Книга третья.

«Голубая линия»

Часть первая

Глава I

Как я уже говорил в предыдущих книгах «Записок партизана», Советская Армия освободила Краснодар от немецко-фашистских захватчиков двенадцатого февраля 1943 года. Несколькими днями позже наш отряд с боями вернулся в столицу Кубани.

Но враг был еще близок, и с ним еще предстояла упорная борьба. Помню, даже в день похорон моих сыновей — шестнадцатого мая — в городе отчетливо была слышна канонада нашей артиллерии, громившей укрепления немцев, и Краснодар все еще находился под угрозой налетов фашистской авиации.

Выбитые из Краснодара, немцы жестоко и упорно оборонялись. Напрягая, все свои силы, они цеплялись за каждый населенный пункт, а особенно старались удержать в своих руках укрепленные ими крупные станицы. Им было необходимо во что бы то ни стало задержать наступающую Советскую Армию и успеть закончить строительство мощных полевых укреплений, отделявших Кубань от Тамани. Позднее система этих укреплений, по склонности гитлеровцев к громким и пышным названиям, была окрещена ими «Голубой линией».

К тому времени, когда наша армия подошла к «Голубой линии», готовясь штурмовать ее, эта линия, вытянувшись громадной буквой S, левым своим флангом упиралась в приазовские плавни, а правым подходила к Черному морю.

Ее основная оборонительная полоса имела глубину в пять-шесть километров, укрепленные рубежи простирались на тридцать — сорок километров. Все высоты и населенные пункты были превращены немцами в мощные узлы сопротивления и [540] опорные пункты — непрерывные линии траншей и окопов полного профиля.

Промежутки между опорными пунктами были заполнены железобетонными огневыми точками. Передний край прикрывался рядами проволочных заграждений, рогатками, завалами и минными полями глубиной до пятисот метров. Нередко на одном квадратном километре немцы искусно укладывали до двух тысяч пятисот мин.

Пленные немцы говорили в один голос, что Гитлер дал приказ любой ценой удерживать «Голубую линию». С прикрываемого ею Таманского плацдарма он надеялся начать новое наступление на Кубань и на нефтяные районы Кавказа…

Немецкие газеты писали:

«Позиции, упорно обороняемые немецкими войсками на кубанском предмостном укреплении, имеют для нашего командования большое значение. Они преграждают Черноморскому флоту вход в Азовское море и одновременно лишают советские войска возможности высадиться в Крыму. Наконец, кубанское предмостное укрепление выполняет стратегическую задачу: оно может стать исходным пунктом для нового наступления…»

Для обороны Таманского плацдарма немцы сосредоточили на «Голубой линии» шестнадцать дивизий и стянули на аэродромы Тамани бомбардировочные эскадрильи из Туниса.

Таким образом, перед Советской Армией после освобождения ею Краснодара стояли новые две задачи: во-первых, очистить от немцев предполье «Голубой линии» и, во-вторых, штурмовать «Голубую линию», прорвать ее и, освободив от немцев Тамань, сбросить их в Черное море.

На всех этапах этой борьбы нашей армии с немецко-фашистскими захватчиками немалую помощь оказали ей местные отряды партизан — отважные народные мстители, горевшие благородным стремлением очистить от ненавистного врага родную землю.

Мы в Краснодаре знали, что во время боев Советской Армии с гитлеровцами в предполье «Голубой линии», в тылу врага, действовали наши кубанские партизаны — ахтырские, баканские, абинские, крымчане и другие, — жители станиц, оккупированных немцами. В числе этих партизан было немало бывших учеников нашего «минного вуза».

Вскоре в Краснодар начали поступать сведения о студентах нашего «вуза», о том, как эти смелые люди разнесли по [541] степям, по лиманам и горным кручам Кубани трудное, опасное и благородное искусство минера-диверсанта.

Их самоотверженная борьба с ненавистным врагом имела определенное оперативное и тактическое значение. Наступила ранняя и дружная кубанская весна. На южной стороне гор и пригорков уже сошел снег и зазеленела молодая трава. Дороги быстро испортились. Не только по вспаханным полям, но и по нетронутой целине нельзя было проехать. В оврагах шумели быстрые ручьи. В низинах стояли озерца талой воды. По ночам они покрывались тонким ледком, не выдерживавшим тяжести человека. Разбитые фронтовые дороги были загромождены увязшими в глубоких непросыхающих колеях немецкими автомашинами и орудиями.

Единственным путем сообщения для фашистов, стремившихся удержаться в больших станицах на предполье «Голубой линии», было шоссе Краснодар — Новороссийск. Профилированные дороги в объезд шоссе были непроезжими из-за весенней распутицы. Поэтому ясно, какое значение имело для немцев это шоссе и как они берегли каждый мостик на нем, перекинутый через глубокие речушки, наполненные стремительно бегущей весенней водой. Движение по этому шоссе происходило в основном по ночам: днем советская авиация бомбила шоссе.

Нашим командованием, прекрасно понимавшим то значение, которое для немцев имело шоссе Краснодар — Новороссийск, был разработан ряд диверсионных операций на этом шоссе, ставящих своей конечной целью нарушить работу основной немецкой коммуникации и тем самым облегчить Советской Армии ее задачу по очистке предполья «Голубой линии» от немцев.

Значительная часть этих диверсионных операций была выполнена воспитанниками нашего партизанского «вуза».

Когда я вспоминаю теперь об этих отважных людях, о героях минной войны на предполье «Голубой линии», мне прежде всего приходит на память худенькая девушка со смешным и ласковым прозвищем — Чижик…

…Я познакомился с Чижиком в ноябре 1942 года.

Был холодный пасмурный день. Моросил мелкий надоедливый дождь. Серые рваные тучи закрыли вершины гор. Ветер гудел в расщелинах скал и кружил на полянах мокрые желтые листья. [542]

Я пришел на Планческую: надо было проверить, как идут занятия в нашем партизанском «вузе».

Учебный барак был пуст: «студенты» и «профессора» работали на минодроме. Только Николай Ефимович Кириченко сидел на корточках у ножки стола, привязывая к ней пакет с толом. Рядом с Кириченко стояла незнакомая мне девушка, скорее даже девочка: худенькая, хрупкая, с длинной, почти до колен каштановой косой, с веселыми, лукавыми глазами и угловатой, еще не сформировавшейся фигурой подростка.

Кириченко медленно поднялся и пошел мне навстречу. Он шагал чуть вразвалку, громадный, угрюмый — настоящий медведь.

— Будьте знакомы, — торжественно заявил он, кивнув в сторону девушки, — Чижик…

Девушка смутилась, хотела что-то сказать, но Николай Ефимович остановил ее, многозначительно приложив палец к губам:

— Тсс! Ни слова! Ты — Чижик. Понимаешь: Чижик. Другого имени у тебя не было и нет.

Кириченко внимательно огляделся по сторонам. Удостоверившись, что в бараке, кроме нас, никого нет, наклонился ко мне и заговорил таинственным шепотом. Как всегда, он произносил слова не спеша, раздельно, внушительно. Был он весь какой-то нахохлившийся, даже угрюмый, будто чем-то недовольный, и сразу трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. Только на этот раз глаза его светились лаской и в них вспыхивали иногда смешливые искорки.

— Это знаменитый диверсант. Гроза фашистов. При одном ее имени — Чижик — трепещут немецкие армии от Тамани до Грозного. А имя Чижик придумала, конечно, не сама она — товарищи прозвали…

Я внимательно посмотрел на «грозу фашистов». Девушка покраснела от смущения так, как умеют краснеть только дети — до корней волос, до кончиков ушей. Даже шея залилась краской. Надо было выручать «знаменитого диверсанта», который действительно чем-то походил на чижика.

— Подождите, Николай Ефимович. Давайте поговорим серьезно.

Мы сели на скамейку, разговорились.

Чижик оказался Шурой из станицы Ахтырской (я забыл Шурину фамилию). Когда немцы пришли в ее родную станицу, Шура училась в десятом классе и работала в колхозе. Вместе со своей звеньевой и школьной приятельницей Надей [543] Колосковой она ушла в партизанский отряд. Не раз ходила в разведку, участвовала в боевых операциях Потом командир ахтырского отряда послал ее к нам. Я точно не помню, что было ей поручено; кажется, надо было договориться с Николаем Николаевичем Слащевым, комендантом Планческой, о пошиве сапог для ахтырских партизан. Или речь шла о наших новых взрывателях для мин, производство которых только что было налажено в минной мастерской нашей «фактории». Во всяком случае, у Чижика было какое-то хозяйственное поручение от ахтырцев. Но главная цель ее визита была другая: ей хотелось повидать друзей — Надю Колоскову и Васю Ломконоса.

Их я хорошо знал. Они учились в нашем «вузе». Были на хорошем счету, особенно Надя. Дисциплинированная, вдумчивая, усидчивая, она заслужила похвалу даже такого требовательного «профессора», как Геронтий Николаевич Ветлугин. Когда однажды я пришел на минодром, где проводились практические занятия, Степан Сергеевич Еременко, руководивший студенческой практикой, с гордостью показал мне работу Нади.

Действительно, работала Надя безукоризненно: аккуратно, «по-женски» и в то же время без женской суеты и торопливости. Она по всем правилам заложила мину под рельс, подожгла короткий бикфордов шнур и так же спокойно, не суетясь, но достаточно быстро скрылась в блиндаже.

Помню, я тогда невольно залюбовался Надей. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ней было то, что нравится мне в наших черноморских казачках: крепко сбитая, ловкая, сильная фигура, изящество неторопливых движений, волевое лицо, серые с голубизной глаза, и в них спокойное выражение большой душевной силы.

Мне рассказывали, что до поступления в наш «вуз» Надя участвовала в ответственных боевых операциях, не раз бывала на волосок от смерти, но в бою никогда не теряла присутствия духа.

Еще до войны она подружилась с Васей Ломконосом, уроженцем соседней, Абинской станицы. Он учился в десятом классе, до страсти любил возиться в агрохате и мечтал поступить в Краснодарский агрономический институт.

Вася был под стать Наде: высокий, стройный, сильный, с орлиным носом, упрямым подбородком, типичное лицо казака из предгорий. С девушками он был застенчив, и я не раз слышал, как дружески подшучивали над ним по этому поводу. [544]

Оба они — Надя и Вася — кончили наш «вуз» с дипломом первой степени.

В тот день, когда Чижик явилась на Планческую, Вася с Надей ушли на «практику». Ветлугин отправил их взрывать в тылу у немцев небольшой мостик на шоссе. По всем расчетам, они должны были вернуться еще накануне вечером. Геронтий Николаевич уже начал волноваться. Впрочем, особенно тревожиться было пока еще рано: мало ли что могло их задержать? Мы ждали их с минуты на минуту, и Чижик решила остаться у нас на сутки. За эти сутки веселая, непоседливая девушка растормошила всю «факторию». Своей молодостью, непосредственностью, наивностью и каким-то еще не осознанным ею самой женским лукавством Шура обворожила буквально всех.

Николай Николаевич Слащев, обычно, занятый делами сверх всякой меры, нашел каким-то образом время показать ей свое хозяйство: минную и сапожную мастерские, пекарню, мастерскую шорных изделий и кузницу. Директор маргаринового завода, а теперь наш главный сапожник, Яков Ильич Бибиков, вне всякой очереди поставил Чижику какие-то редкостные «незаметные» заплатки на ее ботинки. «Лихой наездник», а ранее директор мыловаренного завода, Степан Игнатьевич Веребей, собирался было обучить Чижика метать лассо, но Слащев пресек его намерение: лошади понадобились для срочных хозяйственных дел. Друг моего покойного Гени, Павлик Худоерко, ходил следом за Шурой, не отставая от нее ни на шаг… Но больше всего за эти сутки Чижик подружилась с Кириченко. Николай Ефимович по-прежнему дразнил ее «грозой фашистов», и она по-прежнему смущалась и краснела. Кириченко учил ее вязать пакеты с толом и объяснял устройство своей последней «фокусной» мины: как надо выдалбливать для нее отверстие в стволе дерева, как маскировать мину корой, а проволоку, выдергивающую предохранитель, прятать на веточке. И Шура, вернувшись на то место, где Кириченко закладывал свою мину, трогательно, по-детски, всплескивала руками, удивляясь и сердясь на себя за то, что не могла сразу найти ни мины, ни веточки с проволокой.

Словом, вся Планческая возилась с Чижиком. И это не было обычным гостеприимством партизан к своему боевому товарищу: никто не принимал Чижика всерьез за бойца. Здесь, в кавказских предгорьях, все сильно истосковались по своим семьям и свою нежность невольно перенесли на Чижика. [545]

Весь день звучал ее звонкий смех на Планческой — на минодроме, в учебном бараке, в мастерских, в столовой. Слыша его, партизаны улыбались. На душе становилось светлее и радостнее. И только один раз, и то лишь на мгновение, я увидел в Чижике то, что, казалось, было так несвойственно этому веселому подростку.

Не помню, кто начал разговор о Григории Дмитриевиче Конотопченко, старожиле станицы Имеретинской, о том, как предательски заманили его немцы в ловушку, как жестоко пытали и потом повесили на площади. Шура молча сидела в углу. Ее губы были плотно сжаты. Лицо потемнело. Она стала какой-то совсем другой, будто сразу повзрослела на десять лет. И я понял: у Чижика свой серьезный счет к немцам. Но какой — я так и не узнал до сих пор…

Поздно вечером, когда мы ложились спать, Павлик Худоерко (ему постелили рядом со мной), как обычно, сообщал мне свежие новости — он всегда был в курсе самых последних событий, к тому же щедро сдобренных собственной фантазией.

— Вы знаете, Батя: Чижик очень любит Надю Колоскову, а Надя влюблена в Васю Ломконоса. Но Чижик тоже любит Васю — это я знаю наверняка. Однако Чижик так привязана к Наде, так дружит с ней, что скрывает свою любовь к Васе. Она устраивает им свидания, передает записки, одним словом, помогает им. Вася ужасная шляпа, а у Чижика доброе сердце… Скажите правду, Батя: кто вам больше нравится: Надя или Чижик? Мне — Чижик. И, по-моему, когда Вася получше узнает Чижика, он тоже полюбит ее. А потом…

Павлик еще долго бубнил мне что-то на ухо, но я так и не смог дослушать до конца этой запутанной истории: я уснул… На следующий день во время завтрака в столовую неожиданно вошли Надя и Вася Ломконос. В полном походном снаряжении, мокрые, измазанные глиной, они коротко доложили, что задание выполнено: мостик взорван. Задержались они вот почему…

Когда Вася закладывал мину, рядом с ним в кустах неожиданно, как из-под земли, появился парный немецкий патруль. Увлеченный работой, Вася не заметил немцев. Фашисты крались к Ломконосу. Надя лежала в засаде. Она не растерялась: неслышно подползла к немцам, оглушила одного ударом пистолета по голове, а второго заколола ножом. Пока немцев оттаскивали в овраг, пропустили удобное время для [546] работы — пришлось лежать сутки в кустах, на мокрой земле, под проливным дождем.

Надя рассказывала все это коротко, спокойно, по-военному. Я взглянул на Чижика. Она смотрела на подругу. Глаза ее сияли безграничным детским обожанием.

— Надя, ты герой! — крикнула Шура и расцеловала девушку. — И ты тоже герой, Вася.

