «Малютка» заняла боевую позицию у вражеского побережья.

Стояла тихая, безветренная погода. Море снова было спокойное. А это не позволяло пользоваться перископом: сверху виден был след от него.

Оставив вахтенного офицера у перископа, я решил пройтись по отсекам, поговорить с людьми.

В жилых отсеках свободные от вахты подводники были заняты чтением. Пожалуй, нигде так много и охотно не читают, как на подводных лодках, особенно, когда лодка находится в подводном положении.

— Товарищ командир, разрешите обратиться! — встретил меня в электромоторном отсеке старшина Леонид Гудзь.

Видно было, что он чем-то обеспокоен.

— Пожалуйста, — ответил я, обратив внимание на то, что матросы почему-то избегают встречаться со мною взглядами.

— Комиссар дивизиона говорил, что каждый из нас должен все время расти. Правильно?

— Правильно.

— А вот матрос Тельный думает иначе...

— Смотря как расти, — перебил я Гудзя, — если физически, так ему, пожалуй, это уже не надо.

— Нет, физически с него, лентяя, хватит. Здоров, как бугай, — Гудзь метнул свирепый взгляд в сторону смеявшихся матросов, — а учиться не хочет. Сдал зачеты — и на боковую.

— Ну, пусть хоть под водой отдохнет. Мои шутливые реплики несколько обескуражили старшину, но он все же продолжал: [82]

— Пока не прикажешь, ничего сам не догадается сделать — никакой инициативы...

Тельный смущенно переминался с ноги на ногу. Действительно, все экзамены он сдал с оценкой «отлично», и начальники были им довольны.

Старшина Гудзь явно хотел начать дискуссию о Тельном. Мне же она показалась неуместной; у меня, как и у других начальников, к матросу претензий не было. Поэтому я перевел разговор на другую тему, предупредив подводников о возможности атаки и о том, что в штилевую погоду скрытность маневрирования чрезвычайно затруднена.

— В подобных условиях нужно действовать очень точно и правильно, — закончил я.

— Будет исполнено на отлично... — начал было Тельный, но под сердитым взглядом старшины замолчал.

— Постараемся, товарищ командир! — поправил матроса Гудзь.

Выходя из отсека, я слышал, как он начал его разносить за бахвальство.

В дизельном отсеке матросы собрались тесной группкой и о чем-то оживленно беседовали.

— О чем шепчетесь, заговорщики? — обратился я к Каркоцкому.

— Подводим итоги перехода, товарищ командир!

— А я думал, составляете заговор против электриков. Они теперь главные действующие лица...

— Все равно без нас не обойдутся, — возразили матросы. — Все друг от друга зависимы. Один сплоховал — всем плохо.

— Как торпеды? — спросил я в торпедном отсеке у старшины Терлецкого.

— Ждут вашего приказания.

— На какое время планируете бой?

— На завтра после обеда, — не моргнув глазом, ответил Терлецкий.

Шутливое предсказание старшины сбылось. На следующий день, едва подводники закончили обед, вахтенный офицер обнаружил вражеский конвой.

Прозвучали колокола громкого боя, подводники бросились на свои посты. По переговорным трубам непрерывно летели доклады, команды, распоряжения. Каждый [83] был занят своим делом, привычным ухом выделяя команду, идущую в его адрес.

Меньше чем через минуту оружие было готово к бою. Наступила напряженная тишина. Лодка выходила в торпедную атаку.

Конвой фашистов шел вдоль берега. Для сближения с объектом атаки надо было маневрировать в сторону мелководного прибрежного района, что усложняло решение нашей задачи.

Я быстро спустился в центральный пост к штурманскому столику, чтобы взглянуть на карту района. Здесь мое внимание привлек Поедайло. Вид у него был жалкий: руки тряслись, нижняя губа отвисла, на лбу выступили капельки пота.

— Что с вами? — спросил я.

— Возьмите, — протянув резинку, почти крикнул Косик, — и закусите зубами! По крайней мере не будут стучать...

Поедайло, казалось, пришел в себя.

— Нервы, товарищ командир, извините, пожалуйста, — пробормотал он.

— В ваши годы нервы должны быть стальными! Рассмотрев суда противника, мы разочаровались. В окуляре перископа различались всего лишь буксир с баржей и несколько катеров охранения.

— Конвойчик, конечно... не слишком солидный, — размышлял между делом Косик, — но такое большое охранение зря не бывает. Груз, должно быть, ценный.

