Эпилог

Есть у меня фотография, сделанная в день возвращения отряда в Краснодар.

Фотокорреспондент снял меня и Елену Ивановну около нашего опустевшего дома. Мы стоим в полном партизанском облачении — в кожанках и высоких сапогах, с автоматами, полевыми сумками, биноклями.

Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, у меня невольно холодеет сердце: вспоминаю, как мы долго не решались в тот день подняться по каменным ступенькам на террасу, войти в пустые, разграбленные гитлеровцами комнаты…

Я смотрел в окно, боясь встретиться взглядом с Еленой Ивановной. А она молча обходила комнаты, рассматривала случайно уцелевшие вещи. Вот полочка, висевшая в комнате Гени, вот рамка с разбитым стеклом — в ней акварель Евгения, изображающая кубанскую станицу…

Елена Ивановна села на табуретку, разрыдалась. Ничего, пусть поплачет, это хорошо. Растаял наконец лед внутри, пришли облегчающие слезы…

Да, наш дом был пуст… Вот когда мы остались одни со своим горем!

Так думалось нам в первые дни возвращения. И это было очень страшно и очень горько. Но скоро мы с Еленой Ивановной поняли — а это самое важное и дорогое! — что мы не одни.

Нет, мы не одни! С нами весь наш народ — добрый, душевный советский народ. И наше горе — его горе. Десятки, сотни, нет, тысячи людей протянули нам руку братской помощи и дружбы, обратились к нам со словами любви и сочувствия. И это вернуло нас к жизни.

Помню, с невольным душевным смятением думал я о том, [683] как мы скажем Маше о гибели Евгения. До нее доходили слухи, что Евгений тяжело ранен, но о смерти его она ничего не знала. Щадя жену, я решил сам рассказать обо всем Маше. Но Елена Ивановна в свою очередь считала, что это ее дело, и пока я раздумывал, как лучше подготовить Машу к страшному известию, она отправилась к Маше и все ей рассказала. Общее горе еще сильнее сблизило нас. Маша часто бывала у нас с дочкой, которая внесла много света и радости в нашу осиротевшую семью.

Нашлась старшая дочь Валентина — Эмма, она уже вышла замуж за инженера-механика, они живут в Куйбышеве с сыном Костей и дочерью Леной — нашими правнуками.

Побывал я на двадцать четвертом километре — там, где погибли наши сыновья.

Так же, как и в ту памятную октябрьскую ночь, стояли здесь тополя вдоль полотна дороги, ветер шумел в их вершинах, перекликались птицы в кустах.

Место взрыва я нашел легко: на земле, уже густо одетой травой, лежали обгорелые доски, исковерканные железные листы и рамы. Но могилу сыновей я долго не мог найти. Бродил я в густом кустарнике, продирался через заросли колючего терна, снова возвращался к месту взрыва — все напрасно.

И только в сумерки я увидел в кустах какие-то лоскутья, выцветшие под дождем и солнцем. Это были обрывки комбинезона Гени. Я узнал их.

А рядом — маленький бугорок земли. Орешник протянул над ним ветки, одетые молодой листвой, и на бугорке буйно росла свежая весенняя трава…

Шестнадцатое мая 1943 года, полдень…

Тысячи людей пришли в этот день в последний раз проводить наших сыновей.

Решено было перенести останки их в Краснодар и торжественно похоронить.

Два гроба медленно плыли на руках. За ними двигались соратники Евгения, отважные кубанские партизаны, овеянные славой недавних боев за Родину, шли друзья Гени, юные школьники, комсомольцы.

Был короткий траурный митинг. Два гроба опустили в могилу. Прогремел троекратный салют.

А в высоком синем небе кружились боевые самолеты. Отдав погибшим воинский долг, они взяли курс на запад, чтобы там, над болотами и плавнями Тамани, куда отодвинулся фронт, продолжать великое дело борьбы за свободу и честь [684] отчизны, дело, за которое отдали жизни братья Игнатовы. Там же похоронен и секретарь Краснодарского горкома партии Марк Апкарович Попов — один из зачинателей партизанского движения на Кубани. Позднее, в 1949 году, здесь был похоронен и безвременно умерший начальник штаба партизанского движения Юга, первый секретарь Краснодарского крайкома партии Петр Януарьевич Селезнев.

