Новая веха

В каюту ворвался запыхавшийся Лыфарь.

— Вот это мне нравится! — воскликнул он, хлопнув дверью.

— Что? — повернулся я к товарищу.

— Тебя везде ищут, а ты...

— Кто ищет?

— На лодке ищут. — Лыфарь поднял правую руку и потряс ею в воздухе. — Все порядочные помощники обычно находятся... ты знаешь где?

— Так я же по плану занимаюсь. А ты пришел мешать мне.

— Павел Иванович тебя вызывает.

— Кто?

— Командир бригады. Правда, он вызывал тебя полчаса назад. А может, ты уже был у него?..

В это время раздался стук в дверь, и в каюту влетел раскрасневшийся Глотов.

— Товарищ старший лейтенант! — торопливо заговорил он. — Вас вызывает контр-адмирал!

...Павел Иванович Болтунов пользовался большим авторитетом у всех подводников флота и принадлежал к числу таких начальников, которых подчиневные хотя и побаивались, но уважали. Кроме того, любили его за сердечную заботу о людях и простоту в обращении.

— Поздравляю с назначением командиром подводной лодки! — такими словами встретил меня командир бригады и протянул мне руку.

— Благодарю, товарищ контр-адмирал! — только и нашелся я ответить. [38]

День назначения на должность командира корабля считается у моряков самым счастливым днем в жизни. Стать самостоятельным и полновластным командиром корабля — удел далеко не каждого офицера.

— Уверен, что вы хорошо проявите себя на новой должности, — напутствовал меня Павел Иванович. — Командовать кораблем трудно и очень ответственно. И надо много учиться. Учиться у начальников, у товарищей и... у подчиненных. Если вас назначили командиром, это не значит, что вы уже все знаете. Многое, чего вы не знаете, знают подчиненные.

— Так точно! — скорее механически, чем осознанно, вставил я.

— Зазнайство — враг любого успеха, — продолжал комбриг, медленно направляясь к столу. — Имейте в виду: главное — люди и их воспитание. У нас на лодках золотые люди. Надо только грамотно руководить ими. У командира должен быть стальной характер и доброе, отцовское, заботливое сердце для подчиненных...

И, пожелав успеха, командир бригады отпустил меня. Я еще не успел освоиться со своим назначением, и поэтому, когда шел к себе на корабль, вид у меня был, вероятно, растерянный.

— Что с тобой? У тебя такой вид, будто твою невесту кто-то похитил, — пошутил встретивший меня мой друг Николай Белоруков.

— Назначен командиром лодки, — сказал я, глядя в глаза другу.

— Поздравляю! Уверен, что из тебя получится хороший командир. Но знает ли начальство, что ты...

— Что? — насторожился я.

— Что ты дикарь и от тебя всего можно ожидать?

— Ты всегда шутишь, Николай, а мне не до шуток. Лучше пойдем поговорим серьезно. Ведь надо переварить такое событие, — и я потащил его в свою каюту.

Николай Павлович Белоруков служил помощником командира на подводной лодке «Сталинец». Это был живой, энергичный человек. С его молодого лица, казалось, никогда не сходила улыбка.

— А ты что здесь делаешь? — удивился Белоруков, увидев в моей каюте Лыфаря. — Или ты усвоил железный принцип: если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте? [39]

— Да вот пришел одного приятеля навестить, а его дома нет. Скажи, Ярослав, какое взыскание огреб? — обратился ко мне Лыфарь, сочувственно глядя мне в лицо.

— Никакого.

— Он, брат, назначен командиром... Постой, — обратился ко мне Белоруков, — командиром какой лодки ты назначен?

— «Малютки».

— Ты? Поздравляю! — Лыфарь вскочил с места, схватил меня за плечи и начал дружески тискать.

Наша беседа, во время которой Белоруков и Лыфарь дали мне много ценных товарищеских советов, длилась более часа.

Почти сразу после ухода Белорукова и Лыфаря в каюту без стука вошел капитан третьего ранга Илларион Федотович Фартушный. Я вскочил с места и вытянулся, как по команде «Смирно», приветствуя неожиданного гостя.

Для меня было ясно, почему он так внезапно навестил меня.

В 1938 году, по окончании Высшего военно-морского училища, молодым, неопытным лейтенантом, только что одевшим форменное обмундирование, я прибыл на подводную лодку «Касатка». Командир корабля старший лейтенант Илларион Федотович Фартушный встретил меня, как мне показалось, довольно недоброжелательно.

— Вы назначены командиром штурманской боевой части. Документы ваши я уже смотрел, учились вы, как видно, неплохо, а теперь надо служить!..

— Так точно! — вставил я.

— Сегодня же примите дела, ваш предшественник должен завтра отбыть к новому месту службы...

— Так быстро?..

— Что значит «быстро»? Завтра корабль выходит в море на две недели. Не будем же мы ждать одного человека.

— Сразу... штурманом я, наверное, не смогу. Если бы кто-нибудь помог на первое время...

— Я ваш командир и буду помогать вам, если это потребуется. А теперь идите и принимайте дела, каюта штурмана напротив моей, там вас уже ждут.

Я вышел из каюты командира ошеломленный. В позорном провале в качестве штурмана подводной лодки я [40] теперь не сомневался. Но самое ужасное было то, что путь к отступлению был отрезан: командир безоговорочно приказал принимать дела и готовиться к выходу в море.

— Лейтенант Иосселиани, если не ошибаюсь? — протянул мне жилистую руку улыбающийся офицер, как только я закрыл за собой дверь каюты командира.

