Война
В субботу вечером, после длительного пребывания в море на учениях, в Северную бухту возвратились из похода крейсера, эскадренные миноносцы, сторожевые корабли, тральщики. У пирсов в Южной бухте ошвартовались подводные лодки.
Сойдя на берег, матросы и офицеры заполнили знаменитый Приморский бульвар и тихие улицы Севастополя. Шумно стало в Матросском клубе, где моряки веселились до поздней ночи.
Начинало светать, когда мы с приятелем Василием Лыфарем возвращались с бала, который устраивали в Офицерском клубе в честь успешного завершения морских учений. Сквозь расступающийся мрак неотчетливо вырисовывался Севастополь.
— Хороший день будет! — воскликнул Лыфарь, взглянув на небо. — Но что это? Самолеты?
До нашего слуха донесся отдаленный гул моторов.
— Да, самолеты, — подтвердил я, — и, кажется, много. Но наших вроде не должно быть...
В этот момент небо прорезали красные, белые и зеленые полосы трассирующих снарядов. Грозным хором зловеще загудели сигналы воздушной тревоги. Где-то недалеко послышался короткий, но резко выделявшийся среди других звуков свист, и сразу за ним раздался раскатистый взрыв.
— Бомба! Скорее в базу! — и Лыфарь бросился бежать. [6]
И, хотя до бухты было довольно далеко, мы прибежали к месту стоянки подводных лодок в числе первых.
На борту нашей подводной лодки уже находились командир лодки капитан-лейтенант Георгий Васильевич Вербовский и его заместитель по политической части Иван Акимович Станкеев. Остальные офицеры прибыли через несколько минут.
Наша подводная лодка «Камбала» еще не вступила в строй, она только достраивалась и плавала под заводским флагом, хотя артиллерийское вооружение на ней уже было установлено.
Матросы и старшины занимали свои места по боевому расписанию. Через минуту минер нашей лодки лейтенант Глотов доложил:
— Орудия к бою готовы!
— Отставить! Поздно! — спокойно, хотя и не без досады, произнес Вербовский. — Вам только со сбитыми самолетами воевать, а не с летающими.
Действительно, самолетов уже не было слышно.
— Другие лодки тоже ведь не успели открыть огонь, — заступился за артиллеристов Станкеев.
— Какие же это? — сверля своими черными глазами Станкеева, спросил командир. — «Устрица», что ли? Там Лыфарь тоже только что приплелся, а артиллериста еще нет...
— Почему приплелся? — заметил Иван Акимович. — Они прибежали, я бы сказал, довольно бодро.
К борту подводной лодки подбежал рассыльный и передал приказание командира дивизиона объявить отбой боевой тревоги. Экипажам всех подводных лодок предлагалось построиться на пирсе.
Как помощник командира лодки, я выбежал на пире и стал наблюдать за выполнением приказания.
Люди строились с обычным старанием. На их лицах я не заметил и следов беспокойства. И только командир дивизиона Герой Советского Союза капитан первого ранга Иван Александрович Бурмистров держался не так, как всегда. Требовательный, даже придирчивый, он замечал малейшие упущения и никогда не пропускал случая сделать замечание. Теперь же он стоял в стороне и задумчиво смотрел на строившихся моряков.
— Неужели это серьезно? — шепнул я Ивану Акимовичу, оказавшемуся рядом со мной. [7]
— Да, — отозвался он, — это, конечно, война. На учения не похоже... В городе упали бомбы, и... говорят, есть жертвы.
— Но с кем же? А может, все-таки это какое-нибудь особое учение, когда нужно создать условия, приближенные к боевым?
— Нет, это война! И, кроме фашистов, так подло, вероломно напасть на нас больше некому. Вероятно, скоро узнаем подробности.
Когда экипажи подводных лодок построились, Бурмистров отдал распоряжение срочно выдать всему личному составу боевые противогазы и находиться на кораблях в повышенной боевой готовности. Сходить на берег без специального на то разрешения запрещалось.