Шура метнулась к Ломконосу, поднялась на цыпочки, закинула ему руки на плечи и поцеловала Васю в губы. И тут же зарделась как маков цвет, выбежала из столовой. Вася стоял посреди барака смущенный и красный…

На рассвете мы провожали Чижика. По-прежнему лил дождь. В серых тучах прогудел немецкий самолет. Где-то далеко неторопливо била артиллерия.

Вид у Шуры был боевой: за плечами карабин, у пояса гранаты и финский нож, подаренный ей Слащевым. И все это так не вязалось с ее хрупкой детской фигуркой, с ее девичьей толстой косой, что я невольно улыбнулся. Шура заметила мою улыбку и сердито нахмурила свои густые темные брови.

Кириченко подошел к Шуре, крепко пожал ей руку:

— Ну, Чижик, будь здорова. Бей немцев. Ни пуха тебе, ни пера…

Шуру провожал Павлик: около Планческой часто бродили немецкие разведчики, и Павлик, прекрасно изучивший окрестные тропки, должен был вывести Чижика на относительно безопасную дорогу.

Когда они скрылись в мутной пелене дождя, ко мне подошел Кириченко.

— Жалко мне Чижика — уж очень молодая. Но из нее выйдет минер. Помяните мое слово. В ее глазах есть что-то такое…

Не досказав, он повернулся и неторопливо, своей медвежьей походкой отправился в минную мастерскую.

С тех пор я надолго потерял из виду Чижика. Надя с Ломконосом кончили наш «вуз» и вернулись в свои отряды. Изредка приходили вести, что работают они неплохо. О Чижике мы ничего не знали. Только однажды Павлик, вернувшись из дальней разведки, рассказал, что он мельком видел Чижика.

— Все такая же, Батя… молоденькая и… хорошая…

Снова я услышал о Чижике уже в Краснодаре, когда наши войска штурмом вышибли немцев из родной станицы девушки — Ахтырской. Мне рассказал о Чижике командир партизан-ахтырцев почтенный кубанский казак дядя Степан. [547]

* * *

Февраль у нас на Кубани обычно бывает переломным месяцем. Так было и в тот год. В первой половине февраля бывали сильные утренники с основательным морозцем. Временами сыпал пушистый снежок, наметавший сугробы в степных балках. По утрам лужи и тихие заводи горных речек подергивались льдом, способным выдержать подчас не только человека, но и всадника с конем. И в то же время на южных лесных склонах гор, когда кругом лежали еще белые снега, мы принимали солнечные ванны и загорали.

Двенадцатого февраля, в тот самый день, когда Советская Армия вошла в Краснодар, Кубань окончательно распрощалась с зимой. Днем сильно припекало солнце. В шинелях было жарко. В походе с бойцов лил градом пот. Но по ночам по-прежнему было холодно, и вода в реках была студеная, ледяная.

Кубанские дороги стали непроходимыми. Жирный чернозем огромными комьями налипал на сапоги пехотинцев, выматывая последние силы. Артиллеристы продвигались с невероятным трудом, на руках перенося орудия. Машины, буксуя в грязи, застревали в колдобинах.

Немцы отступали. Они надеялись задержаться на Тамани и срочно сооружали там свою пресловутую «Голубую линию». А пока вели жестокие бои на подступах к ней: под защиту ее минных полей и дотов они спешили отвести свои потрепанные части, тяжелое вооружение, обозы, раненых. Немцы берегли дороги, мосты и переправы пуще глаза своего…

Между станицами Ахтырской и Абинской, на шоссе Краснодар — Новороссийск, стоял двухарочный деревянный мостик, переброшенный через безыменный ерик с крутыми, обрывистыми берегами. Зацепившись за промежуточный рубеж — станицу Ахтырскую — и хорошо укрепив ее, фашисты придавали большое значение этому мостику; вокруг лежала непроезжая степная целина, а шоссе Краснодар — Новороссийск было единственным путем для немцев, по которому двигались на запад разбитые части, техника, обозы, а на восток, к линии боев — свежие резервы, машины с боеприпасами.

Не раз советские самолеты пикировали на этот мост. Но огонь немецких зениток был так плотен, а мост так мал и неприметен, что бомбы неизменно падали в степь, поднимая лишь столбы тяжелого, влажного чернозема. Мост оставался невредимым. Его надо было взорвать во что бы то ни стало — [548] и вот командование приказало ахтырским партизанам вывести мост из строя.

В последних боях ахтырцы понесли тяжелые потери. Людей у дяди Степана оставалось наперечет. Единственно, кому можно было поручить это трудное и срочное дело, была Надя Колоскова.

— Даю тебе, Надя, время на размышление, — сказал ей дядя Степан. — Обдумай, как лучше подобраться к мосту, что надо взять, кого из наших поведешь с собой. Где я тебя найду, Надя?

— Здесь, дядя Степан…

Надя лежала в густых кустах, на краю лесной поляны. Отсюда отчетливо были видны шоссе и этот проклятый мост, а также десятки разбитых грузовых автомобилей, сброшенных немцами в придорожные канавы, колючая проволока, дула зениток и бесконечный поток машин… Надя уже давно думала о взрыве этого моста. В течение нескольких дней она изучала подходы к нему и знала каждый бугорок, каждую выемку, извилину проволочных заграждений, каждый пост немецких караулов.

Через час дядя Степан нашел Надю на том же месте, в кустах. Вокруг стояли подруги — девушки-разведчицы. Надя сидела на пеньке и плакала — тяжело, навзрыд, не стыдясь своих слез. Дядя Степан опешил. Он ждал чего угодно, только не слез: они так не шли к выдержанной, спокойной, бесстрашной Наде. Растерявшись, он не сразу понял, что Надя плакала оттого, что не видела возможности выполнить приказ. У дяди Степана невольно вырвались обидные слова, которых он не должен был говорить:

— Трусишь, Колоскова?

— Нет, не трушу, — неожиданно спокойно ответила Надя. — Если бы у меня была хотя капля надежды взорвать мост и для этого надо было десять раз умереть, я бы, не задумываясь, пошла его рвать. Но этой надежды нет. Можно умереть, и мост все равно останется цел. Ты ведь сам знаешь…

Дядя Степан знал, проверив не раз, что к мосту не подобраться. И когда он давал Наде час на размышление, он просто подумал: может быть, эта смелая девушка найдет какую-то лазейку, которой не приметил он, старый кубанский казак.

— Знаю, Надя… — Дядя Степан опустился рядом с нею на землю. — Так, значит, нельзя… Никак нельзя…

Девушки молчали. И вдруг раздался высокий, дрожащий от волнения голос: [549]

— Нет, можно…

Это сказала Чижик. Шура стояла перед дядей Степаном, вытянувшись, как тростинка. Щеки ее горели румянцем.

— Можно… — в голосе Чижика послышались упрямые нотки. — Мы с Надей вплавь подберемся к мосту — и взорвем.

— Вплавь?

У дяди Степана мелькнула надежда. Улыбаясь, он посмотрел на Чижика. Но тотчас же помрачнел.

— Нет, Шура, не выйдет: вода ледяная, сведет судорогой, сразу пойдете ко дну. Потом — коряги, камни… А вода несет. Нет, не выйдет.

— Выйдет, дядя Степан! — горячо крикнула Шура. — Мы натремся спиртом. А потом… у нас кровь молодая… горячая…

— Погоди. Надо подумать.

Дядя Степан посмотрел на Колоскову. В ее глазах еще стояли слезы, но она улыбалась.

— Она права, дядя Степан: только по воде можно подобраться к мосту. Я знаю: вода холодная, легко замерзнуть. Но ведь, может, и доплывем, дядя Степан…

— Обдумать надо, девчата. Как следует обдумать… Понимаю: спирт, молодая кровь… И все же — не доплыть вам, никак не доплыть…

— Доплывем. Честное слово, доплывем! — горячо убеждала Шура.

— Ну, скажем, доплывете. Чудом доплывете. Вас никто не увидел — второе чудо. Взобрались кверху, заминировали — опять-таки чудо. Ну, а дальше что? Я спрашиваю: что после всех этих чудес? Рвать ведь надо сразу, не медля, пока вы еще на мосту. Значит — смерть.

— Ну, вот еще! — быстро сказала Шура. — Зачем умирать… Главное: мост взорвем. Понимаешь, дядя Степан, — мост.

— Другого выхода нет, — спокойно и твердо добавила Надя. — Один путь — по воде… Плывем, Чижик!

— Нет, погодите…

— Дядя Степан, разреши! Ну, разреши, пожалуйста! — и Чижик ластилась к старому казаку, как малый ребенок. — Разреши! Мы с Надей с моста прямо нырком в воду — под водой нас никакой взрыв не тронет. Ну, скажи «да», дядя Степан. Скажи…

…Ночь выдалась на редкость темной. Только на горизонте полыхали дрожащие вспышки артиллерийских залпов, на переднем [550] крае вспыхивали и гасли разноцветные ракеты, да немецкие прожекторы у моста шарили в облаках.

На шоссе шумели машины, тарахтели телеги. Слышалась брань немецких офицеров. То тут, то там вспыхивали огоньки карманных фонариков: немцы наспех чинили шоссе, разбитое последним налетом советских штурмовиков.

В верховьях ерика, километра за два до моста, к берегу подошли Надя, Чижик и дядя Степан. За ними двое партизан несли тол и короткий обрубок дерева; к одному из сучков его была привязана веревка.

Девушки быстро разделись под дождем, — он шел с вечера, мелкий, холодный, — натерли тело спиртом.

Осторожно, стараясь не шуметь, спустили обрубок на воду. Дядя Степан подошел к девушкам. Он знал: они идут на верную смерть. Ему хотелось сказать им что-то очень хорошее — от всего сердца. Но сейчас он не находил нужных слов. И дядя Степан только обнял девушек и поцеловал.

Первой вошла в воду Надя, за ней Чижик. Холодная вода, как кипяток, обожгла ноги. Шура невольно вскрикнула.

— Девчата, назад! — крикнул было им дядя Степан, но девушки, схватившись за обрубок, уже оттолкнулись от берега.

Старый казак стоял на берегу, вглядываясь в ночную тьму. Шумела вода, шелестел дождь в кустах. По лицу дяди Степана текли слезы.

Мутная холодная вода быстро несла девушек, кружила в водоворотах, ударяла о камни, об острые края коряг, царапала, срывала кожу, но Чижик не чувствовала боли. В первый момент все тело обожгло, как огнем, потом пальцы рук начали деревенеть, становились чужими, непослушными, и судороги сводили ноги.

— Только бы доплыть… только бы доплыть, — шептала Шура.

Девушки плыли в кромешной тьме. Лишь изредка скользили по воде какие-то отсветы. Все ближе, все явственнее слышался шум на мосту.

Неожиданно в небо взметнулся луч прожектора. Описав крутую дугу, он уперся в землю, задрожал и медленно начал приближаться к реке.

— Чижик, ныряй.

Крепко обхватив руками деревянный обрубок, Шура опустила голову под воду. Ей казалось, луч прожектора уставился на них, он жжет, мешает дышать… [551]

Когда Шура вынырнула, вокруг была все та же непроглядная тьма. Прожекторный луч упирался в небо. Потом, вздрогнув, исчез. Шуре почему-то показалось, что вокруг стали светлее.

— Чижик, мост. Держись!

Перед девушками выросла из воды толстая темная свая. Надя ловко захлестнула за нее веревку. Обрубок остановился. Девушки замерли.

Над их головами скрипели доски мостового настила, глухо урчали моторы машин, цокали лошадиные копыта и простуженный, охрипший голос кричал по-немецки:

— Скорей, скорей!

Надя отвязала прикрепленные к поясу пакеты с толом, завернутые в пергамент.

— Лезь, Чижик.

Шура осторожно поднялась из воды, ухватилась за сваю, полезла на плечи к Наде, — и не смогла влезть: сильно болела правая нога. Шура тронула рукой колено. Острая боль пронзила ногу, пальцы нащупали что-то теплое и липкое.

«Кровь… Ударилась о корягу», — подумала Шура.

— Скорей, Чижик, скорей! — шептала Надя.

Превозмогая боль, Шура, наконец, забралась на плечи подруги. Надя передала ей пакет с толом. Шура подняла его на вытянутых руках, начала было привязывать к свае, но застывшие пальцы не слушались — и пакет чуть было не упал в воду.

На мосту по-прежнему гудели машины и все тот же охрипший голос кричал:

— Скорей, скорей!..

— Надя, я сейчас! — Шура засунула пальцы правой руки в рот, чтобы отогреть их. Пальцы отошли. Привязать второй пакет было так же трудно, как и первый: мучительно болело колено, мелкой дрожью дрожало от холода тело, и не было сил сдержать эту дрожь.

Наконец, первая свая была заминирована. Шура не помнила, как привязала она толовые пакеты у второй сваи. Кружилась голова, путались мысли. Обессиленная, она сползла вниз.

Надя связала концы бикфордова шнура, достала из резинового мешочка зажигалку и, закрывая грудью и руками огонь, зажгла оба конца шнура.

Вспыхнули яркие искорки и быстро побежали по шнурам к пакетам. [552]

— Чижик, готово!

Неожиданно раздались крики немецкой охраны. Должно быть, немцы заметили искры, бегущие по бикфордову шнуру. Раздался выстрел, другой, за ними — автоматная очередь.

Схватив подругу за плечи, Надя нырнула в воду и вдруг почувствовала, как Шура вздрогнула.

«Ранили Чижика», — мелькнуло в голове у Нади. Еще крепче обняв подругу, она вынырнула с ней на поверхность и, сильно загребая рукой, поплыла вниз по реке. Холодная быстрая вода била Надю о камни и коряги. Сильный удар — и Надя потеряла сознание.

В тот самый момент, когда Надя нырнула в воду, раздался взрыв. В ночное небо взметнулся огненный столб, обломки моста, машин, повозок. Мгновенно ожили прожекторные установки: голубоватые лучи шарили в тучах, ища самолет, взорвавший мост. Забили немецкие зенитки. И почти одновременно вздрогнула земля от гула орудий: советские батареи открыли ураганный огонь. Где-то далеко пронеслось «ура»: Советская Армия шла на штурм Ахтырской. Но ничего этого девушки не слышали…

Километрах в двух ниже моста к ерику подходила проселочная дорога. Когда-то в этом месте был маленький мостик. В свое время ахтырские партизаны разобрали настил, а немцы не удосужились исправить мост, — и теперь из воды торчали сваи. На этих-то сваях в ту ночь и расположились девушки, подруги Чижика и Нади. Они притащили сюда легкие щиты, сплетенные из лозы, и ждали: сюда по уговору должны были плыть минеры после взрыва моста, и здесь их предстояло вытаскивать на берег.

Девушки слышали взрыв, видели огненный столб, взметнувшийся вверх, лучи прожекторов, шаривших в небе, следы трассирующих пуль и считали минуты. Вдали громыхала канонада. По темной, слабо отсвечивающей воде плыли исковерканные взрывом доски моста, пустые ящики, охапки соломы, трупы гитлеровцев.

Наконец показался знакомый обрубок с веревкой, привязанной к суку. Но ни Чижика, ни Нади на обрубке не было. Канонада приближалась. Бой шел уже на улицах Ахтырской. Немцы отступали. Прижатые к ерику, они метались, ища переправы.