— Так точно, Иосселиани, — ответил я.

— Я Нарнов, комиссар корабля, будем знакомы. Вы с командиром уже беседовали?

— Так точно, он приказал принимать дела, завтра — в море...

— Правильно, вам повезло, товарищ Иосселиани. Вы сразу приступите к самостоятельной работе. Мы старого штурмана отдали на повышение. Он на другом корабле будет помощником командира... а на «Касатке» полновластным штурманом будете вы...

Я тут же высказал Нарнову свои опасения.

— Все молодые офицеры обычно поначалу так робеют, — рассмеялся комиссар, — зайдемте на минутку ко мне в каюту, поговорим о том о сем.

Из беседы с Нарновым я понял, что моя биография ему уже хорошо известна, и разговор наш касался только отдельных подробностей моей жизни и учебы.

— Ну что ж, — как бы заключил комиссар нашу беседу, — судя по всему, вы привыкли преодолевать трудности. Вам бояться нечего. Отныне вы будете учиться у нашего командира. Несмотря на свою молодость, Илларион Фартушный отличный воспитатель. Он умеет передавать свои знания подчиненным, помогает в учебе тем, кто хочет что-нибудь узнать, и нетерпим к тем, кто ничем не интересуется или ленится. В общем, ни один молодой лейтенант, подобно вам робко вступивший на борт корабля, не задерживался у него больше двух лет. Обычно за год с небольшим мы их «выгоняем» дальше...

— Как?! — вырвалось у меня.

— Очень просто, — рассмеялся Нарнов, — молодежь овладевает нашим подводным делом и идет дальше на продвижение по службе... Ведь самую лучшую характеристику офицера составляют количество обученных и деловые качества воспитанных им людей.

— Какое там продвижение, хоть бы стать когда-нибудь настоящим штурманом. [41]

— Штурманом вы будете очень скоро, нужно только приложить усилия. Уже после первого похода вы почувствуете себя на ногах...

Поздно вечером я доложил командиру корабля о том, что дела и обязанности штурмана подводной лодки «Касатка» мною приняты. Фартушный в нескольких словах изложил мне цели и характер предстоящего похода, примерные маршруты перехода в район боевой подготовки, сроки выхода и возвращения в базу.

— Произведите предварительную прокладку и подготовьте боевую часть к выходу в море к восьми часам! — закончил Фартушный приказанием свой короткий инструктаж.

Утром я пришел на корабль намного раньше других офицеров и сразу же приступил к штурманским расчетам. К приходу командира предварительная прокладка курсов подводной лодки была произведена.

Выслушав доклад старшего помощника, Фартушный спустился в центральный пост, подошел к моему столику и, бегло проверив мои расчеты, заявил:

— Ну что ж, прокладка произведена... по первому разу даже... неплохо, но малость небрежно!

Похвала эта была настолько неожиданной для меня, что я не нашелся, что сказать, и так и остался стоять, пока командир и комиссар не удалились на мостик.

Когда «Касатка» снялась со швартовов и вышла в море, я был вызван на мостик старпомом и поставлен на вахту.

— Вы, как штурман, обязаны стоять на вахте с первой боевой сменой, — официальным тоном заявил он мне, — сейчас очередь вашей смены, заступайте на вахту!

Робость моих действий на командном пункте не могла ускользнуть от внимательных, опытных глаз Фартушного, который стоял в кормовой части мостика и беседовал с Нарновым.

— Лейтенант Иосселиани, во время учебы в морском училище вы стажировались вахтенным командиром?

— Так точно, стажировался.

— Так вот, здесь у нас в основном такие же обязанности вахтенного командира, какие на вас лежали там. Вы полновластно командуете кораблем. Никакой неуверенности и робости не должно быть. Меня на мостике [42] нет. Не обращайте внимания на то, что я здесь присутствую! Сами командуйте кораблем!

Тем временем сигнальщик доложил о том, что прямо по носу обнаружено плавающее бревно. Я глянул в бинокль и с ужасом убедился в правоте доклада матроса. Подводная лодка имела большой ход, ненавистное бревно быстро сближалось с кораблем и вот-вот могло ударить о борт. Не соображая, что предпринять, я растерянно уставился на командира, но тот смотрел в другую сторону.

— Товарищ вахтенный командир, бревно быстро приближается, ударит в нос подводной лодки! — методично докладывал сигнальщик.

— Товарищ командир, бревно ударит в борт! — закричал я не своим голосом.

— Что вы на меня кричите?! Управляйте кораблем, уклоняйтесь! — Резкий голос Фартушного вывел меня из оцепенения, и я тут же, напрягая голосовые связки, почти истерически скомандовал на руль: «Право на борт!»

Подводная лодка покатилась вправо, и я видел, как злосчастное бревно постепенно начало уходить от нас левее и левее и, наконец, прошло по левому борту, так и не задев корабль.

— Ложитесь на курс! — уже спокойнее, но так же решительно напомнил Фартушный.

— Лево на борт! — громко скомандовал я.

Постепенно все пришло в норму. Корабль, наконец, лег на прежний курс, и бревно осталось далеко за кормой.

Случай с бревном меня очень огорчил. Хотя все на корабле скоро забыли об этом и никто о бревне не вспоминал, я был уверен, что в душе многие смеются надо мной. Всю жизнь я больше всего боялся насмешек, особенно со стороны друзей и товарищей, а теперь, мне казалось, почва для таких насмешек и издевательств была самая подходящая.