— Утопим, а там видно будет — ценный или нет, — стараясь подавить охватывающее меня волнение, решил я.

Наша боевая позиция находилась в районе, в котором следовало топить все суда противника независимо от тоннажа, класса и боевой ценности. И вражеские моряки испытывали панический страх перед нашими подводными лодками, уничтожавшими буквально все суда, которые осмеливались выходить в море. Нам было достоверно известно, что в черноморских портах, оккупированных врагом, происходили забастовки матросов торговых судов, отказывавшихся выходить в море.

Лодка проскочила кольцо охранения, и мы очутились перед целью.

— Аппарат — пли! — скомандовал я. [84]

Торпеда вырвалась из аппарата и устремилась к цели. В ту же секунду я понял, что допустил грубейшую ошибку: измеряя расстояние до цели, я забыл, что окуляр перископа не переведен на увеличение. Дальномер при этом, конечно, показывал ложную дистанцию. В результате «Малютка» оказалась настолько близко к атакуемой барже, что взрыв торпеды грозил ей почти в такой же степени, как и барже.

Ухватившись за рукоятку перископа, я с силой перевел перископ на увеличение и вздрогнул, увидев лишь наглухо задраенные иллюминаторы баржи.

— Лево на борт! — скомандовал я, и в этот миг лодка вздрогнула от удара о баржу.

Об опасности, угрожающей «Малютке», знал только я. Остальные считали, что все в порядке.

— Столкнулись с баржей, — тихо сказал я Косику, вытирая со лба рукавом холодный пот.

— Что вы говорите? — вырвалось у Косика, и он беспомощно опустил руки, которые секунду до этого мастерски жонглировали расчетными приспособлениями.

Но прошло десять, двадцать, тридцать секунд, а взрыва так и не последовало.

— Промах! — освободившись от мучительного ожидания катастрофы, сказал я.

— Надо полагать, — согласился Косик.

Развернувшись на обратный курс, я приготовился было поднять перископ, но услышал по переговорной трубе голос гидроакустика старшины Бордок. Он предупреждал о приближении справа впереди катера. Лодка начала маневр на уклонение.

Через минуту катер пронесся над нами. Люди со страхом поглядывали наверх, ожидая, что вслед за шумом винтов могут посыпаться глубинные бомбы.

Судя по тому, как вел себя враг, было не похоже, что он нас преследует. Бордок все время докладывал о том, что катера маневрируют в отдалении от нас.

Я осторожно поднял перископ и осмотрел горизонт. Катера, буксир и баржа сбились в кучу. Смысл такого поведения противника был непонятен. Но лучшей мишени для оставшейся в аппарате торпеды нельзя было и желать.

— Полный ход! Право на борт! — немедленно скомандовал я. — Торпедная атака! [85]

Маневр требовал разворота на 180 градусов. По переговорным трубам я в двух словах сообщил об обстановке на море и о намерении повторно атаковать фашистские суда.

Радоваться было нечему, однако мое настроение поднялось. Было приятно сознавать, что у противника, очевидно, не все в порядке, иначе он не «митинговал» бы в открытом море.

Однако, пока мы маневрировали, фашистские катера рассредоточились и вместе с буксиром уходили на север. баржи видно не было.

Я дал глянуть в перископ Косику. После короткого обмена мнениями мы пришли к выводу, что баржа затонула. Так как расстояние между подводной лодкой и баржей было очень небольшое, то торпеда, очевидно, не успела прийти в состояние готовности к взрыву и, ударившись в борт баржи, как обычная болванка, пробила его.

— Зарезали тупым ножом, — определил Косик.

Теперь можно было объяснить и поведение фашистов. Они, очевидно, не разобрались, отчего внезапно затонула баржа, и не смогли помочь ей. Обо всем этом я сообщил по отсекам и, объявив отбой боевой тревоги, передал благодарность торпедистам, электрикам я боцману.

Боцман «Малютки» мичман Халилов был хороший специалист, но отличался грубостью и упрямством. Это часто мешало ему в работе, особенно когда приходилось иметь дело с корабельным механиком Феодосием Цесевичем, равного которому по твердости характера и силе воли на лодке не было.

Плавучестью управлял обычно Цесевич. А боцман, стоя за горизонтальными рулями и несколько своеобразно представляя законы механики, иногда считал возможным настаивать на той или иной манипуляции с переменным балластом. Механика, невольно вынужденного отвлекаться от своего дела, это приводило в ярость. И мне приходилось тогда мирить этих двух упрямцев.