Девушки по-прежнему лежали на сваях, внимательно [553] вглядываясь в воду. У них пропала всякая надежда: было ясно — подруги погибли.

И вдруг одна из девушек — та, что лежала на средней свае, — заметила какой-то предмет на поверхности воды. Он то всплывал, то снова погружался в воду. Вначале она приняла его за бревно. Течение быстрое, думать долго было нельзя — и она бросилась в воду. Сделав несколько взмахов, догнала предмет, протянула руку и отдернула ее назад — рука коснулась холодного трупа. Но это длилось несколько мгновений. Девушка обхватила труп и потащила его назад, на плетень, опущенный в воду.

— Надя! — крикнула она, барахтаясь в воде. — Надя! Помогите!..

Надю с трудом вынесли на берег. Она не подавала признаков жизни: глаза закрыты, дыхания не было.

Сорвав с Нади белье, девушки начали растирать ее тело, делали искусственное дыхание, но все было напрасно. Надя недвижно лежала на берегу. Несколько раз девушки прикладывали ухо к груди, но Надино сердце не билось или билось так тихо, что нельзя было уловить его биение. Но девушки-разведчицы продолжали энергично растирать тело Нади.

Одна из девушек, караулившая на свае, все еще висела над водой. Внимательно вглядываясь в реку, она заметила, — будто кисть руки мелькнула над водой.

Не задумываясь, она кинулась в воду и схватила длинные Шурины косы…

Чижика положили рядом с Надей. Она была тоже без признаков жизни.

Девушки боялись, не смели думать, что все кончено, что Надя и веселый милый Чижик погибли. Подруги продолжали бороться за их жизнь. Обливаясь слезами, они перевязали раны, настойчиво растирали тело, стараясь вытеснить воду из желудков, и беспрерывно делали искусственное дыхание. Ночь кончилась. Побелел восток. Дождь прекратился. Густые клубы дыма поднимались над Ахтырской. Бой не затихал. Только теперь он перенесся в сторону, за станицу: очевидно, немцы уже были выбиты из Ахтырской.

Надо было что-то предпринять: через час будет совсем светло, а вокруг бродят немцы. Девушки стояли над подругами и не знали, что делать.

И вдруг Надя чуть заметно шевельнула рукой.

Девушки бросились к ней. Они снова растирали ее тело, снова делали искусственное дыхание. Надя медленно, будто [554] это стоило ей громадного труда, чуть раскрыла веки и снова сомкнула их.

— Жива… Надя жива! — вскрикнули две девушки и, смеясь и плача, начали целовать ее.

Неожиданно за кустами раздался шум колес быстро проезжавшей телеги. Одна из девушек поползла к дороге. Минут через десять она вернулась обратно.

— Удача, девчата! Мой дядя едет на хутор. Хутор маленький, неприметный, стоит в стороне. Немцев там нет. Отвезем туда Надю и Чижика. Моя тетка Варвара целебные травы собирает, лекарства какие-то варит.

Девушки положили Надю и Чижика в телегу, укрыли их теплым тулупом и повезли. На хуторе их встретила старая казачка: строгое лицо, глубокие морщины, седые волосы, покрытые белым платком, и большие темные глаза.

Девушкам вначале не понравилась тетка Варвара: уж очень спокойно отнеслась она к их горю, не поплакала с ними над Чижиком и Надей. Она резко оборвала девушек, когда они начали было рассказывать подробности, и коротко приказала им положить Надю на лавку, а Шуру на кровать. Так много было властности в ее голосе, в ее жестах, что девушки невольно присмирели и безропотно выполнили ее распоряжение. Когда же они увидели, как тетка Варвара положила бутылки с кипятком к ногам Нади, как, с силой разжав зубы, начала поить ее горячим чаем с вином, как внимательно слушала Шурино сердце, девушки успокоились и снова, перебивая друг друга, начали было рассказывать о том, как Надя с Шурой взорвали мост.

Не слушая их, старуха подошла к шкафчику и достала оттуда маленький коричневый пузырек.

— Уходите, девчата.

— Тетя Варвара, — нерешительно спросила одна из девушек. — Тетя Варвара… Будут они жить?

— Уходите, девчата, — повторила старуха.

Девушки послушно вышли, плотно прикрыв за собой дверь. Они знали, сейчас решается вопрос — жить или не жить Чижику.

Время тянулось медленно. Девушки ловили каждый шорох в соседней комнате. Им хотелось хотя бы чуточку приоткрыть дверь и заглянуть в щелку.

Дверь неожиданно открылась. На пороге стояла старуха. Ее глаза были влажные от слез. И нельзя было понять — от радости или от горя плакала тетка Варвара. [555]

Девушки бросились к двери. Старуха решительно загородила им дорогу.

— Нет, потом, девчата. Пусть Надя отдохнет… А Чижик… ей уже ничем не поможешь…

И она снова плотно закрыла за собой дверь.

В сумерки к маленькому хуторку на рысях подъехал наш разъезд. Один из бойцов спешился, без стука вошел в хату и удивленно остановился в дверях: в голубоватой дымке весенних сумерек он увидел двух девушек, лежавших в хате.

— Девчата! — громко крикнул он. — Вы что так рано спать полегли? Подъем!..

Разбуженная громким окликом, Надя открыла глаза, приподнялась, внимательно и удивленно оглядела незнакомую ей комнату, увидела бойца и как-то успокоенно снова закрыла глаза и бессильно упала на подушку…

…Эту историю рассказал мне дядя Степан уже в Краснодаре.

— Надя поправилась, — говорил он. — Перед моим уходом наказала мне повидать вашего минера Кириченко и сказать: если бы он не научил Чижика так ловко вязать пакеты с толом, никогда бы им не взорвать мост. А потом просила сказать, что хочет повидаться с инженером Ветлугиным и посоветоваться, куда ей поступить после войны. Думает — в Горный институт: там минное дело преподают…

Глава II

После взятия нашими войсками Ахтырской немцы решили во что бы то ни стало удержаться в станице Абинской, которая находилась на той же магистрали Краснодар — Новороссийск. За станицу шли упорные бои. Не раз ее восточная окраина переходила из рук в руки. Грохот боя под Абинской доносился до Краснодара…

Абинские партизаны, что называется, «висели» над коммуникациями немцев. Они организовывали диверсии на шоссе, подрывали машины с боеприпасами, снимали немецкие посты, заставы, караулы и даже попытались однажды взорвать мост, что был перекинут через быструю и глубокую речушку, протекавшую у западной окраины станицы.

Этот мост немцы охраняли особенно тщательно: он был единственной связью их абинской группировки с тылом. По обеим сторонам моста немцы построили земляные укрепления, [556] вооруженные тяжелыми пулеметами, чуть в стороне стояли зенитные батареи, а еще дальше высились сооружения из земли и бревен, прикрывавшие мост не только пулеметным, но и орудийным огнем.

Но и этого, казалось, немцам было мало. Опасаясь, что абинским партизанам все же удастся прорваться к мосту и взорвать его, они решили уничтожить абинцев. Против партизан были брошены крупные войсковые соединения немцев. Они тщательно прочесывали окрестные леса, ложбины, балки, овраги, устраивали повальные обыски в хуторах, опутали район сетью шпионажа. В жестоких неравных боях абинцы понесли тяжелые потери. Мы в Краснодаре знали, что от абинских партизан осталась маленькая горсточка. Они разбились на мелкие группы и укрывались в отдаленных от дорог полевых станах колхозных бригад. Положение их было тяжелым: они голодали, болели. Особенно донимали партизан нарывы от частых простуд.

И все-таки абинцы не сдавались. К нам в Краснодар приходили сведения об их смелых налетах. И мы знали: среди абинцев по-прежнему орудует наш старый знакомый, воспитанник партизанского «вуза», друг Нади и Чижика — Вася Ломконос.

Напряжение боев за станицу Абинскую нарастало. Со дня на день можно было ожидать решительного штурма, и наше командование приказало абинцам взорвать мост: взрыв должен был послужить сигналом к общему наступлению. Руководство диверсионной операцией было возложено на Васю Ломконоса…

В пасмурный, дождливый вечер к одному из дальних полевых станов, в котором расположились абинцы, подъехал Вася со своим помощником Митей, таким же, как и он, десятиклассником. Он хотел обсудить с товарищами, как лучше выполнить приказ командования.

Абинцы знали каждую ложбинку на подступах к родной станице. Казалось, завяжи им глаза, и они безошибочно проберутся в Абинку из этого отдаленного стана. Но они хорошо знали и другое: сейчас, даже ночью, едва ли можно подобраться к станице. Подойти же к мосту казалось совсем невозможным. И все же они искали выхода. Предлагали десятки самых неожиданных, невероятных и дерзких вариантов диверсий и тут же отвергали: каждый из них был безнадежным. Наконец остановились на одном: Ломконос вместе с двумя [557] помощниками ночью проберутся в станицу. А там видно будет… Оставалось наметить, где им обосноваться в Абинке.

— Кто из вас, ребята, живет близко к мосту? — спросил Вася.

— Я близко живу, — ответил Костя, самый молодой из абинских партизан. — У нас с маманькой дедовская хатка у самого края стоит, над яром.

Эта хатка как нельзя лучше устраивала Васю: маленькая, неприметная — ее едва ли выберут немцы для постоя, она притулилась почти у самого моста.

Началась подготовка к походу. Вася тщательно запаковал пакеты со взрывчаткой и распределил их между Митей и Костей. Потом все трое точно условились о маршруте, о том, что должен делать каждый из них, если они наткнутся на немецкий патруль, если попадут в лапы к фашистам или, потеряв товарищей, в одиночку проберутся в станицу.

Когда об основном было договорено, Вася обучил Митю и Костю условным сигналам, которым научили его в нашем партизанском «вузе».

Я хорошо знаю нашу кубанскую степь, знаю проклятые заросли колючего терна, куда никакими силами не загонишь даже кавказскую овчарку, привыкшую ко всяким невзгодам, и я смело скажу: то, что эти трое молодых абинцев незаметно пробрались в свою родную станицу, уже было, подвигом.

Представьте себе ровную степь. В ночном небе над степью одна за другой вспыхивают осветительные ракеты. В их мертвенно-ярком сиянии отчетливо виден каждый бугорок. Кажется, в этот момент даже степная мышь не останется незамеченной. То и дело проходят немецкие патрули.

По степи островками разбросаны заросли терна. Надо в короткие мгновения темноты между вспышками ракет неслышно проползти от одного тернового островка к другому и тотчас же как можно глубже залезть в эти жалящие заросли. Острые колючки рвут одежду, впиваются в тело, причиняя какую-то особую зудящую боль. И так десятки раз, с тяжелым грузом взрывчатки за плечами, под самым носом у немцев, не зная, когда вспыхнет очередная слепящая глаза ракета.

И все-таки они пробрались на край станицы. Перед ними возвышалась отвесная круча, поросшая прошлогодним бурьяном.

Путь в станицу лежал через эту кручу. Но как взобраться на нее? И что ждет их там, наверху? [558]

— Подождите, — чуть слышно шепнул Костя и быстро отполз в сторону.

Минуты три было тихо. Потом Вася услышал шорох с той стороны, куда отполз Костя.

— Нашел! — послышался свистящий Костин шепот. — Ползите ко мне.

Когда они подползли, Костя что-то сунул Васе в руку. Первое впечатление — веревка. Но откуда, как могла появиться здесь веревка? Может быть, ловушка?..

— Да нет, это не веревка, — шептал Костя. — Это корень. Вон там, наверху, — видите? — дерево растет, на краю нашего огорода. От него и корни. Видишь?

Вася поднял голову. Наверху было темно. Только в высоком небе ярко сияли звезды да на мгновение промелькнул и снова исчез луч далекого прожектора.

— Вы сидите здесь, — снова зашептал Костя, — а я мигом слазаю наверх: может, в огороде немцы притаились. Ждите. Как условились — сигнал номер первый, — подчеркнуто спокойно прибавил он.

Ухватившись за корень, Костя полез наверх. Посыпались мелкие комья глины. Еще, еще… И вдруг над обрывом ослепительно вспыхнула ракета.

Вася с Митей прижались к земле и невольно подняли головы. Теперь отчетливо был виден старый развесистый вяз на краю обрыва. Как змеи, спускались вниз по круче его оголенные корни. Но Кости не было видно: то ли он успел взобраться наверх, то ли притаился, уцепившись за эти корни, среди бурьяна…

Медленно тянулись минуты. Вася напряженно вслушивался в каждый шорох. Ночь была полна звуков — били орудия, трещали пулеметы, где-то недалеко раздался приглушенный, боязливый оклик немецкого часового. Но наверху, у старого вяза, было тихо…

Вдруг над обрывом печально прокричала ночная птица. Это был сигнал. И Вася ответил. Опять посыпались комья глины, зашуршали лопухи, из темноты вынырнул Костя.

— На огороде никого. Лезем наверх. Да ты не бойся, Вася, корень крепкий — быка выдержит…

Они вскарабкались наверх и прилегли у подножья вяза, в зарослях лозняка.

— Вы посидите здесь, а я к маманьке сбегаю, — прошептал Костя и бесшумно исчез в темноте.

Вскоре невдалеке раздался легкий стук в дверь, мелькнул [559] чуть заметный луч света, послышался негромкий женский вскрик — и снова все стихло.

Неожиданно, чуть в стороне, протопали равномерные четкие шаги. Совсем рядом с Васей, выделяясь на фоне далекого зарева, вырос парный немецкий патруль. В темноте блеснули широкие штыки. Вася задержал дыхание. Патруль прошел мимо…

Снова шорох, все ближе, ближе. Вася сжал гранату. Но вот опять раздался крик птицы…

— В нашей хате стоят румыны-обозники, — тихо рассказывал Костя. — Еще до рассвета они должны уехать из Абинки и увезти на быках раненых. Здесь, на огороде, маманька не велит лежать: немцы ходят по-над яром и ракеты пускают. Но это ничего… Мы спрячемся в саманных кирпичах, у сарая. Там нас никто не разыщет…

На краю огорода стоял большой штабель саманных кирпичей. Вася со своим помощником забрались внутрь, Костя забросал верх штабеля соломой.

— Ну, я пошел в разведку, — шепнул Костя. — А вы не робейте: маманька обещала принести вам поесть.

Но не успел Костя отойти от кирпичей, как, шипя и оставляя за собой дрожащий огненный след, в воздух дугой взвилась ракета и повисла над огородом. Костя мгновенно прижался к кирпичам, Вася приник к щели в штабеле и тут, впервые за эту ночь, увидел мост…

Высокий, с полукруглой железной аркой наверху, он висел над черной рекой. По мосту двумя встречными потеками шли машины. В станице они расходились по главной улице и боковым переулкам У съезда с моста, группами и в одиночку, стояли немцы. Некоторые из них были в пилотках. Среди немцев резко выделялись румыны в своих высоких бараньих шапках.

У Васи защемило сердце: нет, не подобраться им к этому проклятому мосту… А машины шли одна за другой непрерывной вереницей. В кузовах их лежали ящики с боеприпасами…

Ракета догорела. В наступившей темноте раздался легкий шорох: это Костя ушел в разведку…

Вася и Митя довольно долго сидели в штабеле кирпичей, внимательно прислушиваясь к шумам. На огороде было тихо, да и в Костиной хатке, казалось, все вымерло. Мать Кости или не могла, или не решалась подойти к ним. Вася уже начал [560] беспокоиться, как вдруг невдалеке опять послышался шорох. Вася посмотрел в щели между кирпичами: по огороду, вдоль грядок, кралось несколько человек. Неужели немцы?..