Вахту я сдавал командиру минной части старшему лейтенанту Василию Акимовичу Маргасюку. Сдав вахту, я осторожно спросил его, как реагируют подводники на мои промахи на вахте. Маргасюк улыбнулся и почти шепотом сказал:

— Можешь не беспокоиться. Командир не позволяет превращать служебные ошибки в предмет для шуток. Единственно, что он ненавидит и сам иногда высмеивает, это лень. А если этого не наблюдается, он все прощает... [43]

Сменившись с вахты, я спустился в лодку и отправился в жилой отсек, так как изрядно устал, простояв четыре часа на мостике, и решил прилечь отдохнуть. Но едва я растянулся на койке, как мне передали приказание командира явиться в центральный пост. Над штурманским столом с циркулем в руках наклонился Фартушный. Увидев меня, он спросил:

— Куда вы ушли, штурман? Я спустился с мостика вслед за вами, но вы убежали так быстро, что я не смог вас догнать.

— Хотел прилечь отдохнуть...

— Как, уже успели устать?

— Немного. Ночь плохо спал, а вахта...

— Рано устаете, лейтенант! Моряк должен не только приучить себя не спать ночь, другую, но и добиться, чтобы даже не клонило ко сну. А это достигается длительной тренировкой. Потом... потом, сменившись с вахты, надо первым делом бежать к штурманскому столу, проверить прокладку, расчеты... Вам, как молодому штурману, надо бы изучить район нашего плавания...

Фартушный задал несколько контрольных вопросов, и я сразу убедился, что совершенно не знаком с обстановкой на море на участке нашего плавания.

— Теперь ясно? — командир лукаво улыбнулся и вышел из отсека, оставив меня в растерянности у штурманского столика.

Оставшись один, я немедленно приступил к изучению района нашего плавания и вскоре убедился, что задача эта очень трудная и быстро ее решить никак не удастся.

- — Что голову опустил? Почему такой грустный вид? — услышал я вдруг за спиной голос Нарнова. — Зубы не болят случайно?

— Хуже, товарищ комиссар. Ничего из меня не выйдет, теперь я убедился.

— Постой, постой! Ты и впрямь отчаялся, — Нарнов перестал шутить. — Расскажи, в чем дело.

Я рассказал подробно о своем разговоре с Фартушным.

— Только и всего? Вот ты какой! — махнул рукой Нарнов. — Командир ведь не требует невозможного. Все это надо изучать постепенно, а не сразу, в один присест. И потом, с каких это пор комсомольцы впадают в панику? Выпиши в тетрадь все, чего не знаешь, и изучай [44] себе по частям, между делом. Я уверен, что уже через неделю — две ты будешь многое знать наизусть.

До конца дня, отрываясь лишь для наблюдения за приборами кораблевождения, я проработал у штурманского столика. Прокладывая курсы, я еще и еще раз уточнял местонахождение корабля, запоминал и заносил в записную книжку характерные особенности мест, по которым мы проходили.

К вечеру погода начала свежеть, и вскоре поднялся шторм, редкий в летнее время на Черном море. Северовосточный порывистый ветер достигал временами девяти баллов. «Касатку» сильно качало. Через мостик перекатывались огромные волны, вода попадала внутрь корабля. Было холодно не только на мостике, но и в центральном посту, и во всех отсеках лодки.

— Вы ужинали? — услышал я голос Фартушного. — По-моему, время заступать на вахту...

— Никак нет, еще не ужинал!

— Надо все делать своевременно. Быстро идите ужинать, затем на вахту.

— Есть! — ответил я и направился в кают-компанию. Все офицеры уже поужинали и разошлись. В кают-компании оставался только Нарнов, о чем-то беседовавший с вестовым.

— Мне только второе, пожалуйста, первое я есть не буду! — ответил я на предложение вестового.

— Надо ужинать поплотнее, — вмешался комиссар, — иначе может укачать.

— Меня уже укачало, но пока терпимо, — сознался я.

— Молодец, что не скрываешь. А то молодые лейтенанты часто считают позорным признаться, что их укачало. Наш командир говорит, что укачиваются все люди, но все по-разному ведут себя. Одни становятся нетрудоспособными, беспомощными, а другие могут перебороть себя и несут службу.

Пока я поднимался на мостик, на трапе меня окатило с головы до ног, и я предстал перед Фартушным совершенно промокший.

— Товарищ командир, — обратился я к Фартушному, — разрешите спуститься вниз, я переоденусь...

— Не разрешаю! Заступайте на вахту! — строго ответил командир. [45]

Я принял вахту и, не обращая внимания на бешеные волны, обрушивавшие на мостик тонны воды, с высоко поднятой головой встал у козырька рубки, на обычное место вахтенного офицера.

Фартушный молчал, стоя напротив меня, с правой стороны козырька. До моего сознания постепенно начало доходить, что командир, как и я, промок до костей, но не обращал на это внимания.

«Как же я раньше это не сообразил? — думал я с досадой. — Тогда не обращался бы к нему со столь нелепой просьбой... Никогда это не повторится, — решил я, — даже если придется замерзнуть совсем».

— Моряк не должен быть неженкой, — вдруг словно вспомнил обо мне Фартушный. — Ему положено быть закаленным. Холод, голод и другие лишения он должен научиться переносить не на словах, а на деле. Моряк, который кутается в меха или шлепает в... галошах, вы меня извините, — это не моряк... Что касается нашего похода, то основная цель его — приобрести морскую закалку, учить и учиться тому, что нужно моряку-подводнику в боевых условиях, на войне. Ясно?