— Примите меры к тому, чтобы быстрее ввести в действие все без исключения механизмы, оружие и устройства. Этого требует обстановка, этого требую я, как ваш начальник! — закончил свое короткое выступление перед строем командир дивизиона. Бурмистров ни разу не упомянул слово «война», но для нас, хорошо знавших своего начальника, было ясно, что положение серьезное.
Когда команда разошлась по отсекам, и люди приступили к работе, мы с Иваном Акимовичем занялись составлением плана боевой и политической подготовки, но вскоре пришел рассыльный и сообщил, что нас вызывают на совещание офицеров соединения.
На пирсе меня и Станкеева окружили рабочие, занятые на нашей подводной лодке, и наперебой стали задавать вопросы. С большим трудом нам удалось убедить их в том, что нам тоже еще ничего не известно.
— Нас вызывают на совещание. Если что узнаем, расскажем! — успокоил рабочих Иван Акимович, и мы ушли.
Когда собрались все офицеры дивизиона, Бурмистров сообщил о вероломном нападении германских вооруженных сил на нашу Родину. Фашистские самолеты, кроме Севастополя, бомбили ряд других городов и военных объектов страны.
— Сегодня по радио будет передаваться правительственное сообщение. Надо, чтобы все подводники прослушали его! — заключил командир дивизиона.
Взволнованные услышанным, расходились мы по своим кораблям. [8]
— Ну, теперь дни Гитлера сочтены! — заявил лейтенант Глотов, как только мы вышли из помещения.
— Будет большая и тяжелая война, Николай Васильевич, и нельзя преуменьшать силы врага, — возразил ему Иван Акимович. — Мы, большевики, должны трезво оценивать обстановку.
— По-моему, фашисты долго не смогут устоять против нас, — поддержал я Глотова.
— Во всяком случае, это будет гораздо дольше, чем вам кажется, Ярослав Константинович! — поправил меня Иван Акимович.
— Ну что? Война? — обратились к нам рабочие.
— Да, — ответил Иван Акимович и, показывая на прикрепленный к столбу громкоговоритель, добавил: — Сейчас будут передавать правительственное сообщение, прошу прослушать вместе с нашими подводниками...
И вскоре большая группа рабочих и несколько инженеров судостроительного завода присоединились к собравшимся у громкоговорителя подводникам.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться! — передо мною стоял матрос Михаил Пересыпкин, которого все мы знали как веселого парня. Но сейчас на его лице я прочел ужас.
— Пожалуйста, — ответил я, глядя в лицо Пересыпкину.
— Война началась, да?
— Да, началась.
— Бомбили, говорят... одна бомба, говорят, упала на улице Фрунзе — там, где...
— Говорите яснее: что вас беспокоит?
— Там ведь живет... моя невеста! — Слово «невеста» Пересыпкин произнес скороговоркой.
— Не думаю, чтобы ваша невеста стала жертвой первой бомбы, — ответил я, хотя вовсе не был уверен, что это может успокоить матроса.
«Говорит Москва...» — раздалось из громкоговорителя. Люди замерли. Слышно было только, как на ветру шуршат ленточки матросских бескозырок.
Лица подводников были суровы и сосредоточенны.
Возле меня стоял рабочий судостроительного завода Ефим Метелев, которого на лодке знали и уважали все и называли не иначе, как дядя Ефим. Лоб его был [9] нахмурен, глаза сурово блестели, и, когда диктор произнес последние слова сообщения, Метелев не шелохнулся.
— Дядя Ефим, — вывел молодой матрос Додонов Метелева из задумчивости, — были бы вы помоложе, глядишь, третий раз пришлось бы воевать.
— Оно и так всем нам придется воевать. На всех дела хватит, я думаю...
— Что вы, дядя Ефим! Кто же вас отпустит на войну? Вот нам бы, молодым, не опоздать... Все дело в подводной лодке, а она не готова...
— Ваш кораблик через неделю будет готов, можешь не беспокоиться.
— Через неделю это неплохо... Только не было бы поздно через неделю... — не унимался Додонов, подружившийся с Метелевым за время строительства подводной лодки.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне боцман Сазонов, — неужто мы не успеем принять участие в разгроме этого Гитлера?