Послышался шепот:

— Пришли.

— Как пришли? Кого ты привел? — тревожно спросил Вася.

— Ничего, Вася, ничего. Все в порядке, — торопливо объяснял Костя. — Я нашел в станице приятелей, подпольщиков-комсомольцев. Хорошие ребята, Вася. Честное слово, хорошие. Они наши листовки разбрасывают, выкрадывают документы у немцев. Недавно утопили втихомолку квартального старосту: уж очень лютовал он у нас…

Вася оглядел пришедших: их было семеро, семеро парнишек под стать Косте.

— Ты, Вася, не сердись, — шепотом оправдывался Костя. — Я им сказал, зачем мы пришли сюда. Не бойся: они умрут — не выдадут. Потеснитесь маленько — как бы нас не увидели фашисты. И давай поговорим: у ребят свой план есть, как мост рвать…

Парнишки быстро забрались внутрь штабеля и тотчас же, волнуясь и перебивая друг друга, стали рассказывать о своем плане.

Долго совещались заговорщики, и только далеко за полночь ребятишки бесшумно расползлись в разные стороны. Их план был принят. Мост решили рвать следующей ночью.

Костя принес ужин, и они втроем улеглись спать. Но Васе не спалось: он обдумывал мельчайшие детали плана, стараясь учесть все возможности, предвосхитить самые неожиданные обстоятельства.

Неожиданно у штабеля раздался шорох — и появился один из парнишек.

— Костя, Костя! — взволнованно шептал он. — По мосту сейчас столько немцев идет в станицу — просто ужас. И боеприпасы и орудия. Все туда — на передовую. Что делать? Может, начнем сейчас? Мои ребята готовы.

Вася осторожно выглянул в дыру между кирпичами. Стояла непроглядная ночная тьма. С дороги у моста доносился нестройный шум, прерываемый криками и бранью офицеров.

— Может быть, действительно, попробовать сейчас…

— А телега где? — спросил Вася.

— Да здесь же, во дворе у Кости, у румын возьмем. Мы [561] уж на всякий случай и пару быков подогнали... Все, все готово, Вася.

— Ну раз так, пошли…

Ночь была на исходе. От реки по земле стлался предутренний туман. Как привидения, из густой мглы показались рога и головы быков. У плетня Вася разглядел телегу. Один из парнишек уже укладывал в нее будылья сорняков на подстилку. Рядом лежал бесформенный сверток. Это ребятишки притащили румынские шинели и папахи.

— А ну-ка, товарищи минеры, присядьте, — прошептал самый маленький казачок, вихрастый парнишка лет пятнадцати. — Перевязывать вас буду…

Как заправский санитар, он ловко обмотал широкими бинтами лица минеров, оставив им только щелки для глаз и носы. Рядом стоял его помощник. В руках у него была старая консервная банка. Обмакивая в нее самодельную кисть из мочалы, он мазал повязки чем-то красным.

— Чем мажешь? — приглушенным голосом (ему мешала говорить повязка) спросил Вася.

— Краской…

Маскарад, наконец, был закончен. Одев минеров в румынские шинели, ребята уложили их в телегу, сунув под будылья пакеты с толом.

— Отдыхайте… Мы сейчас, — и ребята исчезли.

Они вернулись минут через десять, притащив… двух румын.

— Мертвяки. Настоящие мертвяки. С утра в сарае у Кости лежали.

Ребята уложили трупы на телегу, рядом с минерами.

— Может, еще одного подбросить? — спросил тот, что мазал повязки. — Их там сколько хочешь…

— Нет, довольно, — с трудом ответил Вася.

— Теперь моя очередь! — Костя облачился в румынскую шинель, обвязал скулы белым платком, нахлобучил на голову румынскую папаху с черным верхом.

— Ну, как? — спросил он.

Тот, который бинтовал минеров, придирчиво оглядел Костю и остался доволен: горбоносое Костино лицо горного казака делало его похожим на мадьяра.

— Нос только маленько тонковат, — с сожалением проговорил хлопчик.

— Ничего, в суматохе сойдет. А теперь, ребята, по местам! — скомандовал Костя. [562]

— Про сову не забудьте! — торопливо сказал им вслед Костя, влез на передок телеги и тронул хворостиной быков.

По крутому съезду телега медленно двигалась к мосту и вскоре влилась в поток машин и подвод. Через маленькую щелку в повязке Вася видел грузовики с боеприпасами, группы немецких солдат, высокие румынские папахи, орудия и снова машины с боеприпасами. На мгновение мелькнули нашивки эсэсовцев на рукавах. И опять — машины, машины без конца…

Мост был уже близко. Перед въездом на мост из серой мглы вынырнул патруль. Вася закрыл глаза, перестал дышать. Сердце стучало так громко, что казалось, все вокруг слышат его биение… Но немцы не обратили на него внимания.

Очевидно, горбоносое Костино лицо действительно сошло за мадьярское, а трупы румын, лежавшие сверху на телеге, не вызывали подозрений. И Вася услышал немецкую команду:

— Вперед! Проезжай скорей!

Костя стегнул быков хворостиной — и телега въехала на мост.

Сейчас должно все решиться. Васе казалось — телега стоит на месте. Скорей бы…

Телега медленно двигалась в потоке машин. Костя тоже нервничал. Еще бы! Это была его первая крупная диверсия — и какая!.. Будь на то его воля, он заставил бы своих быков бежать рысью. Но впереди медленно ехал тяжелый семитонный грузовик, и обогнать его Костя не мог.

Наконец телега достигла середины моста. Костя повернул быков к самым перилам и остановил их. Сзади кто-то сердито крикнул, выругался. Но Костя не слышал окрика. Он перегнулся через парапет, рупором приложил ладони ко рту, — и над темной гладью реки пронесся тоскливый крик горной совы.

Почти тотчас же в ответ на совиный крик у въезда на мост со стороны станицы воздух разорвал взрыв гранаты. Еще один взрыв. Потом — крики, короткие автоматные очереди…

Костя вскакивает на телегу, широко размахивает руками и швыряет тяжелую гранату в скопление машин у въезда на мост со степной стороны.

Поток машин на мосту останавливается. Трещат автоматы и пулеметы. В молочном мареве предутреннего тумана мечутся прожекторные лучи. Зенитные батареи открывают беглый огонь. [563]

Костя сбрасывает шинель — широкая, длинная, она мешает двигаться — и помогает минерам выбраться из телеги.

Вася с Митей бросаются к ферме моста и быстро — так, как учил Васю Кириченко на Планческой, — привязывают к ферме пакеты с толом. На ребят пока никто не обращает внимания. На мосту — суматоха, из конца в конец, перекрывая шум беспорядочной стрельбы, несется перепуганный крик:

— Партизаны… Партизаны…

Правая ферма моста заминирована. Вася ныряет под кузов соседнего грузовика и привязывает пакеты со взрывчаткой с левой стороны моста…

По мосту по-прежнему мечутся фашисты, неистово бьют зенитные батареи и в молочном туманном мареве тусклым светом вспыхивают ракеты.

Оба заряда соединены детонирующим шнуром.

— В воду! В воду! — кричит Вася.

Он видит: от моста отделяется маленькая фигурка Кости и летит вниз; за ним, не успев, должно быть, схватить Костю на мосту, вытянув руки вперед, падает немецкий солдат. Надо думать, он заметил Костю и решил схватить его хотя бы даже в воде…

Вынув зажигалку, Вася быстро высекает огонь. Золотые искорки молнией бегут по шнуру. Но вспышку зажигалки замечают немецкие солдаты с ближайшей машины. Они бросаются к Васе. Дело решают секунды. Немцы могут потушить шнур, и тогда — все впустую…

Неожиданно под ноги бегущим фашистам падает Митя. Споткнувшись о него, передние падают на дощатый настил моста, загораживая проход между машинами. Один из немцев с размаху опускает на Митину голову тяжелый приклад винтовки…

Больше медлить нельзя. Вася бросается в воду. В голове проносится мысль: «Парень погиб. Но взрыв будет. Будет…»

Взрыва Вася не слышал. Он упал в воду, ударился обо что-то головой и потерял сознание…

…Километрах в трех от моста река круто поворачивает вправо, замедляя течение. На вершине обрывистого левого берега растут невысокие карагачи. К самой воде спускаются кусты лозняка.

С вечера сюда пробрались партизаны. Они точно не знали, [564] когда, в какую ночь будет взорван мост. Но они решили терпеливо дежурить здесь, в кустах у карагачей.

Ночь близилась к концу. Над рекой поднялся туман. Скоро наступит рассвет. Надо уходить отсюда, чтобы прийти опять к карагачам в следующую ночь.

Первые глухие взрывы гранат и автоматные очереди заставили партизан насторожиться. И вдруг там, где должен быть мост, в туманное, белесое небо взметнулся огненный столб. Сверкающим веером разорвал он туман. В нем мелькнули куски балок, части машин, людские фигурки…

В центре моста поднялось огромное пламя. На мгновенье на его фоне показалась большая автомашина — она как бы висела в воздухе. Машина вспыхнула огнями сотен маленьких взрывов: это рвались снаряды в поднятом на воздух грузовике…

Потом все исчезло. Только полыхали вспышки артиллерийских выстрелов у моста да лучи прожекторов метались в небе…

Партизаны всматривались в реку. Внезапно они услышали плеск: кто-то плыл саженками. Все ближе, ближе… Один из партизан окликнул пловца. На отмель, пошатываясь от усталости, вышел Костя. Чуть ниже, минут через пять, партизаны выловили изуродованный, с разбитой головой Митин труп.

Не было только Васи.

По реке плыли доски, обломки машин, трупы. Несколько раз абинцы бросались в воду: им казалось — плывет Вася. Но всякий раз натыкались на мертвых фашистов.

Наконец проплыла последняя доска настила, последний немецкий труп.

Начинало светать.

Партизаны спустились на берег и молча сняли шапки. И, будто салютуя погибшему Васе Ломконосу, вдали загремели орудия: наши войска пошли на штурм Абинки.

Станица Абинская была занята. Через реку переправлялись наши подразделения. С высокого правого берега пушки прямой наводкой били по уходившим в степь гитлеровцам.

Догорали подожженные снарядами дома. А в уцелевших хатах санбат уже размещал раненых.

Абинские партизаны вернулись в родную станицу. В боях за Абинку пропали без вести два абинских комсомольца, и теперь ребята искали пропавших среди раненых. [565]

Хату за хатой обходили абинцы. В одном домике на окраине у двери их остановил часовой и решительно преградил дорогу:

— Нельзя.

Костя все же успел заглянуть внутрь хаты. Он увидел кровать и у кровати, на скамейке, знакомый, как ему показалось, пиджак.

Костя бросился к комиссару санбата.

— Товарищ комиссар, разрешите спросить: кто у вас под караулом?

— Пока еще мне это неизвестно. Санитары подобрали его километрах в двух ниже моста у берега в воде. Очевидно, он был сильно оглушен, контужен взрывом. К тому же у него рваная рана на ноге. Одет в гражданское платье. Никаких документов нет. Ну, мы до выяснения и держим его под караулом.

— Позвольте взглянуть на него, товарищ комиссар!

— Пойдем, может быть, ты и узнаешь его.

Костя с комиссаром вошли в комнату, и Костя увидел: на кровати лежал Вася Ломконос. Глаза его были закрыты, он был бледен как бумага.

— Вася!

Костя бросился к кровати, но комиссар резко удержал его за руку.

— Погоди, хлопец, погоди. Пока еще рано обниматься. Выйдем-ка на крыльцо.

Костя, волнуясь, рассказал комиссару обо всем: о задании командования, о штабеле кирпичей, о подводе с трупами и о взрыве моста.

Через четверть часа комиссар говорил командиру абинских партизан:

— Рад за вас, товарищи! Очень рад. Ваш герой пусть полежит у нас, он еще очень слаб. Но только уговоримся: два дня его нельзя тревожить. Советую поставить около него свой «караул», чтобы кто-нибудь из ваших же не обнял его слишком крепко.

Первым на карауле у Васиной постели встал Костя, считая это своим долгом.

Я приехал в Абинскую примерно на четвертый день после взятия ее нашими войсками и тотчас же навестил Васю. Он был еще очень плох, хотя непосредственная опасность для жизни миновала. [566]

За ним ухаживал молодой врач. Он всего лишь несколько недель назад впервые прибыл на фронт, для него все было ново, он обо всем расспрашивал, хотел «осмыслить происходящее».

Ему рассказали о Васе Ломконосе, о том, как с тяжелой общей контузией и раной на ноге он проплыл около двух километров в холодной воде. И молодой врач вскипел:

— Вы говорите неправду! Этого не могло быть. Человек в таком положении не может проплыть и ста метров…

Начальником госпиталя был старый профессор-хирург. Звали его Иваном Павловичем. Он интересовался каждым из раненых, подолгу разговаривал с ними, расспрашивал и особенно хорошо умел слушать. Раненые горячо его любили. У кровати Васи Ломконоса старый врач просидел добрый час.

Помню, когда я во второй раз пришел проведать Васю, молодой врач подвел к нам Ивана Павловича.

— Объясните, профессор, — обратился к нему молодой врач, — как он мог проплыть два километра. Ни в одном учебнике ничего подобного не найдешь.

— В учебниках, голубчик, многого не найдешь, — спокойно ответил старый врач. — Уж хотя бы по одному тому, что все учебники, по которым мы с вами учились, написаны до войны. И теперь нам многое придется исправлять в них. Мы напишем, например, новую главу, которая год назад считалась бы мною самим, по меньшей мере, необоснованной, главу о том, как растет сопротивляемость человеческого организма, когда сердце переполнено ненавистью к врагу и уверенностью в победе. И кстати, коллега, перед вами лежит человек, который много месяцев воевал в тылу у врага. На его глазах горели станицы, плакали женщины, умирали товарищи. Он видел так много горя, что его не объять человеческим разумом. И он видел такие зверства врагов, от которых поистине волосы на голове поднимаются дыбом… А посмотрите на его глаза: сколько в них ясной юношеской чистоты.

Вот о чем следует подумать: почему и как человек через весь этот ужас сумел пронести незапятнанной молодую ясность своей души? Если угодно, я скажу вам почему. Юношей Вася жил в своей Абинке хорошо и радостно, и ему казалось, что иначе и быть не может. Будущее рисовалось таким же ярким и солнечным. И это тоже казалось ему естественным. И вдруг — война. Враг жег города, вырубал сады, топтал книги, уводил девушек в публичные дома, вешал на шеи матерям рабские бирки. Вот тогда-то он в полной мере оценил [567] счастливую, мирную жизнь. Он пошел драться. И дрался. Да еще как! Даже в самые тяжелые минуты он твердо знал: мы победим. После победы жизнь снова будет такой же счастливой, какой была до войны. Нет — еще счастливей. Право на эту жизнь он завоюет своей кровью… Вот эта-то вера в светлое будущее и сохранила ясную чистоту его глаз и его сердца. Можно сжечь город, вырубить сад, вытоптать пшеницу, отравить в душегубках тысячи детей, но нашу молодость убить нельзя! Наша молодость бессмертна…

Следующий раз я увидел Васю уже осенью.