— Так точно, ясно!

— Раз ясно, остается только исполнять, — мне показалось, что Фартушный улыбнулся, хотя в темноте я не мог видеть его лица.

Сменившись с вахты, я быстро переоделся в сухое и направился к штурманскому столику. Едва я успел проверить по расчетам местонахождение корабля, как рядом со мной оказался спустившийся с мостика Фартушный. Он находился на мостике, пока я, новичок, стоял на вахте, и использовал всякую возможность, чтобы учить меня исправному несению ответственной службы на командном пункте. Но когда на вахту заступил другой, уже опытный офицер, он покинул мостик.

Штурманский столик с картами берегут на корабле, как святыню, и командир, с которого ручьями стекала забортная вода, не мог подойти к нему вплотную. Он стоял На некотором расстоянии от столика и смотрел на карту, на которой строгими линиями было изображено маневрирование нашей подводной лодки.

— С прокладкой у вас, кажется, нормально, — произнес он после некоторого раздумья. — А вы не забыли, что у вас на корабле есть подчиненные? [46]

— Никак нет, хотя...

— Вот, вот, именно «хотя», — улыбнулся Фартушный. — Сменившись с вахты, я бы на вашем месте в такую погоду первым долгом обошел боевые посты своей части, посмотрел бы, все ли в порядке, как подчиненные несут службу.

— Есть, товарищ командир! Сейчас все обойду!

— А после обхода ложиться спать! — напутствовал меня командир. — Отдых тоже необходим. Нельзя перегибать!

Когда после обхода боевых постов я добрался до своей койки, то упал на нее, не раздеваясь, и уснул мертвецким сном. И кто знает, сколько времени я проспал бы, если бы меня не разбудили.

— Солнце, — услышал я сквозь сон, — солнце показалось! Командир приказал...

— Какое солнце?.. — вскочил я, ничего не понимая. — Командир передал: солнце взошло, штурману можно определиться! — доложил посланный за мной корабельный боцман.

— Есть определиться! — И я опрометью бросился в центральный пост.

Но на штатных местах измерительных приборов не оказалось.

— Где секстант, хронометр, приборы?

— Они уже на мостике, товарищ лейтенант, — спокойно ответил боцман, — командир определяется...

Не дослушав боцмана, я поспешил на мостик.

Наблюдение за положением солнца по отношению к земле и определение на основе этих наблюдений места корабля на карте — занятие очень увлекательное. На флоте астрономия всегда пользовалась большой любовью. Офицер, который не мог с помощью приборов определить место корабля на карте, считался неполноценным мореплавателем. Поэтому на кораблях всегда использовалась малейшая возможность для тренировки и учебы, и, как только показывалось солнце, все свободные от вахты и работ офицеры обычно решали астрономические задачи, пристроившись где-нибудь на верхней палубе, на мостике или в отсеках.

Оказалось, что, пока я спал, погода улучшилась. Ветер утих. Море было сравнительно спокойное. Выглянуло [47] солнце, горизонт очистился от туч, и условия для решения астрономических задач были идеальные.

Когда я поднялся на мостик, все командиры с увлечением занимались астрономическими наблюдениями и математическими расчетами.

«Снова попадет, опоздал», — мелькнуло у меня в голове. Но на этот раз мои опасения были напрасны. Фартушный и не думал меня упрекать.

— Штурман, вы видите, какое чудесное солнце?

— Так точно, вижу, товарищ командир!

— Ну, давайте соревноваться! Порядок у нас такой: каждый офицер определяет место корабля и наносит полученные координаты на карту. Кто точнее определит наше место, тот и будет признан победителем. Жюри соревнования — это я.

Весь остаток дня, пока высота солнца позволяла производить замеры, мы решали астрономические задачи. К вечеру у каждого офицера было на карте по нескольку обсервованных мест. Фартушный внимательно изучил полученные каждым результаты и после некоторого раздумья сказал:

— Пожалуй, точнее других решает задачи штурман, хотя он работает недопустимо медленно...

— Это не важно, он ведь впервые! — заступился за меня комиссар. — Набьет руку.

— Я так и знал, что ты будешь на стороне штурмана. — Фартушный бросил лукавый взгляд на Нарнова. — Так и быть, признаем победителем лейтенанта Иосселиани.

Увлеченный своими штурманскими делами, я не замечал, как бегут дни, и был удивлен, когда корабельный фельдшер, оторвав очередной листок календаря, заявил, что мы уже две недели «утюжим» Черное море.

Эти две недели многому меня научили. Я стал чувствовать себя вполне самостоятельным штурманом, и мне иногда уже казалось, что опека командира корабля только мешает мне в работе. Тогда я не понимал еще всей ответственности командира-воспитателя за подчиненных ему людей и их подготовку по специальности. Не понимал я также и того, что мало знать свое дело вообще. Кроме хороших и прочных знаний, нужны еще навыки, доведенные подчас до автоматизма, вошедшие в привычку. Мне [48] казалось, что как только я мало-мальски освою работу штурмана, командир уже не будет стоять рядом со мной на вахте, проверять мои прокладки курсов, решения астрономических задач. А на деле получалось наоборот. Фартушный становился все более придирчивым и требовательным ко мне и как к штурману, и как к вахтенному командиру.

— Вы не первый день на корабле и должны уметь работать аккуратнее, — говорил он порой, поправляя меня.