Однако во время атаки боцман и механик действовали согласованно. И, придя однажды в жилой отсек, Терлецкий съязвил по этому поводу:

— Еще одна — две атаки, и механик не то что усмирит боцмана, а прямо усыновит его... [86]

После всех волнений я решил немного отдохнуть и, добравшись до своей каюты, упал на койку и задремал. Однако спать долго не пришлось.

— Вахтенный просит вас в рубку! — услышал я сквозь сон.

— По-моему, транспорт! — взволнованно доложил лейтенант Глоба, уступая мне окуляр перископа.

Вахтенный не ошибся. Из-за горизонта показались мачты транспорта. Сыграв боевую тревогу, «Малютка» снова устремилась в атаку, готовя вторую торпеду.

Крупный транспорт водоизмещением не менее шести тысяч тонн полным ходом шел вдоль берега на юг. Конвоя не было. Это показалось странным, так как ни одно вражеское судно не могло рассчитывать в этом районе на безнаказанное плавание. Но у фашистов не хватало противолодочного охранения, и там, где им это казалось возможным, они шли на риск.

Пользуясь сумерками и прижимаясь к берегу, транспорт явно рассчитывал проскочить опасный район. Но его настигла наша торпеда.

Однако прошло тридцать две секунды, прежде чем мы услышали взрыв.

Выждав еще некоторое время, я поднял перископ, приспущенный после выпуска торпеды.

Транспорт не двигался, имея крен на правый борт. Из трубы шел легкий дымок, смешанный с белым паром.

— Эх, еще хоть одну бы! — вырвалось у меня.

— Не тонет? — удивился Косик.

— Видимо, нет! Ранен... но не убит, а добивать нечем...

Оставалось ждать, что будет с ним дальше. Транспорт мог бы и затонуть, если бы поднялся шторм, но на море по-прежнему был штиль.

Постояв немного, транспорт словно очнулся, дал ход и, вычерчивая зигзаги, пошел вдоль берега. Развернувшись на параллельный курс, мы неотступно следовали за ним в подводном положении, легко удерживая необходимую дистанцию. Однако вскоре стало темно, и нам не удалось узнать до конца его судьбу.

Со стороны более светлой части горизонта мы обнаружили приближение нескольких морских охотников. Их, видимо, вызвал торпедированный транспорт. Охотники мчались полным ходом. [87]

Мы отвернули в сторону моря и, погрузившись на большую глубину, начали уходить из района боевых действий. Более сорока минут прошли мы курсом на восток, прежде чем услышали отдаленные взрывы глубинных бомб.

— Бомбят, — первым заговорил Косик, подняв на меня глаза, — наверное профилактически... далеко...

— Можно нас поздравить, — на смуглом лице Цесевича появилось что-то похожее на улыбку, — первые глубинки...

— Катера могут быстро приближаться! — вырвалось у Поедайло.

Я повернулся к матросу. Поедайло снова дрожал. Вероятно, он был близок к полной потере самообладания.

— Это как называется? — сурово спросил я.

— По-французски это называется труса-мандражэ, а по-русски не знаю, — хихикал в углу матрос Трапезников, считая, видимо, что я его не слышу.

— Прекратите это безобразие, — обрушился я на него.

— Нечаянно пошутил... товарищ командир, — не знал, как оправдать свою неуместную болтовню Трапезников.

— Опять нервы? Как вам не стыдно? — наступал я на Поедайло.

Матрос ерзал на месте.

— Больше этого не будет. Поверьте...

Несколько глубинных бомб были сброшены, видимо, только затем, чтобы отогнать нас от поврежденного транспорта. Преследования за нами мы не замечали. Пройдя еще около часа под водой, «Малютка» всплыла и, бесшумно рассекая морскую гладь, направилась на восток, к родным берегам.

Появилась возможность сравнительно спокойно проанализировать наши действия за день. Стоя на мостике «Малютки», я долго перебирал в памяти события этого дня. Подробно и критически взвешивая каждое свое действие, я с горечью обнаружил, как много я допустил про. махов. «Ведь если бы не было этих элементарных ошибок, транспорт был бы потоплен, а лодка не подвергалась бы угрозе погибнуть от взрыва собственной торпеды», — раздумывал я и не находил себе оправдания.

— Товарищ командир, снизу докладывают: [88] радиограмма передана, квитанция получена, — прервал мои размышления вахтенный.

Перевалило уже за полночь, когда я, наконец, спустился в центральный пост и пошел в свою каюту. Но в отсеке меня встретил матрос Свиридов и попросил взглянуть на очередной боевой листок.