Над могилой Евгения и Гени высится памятник: строгий обелиск из черного гранита. По бокам его на гранитных постаментах стоят их бронзовые бюсты.

Второй памятник со скромной надписью: «Здесь 10/Х 1942 г. пали смертью храбрых братья Игнатовы Евгений и Геня» — установлен на месте их гибели: на двадцать четвертом километре. Третий памятник стоит на месте их первых похорон.

На кладбище, у подножия гранитного памятника Евгению и Гене, всегда много цветов. Они посажены не только руками Елены Ивановны. Начиная с ранней весны и кончая поздней осенью цветы к могиле наших сыновей приносят школьники — мальчики и девочки с красными пионерскими галстуками на шее. В зависимости от времени года они приносят ландыши, сирень, огненные маки, пышные пионы, розы, астры, хризантемы и ставят их у подножия памятников, а в день годовщины их смерти у могилы проводятся пионерские сборы, траурные митинги.

Недавно из Германии, из города Штетина, приехала в Краснодар молодежь, привезла огромный венок и торжественно возложила его к памятнику Евгения и Гени с трогательной надписью: «От немецкой молодежи новой Германии».

Часто к памятнику приходит тоненькая большеглазая девушка. Она задумчиво всматривается в застывшие в бронзе черты открытого, смелого лица юноши и потом долго бродит одна… Это — Дина, Генина подруга по школе.

И, конечно, часто бывает здесь с бабушкой или мамой Инночка. Она ухаживает за цветами, поливает их, выпалывает сорную траву и подолгу сидит с бабушкой на скамейке под старым развесистым кленом.

Солнце сияет над верхушками старых деревьев — золотое, доброе солнце нашей Родины.

Великой радостью для нас было известие, что Валентин, которого мы все это время считали погибшим, жив.

Не забыть того дня, когда он, только что выписавшись из госпиталя, приехал в Краснодар. [685]

Тяжелые ранения, лишения и опасности, казалось, не оставили на нем такого следа, как известие о гибели горячо любимых братьев. По лицу Валентина, сильного, много повидавшего и испытавшего человека, катились слезы.

— Забыть этого нельзя, — сказал он, — да и не нужно забывать. Горжусь, что у меня такие братья!..

Позднее он рассказал нам, как ему удалось спастись в Крыму.

…Прикрывая отход наших частей, он отстреливался из последнего уцелевшего пулемета. Потом пулемет разбили минами. Валентин был тяжело ранен, упал. Сколько времени пролежал без сознания, не помнил. Очнулся ночью. Кружилась голова, сильно хотелось пить. С трудом разыскал свою фляжку, отвинтил зубами пробку. Больше пролил воды, чем выпил. Но все-таки сил прибавилось… Тихонько огляделся. Кругом лежали трупы фашистов и наших. Хотел приподняться и сразу почувствовал сильную боль. Оказалось, что плечо раздроблено осколком. Кое-как замотал рану обрывками рубахи и снова попробовал подняться. Но и эта попытка не удалась, повалился на землю. От боли вскрикнул. Вдруг слышит шаги… Волосы стали дыбом: неужели фашисты? Вероятно, раньше они приняли его за мертвого, а теперь он сам выдал себя. Шаги все ближе, ближе… Валентин замер. Окликают по-русски — молчит. А вдруг это обман? Хотят обнаружить раненого и добить. Фашисты не раз проделывали такие штуки…

Прижался он к земле, старается не дышать. Наклонились двое, ощупывают. Один прикрывает ладонью ручной фонарик. Потом раздается голос: «Это наш офицер! Живой!»

Больше Валентин ничего не помнил. Должно быть, снова потерял сознание. Очнулся в пещере. Лежит на подстилке из мха и мягких листьев. Накрыт немецкой плащ-палаткой. Он попал к крымским партизанам.

Начал поправляться и месяца через два уже мог ходить. Партизанам удалось переправить его на Большую землю.

Когда Валентин выздоровел, его направили в часть особого назначения, в Сталинград. Прибыл на место накануне победного разгрома фашистов и участвовал в завершающих боях за город.

После разгрома фашистов под Сталинградом он был демобилизован. Но не думал об отдыхе и сейчас же со всей кипучей энергией взялся за работу.