Я проплавал на подводной лодке два года, считался опытным штурманом, меня выдвинули на должность помощника командира подводной лодки, а Илларион Федотович продолжал наблюдать за мною. Он опекал и учил меня, где и когда только мог. И сегодня, узнав о моем новом назначении, он пришел поздравить меня. Мы долго сидели с Фартушным в моей каюте, дружески беседуя на различные темы, и он давал мне советы, которые должны были помочь мне в моей новой и ответственной роли.

— Помните, еще раз повторяю, что командир подводной лодки — это особая фигура на флоте. Представьте себе: идет война, подводная лодка вышла в море, и ее командиру на большом удалении от Родины приходится самостоятельно решать весьма ответственную задачу, имеющую государственную важность. В море ему уже не с кем посоветоваться, он сам должен все знать. А чтобы все знать, нужно на берегу, в дни пребывания в базе, в дни учебы на полигонах боевой подготовки очень много работать над собой. Мой совет: никогда не думайте, что вы уже все знаете. Такого положения, я считаю, вообще не может быть: лодка — настолько сложное боевое хозяйство, что на ней всегда находится работа.

— Эх, овладеть бы кораблем...

— Овладеть вы овладеете, я не сомневаюсь, — перебил меня Фартушный. — Одна из ваших слабостей (я много раз на это указывал) заключается в том, что вначале вы робко и неуверенно беретесь за дело, а когда мало-мальски овладеваете им, вам кажется, что вы достигли совершенства. Берегитесь этой слабости. На море нужны твердые знания и автоматические навыки. Раздумывать и рыться в своей памяти бывает некогда. Иногда лучше совсем не знать, чем знать как-нибудь. [49]

Я привык безоговорочно верить Фартушному и выслушивал его советы с большим вниманием.

— И еще об одной вещи хотел я вам напомнить, хотя и не впервые буду вам об этом говорить. — Илларион Федотович встал и приготовился, видимо, оставить меня. — Каждый из нас, командиров-коммунистов, является прежде всего активным проводником линии нашей партии, воспитателем своих подчиненных. Иногда вы можете увлечься своей специальностью и забыть о том, что у вас есть подчиненные, которых надо учить, направлять и воспитывать. Не только вы, многие строевые командиры, к сожалению, страдают этой слабостью, забывают о том, что служба в нашем флоте основана на высокой сознательности каждого воина...

Прощаясь с Илларионом Федотовичем, я не мог тогда предполагать, что в последний раз вижу своего учителя и друга.

Фартушный командовал новой быстроходной подводной лодкой самого большого по тем временам водоизмещения. Лодка имела мощное торпедное, минное и артиллерийское вооружение. Только в одном залпе она могла выпустить шесть торпед. Каждый выход в море этой подводной лодки радовал моряков новыми победами над ненавистным врагом. Дерзкие торпедные атаки Фартушного были известны всем подводникам нашего флота.

В последнем бою с противником подводники Фартушного потопили большой транспорт и два боевых корабля из состава итальянского конвоя. После атаки они подверглись ожесточенной контратаке противолодочных кораблей. Ценой огромных потерь врагу удалось смертельно ранить советскую подводную лодку, и она геройски погибла.

...Проводив Фартушного, я пошел на лодку.

На «Камбале» меня ждали новые поздравления и дружеские рукопожатия.

— Я, конечно, знал, что вас назначат командиром, — заявил Пересыпкин, — мне даже приснилось...

— Вы рады? — спросил я его.

— Конечно, рад!

— Что расстаетесь с таким помощником командира, как я?..

— Да нет! — смутился матрос, а окружавшие нас подводники весело рассмеялись. — Я рад, конечно, что вас [50] назначили командиром, но не потому, конечно, что мы расстаемся с вами...

Пересыпкин злоупотреблял словом «конечно».

— Наверно, и потому тоже, — продолжал шутить я.

— Хоть вы меня, конечно, и на губу посадили, — оправдывался Пересыпкин, — но, конечно, правильно посадили... Мина тоже сказала, что, конечно, правильно посадили... А за правду только нюни обижаются, а настоящие, конечно, матросы должны благодарить.

Пересыпкин намекал на случай, когда я наказал его за опоздание на разводку дежурно-вахтенной службы.

— А где сейчас Мина? — спросил я его. — Ведь она была в Севастополе.

— Мина-то? — Пересыпкин заулыбался.

— Мина, говорят, замуж вышла за какого-то разгильдяя! — крикнул кто-то из толпы матросов.

— Вот в это уж никто не поверит. Она порядочная девушка, — заступился Свистунов.

— Мина, конечно, была здесь, — Пересыпкин пропустил мимо ушей насмешки товарищей, — а сейчас на фронте.

— Пишет?

— Редко, конечно, — еле слышно произнес матрос.

— Ну и редко! — расхохотался друг Пересыпкина Додонов. — Да он ответы не успевает писать.

— Как это не успеваю? — обиделся Пересыпкин, — Конечно, не успеваю, когда враз приносят кучу писем, а потом... по два месяца нет.

...В последний раз я беседовал с подводниками «Камбалы». «Проработав» Пересыпкина, матросы направили огонь своих шуток на Додонова, затем вспомнили Сазонова, Калямина и других членов экипажа.

Поздно вечером меня провожали подводники «Камбалы».

Стоя на подножке камуфлированного вагона военного поезда, я по очереди еще и еще раз жал руки бежавшим за поездом подводникам.