— Думаю, успеем. Ведь лодка скоро будет готова, — ответил я.
В победе над фашистской Германией никто из членов экипажа не сомневался, никто не думал и о тех трудностях, которые являются неизбежным спутником войны. Но мысль о том, что война может закончиться раньше, чем мы примем в ней участие, волновала всех подводников.
И наша подводная лодка в этом отношении не была исключением. Такие же опасения выражали матросы и старшины других подводных лодок и надводных кораблей флота. Прибегая к всевозможным уловкам, люди всеми правдами и неправдами стремились уйти на сухопутный фронт, только бы поскорее принять участие в разгроме гитлеровских полчищ.
Рабочие на своем митинге приняли решение подготовить к сдаче «Камбалу» в пятидневный срок, и работы по монтажу и установке машин и боевых устройств не прекращались круглые сутки. Подводники также работали, как во время аврала, — не покладая рук, не делая перерывов для курения.
В центральный пост пришел ко мне матрос Пересыпкин. Переминаясь с ноги на ногу, он мял в руке грязную паклю и долго что-то объяснял мне. [10]
— Конечно, — тянул он, — сейчас не время, совсем не время, но... я ее люблю... Думал, скоро демобилизуюсь. Конечно, хотел жениться, но вот сегодня... бомба упала прямо на ее дом. К ней должна была приехать моя мама... может, и она... Разрешите, товарищ старший лейтенант, сходить посмотреть! Может быть, живы!
Я смотрел в на редкость добродушное лицо корабельного штурмана Любимова и не знал, как поступить.
— Так как же, товарищ старший лейтенант? — не унимался Пересыпкин.
— Хорошо! На час я тебя отпущу. Полчаса — туда, полчаса — обратно, и несколько минут еще прибавлю, чтобы ты успел поцеловать невесту...
— Товарищ старший лейтенант, — вступился за Пересыпкина Любимов, — влюбленные целуются долго. Дайте им полчаса на это святое дело. Невеста ведь...
— Беги! — скомандовал я матросу. — Через полтора часа доложишь о возвращении!
Пересыпкин исчез, словно растворился на наших глазах. Мы даже не заметили, через какой люк он выскочил из отсека.
— Хороший парень, — улыбнулся Любимов. — Веселый, дисциплинированный, к службе относится серьезно.
Лейтенант Евгений Любимов выделялся своей жизнерадостностью и веселым нравом. Он сам любил пошутить и любил веселых людей. Особенно по душе ему был весельчак Пересыпкин.
Но лишь только мы с Любимовым склонились над картой, как в отсек вошел Иван Акимович.
— Помощник! Ты куда послал Пересыпкина?
— Разрешил сходить в город на полтора часа. Дом невесты, кажется, разбомбили. Говорит, что и мать его должна была приехать в этот дом. А что?
— Вот бандит! — рассмеялся Станкеев. — Так ведь он же не пошел, а полетел! Перемахнул через ограду. Часовой, если бы это был настоящий часовой, открыл бы стрельбу...
— На посту стоит его дружок, — засмеялся Любимов, — он, наверное, догадался в чем дело.
— Больше того, он даже окликнул Пересыпкина и пригрозил, что убьет «як бандюгу», но Пересыпкин ответил: «Выполняю особое задание помощника командира». Так и сказал: «Особое задание». [11]
— Эх, святое дело — любовь! Она больше, чем любое особое задание, — вздохнул Любимов и углубился в карту.
— Вы так вздыхаете, лейтенант, будто вам за семьдесят и все у вас уже в прошлом, — сказал с улыбкой Иван Акимович.
— Нет, не в прошлом! — воскликнул Любимов. — Хотя и далеко...
— Это что же далеко? — спросил Станкеев.
— И любовь, и жена. Они у меня всегда вместе!
— А почему же они не с вами? Или жена не захотела приехать?
— Хотела... Но теперь уже, видно, так и будет до конца войны. Будем воевать врозь.
— Ну, заговорились мы. А ведь я к вам по делу: в обеденный перерыв, товарищи, партийное собрание, — сказал Иван Акимович и направился к выходу.