Поздним вечером я шел по улице Абинки. В станицу только что пригнали стадо, и во дворах слышались то ласковые, то укоряющие голоса казачек, доивших коров. Улица была пустынна. В воздухе стоял запах осенних цветов и спелых яблок.

На скамейке в одном из палисадников я увидел Васю. Рядом, тесно прижавшись к нему, сидела девушка. Это была Надя. Они о чем-то тихо говорили.

Я сделал вид, что не заметил их. И они меня не окликнули. Но я не в обиде на них: им так хорошо было вдвоем.

Глава III

Я хорошо помню, как приехали к нам на Планческую, в наш «минный вуз», партизаны из станицы Крымской.

С ними приехал начальник штаба крымчан художник Александр Ерофеевич Глуховцев. Выше среднего роста, широкий в плечах, с простым открытым лицом кубанского казака, пожалуй, чуть флегматичный в обыденной жизни, но решительный и до дерзости смелый в минуты смертельной опасности, Глуховцев был великолепным охотником и метким стрелком. Не думали мы с ним тогда, пожимая друг другу руки, что он через два года будет иллюстрировать мои «Записки партизана».

Глуховцев привез с собой товарищей по отряду — избача Володю и председателя колхоза Казуба.

Володя, темноволосый, невысокий, худенький, казался застенчивым и скромным школьником-подростком. Трудно было предположить, глядя на него, что он окончил десятилетку и, лишь случайно не попав в институт, работал избачом в своей станице. У него была невеста — крымчанка Катя, дочь Казуба. [568] Они полюбили друг друга еще в школе, когда учились в одном классе, и вместе пошли в партизанский отряд.

В нашем «вузе» Володя вел себя очень скромно. Он садился обычно позади всех, был молчалив, редко задавал вопросы во время занятий. Но наши преподаватели в один голос утверждали, что он в совершенстве постиг опасное искусство минера. И все же мы вынуждены были выдать ему диплом второй степени: на последней практике ему не повезло — отказал капсюль взрывателя, изготовленный им самим в нашей минной мастерской. Это была случайная и пустяковая ошибка в расчете, но это все же была ошибка, и наша строгая экзаменационная комиссия снизила итоговую оценку, чем, кстати сказать, ввергла в немалое уныние бедного Володю.

Казубу было лет сорок. Широкоплечий, жилистый, он, казалось, был вылит из стали. Я никогда не видел его усталым. Вернется, бывало, группа с диверсии, все валятся спать, а наш Казуб, подкрепившись как следует, уже поет и танцует. И скажи ему, что надо тотчас же выйти на новую операцию, он и слова не скажет: неторопливо, аккуратно соберет свою поклажу и тяжелой, чуть вразвалку, походкой снова отправится в горы. Насколько у нас, на Планческой, Казуб был «душой общества», настолько в боевых операциях он был жесток, строг и немногословен.

Пожалуй, трудно было найти более требовательного командира, чем Казуб. И все же наши «студенты» охотно ходили с Казубом на самые рискованные диверсии. Они знали: Казуб спустит с них несколько потов, но не подведет, не растеряется, не ошибется, особенно когда нужна изобретательность и выдумка в установке мин.

— Казуб — наш второй Кириченко! — как-то сказал мне Ветлугин.

В нашем отряде это была высшая похвала минеру.

Казуб увлекся минным делом буквально с первого дня своего пребывания в нашем «вузе».

Когда в начале занятий Геронтий Николаевич Ветлугин читал свой теоретический курс, Казуб приставал к нему с вопросами. В этих вопросах было не только желание понять рассказанное, но и попытка внести что-то свое, собственное. И Ветлугин, талантливый инженер, главный механик краснодарского комбината и наш «теоретик минного дела», не раз поражался серьезности своего ученика.

Способности Казуба раскрылись полностью, когда начались практические занятия под руководством Кириченко. Казуб [569] так и ходил за Николаем Ефимовичем. И они полюбили друг друга той внешне сдержанной любовью, которая характерна для людей, занятых одним и тем же опасным, трудным и любимым делом.

Они часто ходили вместе на операции и так сработались, что понимали друг друга с полуслова. Работали они прекрасно, и не только потому, что в совершенстве знали технику минирования, но и потому, что постигли психологию минной войны.

Бывало, проберутся друзья на немецкое минное поле, с помощью какой-то интуиции, без всякого миноискателя разыщут мины, по-своему расставят их, залягут в кусты и ждут. А когда немцы, проходя по безопасным, казалось бы, тропам, взлетят на воздух, друзья поднимутся, молча, удовлетворенно улыбнутся и неторопливо отправятся домой.

Или заминируют дорогу, подорвут фашистскую машину. Немецкие саперы с миноискателями облазят каждый метр опасного участка — и ничего не найдут. Но следующая вражеская машина, идущая по той же дороге, обязательно взлетит на воздух.

А с какой изобретательностью, с какой редкой выдумкой, с каким безошибочным расчетом расставляли они «минные сюрпризы» на глухих лесных тропинках, используя для этого и стволы деревьев, и старый безобидный полусгнивший пень!

Словом, торжественно выдавая Казубу диплом первой степени, мы очень неохотно отпускали его: мы с радостью оставили бы его в своем отряде. Но не отпустить его было невозможно. Глуховцев уже несколько раз настойчиво требовал к себе и Володю, и Казуба.

Сам Александр Ерофеевич не проходил курса в нашем «вузе». Он только привез на Планческую своих будущих минеров, пробыл у нас день-два и уехал обратно. Но за эти короткие часы, проведенные в нашей фактории, после обстоятельных бесед с Ветлугиным и Кириченко, он понял все значение минной войны в предгорьях и, естественно, с нетерпением ждал наших учеников.

В марте немцы были выбиты из Абинской, но крепко держались за Крымскую — самую крупную станицу на Кубани и узел железных дорог: Краснодар — Новороссийск, Крымская — Тимашевка, Крымская — Тамань. Станица стояла на ближайшем предполье немецкой «Голубой линии». На краю Крымской широко раскинулся крупнейший в Советском Союзе комбинат консервной промышленности имени Микояна, [570] и естественно, что немецкое командование приказало гарнизону Крымской оборонять станицу до последнего солдата. Как обычно бывало в таких случаях, фашисты, укрепив станицу, свой первый удар обрушили на партизан, чтобы обезопасить себя с тыла.

В горячих схватках крымчане понесли тяжелые потери. Жили они в полуразрушенных лесных сторожках у лесников, на стоянках лесных артелей, а то и просто в землянках. С питанием было плохо. Доходило до того, что подмешивали в муку мягкую древесину. Появилось много больных. А как раз теперь и надо было драться в полную силу. Вот тогда-то Казуб и начал жестокую минную войну.

Основное шоссе Крымская — Новороссийск, проложенное параллельно железной дороге, фактически было закрыто для немцев: оно часто навещалось нашей бомбардировочной авиацией и простреливалось нашей дальнобойной артиллерией. Немцы волей-неволей перешли на промежуточные дороги, в сторону Варениковской и станицы Киевской, двигаясь по ним преимущественно ночью. Длинные вереницы машин, тяжело груженных ящиками, утопая в грязи, медленно тащились в ночной мгле. Проходили конные обозы с впряженными в телеги четверками лошадей. Погонщики, сидя на ящиках со снарядами, что есть силы хлестали измученных лошадей. В промежутках между транспортами брели по колено в грязи усталые пехотные части, подбрасываемые из резервов на переднюю линию. Группы немецких солдат, пытаясь обогнать застрявшие обозы по целине, вязли в густом черноземе, превратившемся в липкую, вязкую грязь, выбивались из сил и возвращались обратно на дорогу. К утру движение затихало — немцы боялись советской авиации, и только изредка трусливо проскакивала одинокая легковая машина, отчаянно буксуя в лужах жидкой грязи.

Вот сюда-то, на эти дороги, и вышел Казуб со своими минерами. На двенадцатом километре шоссе Крымская — Тамань лежит глубокая балка, заросшая густым лесом. В сумерки по низу балки, к дороге, скрытно пробрались темные фигуры. Одни залегли у дорожной канавы и замерли. Другие выползли на дорогу и быстро начали копать ямки в колеях, укладывая в них маленькие ящички. Со стороны казалось: опытные садоводы любовно высаживают драгоценную рассаду — так бережно работали минеры, стараясь не разбросать [571] вынутого грунта. От минера к минеру ходил Казуб, придирчиво проверяя работу.

Когда последняя мина ушла в землю, вдали послышался шум приближающейся большой транспортной колонны.

Казуб, еще раз обойдя место работы, дал сигнал отхода. Минеры отошли в глубину балки. Отсюда Казуб ему одному известными тропами повел свою группу в ночную тьму. Но не успели они пройти и полтора километра, как сзади прогремел взрыв: это взлетела на воздух первая машина с охраной колонны. Еще несколько минут — и снова взрыв. Он длился долго, будто близкое эхо многократно повторяло глухие удары: рвались снаряды в машине.

— Ну, теперь они здесь основательно застряли! — спокойно сказал Казуб. — Но мы сюда еще вернемся. А сейчас — ходу, товарищи: у нас еще много работы.

Долго шли партизаны, поднимаясь на холмы и опять спускаясь в низины. Лес перешел в кустарник. Впереди лежала ровная степь с редкими зарослями терна. Чуть левее возник неясный шум; он усиливался с каждой минутой.

— Правильно вышли, — удовлетворенно сказал Казуб. — Дорога на Киевскую. Здесь мостик должен быть рядом, с него и начнем.

Действительно, через высохшее русло лесного болотца был переброшен мостик длиною в полтора-два метра. Обычно немецкие машины проходили через него, не сбавляя хода и часто даже не замечая его. Никакой охраны у мостика не было. Этим и решил воспользоваться Казуб: ему нужно было хотя бы на четверть часа задержать движение машин по шоссе, чтобы подготовить основной удар.

В те считанные минуты, когда шоссе оставалось пустым, к мостику подползли два минера. Они быстро заминировали верхний настил, не трогая свай, и отползли в кусты, таща за собой конец тонкого шпагата.

Чуть в стороне, в кустах у дороги, остался Казуб. Он ждал. Вдали послышался шум. Шум становился все громче, все отчетливее. Вот сейчас, через несколько десятков секунд, головная машина должна въехать на мост…

Казуб поднимается — и над дорогой проносится лай степного лиса.

Минеры, лежа в кустах, натягивают шнур. Сначала он тянется с трудом, и кажется — нет ему конца. Потом шнур сразу становится свободным, будто кто-то перерезал его. И почти [572] тотчас же раздается взрыв, на мгновение ярко озаряя грязно-серую ленту шоссе.

Казуб хмурится. Он не рассчитал: взорван только мост, головная же машина успела проскочить его. Следующий за ней тяжелый грузовик ухитрился затормозить перед самым мостом.

Казуб внимательно слушает. В немецкой колонне шум, крики, брань. Трещит несколько длинных автоматных очередей — на всякий случай фашисты бьют по кустам. Но не это интересует Казуба. В треске автоматных очередей он слышит шум мотора и удовлетворенно улыбается: головная машина, удачно проскочившая мост, уходит вперед.

Теперь все в порядке: немцы будут чинить мост, сгрудившись вокруг машин, — они боятся партизанского налета — и без присмотра оставят участок шоссе перед мостом. Снова над дорогой несется лай степного лиса. На дорогу выползают минеры. В особом хитром порядке, разработанном в свое время Кириченко и сейчас несколько видоизмененном Казубом, минеры закладывают мины. Все предусмотрено до мельчайших деталей, каждая секунда на учете — и через четверть часа минеры отползают в кусты. А еще минут через десять немцы, легко починив взорванный мостик, снова двигаются вперед.

Первая машина благополучно проходит через мост. Она пробегает еще полтораста метров — и с оглушительным треском разламывается. В придорожные кусты летят обломки кузова, ящики. В кустах рвутся артиллерийские снаряды.

Грузовик, идущий вслед за первой машиной, пытаясь объехать место взрыва, взлетает на воздух. Почти одновременно третья машина, пятясь назад, в огне и грохоте падает в канаву.

Движение останавливается. Появляются немецкие саперы. Они с миноискателями проходят километра три, ничего не обнаруживают и разрешают колонне продолжать движение. Но первая же машина, двинувшаяся по только что обследованному участку, рвется на мине…

Немецкие машины до утра стоят неподвижно на дороге.

На рассвете фашисты пригнали сюда жителей окрестных станиц и заставили их тщательно перекопать дорогу и потом восстановить ее.

Мин не нашли: их действительно больше не было.

На следующую ночь повторилось буквально то же, причем Казуб ни на йоту не изменил плана своей операции. [573]

Он рассчитывал на немецкую «свинячью психологию», как говорил он, и расчет его оправдался: так же, как и в первый раз, был взорван мостик, заминирован опустевший участок дороги за мостом и так же рвались и горели машины.

Немецкое командование пришло в ярость. Было приказано расстрелять всю охрану дороги и покончить с партизанами, тщательно прочесав придорожные кусты и балки.

Агентурная разведка тотчас же донесла об этом крымчанам. Казуб принял свои меры: мобилизовав себе на помощь хлопцев и девчат, он ночью заминировал все подступы к оврагу со стороны вырубленного немцами леса и кустарника.

На рассвете, растянувшись длинными цепями километра на три и выслав вперед собак-ищеек, немцы вышли на поиски партизан.

Вначале все обстояло благополучно: в кустах не оказалось ни мин, ни партизан, и собаки только вспугивали птиц перед немецкой цепью.

Фашисты подошли к первой большой и глубокой балке, поросшей лесом. Никому не хотелось спускаться в этот мрачный, овраг. Немецкий офицер решил показать пример. Но лишь только, держась руками за ветки кустов, он начал сползать вниз по крутому откосу, прогремел глухой взрыв, и изуродованное тело офицера рухнуло на землю.

Решив, что это партизаны бросили гранату, немцы залегли и открыли беглый огонь по оврагу. Но овраг молчал.

Подгоняемые младшим командиром, немецкие солдаты, внимательно смотря себе под ноги, начали спускаться в балку. Передовые уже достигли дна оврага, как вдруг сзади раздался взрыв. Немцы в испуге бросились назад. Они толкали друг друга, они царапали себе руки о колючки, рвали зеленые мундиры — и одна за другой грохнули еще три мины.

Было ясно: балка заминирована. Явились саперы. Они прошли с миноискателями две балки и действительно обнаружили в них несколько мин. Но в третьей балке мин не оказалось, и немцы решили: путь свободен.

Цепь благополучно спустилась в четвертую балку, тщательно прочесала кусты на дне оврага и начала подниматься наверх. Подъем был крут, сплошной стеной стоял колючий кустарник, солдаты устали.

Примерно на середине подъема немцы обнаружили сравнительно ровную площадку и решили отдохнуть. Здесь столпилось около трех десятков немецких солдат. Забрался сюда [574] и командир цепи. И вдруг, неожиданно, одна за другой с интервалами в несколько секунд, взорвались три тяжелые мины. Уцелевшие фашисты бросились в кусты. Загремели новые взрывы…

Неся убитых и раненых, неудачные каратели глубокой ночью вернулись в станицу.

На второй день фашисты решили поступить иначе: они выдвинули вперед крупное соединение саперов. За ними шли автоматчики. Но и это не помогало: саперы искали мины на земле, а они рвались на деревьях. И опять, понеся новые потери, немцы отступили.