Листок открывался большой карикатурой: «Малютка» изображалась в виде крокодила, проглатывающего баржу. Внутри крокодила были отсеки. В одном из них сидел трусливый Поедайло и, закатив глаза, молился изображению буйвола, по самые рога погрузившегося в воду у берега нашей протоки. Механик и боцман с самодовольными улыбками смотрели друг на друга. Впрочем, всех подробностей я даже не успел рассмотреть. Карикатура мне не понравилась.

— Мне кажется, здесь пахнет бахвальством, товарищ комсорг. А как вы считаете? — спросил я.

— Немножко есть, — нехотя согласился Свиридов, — зато смешная.

— По-моему, и с Поедайло вы переборщили. Не стоит его так...

— Нет, стоит, стоит, товарищ командир. Он такой болтун! Его ничем не проймешь. Разрешите, товарищ командир?

— Что разрешить? — не понял я.

— Пробрать его.

— Проберите, кто вам запрещает?! Но имейте в виду, Поедайло сам очень сильно переживает... и надо знать меру во всем.

— Есть, товарищ командир! — у Свиридова заблестели глаза. — Переделать карикатуру.

— Ладно, оставьте так. Жалко, много труда затрачено. Кто рисовал?

— Костя Тельный. Ему старшина Гудзь, правда, помогал... Учит любить труд, — с усмешкой пояснил комсорг. Не успел уйти Свиридов, как явился Каркоцкий. Он доложил о неправильном поведении части подводников. Особенно ему не нравился Гудзь, который излишне нервировал своих подчиненных.

— Надо бы пробрать как следует этого губернатора отсека, — закончил парторг.

— Поговорите с Цесевичем, — посоветовал я. — Поставить на место старшину, конечно, следует, но пусть [89] это сделает сначала его непосредственный начальник. Если не поможет, пустим в ход тяжелую артиллерию общественности.

Разговор коснулся и Поедайло. Каркоцкий считал, что «Малютку», как подводную лодку, одержавшую первую боевую победу, в базе будут встречать с большим почетом. И люди, склонные к зазнайству, могут не в меру распоясаться. Под такими людьми старшина имел в виду прежде всего Поедайло.

— Раз он трус, то, конечно, зазнайка и пьяница, — утверждал парторг.

— У нас он еще ни разу не напился.

— У нас он еще ни разу и не увольнялся...

— Напьется, посажу под арест.

Каркоцкий был прав: в базе нас встретили с большими почестями. Несмотря на ранний час, подводники всего соединения выстроились на палубах кораблей, украшенных флагами расцвечивания.

Лишь только нос лодки приблизился к плавбазе, я стремительно поднялся по трапу на палубу корабля и отдал рапорт комдиву.

— Товарищ капитан второго ранга, — произносил я слова рапорта, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул, — подводная лодка «Малютка» вернулась из боевого похода. Уничтожена фашистская баржа с грузом и поврежден транспорт. Механизмы лодки исправны, личный состав здоров!

Принимая рапорт. Лев Петрович смотрел на меня так, как смотрит отец на сына, выдержавшего трудный экзамен.

За официальной частью последовали дружеские поздравления и пожелания. На «Малютку» устремилось так много людей, что, казалось, и одну десятую их не вместят ее тесные отсеки.

Однако не только радости ждали нас в базе. Пока мы были в походе, на фронтах Великой Отечественной войны события развертывались со стремительной быстротой и очень неудачно для нашей Армии и Флота. А мы, находясь в море, ничего не знали, так как не слушали последних известий.

Комиссар дивизиона подробно рассказал нашему экипажу о последних событиях. Только непоколебимая вера в правоту нашего дела, в силы нашего народа и в [90] мудрость Коммунистической партии поддерживали в нас бодрость духа, когда мы узнали о новых оставленных нашими войсками городах и селах.

Это были самые тяжелые дни Великой Отечественной войны, когда опьяненные временными удачами немецко-фашистские войска рвались вперед.

Пал героически сражавшийся с превосходящими силами врага Севастополь. Гитлеровские полчища устремились на Кавказ и подошли к Моздоку. Началась ожесточенная битва на подступах к Сталинграду. Враг подошел вплотную к великому городу Ленина, защитники которого поразили весь мир своей стойкостью и героизмом.

Над нашей Родиной нависла грозная опасность.