Офицерскому составу было дано задание так изучить Черноморский театр, чтобы знать названия всех гор, мысов, все маяки, глубины и характер их изменения, — словом, без всяких пособий, по памяти, уметь начертить карту, по которой подводная лодка могла бы плавать. Зачет должен был принимать сам Вербовский. Сроки были даны очень жесткие.
Во всех отсеках сидели, склонившись над картами, люди.
Время летело незаметно, и, мы с Любимовым были удивлены, когда перед нами появился улыбающийся Пересыпкин.
— Товарищ старший лейтенант, — доложил он, — матрос Пересыпкин прибыл из кратковременного увольнения.
— Так быстро? — вырвалось у меня. — Или ехал на чем?
— Никак нет, не ехал, бежал. На часы не смотрел, товарищ старший лейтенант, но, должно быть, прошло не более часа...
— Даже меньше, — сказал я, взглянув на корабельные часы над штурманским столиком. — Ну, как дела?
— Очень хорошо, товарищ старший лейтенант! — бодро доложил Пересыпкин. — Никакой бомбы в их дом не попало. Ложный слух...
Мы поздравили Пересыпкина. [12]
— В городе что творится!.. — продолжал он.
— Что же там происходит? — заинтересовались мы.
— Стены домов мажут красками, пушки на улицах устанавливают, патрулей — видимо-невидимо. В городе только о шпионах и говорят. Будто они под милиционеров маскируются...
— И поймали какого-нибудь?
— А как же, и, говорят, женщины занимаются ловлей их.
— Да ну?
— Сам видел, товарищ старший лейтенант. Выскочил я на Советскую, а на углу бабы... Извините, конечно, — запнулся матрос, — женщины то есть, и на меня: «Вот он! Вот он!» — кричат. Вижу, дело плохо, я от них. Не догнали. Слышал только: «Это не тот, тот в милицейской форме был». А когда обратно шел, они уже вели одного.
— Шпиона?
— Да не-ет, какого шпиона. Обыкновенного милиционера. Я даже знаю его.
— Так зачем же его вели?
— Бдительность проявляют. А может, это шпион... Мина говорила, что с самого утра за милиционерами охотятся.
— Что это за Мина? Девушка твоя, что ли?
— Она, невеста... — улыбнулся матрос.
— Ас милицией — это какая-то провокация. Вот если бы знать, кто такие слухи распространяет, да заняться этими людьми, — рассуждал я.
Внезапно нашу беседу с Пересыпкиным прервали. Меня вызвал на мостик только что вернувшийся из штаба соединения командир корабля, который сообщил подробности утреннего налета фашистских самолетов на Севастополь. Оказывается, бомбы были сброшены не только на город; враг атаковал также военные объекты и минировал выходы из базы.
— Надо нажать на боевую подготовку, — приказал капитан-лейтенант. — Как только заводчики сдадут лодку, нам придется идти в море.
— Будем готовиться к этому, товарищ капитан-лейтенант.
— Из города начинается эвакуация женщин и детей.
Отпускайте по одному, по два офицера и сверхсрочников, у кого здесь семьи. Понятно? [13]
— Так точно, понятно! А какую установить продолжительность увольнения?
— Не больше двух часов. Действуйте. Я буду в штабе. Последние указания командира требовали дополнительного согласования со строителями плана работ и составления нового расписания занятий на всю неделю. Я пригласил к себе ответственного сдатчика, и мы стали уточнять сроки. Это была трудная задача, так как в первоначальном плане работ была учтена, казалось, каждая минута, а нужно было еще выкроить время для тренировок на боевых постах, для общекорабельных и отсечных учений. С нами находился и Иван Акимович, который изъявил желание помочь нам. Но он не раз жалел об этом, когда возникали жаркие споры между мною и ответственным сдатчиком. Я настаивал на увеличении времени на тренировки и учения, а строители, конечно, требовали уделять максимальное внимание строительству. Иван Акимович старался примирить нас, но так как оба мы оказались довольно упрямыми, то ему было трудно справиться с нами. После долгих споров мы все же составили план, который удовлетворял обе стороны.