Тогда немецкое командование, отказавшись от прочесывания кустов и балок, решило усилить охрану самой дороги. Срочно были заминированы подступы к шоссе и выстроены дзоты, вооруженные тяжелыми пулеметами. Через каждые сто метров стояли посты, и патрули периодически проверяли их. А перед началом усиленного ночного движения транспорта дорогу прощупывали миноискатели саперов.

И опять-таки немцев ждала неудача: фашистские машины взлетали на воздух там, где немцы этого никак не ждали, — на самых, казалось бы, безопасных участках дороги. И в довершение всего ночью у того самого злополучного мостика, где впервые начал работать Казуб, взорвались две тяжелые машины, груженные снарядами.

— Как вы ухитрялись поспевать всюду? — спросил я Казуба, когда мы встретились с ним в Краснодаре. — Ведь с вами была маленькая горсточка минеров. И потом, как вы подобрались последний раз к этому мостику? Туда степная мышь не подползет.

— Как? — Казуб хитро улыбнулся. — Да меня всем этим хитростям Кириченко на Планческой научил. Ну и я сам кое-что придумал. А потом, самое главное, надо знать психологию врага. А раз знаешь, когда немец чихнет, когда по нужде в кусты отправится, куда кинется, когда рядом мина рванет, как он машины ведет в колонне, тогда все это просто. Честное слово, просто! Вы лучше послушайте, что Володя с Глуховцевым в Крымской натворили. Вот это действительно здорово!..

И Казуб рассказал мне о заброшенном колодце во фруктовом саду, о гибели Нестеренко и о том, как он, Казуб, породнился с Володей… [575]

Глава IV

Станица Крымская похожа на небольшой город. В ней есть пивоваренный, молочный, маслобойный заводы, большая мельница, огромный комбинат. Дома в ней каменные, подчас двухэтажные, улицы мощеные.

Володя жил на западной окраине станицы. Здесь стояли белые кубанские хатки, веснами буйно цвели фруктовые сады. Крутой, почти отвесный обрыв спускался в неоглядную степь. По обрыву вилась в станицу дорога, но крымчане предпочитали не пользоваться этой дорогой: даже хорошие кони не вытягивали наверх груженого воза. Здесь, на западной окраине, было тихо и привольно. Чуть в стороне от дороги обрыв был изрезан глубокими пещерами — на десятки метров уходили они вглубь. Кто знает, откуда взялись они, эти пещеры.

Быть может, когда-то здесь хранили клады. А может быть, в пещерах скрывались разбойники. Володя знал эти пещеры с детства. Было весело и жутко пробираться с товарищами по темным и влажным подземельям и фантазировать о несметных кладах, о страшных разбойниках. Кончилось детство — и Володя перестал интересоваться пещерами. Но теперь он не только вспомнил, — он думал о них целыми днями. Не в пещерах ли разгадка тайны, которую никак не могут раскрыть крымчане?

Володя рассуждал так: основное шоссе Крымская — Новороссийск плохо обслуживает немцев — его часто навещает наша бомбардировочная авиация и обстреливает дальнобойная советская артиллерия. Дороги из Крымской через Варениковскую и через Киевскую находятся под неусыпным надзором партизан Казуба. Каким же образом из Крымской на передовую по-прежнему гонят снаряды?

Ясно: в станице расположен крупный склад, организованный еще задолго до казубовских операций. Но где он? В свое время крымчане обшарили, казалось, всю станицу, но ни одного большого склада не нашли. Разведчики не заглядывали только в пещеры. Так не в этих ли подземельях хранят немцы снаряды?

Темной ночью Володя подполз к обрыву. Сутки пролежал он в кустах терна, зорко наблюдая за входом в пещеры. Обрыв был безлюден. Но колонны машин, нагруженных снарядами, по-прежнему шли на передовую, выезжая с западной окраины станицы. [576]

И Володя был твердо убежден: склад расположен именно здесь, на западной окраине.

Проще всего было бы самому пробраться в станицу и обследовать как следует эту подозрительную окраину, тем более что Володя прекрасно знал здесь каждую дыру в плетне, каждый переулок. Но об этом даже думать было нечего: немцы угнали почти все население станицы в Германию и в Крым, и появление чужого, неизвестного человека на станичных улицах было бы ими тотчас замечено.

И все же темной ночью Володя пробрался в станицу. Он рассчитывал на помощь своей матери.

С полчаса пролежал он около своей хаты, стараясь разгадать, — нет ли чужих постояльцев у матери. Во дворе не было ни коня, ни телеги, а в хате было темно и тихо. Володя постучал в окно.

Ему открыла мать. Несколько мгновений она удивленно и испуганно смотрела на сына, потом, вскрикнув, обняла его. — Володя… родимый мой, — шептала она сквозь слезы. И вдруг отпрянула от сына, встревоженно огляделась по сторонам: они стояли на крыльце, каждую минуту их мог увидеть немецкий патруль.

Схватив сына за руку, она увела его в хату. Задвинула дверной засов, занавесила каждую щелочку в окнах, зажгла коптилку и, собирая ужин, не отрываясь смотрела на сына.

Она уж не чаяла увидеть его живым. Два старших сына были в Советской Армии, а немцы говорили, что она разбита. Младший, Володя, ушел партизанить, а немцы хвастались, что все партизаны перебиты. И вдруг Володя, ее Володя, сидит здесь, в хате, все такой же ласковый, веселый. От волнения у нее валились из рук ухваты, и при каждом стуке она боязливо оглядывалась на дверь.

Володя с аппетитом уплетал пшенную кашу и рассказывал матери о том, зачем он пришел в станицу: немецкий склад снарядов должен быть непременно где-то здесь, рядом.

— Мама, ты не видела его?

Нет, она не видела никакого склада. В последнее время она вообще старалась не выходить из дому без особой нужды: уж очень противно смотреть на немецкие рожи. А потом нога разболелась, да и дела много: немцы приходят, белье приносят и велят его чисто постирать, а мыла не дают ни кусочка. А как отмоешь без мыла их грязные, вшивые рубахи?

— Значит, ничего не приметила, мама? Надо еще раз посмотреть… [577]

Володя упросил мать завтра же чуть свет выйти в разведку, не спеша обойти все окрестные переулки и смотреть в оба глаза, а потом вернуться домой и рассказать, что увидела она нового, нет ли чего подозрительного.

— Главное, мама, смотри: не стоят ли где-нибудь машины, не тащат ли немцы деревянные ящики.

— Что ты, родной мой? — замахала было руками старушка.

Но разве можно было отказать Володе? И на рассвете мать, взяв в руки посошок, пошла на разведку.

Она шла и дрожала от страха. Ей казалось, что каждый немец, повстречавшийся ей, знает, что она разведчица, что дома она спрятала сына в подполе. Вот-вот немцы вломятся в хату и убьют Володю. Ей хотелось бегом вернуться домой, еще раз обнять сына и не отходить от него ни на шаг. Но Володя строго-настрого наказал ей внимательно смотреть и все примечать. И она шла по тихим переулкам и молила бога, чтобы не было здесь этого проклятого склада, который ищет Володя. Бог с ним, с этим складом! Только бы остался жив ее меньшой, любимый сын…

Старуха внимательно смотрела по сторонам, но ничего примечательного не видела. Все было, как всегда: те же плетни, те же белые хатки, те же фруктовые сады. Только сиротливо, пустынно было вокруг, ни души на улице, на завалинках, во дворах. Одни немцы. Старушка старалась не смотреть на них и быстро проходила мимо, опустив голову. Кто знает, что могут подумать эти изверги?..

Старуха уже завернула за угол, собираясь идти обратно, как вдруг увидела подводы, нагруженные ящиками. Ворота ближайшего двора были открыты. В глубине фруктового сада стоял большой сарай, а около него еще подводы с ящиками. Чуть поодаль, из маленького деревянного сарайчика, доносился шум работающего мотора.

Старушка удивилась. Она хорошо знала этот двор: не раз приходила она сюда, к тете Маше, веселой, смешливой казачке, лежавшей сейчас больной. В большом сарае хозяин хранил сено, а в маленьком сарайчике — дрова. И старушка решила заглянуть во двор, повидать больную тетю Машу и осторожно выведать у нее, что за мастерскую наладили немцы в сарае. Но у ворот стоял немецкий часовой. Он так свирепо рявкнул на старушку, что она обомлела от страха и быстро, не оглядываясь, зашагала прочь. .

Домой она решила вернуться окольным путем — над яром: [578] там тихо, спокойно, пустынно. Там ей не повстречаются эти проклятые немцы. Но как только она завернула в глухой переулок, ее снова встретила неожиданность. Здесь, над самым яром, стоял маленький заброшенный домик — он пустовал еще задолго до войны. И вот теперь, в глубине двора, поросшего бурьяном, слышался тот же шум работающей машины, а рядом, у сарая, высились штабеля ящиков.

Старушка заспешила домой. Володя забросал ее вопросами. Но мать, обрадованная тем, что видит своего Володю живым и невредимым, рассказала сыну только половину дела: о моторах в сарае у тети Маши и в заброшенном домике над обрывом. О ящиках и подводах старушка забыла.

Володя сначала слушал с интересом. Потом помрачнел: мать ничего толкового не разведала, а немецкие мастерские — какие бы они ни были — его не интересовали.

— И ни одного ящика, мама, не видела? Ни одной машины? — разочарованно спросил он.

— Ой, видела, сынок, видела! — и старушка рассказала Володе о подводах и о ящиках.

Володя не дослушал мать. Он схватил ее в охапку и закружил по комнате.

— Ты герой, мама! Первая в мире разведчица! — кричал Володя, забыв, что вокруг немцы.

Он усадил мать на лавку, быстро отбежал к двери и, торжественно отбивая шаг, подошел к матери. Вытянулся перед ней и, пожимая ей руку, сказал басом, подражая своему командиру:

— Разрешите от имени партизан станицы Крымской передать вам благодарность за блестяще проведенную разведку!

Потом снова обнял мать и, ласково гладя ее седые волосы, радостно говорил:

— Ты пойми, мама: ведь это же и есть те самые склады, которые мы ищем! Немцы их в землю упрятали. Только не в старые пещеры, как я думал, а вырыли новые подземелья для них. Но это ничего… К тому складу, что в заброшенном домике над яром, мы проберемся через старые пещеры. А вот как быть со складом у тети Маши во дворе, не знаю. Подумать надо… Ну, да там видно будет. Теперь мы знаем, где их склады.

А старушка сидела, смотрела на сына и не знала — радоваться ей или плакать. Может быть, было бы лучше, если бы она вовсе не нашла этих страшных складов… [579]

* * *

Ночью Володя исчез. А на другую ночь Глуховцев, Володя и двое партизан, крадучись, подбирались к станице.

Они уже прошли относительно безопасный участок степи и укрылись в терне. Впереди, между терном и станицей, лежали минные немецкие поля. Единственный безопасный проход, известный Володе, был закрыт: около него почему-то стояли немецкие патрули. И партизаны, забравшись в колючие заросли, не знали, как им быть.

Неожиданно совсем близко послышались шаги. Вспыхнул карманный фонарик. Один из фашистов держал в руках карту: очевидно, они тоже искали проход через минное поле.

Фонарик потух. Патруль прошел в нескольких шагах от партизан и свернул вправо. Минут через пять в степи снова вспыхнул огонек: немцы шли по другому, неизвестному партизанам проходу.

— А ну-ка ребятки, за немцами, на огонек! — шепотом приказал Глуховцев.

Партизаны поползли следом за патрулем. Они двигались бесшумно, чутко прислушиваясь к шагам немцев и зорко наблюдая за короткими вспышками карманного фонарика.

Неожиданно патруль свернул влево. Партизаны проползли несколько шагов — и перед ними темной отвесной кручей вырос обрыв.

— Привели как раз туда, куда требовалось, — шепнул Володя. — Дальше уж я как-нибудь сам разберусь: пещеры рядом.

— Ты не хвастай, Владимир, — сказал Глуховцев. — Залезай сам поскорее в свою нору и спрячь нас туда: задерживаться здесь у обрыва тоже не дело.

— Сейчас, товарищ начальник! Одну минутку.

Володя отполз в сторону и зашуршал в кустах.

Минут через пять раздался крик цикады: Володя звал товарищей к себе. Первым пополз Глуховцев. И вдруг в той стороне, где был Володя, послышался шум падения, приглушенный вскрик, возня в кустах. Партизаны замерли: неужели засада?

Над степью, шипя и описывая крутую светящуюся дугу, взвилась ракета.

Глуховцев еще плотнее приник к земле. На мгновение Александр Ерофеич увидел впереди испуганное, измазанное глиной лицо Володи, но оно тотчас же исчезло. И снова стало тихо под яром. Только где-то в стороне били автоматы… [580]

Партизаны недвижно лежали в кустах, чутко ловя каждый шорох. Что с Володей?

Раздался знакомый крик цикады — и через минуту Володя, лежа рядом с Глуховцевым, виновато оправдывался:

— Я осёл, Александр Ерофеич, настоящий осёл: забыл, что тут глубокая яма, и провалился в нее. И так это было для меня неожиданно, что, кажется, даже вскрикнул. Ну, ничего — худа без добра не бывает. Я проведу вас в эту яму: она глубокая, вокруг кусты, и вас в ней никто не найдет. Прямо над ямой вход в пещеру, — она ведет, по-моему, как раз под тот заброшенный домик на яру, где мама видела склад. Но это надо проверить. Я полезу и проверю. А потом вернусь за вами. Только вы не волнуйтесь, если я долго задержусь: к пещере лезть высоко, да и она длинная. Если все благополучно, буду сверху жуком жужжать.

Яма действительно оказалась большой. На ее дне лежала сухая трава, а над головой нависли ветви кустов.

Взяв у Глуховцева финский нож, Володя осторожно пополз наверх, к краю обрыва.

Володя волновался: если сейчас вспыхнет ракета, ему несдобровать — разве спрячешься на этой отвесной круче? А спешить нельзя: из-под ног сыплется земля, да и сорваться легко в этой кромешной тьме.

Держась за ветви кустов, втыкая финские ножи в расщелины сухого грунта, Володя медленно поднимался. По его расчетам, вход в пещеру должен был быть где-то здесь, рядом. Но входа не было.

Володя стал держаться немного правее. Вверху, на краю обрыва, раздались шаги: подошел немецкий часовой. Володя прижался к земле. От неосторожного движения под ногами оторвалась глыба земли и с шумом покатилась вниз.

Володя замер, повиснув на руках. Шаги наверху мгновенно смолкли. Часовой услышал шум, остановился и слушал. Володя боялся дышать. Он висел на руках: ноги у него были на весу — он не смел ими шевельнуть. Руки затекали. А часовой стоял и слушал.

Володя осторожно поднял правую ногу, нащупал ею выступ и так же осторожно оперся на него.

Выступ выдержал. Теперь Володя мог так стоять хоть час и не шевелиться.

Сверху посыпались комочки земли. Неужели немец решил спуститься вниз? Володя крепче сжал в руке финский нож.

Земля перестала сыпаться. Несколько мгновений было [581] тихо. Потом раздались шаги. Они становились все глуше и смолкли. Часовой ушел.

Володя снова начал искать вход в пещеру и наконец нашел его там, где в первый раз повернул направо: вход густо зарос кустами.