— Вы все же сбрейте усы! — крикнул я Пересыпкину, который третий раз прощался со мной. — Стариком быть всегда успеете!

— Кто его знает, успею ли! Война! Мина говорит... Последние слова Пересыпкина потонули в смехе [51] товарищей, и я так и не узнал, что говорила Мина по поводу усов своему жениху.

Ранним утром 17 июня 1942 года поезд доставил меня на одну из станций, откуда к месту базирования подводных лодок я шел уже пешком.

Шагая в то ясное, летнее утро по пыльному шоссе, я вдруг испытал тревогу перед новым, неизвестным.

Припомнилось детство, глухое сванское село, родные и знакомые. В те далекие годы я мог обратиться за любым советом к дедушке, отцу или матери. Теперь же они ничего не могли Мне посоветовать. Моя жизнь не была похожа на их жизнь.

Дорога привела меня на вершину холма. Подо мною лежала небольшая бухта, сплошь заставленная разнокалиберными морскими судами. Из леса корабельных труб там и сям тянулись вверх столбы дыма.

Спустившись с холма, я шел по тропинке, с обеих сторон заросшей колючим кустарником и ежевикой. Это были излюбленные места шакалов.

Заросли, прозванные кавказскими джунглями, плотным кольцом окружали место базирования наших подводных лодок.

Вскоре я увидел перед собой каменное двухэтажное здание, построенное на возвышенности у самой бухты. В нем размещалась береговая база подводных лодок. У подножья холма, в тени эвкалиптов стояло несколько скамеек. Это место прозвали «беседкой споров». Несмотря на ранний час, у «беседки» было довольно людно.

— Вот он! — первым заметил меня мой давнишний знакомый, командир подводной лодки Дмитрий Суров. — Сваны приехали! Теперь дело будет!

Навстречу мне поднялись и другие командиры подводных лодок — Борис Кудрявцев, Астан Кесаев, Михаил Грешилов, Евгений Расточиль и Сергей Хаханов.

Мне жали руки, расспрашивали о боевых делах подводных лодок соединения контр-адмирала Болтунова.

— До вас не дошел рассказ о том, как Володя дрался с немецкой ловушкой? — озорно блеснув глазами в сторону Прокофьева, обратился ко мне Хаханов. — Или вы уже успели насмеяться по этому поводу?

— Нет, признаюсь, ничего не знаю, — ответил я. Мне было известно, что немцы к тому времени использовали на Черном море для борьбы с нашими подводными [52] лодками так называемые суда-ловушки. Это были малые быстроходные, очень маневренные и хорошо вооруженные противолодочные суда, которые камуфлировались под обычные небольшие транспорты и предназначались для поиска и преследования наших подводных лодок. Расчет был на то, что командир подводной лодки, увидев в перископ такое судно, примет его за транспорт и начнет сближаться с ним для атаки. Суда-ловушки тем временем должны были своими точнейшими гидроакустическими приборами обнаружить подводную лодку, уточнить ее местонахождение и, выбрав момент, выйти в атаку против нее и потопить глубинными бомбами. Все командиры подводных лодок были предупреждены командованием о наличии у фашистов таких средств борьбы с нашими лодками, и мне было непонятно, каким образом такой опытный командир, как Прокофьев, мог попасть фашистам в лапы. И я тут же выразил свое недоумение по этому поводу.

— Нет, я не ошибся, — парировал Прокофьев. — Я знал, что имею дело с ловушками. Вполне сознательно вышел в атаку и потопил одну из них...

— Чем же?.. Они ведь так мелко сидят, что торпедой невозможно достать.

— А мы перехитрили их, взяли да пустили торпеду по поверхности моря.

— И ловушка не смогла уклониться?

— Она-то не смогла, Но ее партнеры постарались отомстить за нее. — Хаханов показал на подводную лодку, ошвартованную у пирса. Сначала я подумал, что это стоит огромная цистерна, побывавшая под бомбежкой где-нибудь в Севастополе или Одессе, а так как такие искореженные коробки, эвакуированные с запада, можно было видеть в каждом порту, то я не обратил на нее внимания. Но затем я увидел, что передо мною год-водная лодка, «обработанная» вражескими глубинками.

— О! — невольно вырвалось у меня. — Вероятно, она навсегда потеряна для флота.

— Ну, ну, ну, типун тебе на язык! Рабочие говорят, через две недели отремонтируем. А ты говоришь «навсегда». Приходи-ка лучше завтра на подъем флага. Будем подымать на ней гвардейский флаг. Через две недели пойдем воевать! А ты со своей «Малюткой» еще [53] подождешь, понятно? — и Прокофьев хитро подмигнул товарищам.

— Пойду-ка я перешвартую лодку под погрузку торпед, — вдруг вскочил с места Суров. — Заговорился с вами...

— Вот он тоже только что вернулся с победой, ты не слышал? — сказал Хаханов.

— Да ну тебя. Не слишком ли много говорится о наших победах? — бросил Суров и поспешил к лодке.

— О его походе я знаю. Мы получили отчетный Материал и ознакомились с ним.

— А о походе Расточиля тоже знаешь?

— Нет, об этом еще не слышал. — Интереснейший поход... Героический поход... Однако рассказать мне о нем Хаханов не успел. Беседа оборвалась. Командир дивизиона, узнав о моем прибытии, прислал посыльного с приказанием немедленно явиться к нему.

— Доложи комдиву и возвращайся! — попросил меня Кесаев.

Я побежал на плавбазу подводных лодок, где размещался штаб дивизиона.