— Товарищ старший лейтенант, — доложил матрос Додонов с пирса, — гражданские просят помощи! Обнаружили шпиона! Хотят поймать!
— Где? Какого шпиона? — спросил я.
— Шел он вон там, — матрос показал на обрыв, возвышавшийся почти отвесно над бухтой, — потом юрк в домик. Вон в тот, что отдельно стоит...
— А гражданские где? Кто просит помощи?
— За воротами.
Приказав пяти матросам следовать за мною, я выбежал за ограду. Нас встретила группа людей, состоявшая в основном из женщин.
— Товарищ командир, — подлетел ко мне молодой парень с бакенбардами, — помогите поймать шпиона! Спрятался вон в том домике...
— Это не домик, а уборная! — перебил женский голос. — Он там, поди, уже целый час...
— Час не час, но очень долго... Если бы это был честный человек, то давно уже вышел бы, — поддержал мужской голос.
— Почему же вы не войдете туда? — спросил я парня. [14]
— А он с гранатами... Он, видно, не только шпион, но и диверсант.
— Да, да! У него гранаты! — поддержали парня с бакенбардами другие.
Мы немедленно оцепили «домик» и стали постепенно сужать кольцо окружения. Когда до «цитадели» оставалось не больше десяти шагов, навстречу нам вышел средних лет мужчина, одетый в обычную спецодежду рабочего судостроительного завода.
— Стой! Руки вверх! Ни с места! — раздалось с разных сторон.
Оказавшись лицом к лицу с вооруженными матросами, которые наставили на него дула своих карабинов, человек поднял руки и спросил:
— Что вам надо от меня, товарищи?
— Нашел товарищей!.. Ишь, вырядился, ничего себе товарищ, — загомонили женщины.
— Фашист тебе товарищ! — не унимался парень с бакенбардами.
— Эй, ты! Говори, да не заговаривайся! — наконец пришел в себя «шпион». — Ты меня почему оскорбляешь? Я тебе покажу фашиста, щенок. — Он нашел глазами перепугавшегося парня с бакенбардами. — Я тебе этого не забуду! Я эти твои баки с корнями вырву.
Иван Акимович проверил документы «пленника» и сказал:
— Надо извиниться перед товарищем. Это вовсе не шпион, а рабочий Селиванов.
— А почему прятался? Мы его раньше здесь не видели! — раздалось в толпе.
— А кто установил, сколько можно находиться в таких местах, — не то шутя, не то возмущенно говорил Селиванов.
Сигналы воздушной тревоги заставили всех разбежаться по своим местам.
На этот раз орудия были изготовлены к бою быстро и организованно. Я был доволен результатами, Но Вербовский не разделял моего мнения.
— В нормативы не укладываемся, — недовольно заявил он.
Нормативы никто не проверял, и об этом еще можно было спорить. Но от соседних подводных лодок мы не отстали, а наоборот, раньше других могли бы открыть [15] зенитный огонь, если бы в этом была надобность. Однако разведывательные самолеты врага пролетели где-то стороной и над городом не появились.
— Вы у нас украли сорок минут, — шутил дядя Ефим после отбоя.
— Только тридцать, — поправил я.
— А ловля того... шпиона, — он хитро прищурил глаза. — Это вы моего друга поймали, Ваню Селиванова.
Боевые тревоги на лодке продолжались обычно около получаса и приносили определенную пользу. На боевых постах и командных пунктах в это время шли тренировки и учения. Но все строительные работы приходилось прекращать.
На коротком партийном собрании, состоявшемся в обеденный перерыв, присутствовали и коммунисты-рабочие. Единогласно было принято решение обеспечить окончание строительных работ к субботе.
Это означало завершение работ на три недели раньше, чем предусматривалось планом мирного времени.
Вечером по радио передали первую сводку Верховного Главнокомандования.
Вокруг установленного на лодке громкоговорителя собрались все рабочие и подводники. Никогда не забыть, с каким волнением слушали мы скупые слова первой сводки, которая доставила нам больше огорчений, чем многие последующие, содержавшие еще более грустные известия. В этот день каждый из нас ждал вестей о победоносном наступлении наших войск на всем фронте, а сводка кончалась сообщением о том, что фашисты захватили часть нашей земли и оккупировали город Ломжу.