В подземелье на Володю пахнуло сыростью.

Вспомнилось детство, игра в разбойники и то чувство жути, которое он испытывал, когда забирался в эти пещеры. По спине побежали мурашки…

Минут через сорок Глуховцев услышал шорох наверху. Посыпались камушки. Отчетливо прожужжал жук. И вот Володя, присев рядом с Александром Ерофеичем, радостно шептал:

— Нашел! Все в порядке. Как раз то, что надо. Полезем.

Подниматься было трудно: скользили ноги, колючки больно царапали руки, ветки кустов мешали смотреть. Но теперь Володя безошибочно привел друзей в пещеру.

Она оказалась низкой, извилистой и тесной. Глуховцев не раз больно стукался головой о какие-то выступы на потолке, спотыкался, падал. Только Нестеренко, старый шахтер, чувствовал себя здесь как дома: он шел уверенно, будто видел в этой кромешной тьме.

Володя остановился.

— Здесь конец, — чуть слышно прошептал он. — Слушайте.

Партизаны остановились. Откуда-то доносились неясные звуки, глухие голоса, стук чего-то тяжелого, скрип металлической цепи.

— Володя прав, — прошептал Нестеренко. — Надо думать, немцы нашли пещеру, вход в которую идет сверху. Там и устроили склад. Ящики подают туда подъемником — вот почему и мотор работает. Но заряда закладывать здесь нельзя — слишком далеко до склада. Придется штольню рыть.

— Вы ройте, товарищи, а я поищу вторую пещеру, — прошептал Володя. — Может быть, она приведет нас прямиком ко второму складу, к саду тети Маши…

На том и порешили. Володя снова исчез в темноте, а остальные начали рыть штольню. Работой руководил Нестеренко. Работа двигалась медленно, партизаны старались не шуметь: немцы были совсем рядом. Судя по доносившемуся шуму, у немцев под землей шла горячая работа.

— Стоп! — остановил, наконец, товарищей Нестеренко. — Дальше рыть опасно: услышат. Да и незачем. Подождем Володю — пусть уж он сам заложит заряд. [582]

Но Володя не возвращался. Глуховцев не на шутку волновался: он забыл спросить, куда отправился Володя, и теперь не знал, где искать его.

Володя вернулся, когда уже забрезжил рассвет.

— Плохо, Александр Ерофеич, — докладывал он. — Под вторым складом никакой пещеры нет, все в сторону сворачивают. Как же быть, Александр Ерофеич?..

— Подумать надо, Володя. А сейчас вместе с Нестеренко устанавливай скорее свою «адскую машину» — и спать. Утро вечера мудренее.

Через полчаса все было готово. Рассвело. Глуховцев встал на карауле у входа в пещеру, минеры легли спать, а один из партизан остался в штольне слушать, что делается у немцев.

Нестеренко не мог уснуть.

— Володя, — тормошил он своего сонного товарища. — Ты мне толком расскажи про этот сад.

— Сад как сад, — недовольно бормотал Володя. — Яблоки растут… Вишня…

— Да ты мне не про вишню, а про сарай.

— Сарай большой, в нем сено хранилось. В стороне маленький сарайчик с дровами. Ну, потом колодец рядом. Только он сухой… Глубокий… А воды ни капли: вода пропала куда-то.

— Колодец, говоришь? Без воды? — встрепенулся Нестеренко.

Больше он ничего не смог добиться. Володя спал как убитый.

Когда Глуховцев подошел к минерам, чтобы разбудить одного из них на смену, Нестеренко не спал.

— Ты послушай, что я тебе скажу, Александр Ерофеич, — взволнованно сказал шахтер. — Рвать только один склад — мало. Надо рвать оба. И сразу… Нет, погоди, ты слушай. Володя говорит: в том саду есть глубокий сухой колодец. Вот я и думаю: не забраться ли нам с Володей в этот колодец да обсмотреть, что к чему. Если подходяще — рвануть… Я понимаю: риску много. Но ведь попытка не пытка. Ты как полагаешь, Александр Ерофеич?

Когда стемнело, партизаны вылезли из пещеры и спустились в ту яму, в которой укрывались прошлой ночью. Один из них ушел в степь: надо было доложить командиру крымчан о [583] принятом решении. Глуховцев остался в яме. Володя повел Нестеренко к себе домой.

Добрались они благополучно, но Володя не решился вести Нестеренко в хату. Он спрятал шахтера в собачью конуру во дворе: немцы убили любимого Володиного Мурзика — громадную кавказскую овчарку.

Мать не спала.

— Вот что, мама, — сразу же деловым тоном сказал Володя. — Дай мне длинную крепкую веревку, шпагат, маленькую лопатку и ломик.

Через несколько минут все это лежало на столе перед Володей. Веревка и шпагат оказались на совесть: в свободное время мать вязала неводы, и материал у нее был первосортный.

— Ну, мама, не плачь, не волнуйся. Все будет в порядке, — прощаясь, говорил Володя. — Если громыхнет — знай: это наших рук дело. На днях забегу… когда немцев вышибем.

Мать молча смотрела на сына. В глазах ее стояли слезы. Она знала — сын идет на смерть. Но не останавливала его. Она молча обняла Володю, перекрестила.

У собачьей будки минеры распределили между собой груз — лопату, ломик, шпагат, канат, тол — и поползли к саду.

Володе был известен тайный лаз в сад: недаром он раньше не раз навещал хозяйство тети Маши, охотясь за ее вкусными яблоками.

Только они проползли через дыру в плетне, как над окраиной станицы вспыхнула осветительная ракета. Минеры припали к земле, и при свете ракеты Нестеренко отчетливо увидел оба сарая и полуразвалившийся сруб колодца.

— Далековато, — прошептал Нестеренко.

Ракета погасла. Снова на землю спустилась непроглядная тьма. Слышно было: отчетливо стучала машина в маленьком сарайчике.

Двигатель работал, ровно постукивая. Неожиданно его легкий ход резко изменился, словно что-то приглушило чистый звук машины.

Нестеренко начал считать секунды… машина опять заработала легко и ровно.

— Двадцать секунд, — прошептал Нестеренко. — Значит, метров на двадцать забрались в землю, черти. Глубоко… Только бы колодец был не мельче… Ну, Володя, пошли.

К колодцу они ползли долго: рядом были немцы, и каждое [584] неловкое движение могло выдать минеров. У колодца немного передохнули. Нестеренко осторожно принялся за осмотр. Верхний вал, наматывавший на себя цепь, к счастью, оказался целым. Опоры тоже были в порядке.

Володя, привязав канат, быстро сбросил его в колодец и смело соскользнул вниз. Нестеренко ждал. Ему показалось — прошла вечность. Послышались легкие удары каната о стены: это Володя подавал сигнал, что спустился благополучно, и звал к себе Нестеренко. Шахтер быстро пролез через стенку сруба и начал спускаться.

Дно колодца оказалось совершенно сухим. Внизу колодец расширялся. Нестеренко на мгновение зажег электрический фонарик и осмотрелся. В стене темнело отверстие: очевидно, здесь ключевые воды промыли щель. Она уходила по направлению к яру, как раз туда, где стоял сарай. Нестеренко даже крякнул от удовольствия.

— Володя, лезь.

Но даже щупленький Володя смог протиснуться в щель не больше как метра на два — дальше щель сужалась.

— Ничего не поделаешь, придется и здесь штольню делать. Ну-ка, пусти меня, Володя, это мое дело.

Часа три работал Нестеренко. Пот лил с него градом. В грунте было много камня, а Нестеренко боялся шуметь. Володя помогал ему, оттаскивая на своей стеганке вынутый грунт в сторону.

— Баста! — заявил Нестеренко, пробив, наконец, длинный шурф. — Устанавливай свое хозяйство.

Володя залез в длинную узкую нору и заложил фугас, заделал бикфордов шнур. Потом так, как учили его у нас на Планческой, прикрепил конец шпагата к затейливому сооружению из лопатки, ломика и электрофонарика с батарейкой у конца бикфордова шнура, — чтобы раньше времени неосторожно не вызвать взрыва, — а другой конец шпагата обвязал вокруг пояса.

— Готово, Нестеренко…

Шахтёр полез наверх первым. На голову Володи посыпались комья земли, мелкие камни. Володя укрылся стеганкой. Сердце его сильно билось: вот сейчас, через несколько минут, он влезет наверх, дернет за шпагат и взорвет склад…

Нестеренко был уже наверху. Володя не умел, да и не решался лезть так, как шахтер. Он обвязал вокруг пояса канат, по которому они недавно спускались, и дал знак Нестеренко тащить его наверх. Но то ли Володя оказался тяжелым, то ли [585] Нестеренко устал, но подъем шел медленно. Громко скрипел новый канат. Сыпались камни в колодец…

До верха оставалось метра два. И вдруг Володя услышал шум. Глухой удар. Вскрик и снова удар…

Володя уперся руками и ногами в стенки сруба. Веревка, за которую тянул Нестеренко, ослабла — будто кто перерезал ее ножом.

Ясно: наверху немцы. Они убили Нестеренко. Как быть? Взорвать сейчас, сию минуту. Но это верная смерть… Все равно умирать…

Володя нащупал рукой шпагат.

Неожиданно канат снова натянулся. Володя, как пробка, вылетел из колодца и упал у края сруба.

Первое, что он увидел, — три луча электрических фонариков, направленных на него. Вокруг стояли немцы. Рядом, на земле, лежал Нестеренко.

Первая мысль: цел ли шпагат? Володя повел рукой по поясу: шпагат был на месте.

Немцы заметили этот жест. Очевидно, они решили, что Володя тянется за гранатой, ножом или револьвером, и набросились на него. Они скрутили ему руки, больно ударили чем-то в живот. В глазах помутилось. А в голове одна мысль: «Только бы не заметили шпагата, только бы не оборвали, не обрезали его раньше времени».

Володя рванулся было в сторону. Но немцы схватили его, еще больнее вывернули ему руки и потащили куда-то. Володя чувствовал, как все туже натягивается шпагат, как он врезается в тело, и злорадно думал:

«Тяните, гады, тяните… Еще… еще…»

Немцам казалось, что Володя упирается. Они не видели, что ему мешает идти шпагат, и с силой потянули Володю за собой.

Шпагат внезапно ослаб. И тотчас же земля содрогнулась от страшного взрыва. Володя увидел огненный столб, комья взметнувшейся земли, обломки досок, вырванные с корнем деревья, летевшие вверх.

Это было последнее, что видел Володя. Второго взрыва он не слыхал: второй взрыв прогремел минутой спустя. Это Глуховцев взорвал склад над обрывом…

… — Ну вот, Батя, и вся история со взрывом немецких складов, — закончил Казуб свой рассказ. — А что было дальше, — [586] вы сами знаете. Предупрежденная о взрыве, наша артиллерия открыла ураганный огонь. Начался штурм Крымской. К утру все было кончено: немцев вышибли из станицы. Мы, конечно, одними из первых ворвались на родные улицы. Глуховцев был жив и невредим. Нестеренко погиб. Мы так и не дознались от чего: то ли от контузии при взрыве, то ли от раны на голове — очевидно, когда он вылез из колодца, немцы ударили его чем-то тупым. Словом, погиб Нестеренко… В стороне, у колодца валялись трупы фашистов. Среди них лежал и Володя. Он был жив, но в нем, как говорится, еле душа держалась…

Принесли его в госпиталь, рассказали о нем главному врачу. Несколько дней Володя был на волоске от смерти. Но выжил. Уж не знаю, кому он этим обязан: медицине или своей матери, которая от него ни на шаг не отходила.

— Выжить-то он выжил, но остался инвалидом: левая рука висела как плеть, и ногу он маленько подтаскивал, без палки ходить не мог. Неразговорчивый стал, людей чуждался. Тут-то вот и началась история с моей Катериной.

По правде сказать, я и раньше подмечал за ними неладное, еще когда они до войны в школе учились: уж больно они дружили. Ну. а теперь, смотрю, Катя прямо прилепилась к Володе: ни на шаг от него не отходит. Говорили мне друзья по секрету, будто сама предлагала Володе свадьбу сыграть, но Володя отказался: незачем, дескать, инвалиду жениться. Не знаю, правда это или нет, но на Володю похоже.

Но от Катерины моей легко не отделаешься: наша казубовская порода упрямая. Словом, появляется в Крымской знаменитый профессор из Краснодара. Как наша молодежь притащила его в станицу, сказать не могу.

Долго возился профессор с Володей и, представьте, — вылечил! Полностью вылечил!.. Стал Володя таким, как был до всей этой истории.

Ну, конечно, свадьбу сыграли. Собрались все крымчане-партизаны, которые целы остались. Веселая была свадьба!..

Глава V

От станицы Крымской к Новороссийску идут два шоссе: одно — основное, Краснодарское, и второе — проложенное через Неберджаевскую и хутор Липов. Между этими шоссе, на железной дороге, стоят две крупные станции — Нижне- и Верхне-Баканские.

При подходе немцев казаки этих станиц образовали сводный [587] партизанский отряд. Во главе его встал председатель станичного Совета Нижне-Баканской — Николай Васильевич. Ему было лет за пятьдесят. В свое время он участвовал в первой империалистической войне. Настоящий степной богатырь, он говорил низким басом и с первого взгляда казался суровым и жестким. Но те, кому приходилось работать с ним, знали: Николай Васильевич трогательно любит молодежь.

Представителем баканских партизан у нас, в миннодиверсионном «вузе» на Планческой, был Валя. Ученик десятого класса, бойкий, живой паренек, он в станице считался отъявленным озорником. Станичные ребята души в нем не чаяли. Валя был их признанным вожаком, и ни одна шалость, ни одно озорство в станице не проходили без его участия.

Вот его-то и послал к нам Николай Васильевич. Он угадал в этом смелом, широкоплечем, голубоглазом юноше недюжинный организаторский талант и надеялся, что всю свою волю, всю страсть, всю редкую способность сплачивать вокруг себя людей и руководить ими этот «озорник» отдаст минному делу. И Николай Васильевич не ошибся.

Окончив наш «вуз» с дипломом первой степени, Валя, вернувшись в отряд, тут же организовал миннодиверсионную группу. В нее входили не только его сверстники, такие же, как он, школьники-казачата. Вале удалось завербовать и самого почтенного по годам партизана-баканца — седобородого деда Филиппа.

Деду Филиппу давно перевалило за семьдесят. Старый казак дрался с японцами в Маньчжурии и с немцами в первую мировую войну. Как память о прежних боях, он хранил дома, за божницей, Георгиевский крест и носил в своей ноге осколок немецкого снаряда. От этого дед слегка прихрамывал. Но он был еще очень крепок и силен. Из-под густых, нависших бровей смотрели зоркие, живые глаза. Говорил старик не спеша и терпеть не мог, когда его перебивали. Был он всегда прям и резок в суждениях и за эту прямоту и правдивость, за большой жизненный опыт пользовался особым уважением в станице. И вот этот дед, седой как лунь, резкий, независимый, пожалуй, даже чуть вздорный, стал учеником десятиклассника Вали. Надо отдать старику должное — лучшим его учеником.

Баканские минеры провели немало удачных операций. Я помню: еще в те времена, когда мы были в предгорьях, на горе Стрепет, ко мне не раз приходили Ветлугин и Кириченко и, рассказав о диверсиях баканцев, говорили с гордостью за своего ученика: [588]

— Хорошо работает Валентин: без шаблона, с выдумкой. А главное — третье поколение минеров выращивает. Молодец!