— Первый раз вижу командира корабля, которого приходится чуть ли не на. аркане тащить, чтобы представился, — с укором произнес командир дивизиона капитан второго ранга Хияйнен.

За свою службу во флоте я вторично попал в подчинение ко Льву Петровичу Хияйнену.

С подчиненными Хияйнен был вежлив и мягок, со всеми умел поддерживать простые, товарищеские отношения. Но В то же время в вопросах службы он был строг и требователен. Не помню случая, чтобы он когда-нибудь отдавал приказание повышенным тоном, однако все его распоряжения исполнялись точно и ревностно. В часы, отдыха Лев Петрович был веселым, остроумным человеком и желанным собеседником.

— «Малютка» потерпела аварию, вы знаете, конечно? — перешел Лев Петрович к ознакомлению меня с обстановкой.

— Никак нет, не знаю!

— Во время зарядки взорвалась батарея. Такие случаи бывают только вследствие... как вы знаете...

— Неправильного ухода! [54]

— Так точно! — Лев Петрович постучал трубкой о край пепельницы и пристально посмотрел на меня. — И они, надо полагать, эту истину знали... знали, но требований инструкции не выполняли.

— А... жертвы были? Или обошлось?..

— Погибло несколько человек. Были и раненые... Но с этим, я полагаю, вы подробно ознакомитесь по документам. Теперь же я хочу вам сказать, что экипажу нужен оптимизм. Да, оптимизм, я не оговорился. Нужна вера в свои силы. Вы там будете на месте.

Я молча опустил голову, вспомнив о том, что в начале моей службы на подводном флоте Лев Петрович как-то наказал меня именно за фантазерство и излишнюю самонадеянность.

— Помните? — поняв ход моих мыслей, подмигнул мне комдив.

— Помню, — улыбнулся я, — но с тех пор многое изменилось...

— Нет, дорогой мой, характер полностью поломать нельзя. Его можно воспитать, подправить, но из оптимиста сделать пессимиста... трудно. Верно?

— Вероятно.

— У вас впереди огромная работа: воспитывать и сколачивать экипаж. В его составе новые люди; нужно знать их настроения, мысли, научить мечтать о победах, жить этими мыслями; помочь им изучить устройство корабля, боевой техники, и изучить не так, как... помните, были дни? — Лев Петрович снова подмигнул. Очевидно, or вспомнил, как мы сдавали ему зачеты. Как правило, по первому разу никто не мог получить положительную оценку, и ему приходилось экзаменовать нас по нескольку раз.

Корпус корабля слегка дрогнул. Командир дивизиона подошел к иллюминатору.

— Опять не успел погасить инерцию, — с досадой произнес он. — Это Суров швартуется. Хороший был бы он командир, но... слишком горяч. Все не терпится, спешит, спешит...

Дмитрий Суров был известен как один из лучших командиров подводных лодок. Я мечтал быть таким, как он. И то, что Лев Петрович не вполне доволен им, удивило меня и смутило. Своими сомнениями я тут же поделился с комдивом. [55]

— Согласен с вами, — улыбнулся Хияйнен, — Суров действительно прекрасный командир, у него есть чему поучиться, но есть у него и недостатки. С ними надо бороться. А хвалить? Пусть нас другие похвалят...

Хияйнен не часто хвалил офицеров, но и зря никогда не ругал. Прежде чем высказать свое мнение о том или ином офицере, он тщательно его изучал, и его характеристики были всегда содержательны и справедливы.

— Принимайте дела, не теряя ни минуты. У вас мало времени! — закончил Лев Петрович, встав с места. — Пойдемте, я вас представлю экипажу.

В каюту вошел атлетического сложения капитан третьего ранга. Он сверху вниз испытующе глянул на меня и тут же протянул руку.

— Иосселиани, если не ошибаюсь?

— Так точно, старший лейтенант Иосселиани, — подтвердил я.

— А я — Куприянов Иван Иванович, комиссар дивизиона.

Пока мы знакомились, Хияйнен переводил взгляд с комиссара на меня, как бы что-то вспоминая.

— Вот и хорошо, — обрадовался он и принялся шарить в бумагах на столе. — Иван Иванович, вы пока идите в свою каюту, поговорите, познакомьтесь с Иосселиани, а я закончу свои дела. Потом представим его народу.

— Пошли! — Куприянов вышел в дверь первым. Мне пришлось рассказать комиссару свою биографию и даже упомянуть о некоторых подробностях моей учебы в школе и в военно-морском училище.

— Служебные отзывы о вас я знаю, — перебил меня Иван Иванович, когда я начал говорить о службе на «Камбале», — они неплохие. Курите?

— Так точно, трубку.

— Можете курить.

— В рабочем кабинете обычно не курю. Тем более... у вас здесь такой чистый воздух... Жалко.

— Я тогда не знал, что Иван Иванович хотя сам и курил. но не терпел прокуренных помещений.

— На «Малютке» вам служить будет труднее, чем до сих пор, — после некоторого раздумья произнес Куприянов, и я понял, что официальная часть нашей беседы закончена и началась неофициальная, дружеская. — Здесь [56] вы — командир. Опекать вас некому. Комдив в базе, а вы — в море, на лодке. Мало того, на вас смотрит весь экипаж. Надо так знать дело, чтобы в трудную минуту уметь оказать помощь подчиненным, правда?

— Так точно!

— А чтобы помочь специалисту-подводнику, надо много учиться...