А работы непочатый край: нужно было восстанавливать [686] все, что разрушили гитлеровские оккупанты. И люди, совсем недавно сражавшиеся с оружием в руках, брались за мирный созидательный труд.

Наша советская действительность замечательна тем, что она никому не дает замыкаться в себе, в своем горе, что она всегда, каждый день, каждый час зовет нас к творческому участию в жизни. Так было и со мной.

Я снова вернулся на работу в институт. Все приходилось начинать чуть ли не с самого начала: собирать учащихся, профессоров, восстанавливать здания и химические лаборатории, в срочном порядке налаживать производство медикаментов в помощь фронту, который все еще находился в нескольких десятках километров от Краснодара.

Институт отнимал, конечно, очень много времени, и все же я взялся еще за одно, совершенно новое для меня дело, в котором до того не имел ни малейшего опыта. По совету и настоянию руководителей краевого комитета партии я начал, работая по ночам, писать книгу о партизанах, вернее, обрабатывать те краткие дневниковые записки, которые начал Евгений, а я продолжал после его гибели. Писал я, бесконечное число раз переделывая написанное. Нашлись люди, которые дружески помогали мне в этом трудном деле.

Несколько лет спустя, в мае 1945 года, когда уже была опубликована моя книга, нам с Еленой Ивановной довелось быть в Москве.

Перед отъездом в Москву руководители крайкома партии дали мне одно поручение, с которым я должен был обратиться к Михаилу Ивановичу Калинину.

И вот в назначенное время мы с Еленой Ивановной вошли в его кабинет. Второй раз за эти годы был я в Кремле и все же не мог побороть волнение от мысли, что нахожусь в священном для каждого советского человека месте.

Первый раз я был в Кремле в ноябре 1943 года, когда Михаил Иванович Калинин вручил мне орден Ленина и грамоты Героев Советского Союза на имя моих сыновей. Тогда я был взволнован торжественностью обстановки, потрясен нахлынувшими на меня воспоминаниями. Теперь же я входил в кабинет Михаила Ивановича с таким чувством, словно шел к близкому человеку, от которого я услышу что-то очень важное для себя.

Он подробно расспрашивал меня и Елену Ивановну о нашей жизни и работе, о наших близких. В вопросах Михаила [687] Ивановича чувствовалась сердечная заинтересованность нашей жизнью.

Потом он обратился ко мне:

— Я читал вашу книгу…

Я невольно подался вперед… Вот оно!.. Это было то самое, чего я ждал от Михаила Ивановича. Что-то он скажет?

— Я считаю, что вы сделали хорошее дело, да, нужное, полезное дело для воспитания нашей молодежи… Это ведь очень интересно и очень показательно, что ваш отряд состоял преимущественно из технической интеллигенции. «Кабинетные» были работники, а ведь как воевали! А? Отлично воевали!.. И успехи вашего отряда как раз и объясняются в основном присутствием в нем квалифицированных инженеров, техников, рабочих. Планомерно, я бы сказал, научно обоснованно они направляли удары против врага. Очень примечательный факт! Да, наша молодежь должна знать, должна понять, что одних хороших и горячих чувств мало, что для того, чтобы хорошо служить Родине, нужно иметь высокую квалификацию, знания, разностороннее развитие, ум…

Я ушел после беседы с Михаилом Ивановичем, унося в сердце глубокую признательность к этому замечательному человеку за его доброе, дружеское внимание к моему труду, за то, что он подбодрил и поддержал меня.

В начале января сорок шестого года вечером меня вызвали в крайком партии.

На площадке третьего этажа меня встретил секретарь крайкома Иван Иванович Позняк. В дни Великой Отечественной войны он руководил нашим кустом партизанских отрядов. На всю жизнь нас связала боевая дружба.

Иван Иванович взял меня под руку и, ничего не говоря, повел в кабинет первого секретаря крайкома — Петра Януарьевича Селезнева.

Селезнев, плотный, широкоплечий, в темном строгом френче, сидел за письменным столом.

Кроме него в кабинете находились все секретари крайкома.