— Как же так, — растерянно произнес Пересыпкин, стоявший ближе всех к рупору, — значит, они сильнее?..
— Ну, уж и сильнее, — возразил старшина Свистунов, — так нельзя рассуждать. В войне всяко бывает. Приходится иногда и отступать...
— Вы видели своими глазами, товарищи, какой неожиданностью для нас с вами было вероломное нападение фашистских самолетов, — вышел вперед Иван Акимович. — Неожиданность буквально ошеломила мирных людей. Она породила шпиономанию. Вы видели, как у нас ловили «шпиона», который оказался нашим честным товарищем. Весь день город занимался столь же «полезной» работой. А это мешает, вызывает суматоху, [16] напрасную трату энергии. Вместо того чтобы все силы направить на организацию обороны, многие занимаются тем, что ловят друг друга...
Иван Акимович говорил спокойно, взвешивая каждое слово. Подводники и рабочие, окружившие его плотным кольцом, словно замерли, вслушиваясь в каждое его слово, в интонацию голоса.
— Товарищи, — продолжал Иван Акимович, — фашисты, конечно, рассчитывали воспользоваться паникой и растерянностью, которую вызвало их неожиданное и вероломное нападение. Ведь наши люди не ожидали этого. Трудились и жили в мире. А гитлеровцы отмобилизовались, вооружились до зубов, приобрели опыт ведения современной войны. Ведь Гитлер уже успел разгромить и подчинить себе почти всю Европу, промышленность которой теперь работает на Германию. И нет ничего удивительного, товарищи, что на первых порах нашим войскам приходится временно отступать и терпеть неудачи. Конечная победа за нами!
Я посмотрел на старшину Свистунова. Лоб его был нахмурен, глаза зло блестели. Парторг, как и другие подводники, не мог смириться с мыслью, что нашим войскам придется когда-нибудь, пусть хотя и временно, отступать.
— Война будет тяжелая и длительная. И если кто-нибудь думает, что она может кончиться за один месяц, это ошибка, — предупреждал Станкеев.
Люди молча переглянулись.
По окончании беседы свободная от работ часть личного состава экипажа должна была идти отдыхать, и дежурный по кораблю громко, по-уставному скомандовал:
«По койкам!».
Однако не легко было заставить людей идти спать. Слишком возбуждены были у всех нервы.
— Почему не спите, нарушаете распорядок? — шепотом, но резко сказал я во время обхода одному из матросов в жилом отсеке.
— Я никому не мешаю, товарищ старший лейтенант, — оправдывался он, — а спать... никак не получается.
— А чего вздыхаете? — уже мягче спросил я.
— Как можно спать спокойно, товарищ старший лейтенант, когда фашисты уже на нашей земле? [17]
— Что же, всю войну не будете спать?
— Потом, видать, привыкнем. Сразу так... трудно. Я думал, что... Совсем иначе думал, а они, оказывается, могут на нас наступать. Вот гады-то... Город... название не запомнил.
— Ломжа.
— Да, Ломжа. Заняли?
— Ну, заняли. А мы потом Берлин займем. Вы хотите воевать без жертв, что ли?
— Может, ваша правда...
— Спите спокойно. Фашистов разгромим и Гитлера к стенке поставим. Но, конечно, не сразу.
— Потом-то разгромам, но пока... зло берет, товарищ старший лейтенант! Почему они на нас напали, ну почему?
— Жить надоело.
— Товарищ старший лейтенант, — полушепотом докладывал мне дежурный по кораблю. — На лодку просит разрешения пройти учитель... тот... Рождественский. Пропустить?
— Зачем ему? — удивился я.
— Говорит: решил уехать домой, хочет проститься с друзьями... — С какими друзьями?
— С дядей Ефимом, они соседи, и еще... с другими рабочими...
— А Ефим Ефимович не хочет выйти к нему?