Комиссар говорил все то, что принято говорить в подобных случаях, но говорил искренне, от сердца, и поэтому обычные слова звучали не по-казенному, а проникновенно, подкупающе.

— Победа, рождается в упорном труде и учебе, — закончил Куприянов, — я уверен, что ваш экипаж имеет все условия для того, чтобы в скором будущем выйти в ряды передовых кораблей дивизиона. А дивизион наш воюет, как вы, наверное, знаете, неплохо! — не без гордости произнес он. — Вы слышали о подводных лодках Сурова, Грешилова, Расточиля?

— О последнем походе Расточиля я знаю только то, что «Медуза» потопила немецкий транспорт и сама оказалась в тяжелом положении...

— Этой историей стоит заинтересоваться. Случай необычный.

И Иван Иванович рассказал мне, что произошло с подводной лодкой «Медуза», которая только два дня тому назад возвратилась из боевого похода. Боевое задание она выполнила блестяще — отправила на дно вражеский транспорт с войсками и боевой техникой. После этого началось жестокое сорокачасовое преследование подводной лодки катерами-охотниками. Лодке в конце концов удалось обмануть их и уйти от преследования. Но, чтобы возвратиться в базу, «Медуза» должна была преодолеть минное заграждение противника и пройти через охраняемые им районы моря. Лодка находилась под водой уже более двух суток. Электроэнергия была на исходе. Процент содержания углекислоты в лодке достиг предела. Началось кислородное голодание. Но все это не могло омрачить радость победы.

Прижимаясь к грунту и продвигаясь на восток, «Медуза» подошла к внутренней кромке вражеского минного поля. В лодке воцарилась тишина, которую нарушали лишь шум гребных винтов и щелканье приборов. [57]

Шли напряженные секунды и минуты. Штурман отсчитывал каждый кабельтов, пройденный кораблем. Так продолжалось сорок минут. «Медуза» почти миновала опасную зону. Но когда на сорок второй минуте подводная лодка проходила последний кабельтов минного заграждения, послышался скрежет минрепа в носовой части. «Медуза» попыталась освободиться от него, но минреп упорно продолжал скользить вдоль правого борта. Вот уже скрежет явственно слышен в районе центрального поста. Вот он на какое-то мгновение пропал. Казалось, опасность миновала. Но внезапно раздался оглушительный взрыв, в лодке погас свет, и все погрузилось во мрак. «Медуза» с быстро растущим дифферентом на нос упала па грунт.

При тусклом свете аварийного освещения люди пытались овладеть управлением. Однако корабль не слушался и продолжал погружаться. Через несколько минут «Медуза» лежала на дне моря почти у самой кромки вражеского минного заграждения.

Из отсеков командиру докладывали о повреждениях. В машинном отсеке оказалась пробоина, внутрь корпуса поступала забортная вода, вышли из строя все рули, и командир послал аварийную партию в машинный отсек.

Прошла ночь, наступило утро. В лодке ни на минуту не прекращались работы. Исправлялась система управления, ремонтировались электроустановки, люки, клапаны, устранялись повреждения в корпусе и в цистернах. Люди не чувствовали усталости. К полудню были получены первые результаты упорного труда. Из отсеков все чаще и чаще стали докладывать о завершении ремонта механизмов и оружия.

Но вот снова послышался шум винтов. Очевидно, враг не забыл «Медузу».

Доклады гидроакустика слышали не только в центральном посту, но и в смежных отсеках корабля. Все с нетерпением ждали решения командира.

— До нас они не дойдут, — очень громко, чтобы все слышали, произнес Расточиль, — на кромке минного поля повернут.

Но командир не успел докончить фразу. Снова раздались взрывы глубинных бомб.

— Катера быстро сближаются: слева сто восемь и справа сорок один градус, — методично докладывал гидроакустик. [58]

— Оставаться на грунте нельзя! — приказал командир механику. — Во что бы то ни стало дать ход кораблю и начать активное уклонение от преследования. Очевидно, из поврежденных цистерн на поверхность моря выходит соляр, фашисты нас «видят»...

Близкие взрывы новой серии бомб сильно потрясли подводную лодку. Корабль получил новые, хотя и незначительные повреждения.

— Слева приближается новая группа катеров! — продолжал докладывать акустик.

Командир, словно не слыша его, спокойно снял трубку телефона, соединился с машинным отсеком и отдал новую команду.

И как бы пробуждаясь после длительного обморока, «Медуза» проползла по дну моря несколько кабельтовых, работая единственным исправным винтом. Затем, постепенно приведя в порядок нарушенную дифферентовку, лодка оторвалась от грунта.

Фашисты обнаружили, что советская подводная лодка, которую они считали уже мертвой, начала двигаться.

Катера неистовствовали, но подводная лодка могла теперь соревноваться с врагами в хитрости и умении владеть своим оружием. Подводники «Медузы» верили в свои силы. Они приобрели эту уверенность упорным трудом еще в базе, на полигонах боевой подготовки.

— Несмотря ни на что, «Медуза» ушла от вражеского преследования и с победой возвратилась в базу! — несколько патетически закончил Куприянов свой рассказ.

— Вот это молодцы! — вырвалось у меня.

— Поход показательный, — резюмировал комиссар.

— Может быть... личному составу «Малютки» рассказать об этом походе?

— Опоздали, — улыбнулся Иван Иванович. — Вчера Расточиль был на «Малютке» и рассказал о делах «Медузы»... А сейчас пошли! Лев Петрович ждать не любит. [59]