— Мы пригласили вас, — сказал Петр Януарьевич, — чтобы сообщить вам радостное известие. Жители Армавира просят вас дать согласие баллотироваться кандидатом от Армавирского избирательного округа в Верховный Совет Союза Советских Социалистических Республик. Вот телеграммы от трудящихся [688] ряда предприятий и учебных заведений. Их поддержали и колхозники районов. Вот мы и пригласили вас, чтобы поздравить с этой великой честью!

Я машинально взял из рук Селезнева пачку телеграмм. Смотрел на них, но не мог прочесть ни одного слова, до глубины души взволнованный тем, что пришлось услышать.

Селезнев вышел из-за стола, подошел ко мне и дружески обнял.

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Мы здесь говорили о вас и считаем, что вы сможете оправдать доверие кубанцев.

Петр Януарьевич предложил завтра же вылететь в Армавир на самолете…

Не спалось мне в эту ночь. Я зажег лампу, сел к столу и начал просматривать газеты. Передо мной раскрылся мир светлых и благородных чувств, которыми в эти дни жил советский народ. Повсюду шло выдвижение кандидатов в депутаты, и я с особенным интересом следил по газетам за тем, кому народ оказывает эту высокую честь.

Вчитываясь в биографии этих людей, я старался найти в них поучительное и полезное для себя.

Странное желание для человека с поседевшей головой, который прошел нелегкий жизненный путь, пережил три революции, три войны!.. Но ведь учиться никогда не поздно. Я понимал, что мне нужно узнать много нового, необходимого для той деятельности, которой мне предстояло заняться. Это не было неуверенностью в своих силах, это было горячим желанием выполнить свои обязанности как можно лучше, неустанно учась у народа, неустанно совершенствуясь и пополняя свои знания.

На следующий день утром я прилетел в Армавир.

С этого часа в моей в общем тихой и размеренной жизни началась и довольно долго продолжалась волнующая, шумная полоса.

Первые два дня в Армавире прошли в непрестанной смене встреч с людьми разных профессий, но живущими одними мыслями, одними чувствами. И эти два дня слились в моем представлении в один сплошной праздник советского трудового народа — в праздник любви и преданности народа к своей партии и правительству.

На третий день часов в девять вечера мы уже катили по ровному, хорошо укатанному шоссе в небольшой машине, направляясь в самый дальний район Армавирского избирательного округа. [689]

Тишина пустынных, покрытых снегом полей, утонувших в вечернем сумраке, была особенно ощутима после городского шума и непрерывного нервного напряжения последних дней. Перед глазами бежала лента ровной, накатанной дороги, освещенной желтым светом автомобильных фар.

В начале первого часа ночи мы увидели редкие огоньки районного центра — станицы Удобной.

Отдохнув и погревшись, мы поехали в самую отдаленную станицу — Передовую.

Только-только рассвело, когда я вышел на крыльцо приютившей нас хаты. Родная, знакомая картина: широкая станичная улица, чистенькие, уютные хаты со снежными шапками на крышах, высокие акации, тополя, протянувшие к небу голые ветки.

Ныне в станице Передовой около тысячи дворов. Есть средняя школа. Вдоль быстрой горной речки Урупа, притока Кубани, тянутся плодородные земли, используемые под поливные огороды.

Станица Передовая недаром получила свое название. У нее небезынтересное прошлое. Во времена Кавказской войны эта станица являлась одним из передовых кордонов казачьих войск. На подступах к станице то и дело происходили кровавые схватки с горцами.

Сейчас же за станицей начинаются отроги гор, постепенно переходящих в Кавказский хребет.

Не отрываясь, смотрел я на видневшуюся вдалеке величественную панораму гор, казавшихся особенно суровыми и неприступными под серым, холодным небом зимнего утра.

Потом на просторной станичной площади начался митинг, и снова, как в Армавире, меня, помню, охватило радостное, бодрящее чувство близости и родства с этими людьми, горячее желание отдать все свои силы народу…

Трудно, да и слишком долго было бы рассказывать о посещениях всех станиц, в которых довелось побывать во время поездки по районам. Из станицы Отрадной поехали в станицу Попутную, потом в станицу Бесскорбную. Побывали в станицах Советской, Вознесенской, Упорной, Каладжинской, Лабинской, Басовской, Владимирской. Везде встречали нас как родных, везде слышались горячие, взволнованные речи советских людей — честных хлеборобов Кубани, и весь этот наш путь по станицам слился в одну могучую демонстрацию народного единства.