— Там, говорит, темно. Затемнение же, кругом ни зги не видать. Потом, он говорит, хочет и с нами со всеми проститься...
— Куда он едет?
— Говорит, домой. В Белоруссию, наверное... Алексей Рождественский после освобождения Западной Белоруссии Советской Армией приехал в Севастополь и поступил на работу по специальности — преподавателем средней школы. Будучи честным тружеником, Рождественский быстро завоевал авторитет и у детей, и у благодарных родителей.
— Пусть пройдет! — разрешил я.
— Есть! — коротко ответил дежурный и выбежал из отсека.
Обойдя помещения носовой части корабля, я направился в центральный пост и у трапа входного люка [18] лицом к лицу столкнулся с запыхавшимся Рождественским.
Высоко подняв голову, он пистолетом направил на меня свою седую козью бородку и хотел что-то сказать, но я опередил его:
— Здравствуйте, Алексей Васильевич! Что с вами? На вас лица нет.
— Неудобная лестница... крутая очень, — он бросил взгляд на вертикальный трап, соединяющий центральный пост с боевой рубкой.
— Это с непривычки, Алексей Васильевич. А мы вот считаем, что он очень удобный. На корабле есть трапы гораздо менее удобные... Вы ищете Ефима Ефимовича? Он, наверное, в машинном отсеке, — я показал в сторону кормы.
Осунувшееся лицо, потускневший взгляд и озабоченный вид Рождественского говорили о том, что дело здесь не только в усталости от подъема по неудобному трапу.
— Вы чем-то очень озабочены, Алексей Васильевич, — заметил я.
— Как же, как же, товарищ... старший лейтенант. Война ведь началась... да какая война! С каким врагом! Не могу быть спокойным...
— Враг как враг, Алексей Васильевич, фашистская Германия, — вмешался в разговор вошедший в это время в отсек Иван Акимович.
— В том-то и дело, что Германия. — Рождественский повернулся в сторону Станкеева. — Будь это другая страна, мы могли бы победить...
— Здра-а-вствуйте! — протянул Иван Акимович. — А Германию, вы думаете, мы не победим?
— Да... откровенно говоря... трудно будет, очень трудно, если даже и победим.
Все переглянулись. Вахтенный матрос прыснул, но, встретив суровый взгляд дежурного, подавил смех.
— Да, будет трудно, но мы победим! Непременно победим, Алексей Васильевич! Это точно! И не надо опускать голову. Я всегда считал вас оптимистом.
— Эх, милый мой, трусливый оптимист хуже любого пессимиста...
— А вы что — считаете себя трусом, так? — смеясь, бросил Станкеев. [19]
— Да, я, пожалуй, скорее труслив, чем... храбр.
— Напрасно вы поддаетесь панике, Алексей Васильевич. — Иван Акимович нахмурил брови. — Я бы постеснялся на вашем месте. Все уважают вас за ваш честный труд, любовь к детям и усердие в работе, а вы... вот... извините меня, распустили нюня... Конечно, нам всем предстоят большие испытания, но разве это значит, что мы должны опустить руки?
В отсек вошел Ефим Ефимович. Ему кто-то сказал, что на корабле Рождественский.
— А-а, Леша! Ты что это в такую поздноту? Тебе бы сейчас в самую пору тетради проверять...
— Нет, Ефим, тетради летом не проверяют... а потом — сейчас... война, не до того...
— Ну что ж, что война? Не перестанут же дети наши учиться, а учителя учить!.. Да ты что, струсил, что ли, на тебе лица нет!
— Ты прав, Ефим Ефимович, он-таки струсил, — как бы подытожил Иван Акимович и вышел из отсека.
— Ефим, я решил забрать своих домочадцев и сегодня же ночью ехать к себе в деревню. Здесь я уже не нужен. Здесь будет горячо, а я уже стар стал, не годен для войны. В деревне спокойнее... Я пришел проститься с тобой и попросить немного денег, в дороге потребуется много...»
— Ты что? С ума сошел? — Метелев не верил своим ушам. — Зачем же ты поедешь на запад «к себе в деревню»? Если хочешь бежать, беги на восток. Вот детей и женщин эвакуируют, и поезжай с ними в безопасные места... И денег особо больших не надо будет...