Экипаж «Малютки» и не помышлял об отдыхе. Рано утром следующего дня началась подготовка к новому походу. После утреннего доклада командиру дивизиона я возвратился на лодку. Работы на корабле были в полном разгаре. Проверялись и испытывались механизмы, приборы и боевая техника, устранялись мелкие неисправности.

— Товарищ командир, матрос Поедайло вернулся с берега с фонарем и большой шишкой на голове, — доложил мне механик, как только я поднялся на мостик.

— Что за фонарь? — не понял я.

— Синяк под глазом. И то и другое, вероятно, результат воздействия палки или какого-нибудь другого твердого предмета, примененных при обороне, — доложил Цесевич.

— А как он сам объясняет свое состояние?

— Говорит, что упал... но врет, конечно.

— Передайте, чтобы во время перерыва явился ко мне.

— Перерыва в работе никто не желает. Может быть, сейчас вызвать?

— Нужно, чтобы на корабле соблюдался порядок. Перерывы должны быть перерывами, а работа работой!

В те тяжелые дни люди работали, забывая даже о минимальном отдыхе. И, чтобы сохранить силы личного состава, мы буквально заставляли людей отдыхать.

— Товарищ командир, разрешите обратиться! — вмешался в наш разговор с Цесевичем боцман Халилов. — Каким сроком можно располагать для ремонта?

— Ремонта не будет! Нужно проверить состояние [91] боевых механизмов и устранить неисправности. А ремонт мы закончили еще перед выходом в море.

В это время на мостик поднялся возвратившийся с плавбазы Косик. Он поразил меня своим озабоченным, мрачным видом.

— Все он! — пояснил Косик. — Поедайло... Мы с механиком переглянулись. То, что рассказал Косик, было неожиданностью даже для нас. Помощник шел от комиссара дивизиона, у которого находился старик-украинец Григоренко, эвакуированный в начале войны на Кавказ.

— Це ж холира, а не матрос. Це злыдень, — возмущался Григоренко.

Поедайло получил увольнение и едва ступил на берег, как где-то напился. А напившись, вспомнил о победах своей лодки и решил, что теперь ему море по колено.

У старика была молодая и красивая дочка, на которую безуспешно заглядывался не один подводник дивизиона. Поедайло решил посвататься к ней и, ввалившись в дом, довел старика до того, что тот вырвал из ограды жердь и с помощью ее пытался привести в чувство обнаглевшего матроса.

У Поедайло хмель как рукой сняло, и он стал угрожать старику, что добьется выселения его и его дочери. Старик все же успел еще раз угостить жердью Поедайло, который, разбив на прощанье окно, убежал. А старик, не мешкая, пошел к комиссару.

Пока Косик рассказывал мне эту историю, к лодке подошел сам Григоренко. Я пригласил старика на корабль и при нем подверг Поедайло суровому допросу.

Матрос ничего не мог сказать в свое оправдание.

— Двенадцать суток ареста, — до предела использовал я свою командирскую власть.

Но тут, к моему великому удивлению, Григоренко вступился за провинившегося матроса.

— Вы сами побачте, як я его разукрасив, — показал он рукой на шишку и затекший глаз. — Я ж его тим дрючком бив. Подумав, не выживе. А вин крепкий. Такой башкой можно сваи забивать або коней куваты. — Старик дорогой выяснил, что Поедайло участвовал в боевых походах лодки, и готов был простить ему все.

— Цього урока ему на все життя, — показал он [92] палку со сломанным концом, которую он захватил с собой как вещественное доказательство.

Чтобы окончательно успокоить Григоренко, я поручил боцману провести его по кораблю и показать боевую технику.

Уходя с корабля, старик долго уверял меня, что, если бы его Оксана согласилась, он охотно выдал бы ее замуж за подводника.

В обеденный перерыв я приказал построить на пирсе весь состав «Малютки». Перед строем для всеобщего обозрения был поставлен Поедайло. Я подробно рассказал подводникам о проступке матроса и причине прихода на корабль старика Григоренко.

— Вы видите, что Поедайло, — сказал я подводникам, — не только мешает нам, он позорит нас. Я обращаюсь к вам, ко всему нашему боевому коллективу, и прошу помочь командованию перевоспитать матроса. Без вас, говорю прямо, мы не справимся с ним. И придется отправить его в штрафную роту. Но ведь это позор для нашей лодки! Я считаю, что наш коллектив настолько сплочен, что мы поможем Поедайло избежать штрафной роты.

Я знал, что люди переутомлены, что у всех свои дела, свои заботы, но другого выхода не было. Хотелось спасти парня. [93]