Особенно запомнилась мне одна встреча с избирателями в [690] Армавире — прямо под открытым небом, на той самой площади, на которой двадцать три года назад, в день смерти Ленина, мы с Еленой Ивановной стояли с винтовками за плечами в рядах армавирских рабочих.

Теперь я стоял у подножия памятника Ленину. Было довольно холодно, шел снежок, но народу было много.

Я начал говорить. Рассказывал о себе, о жене и ребятах, и жизнь наша проходила перед моими глазами.

Всю свою сознательную жизнь мы жили так, как живут миллионы простых советских людей: старались честно трудиться, исполнять свой долг, любили свою Родину, свой народ, верили и верим в победу нашего дела. В эту минуту с необычайной ясностью вспомнилось мне, как моя мать с тоской и горечью говаривала, что для нашего брата рабочего не бывает счастливой доли.

Вот оно, наше счастье: если бы я имел возможность еще раз прожить свою жизнь с самого начала, я не пожелал бы ни богатства, ни славы, ни покоя, я желал бы одного — больше и лучше служить Родине и народу.

Время от времени встречал я своих братьев по оружию.

Помню, как в райкоме партии происходило вручение нашим партизанам медалей «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Радостно было встретиться с боевыми товарищами, пожать им руки. Сколько воспоминаний, разговоров! Мы, конечно, встречались друг с другом и раньше, но видеть опять всех вместе было особенно радостно.

Смотрел я на этих людей, навсегда ставших для меня родными, и думал о том, что они и сейчас, в мирной жизни, так же честно и самоотверженно выполняют свой долг перед Родиной, как выполняли его с оружием в руках.

Вот Ветлугин, главный инженер комбината Главмаргарин. Он работает директором самого большого на Кубани маслоэкстракционного завода в Крапоткине. Недавно за самоотверженную работу его наградили орденом Ленина.

Вот Виктор Иванович Янукевич, командир первого взвода, на долю которого выпала добрая половина наших боевых успехов. После возвращения в Краснодар он ушел добровольцем в армию, участвовал в боях за освобождение Крыма, тяжело пострадал во время бомбежки и без признаков жизни на санитарном самолете был вывезен из Крыма своей женой, [691] Марией Янукевич. Сейчас он работает директором санатория; как шутят наши партизаны: «Караулит Черное море».

Отважный диверсант Кириченко, окончив курсы по повышению квалификации, заведует цехом точной механики комбината Главмаргарин.

Мой бывший заместитель по отряду Мусьяченко работает коммерческим директором Комбинатстроя. Сафронова крайком партии направил на восстановление КРЭС — энергетической базы Краснодара. За успешное выполнение этого задания Сафронов награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Литвинов одно время работал председателем горсовета Краснодара, а потом был назначен директором комбината.

Инженер Луста вместе с Причиной руководил восстановлением маслоэкстракционного завода — еще более мощного, чем до войны. Инженер Причина специализировался на восстановлении маслозаводов, разрушенных гитлеровцами, за это правительство наградило его орденом Ленина.

Конотопченко, второй комиссар нашего отряда, по возвращении в Краснодар ушел добровольцем в армию. Окончил школу офицеров, участвовал в боях под Одессой, Кишиневом, в Румынии.

Елена Ивановна за мужество и отвагу, проявленные в борьбе в тылу врага, помимо четырех правительственных наград получила орден Отечественной войны 1-й степени.

Жизнь наша богата и разнообразна, и никто из моих бывших товарищей не остался за бортом.

Как-то раз в теплый, солнечный день мы с Еленой Ивановной сидели дома на террасе, заросшей виноградом. Вижу, к калитке подошел высокий плотный военный.

Отложив газету, я ждал, когда гость откроет калитку и войдет в сад. Но он медлил, как видно остерегаясь нашей овчарки, заменившей Дакса. Я пошел навстречу гостю и, еще не доходя до калитки, узнал… Бережного!

Да, это был он. Бережной основательно намял мне бока.

Я все еще не мог прийти в себя от радости и удивления. Я рассказал Бережному, что Кирилл Степанович, командир первого взвода воздушного десанта, видел, как катера Бережного пошли на таран моста через пролив и взорвались вместе с транспортом.