— Нет, нет, нет! Я решил ехать домой, к родственникам. Умирать — так вместе... у меня там дети, внуки...
— Зачем же умирать?.. Мы победим!
Никакие аргументы не помогли. Нам не удалось убедить Рождественского не ехать к себе в деревню, которая находилась где-то за тысячи километров от Севастополя, в Западной Белоруссии.
Ефим Метелев долго возмущался малодушием своего соседа по квартире, уговаривал и ругал его последними словами, но, видя, что тот стоит на своем, в конце концов смягчился и даже дал ему на дорогу денег. Рождественский на прощанье обнял и расцеловал Метелева и, пожав [20] руку всем остальным в отсеке, стал взбираться по крутому трапу.
— Хороший человек, но... мещанским душком от него отдает... Нет опыта борьбы, — заключил Ефим Ефимович.
— А, по-моему, он просто струсил! — возразил вахтенный центрального поста.
— Ты не прав, моряк! — Метелев искоса посмотрел на матроса. — Так презрительно нельзя к нему относиться. Он только год как в Советском Союзе. А до этого жил в буржуазной стране. Там его пичкали пропагандой о германской военной мощи... Он сам это рассказывал и понимает, но... видать, неожиданность его настолько ошеломила, что он не может положиться на разум...
Метелев был прав. В период, предшествовавший второй мировой войне, в буржуазных странах появилось множество книг, написанных участниками первой мировой войны, в том числе германскими милитаристами различных рангов и положений. Тенденциозно освещая события, авторы этих книг всячески превозносили германские победы и искажали причины поражения Германии. Расчет был на то, чтобы у читателей сложилось впечатление о случайном характере поражения Германии в первой мировой войне и о наличии у прусской военщины какой-то магической силы побеждать. И не один скромный старик Рождественский был жертвой такой умелой вражеской пропаганды.
Я вышел из центрального поста и направился в кормовую часть корабля. Метелев последовал за мной. Он, видимо, был расстроен разговором с Рождественским и молчал. В дизельном отсеке шла сборка машин. Детали были разбросаны по всему помещению, и казалось, что из них вообще ничего нельзя собрать.
— Что-то не верится, Ефим Ефимович, что вы уложитесь в сроки, — начал я.
— Ты, Ярослав Константинович, за рабочий класс не беспокойся! — обиделся Метелев. — Мы уложимся... Ты, лучше займись своими моряками. Мне кажется, скорее вы не уложитесь, чем мы...
— А что? — насторожился я. — Вам кажется, что мы плохо занимаемся?
— Нет, вы хорошо занимаетесь, но... мне кажется, что вы слишком много внимания и времени уделяете азам. Так учили, когда я был матросом. А сейчас нужно [21] учить по-другому... Надо избегать стандартных приемов, отрабатывать больше сложных задач, чтобы... люди научились не теряться в трудных условиях, не боялись своих механизмов...
— По-моему... — попытался возразить я, но Метелев перебил меня.
— Нет, нет! Подумай хорошенько, и по-твоему будет то же самое...
— Но ведь командир лодки проверял и... — не сдавался я.
— Вербовский тоже не совсем прав. Я ему уже говорил об этом. В общем, он со мной согласен, но... не совсем, кажись...
Я тоже не мог во всем согласиться со старым моряком. Учения, которые мы проводили, убеждали меня в том, что мы решаем задачи, в целом отвечающие требованиям наших официальных документов и инструкций.
Выйдя из дизельного отсека, я поднялся на мостик.
В бухте было совершенно темно, и только в безоблачном небе светились яркие южные звезды. С противоположной стороны гавани, где находился судостроительный завод, уже переведенный на круглосуточную работу, доносился стук молотков и шум различных механизмов. Ночь давно опустилась на землю, но люди продолжали работать с таким же усердием, как и днем.
В пятницу утром, на целые сутки ранее намеченного срока, «Камбала» была готова к сдаче и вскоре вступила в строй боевых кораблей Черноморского флота. [22]