— Да, это был единственный и необходимый выход! — проговорил Бережной. — Помню только одно: страшный удар катера о мост. Взрыв… Меня отшвырнуло в воду. Что было [692] дальше, не помню. Потерял сознание. Но, очевидно, вынесло меня на поверхность воды. Я вскоре пришел в себя и хотя с большими усилиями, но держался на воде. Меня несло течением в открытое море. Исчезли в темноте оба берега, освещенные вспышками зениток и лучами прожекторов. Случайно я наткнулся на какой-то обломок дерева. Стало легче держаться на воде… Забелел восток, рассвело. Вижу — идет катер, но чей он, не мог определить. А вдруг немцы? Лучше утонуть, чем попасть в плен… Судно низко сидело в воде, и когда оно подошло совсем близко, меня увидели и крикнули по-русски: «Держись! Сейчас подберем!» На мое счастье, это были наши моряки… При взрыве моста меня ранило в голову, и я был направлен в госпиталь. Пролежал я там недолго. В этой же палате находился танкист — одной со мной части. Вы ведь помните, я был танкистом в начале войны. Вскоре мы вместе выписались и попали в самую кипень войны. Со своей частью мне посчастливилось пройти по тем же дорогам, по которым я когда-то отступал. Да, мы шли вперед, и как шли! Я был вторично ранен. По выздоровлении попал опять в танковую часть, участвовал в боях на Одере, дошел до Берлина! Перед самым рейхстагом, когда сдавшиеся немцы выходили из подвалов, какой-то фауст-патронщик предательски, из-за угла, зажег мой танк, шедший впереди. Выскакивая из горевшей машины, я был в третий раз тяжело ранен и долго лечился в госпитале в Сибири. Хотел вам писать, но сам не мог из-за ранения, а просить других не хотелось. Решил: как выздоровлю — доберусь до Кубани, повидаю вас, расскажу все сам!..

Бережной замолчал. Я смотрел на него, невольно вспоминая наши с ним беседы тогда, перед отправкой за «Голубую линию». Он сильно изменился. Передо мной сидел возмужавший, с легкой сединой на висках, спокойный, уверенный в себе воин.

Месяца через три Бережной уехал по специальному вызову в Москву на особую работу.

Вторая встреча была не менее радостной и волнующей.

Еще до отъезда Бережного в Москву однажды поздно вечером неожиданно пришли ко мне Жора со своим отцом, а сзади них, улыбаясь и уже без бороды, сильно похудевший Арсений Сильвестрович.

Я невольно залюбовался Жорой в военном кителе, с погонами подполковника и с орденами во всю широкую грудь.

— Ну как, Кристмана поймал? — спросил я Жору.

Он сразу посуровел. [693]

— Нет, — отвечал он, — еще очень много мест на земле, где фашисты живут как дома!.. Но и там им все же не скрыться! — сумрачно закончил он.

— Собственно говоря, — сказал Арсений Сильвестрович, — мы зашли к вам проститься: Жора едет за границу.

Несколько позднее я встретил Валю и Котрова. У них родился сын. Котров воевал в Заполярье, был в Норвегии. После разгрома гитлеровцев он побывал в Маньчжурии и в Японии. Закончил переподготовку в военной академии и уехал на военную службу в Приморье…

По приглашению моряков-черноморцев, комсомольцев и пионеров мне пришлось побывать в Новороссийске и рассказать о нашем партизанском отряде. В горкоме партии я был сердечно встречен инженером Сыскутовым. На другой день я увиделся со Славиным и вместе с ним навестил семьи погибших героев-партизан Лангового и Никитина. В Анапе я встретил Дубинца. По пути в совхоз — один из крупнейших виноградников в Советском Союзе, — в станице, где партизаны-рыбаки вели абордажный бой с кораблями немцев на лимане, я встретил Кирилла Степановича. Старый казак, крепкий как дуб, расцеловал меня и проводил до совхоза. На обратном пути завернули в Варениковскую. Как было не заглянуть к Николаю, другу Бережного? Трудно передать его радость, когда он узнал, что Бережной жив. Николай работал в Адагуме.

В Геленджике я повидал Александра Ерофеевича Глуховцева. Он писал картину об обороне Новороссийска. Чуть ли не каждый день я узнавал что-нибудь новое о героях своих книг.

Егорин уехал работать на руководящую работу в одну из областей.

Азардов был направлен на работу по восстановлению и организации новых предприятий пищевой промышленности сначала на Северный Кавказ, а потом на Волгу, где он и работает сейчас главным инженером.

Потаповна сейчас на пенсии.

Пантелеич вернулся в свой колхоз. В один из приездов в Краснодар он с увлечением рассказывал мне о своих успехах.

[Курсивом выделен фрагмент, который далее шёл в издании 1949 г. (Игнатов П.К. Записки партизана. -- М.: ГИХЛ, 1949, сс. 629-630) и который был изъят в последующих изданиях. -- Hoaxer ]

— Мы посеяли и убрали озимые с площади до полутора тысячи гектаров. Урожай хороший! Достали три «зиса». Правление еще в этом году хотело купить мне легковую машину, взамен двуколки, но я просил подождать до будущего великого урожая, к которому мы уже сейчас начали готовиться. Подняли раньше всех черновой пар, хорошо очистили семена, запахали всю свободную землю. Не забываем и подсобных хозяйств. Восстановили молочную, свиную и птицефермы в каменных постройках. Ремонтируем машины, увеличиваем поголовье быков и лошадей. А ведь после освобождения Кубани у нас была одна лошадь, да и та [629] хромая, и всего два быка! В этом году посевом мы перекрыли довоенный уровень. Так что если раньше были миллионщиками, то теперь будем, пожалуй, еще богаче! Не пожалеем труда, чтобы выполнить сталинский закон о пятилетке!

В начале января 1946 года в моей жизни произошло крупнейшее событие: я узнал о выдвижении меня в депутаты Верховного Совета Союза.

Вскоре затем я получил несколько телеграмм, в которых мои будущие избиратели запрашивали о согласии баллотироваться по Армавирскому избирательному округу.

Нужно ли говорить о том, как я был взволнован этой высокой честью и доверием, оказанными мне народом?

На самолете я вылетел в Армавир.

Состоялись мои встречи с избирателями в клубе железнодорожников и в рабочих клубах. Все это слилось для меня в один какой-то светлый и радостный праздник, — всенародный праздник торжества того великого дела, за которое, героически боролся наш народ.

* * *

Когда мы с женой приходим к ней, я всегда думаю, что вот настала та жизнь, за победу которой погибли наши сыновья, и что если снова врар осмелится напасть на нас, на смену им, моим сыновьям, встанут тысячи сыновей нашей великой родины!

Идет, продолжается и будет продолжаться до победного конца борьба за коммунизм. Советский народ не забывает своих героев. Имена Евгения и Гения [694] даны пионерским дружинам, школам. Между Краснодаром и Волгоградом курсирует пассажирский поезд имени Героев Советского Союза братьев Игнатовых.

Город оказал большую честь моим сыновьям: Ново-Марьинская улица названа улицей братьев Игнатовых. Собрание студентов и преподавателей Химико-технологического института просило присвоить институту имя Евгения Игнатова. В музее города отведена специальная комната, где собраны личные вещи и оружие Гени и Евгения. Школа, где учился Геня, называется теперь школой имени Гени Игнатова. Имена моих сыновей присвоены краевой детской библиотеке в Краснодаре.

Со стапелей Волгоградской судоверфи сошел буксирный пароход, носящий их имя. Этот пароход был выпущен молодыми строителями сверх государственного плана, из сэкономленных материалов. Его передали на одну из великих строек коммунизма — строителям Волгоградской ГЭС.

Нам с Еленой Ивановной довелось побывать на борту парохода, торжественно и празднично разукрашенного флагами. На его корме, над колесами, на спасательных кругах в лучах яркого летнего солнца горели буквы двух слов «Братья Игнатовы».

Стоя на палубе, мы смотрели на голубые воды могучей реки, на которой советский народ воздвигает величественные сооружения. Невольно думалось о том, что наши сыновья здесь, навеки с нами, в нашем труде, в нашей борьбе за мир во всем мире, за счастье всего человечества, как навеки с нами все те, кто отдал свою жизнь за бессмертное дело коммунизма.

И все вокруг — река, синее небо, солнечные просторы нашей великой Родины — все это словно говорило:

«Да здравствует жизнь!»