Свою самую крупную комбинированную операцию, которой заслуженно гордятся сейчас баканцы, они провели в то горячее время, когда немцы уже были выбиты из Крымской и вели жестокие бои на подступах к «Голубой линии».

Однажды Николай Васильевич, командир отряда, созвал своих бойцов в пещере на совет.

Все были в сборе. Не хватало только Мишки — шустрого четырнадцатилетнего паренька, страстного птицелова, облазившего все гнезда в станице. Не было и партизана Шпака — бригадира колхоза, пятидесятилетнего казака, прославленного охотника, старого солдата первой мировой войны. Их обоих Николай Васильевич послал в разведку: Мишку — в станицу, а Шпака — на шоссе, туда, где над дорогой нависли скалы.

Первым явился Мишка. Он подходил к пещере по всем правилам, установленным в отряде.

Вначале на вершине небольшой горушки неожиданно громко зачирикала пичужка. Часовой, лежавший в кустах у еле заметной тропы, насторожился. Но чириканье птицы казалось таким естественным, что он усомнился: сигнал ли это?

Птица чирикнула еще раз — настойчиво и требовательно, будто ждала ответа. Часовой ответил. У него получилось хуже. И тотчас же, будто насмехаясь над ним, пичужка на горе залилась насмешливой трелью.

Кусты на склоне холма чуть качнулись, и на тропинку вышел Мишка. За ним, еле поспевая, семенил его младший братишка Вовка, маленький крепыш.

Поравнявшись с часовым, Мишка презрительно смерил его с головы до ног и процедил сквозь зубы:

— Плохо кричишь, товарищ! Слушай, — и над кустами пронеслась мелодичная птичья трель.

— Понял? — строго спросил Мишка и зашагал дальше, даже не удостоив взглядом опешившего часового.

Ребятишки спустились в глубокий овраг, заросший кустарником, и, отыскав за голой скалой, в орешнике, узкое отверстие, вошли в подземный штаб баканских партизан.

Пещера была невысокая, но вместительная: на полу лежали и сидели человек пятьдесят. В центре, разговаривая с дедом Филиппом, стоял Николай Васильевич.

Мишка смутился: он не ожидал встретить здесь весь отряд. К тому же задания, порученного ему, он не выполнил.

— А-а-а, птицелов! — сказал, заметив его, Николай Васильевич. [589] — Братишку привел? Дело хорошее. Ну, показывай, что добыл.

— Ничего не добыл, — густо покраснев, ответил Мишка.

— Как ничего? — холодно и строго спросил Николай Васильевич. — За птицами, что ли, опять лазил?

— Не лазил, — еле слышно ответил Мишка. — Честное слово, не лазил!

Потом скороговоркой, путаясь, начал объяснять:

— Фашистских начальников в станицу понаехало — просто туча. На легковых машинах. И все — в Дом Советов. Охрану такую поставили, что мы с Вовкой и так и эдак — куда там. Не то что войти — подойти нельзя. Я ходил, ходил вокруг, а потом на крышу залез, к трубе подобрался, думал, через нее в дом попаду и выкраду те карты и бумажки, что вы говорили. А фашисты печь затопили: дым пошел… Я и не полез.

— А почему же не полез? — пряча улыбку, спросил Николай Васильевич.

— Да ведь спекусь в печке, а толку никакого…

— Как никакого? — уже открыто улыбаясь, сказал Николай Васильевич. — Тебя бы печеного немцы съели.

Партизаны расхохотались. Мишка понял: гроза миновала. Весело улыбнувшись, он снова заговорил:

— Когда я у трубы сидел… надумал я… Если…

— Погоди, хлопец, — сурово прервал его дед Филипп. — Как же быть, Николай Васильевич? Неужто этих начальников не потревожим?

— Так ведь говорит же Мишка, что к дому не подберешься, а из трубы дым идет! — улыбаясь, ответил Николай Васильевич.

— Вот я и хочу о трубе речь вести, — не замечая улыбки, продолжал дед Филипп. — Мне мой отец рассказывал. Это было давно, когда нас с тобой, Николай Васильевич, еще и на свете не было. Русские с горцами воевали. Заняли аул богатый. Как полагается, начальство приехало, начало пировать! А горцы на крышу влезли, к трубе подобрались…

— Так ведь и я о том же говорю! — взволнованно крикнул Мишка. — К трубе подберемся и оттуда, сверху, гранатой — р-р-раз!..

— Молчи, хлопец! Мал еще старших перебивать! — рассердился дед Филипп. Потом продолжал: — Горцы на крышу влезли, к трубе подобрались, а в доме печь топилась. Они в трубу, прямо в огонь и спустили мешок с порохом. Натурально — взрыв. Начальство на куски порвало… И горцев тоже… [590] А гранат тогда и в помине не было, — сердито бросил он в сторону Мишки.

— К чему ты речь ведешь, дед? — тихо спросил Николай Васильевич.

— Неужто не понимаешь? Валентин мину приготовит и через трубу немцев взорвет.

— Так ведь горцев… тоже на куски, — сказал Николай Васильевич.

— Ты как на этот счет полагаешь, Валентин? — спросил дед Филипп, пропустив мимо ушей замечание Николая Васильевича.

Валя молчал.

— Боишься? — смотря в упор на него, спросил дед.

— Нет, другого боюсь: на крышу не залезем — увидят.

— Ну, это раз плюнуть! — крикнул Мишка. — Я такой лаз на крышу знаю — через конюшню, через сарай, — ни один фашист нас не увидит. У нас там с Вовкой и доска припрятана. Лезем, Валя!

— Если выведешь на крышу — лезем. А мину приготовить… раз плюнуть, — передразнивая Мишку, весело улыбнулся Валя.

Дед Филипп, прихрамывая, подошел к нему, положил руку на плечо:

— Не сердись на меня, Валентин. Это я так, сгоряча. Знаю тебя… Не такой, чтобы струсить… И ты не сердись, хлопчик, — повернулся он к Мишке. — Только больно горяч да быстр… на словах… Ты на деле себя покажи… Ну, так как же, Николай Васильевич, благословляешь?

— Подумать надо, дед… Постой, никак Шпак пришел? А ну-ка, товарищ Шпак, докладывай.

Шпак только что вошел в пещеру. Его стеганка была вся в грязи, глаза смотрели невесело.

— Плохие дела, Николай Васильевич… Сегодня под утро по лесному участку шоссе началось большое движение от Тоннельной. Надо полагать, немцы задумали переброску свежих резервов под Неберджаевскую. Сначала шли машины с пехотой, но ребята с первого поста передали, что там, под кручами, идут орудия и машины с ящиками. Правда, их было пока немного. Но ведь это только начало.

— Пока еще ничего особенно плохого не вижу, товарищ Шпак, — заметил Николай Васильевич.

— А ты дальше слушай, товарищ командир. Я с ребятами полез на кручи. Оказывается, на вершинах скал немцы построили [591] дзот. Такие же дзоты стоят и внизу, под горой. И так хитро построили, мерзавцы, что каждый камешек здесь простреливается — не подберешься. А ведь это единственное место на шоссе, где мы можем немцам помешать. Вот и получается: повезут немцы снаряды в Неберджаевскую, а мы будем сидеть в сторонке да поглядывать.

— Что же ты предлагаешь, товарищ Шпак?

— Прямо не знаю, что и сказать, товарищ командир. Один выход: ребята в лоб нападают на верхние дзоты, а минеры рвут скалу, чтобы обрушить ее на шоссе. Только нельзя, вероятно, этого сделать: ни взрывчатки, ни времени не хватит. Надо бы нашего минера спросить. Ты как полагаешь, Валя? Можно?

Валя молчал, задумавшись.

— Тебя спрашивают, Валентин, — обратился к минеру Николай Васильевич. — Товарищ Шпак дело говорит. За тобой последнее слово.

— Рассчитать надо, Николай Васильевич. Ведь это не пустяк — скалы обрушить. Но полагаю, если послать умелых людей и взять весь наш запас взрывчатки, можно…

— Вот и хорошо! — глаза у Шпака радостно заблестели. — Вот и рви скалу, Валентин. А я наверх полезу, к дзотам.

— Раз наш «профессор» говорит «можно», значит, надо рвать, — начал было Николай Васильевич.

— Нет, ты погоди, командир! — перебил его дед Филипп. — Ты сперва меня послушай. Вот ты хочешь Валентина на скалы послать — хорошо. А кто на крышу штаба полезет? Выбирать надо из нас двоих. Не хвастая, скажу: у нас в отряде два главных минера — я да Валентин. Скалы я знаю как свои пять пальцев. Если ты дашь мне наших молодых минеров, а Валя скажет, сколько взрывчатки закладывать, я эти скалы прямо на шоссе и уложу.

— Так-то оно так, да ведь тут быстрота нужна, дед. Суди сам: когда зажжешь шнуры — бежать надо. Да какое бежать! — лететь по воздуху надо, чтобы скалы тебя не задавили. А как тебе бежать! Нога-то у тебя с изъяном. Значит…

— Ты меня, Николай Васильевич, смертью не пугай, — перебил его дед. — Я с нею не раз с глазу на глаз встречался. Да и в отряд я пришел не на печи лежать. А потом, — и дед Филипп сурово поглядел на Николая Васильевича, — ты хотя и командир, а я тебе прямо скажу: говоришь не по-командирски. Неужто из-за того, что старого деда могут придавить скалы, можно немцам позволить гулять по шоссе туда и обратно? [592] Да и придавит ли? Это еще на воде вилами писано. Не по-государственному ты рассуждаешь…

— Командир должен беречь людей, — негромко проговорил Николай Васильевич. Потом, подумав, добавил: — Будь по-твоему, дед… Вот что, товарищи, утром мне донесли, что сегодня в ночь в Неберджаевской по приказу командования будет проведена последняя, завершающая, операция перед наступлением Советской Армии. Нам велено ударить одновременно, чтобы вышибить немцев и из нашей станицы. Поэтому приказываю: Валентину взорвать штаб в станице. Товарищу Шпаку с его группой завязать бой с верхними немецкими дзотами, да так, чтобы немцы обо всем на свете забыли, а особенно о шоссе… Ну, а деду Филиппу с молодыми минерами — взорвать скалы и свалить их на дорогу. Я же с остальными приду в станицу, попробую взорвать немецкие склады. Выступать через час Шпаку; деду Филиппу и Вале — остаться: мне надо с ними поговорить. Все, товарищи.

Партизаны начали по одному выходить из пещеры. Мишка с Вовкой замешкались: они вертелись около Валентина, о чем-то шушукались. Николай Васильевич заметил их.

— Вы что же, орлы, топчетесь здесь? — ласково улыбаясь, спросил он. — Ну, ни пуха вам, ни пера! — и Николай Васильевич протянул руку Вовке.

Вовка растерялся. Еще бы! Впервые при всем отряде сам командир пожал ему руку…

Первой отправилась на операцию группа партизан под командой Шпака. Ей предстоял далекий и тяжелый путь: по заросшим горным тропам подобраться к дзотам на вершинах скал, где засели фашистские головорезы из горноегерских частей.

Идти было трудно: партизаны карабкались на кручи, спускались по отвесным скалам, шли над обрывами.

Стемнело. Двигаться стало еще труднее — тем более что за любым нагромождением камней могли оказаться немецкие часовые.

Впереди смутно чернели купы деревьев, а чуть правее виднелся громадный камень, поросший мхом.

Не зрением, не слухом, а каким-то особым охотничьим чутьем Шпак почуял за камнем врага. Он подал сигнал остановки. Цепочка партизан замерла на месте. От нее отделились две тени — Шпак и его друг охотник — и растворились в темноте. [593] Вокруг было тихо. Остальные отползли на несколько шагов назад и, прильнув к земле, лежали, стараясь не дышать.

Прошло минут пять. Неожиданно впереди, за камнем послышался сдавленный вздох и что-то тяжелое упало на землю. Потом послышался еле слышный треск цикады.

Партизаны поднялись и так же осторожно и бесшумно двинулись дальше. Проходя мимо камня, они увидели: уткнувшись лицом в землю и раскинув руки, лежали два немецких егеря…

Впереди, на фоне звездного неба, смутно вырисовывалась основная правая группа вражеских дзотов. Левее и чуть ниже стояла вторая группа; она находилась как раз над тем местом, куда должен был прорваться дед Филипп со своими минерами.

Шпак решил оставить небольшую часть своих партизан у правых дзотов. Когда начнется бой, они должны принять на себя удар и отвлечь внимание немцев от деда Филиппа. Сам же он со своими охотниками предполагал скрытно подползти к левой группе укреплений и первым же ударом разгромить их.

Снова ползет вперед Шпак с товарищами. С ним — только старые опытные охотники: не раз подбирались они к чуткому лесному зверю и били его из своих дедовских ружей, заряжающихся с дула. Кажется, их нельзя увидеть и невозможно услышать: их тела сливаются с камнями, под ногами не шевельнется ни один камешек, не хрустнет ни одна ветка. И все же, очевидно, тем же охотничьим чутьем немецкие горные егеря обнаруживают партизан. Левая группа дзотов открывает огонь: бьют тяжелые пулеметы, бьют автоматы, трассирующие пули оставляют в темноте огненные следы.

Шпак быстро принимает решение: четырех партизан он оставляет у дзотов — они должны отвлечь внимание врага, а сам с товарищами скрытно ползет над кручей в обход.

На этот раз Шпаку удается обмануть немцев. Он подползает к самым амбразурам. Один за другим гремят глухие разрывы гранат, и левые дзоты затихают.

Теперь все в порядке. Пусть неистовствует правая группа дзотов: ее внимание приковано к охотникам Шпака, оставленным за камнями. Главное достигнуто: путь для деда Филиппа открыт. Скорее вниз, к своим!..

Шпак с товарищами быстро спускается с обрыва. И вдруг впереди неожиданно вырастает густая немецкая цепь: очевидно, какая-то недавно подошедшая фашистская часть бросилась на выручку.

Прорваться сквозь цепь немыслимо: силы слишком неравны. [594] Остается единственный путь — обратно наверх, мимо разгромленных дзотов.

Партизаны карабкаются на кручу. Но тут неожиданно оживают замолкнувшие дзоты. Они открывают беглый огонь. Трассирующие пули опоясывают маленькую горсточку партизан. В ночном небе рвется ракета и ярким светом заливает каждую выемку, каждый камень.

У партизан не осталось гранат — одни автоматы. Немецкая цепь подходит все ближе. Огонь из дзотов усиливается с каждой минутой. Вот падает с простреленным сердцем старый охотник — товарищ Шпака. За ним второй, третий…

Партизаны — в огненном мешке, и выхода из него нет…

В те короткие минуты, когда на время замолкли левые дзоты, группа деда Филиппа, сняв два усиленных поста часовых, успела проскочить к подножью скал, нависших над шоссе.

Минеры быстро пробили десятка полтора шурфов, заложили заряды, соединили их детонирующим шнуром.

Дед Филипп приказал всем уходить. Ребята медлили. Дед рассердился, затопал ногами. Ребята знали: деда не переупрямишь. Быстро перебегая от камня к камню, они бросились к далеким кустам.

Дед подождал с минуту. Удостоверившись, что все ушли, он начал высекать кремнем огонь. Посыпались искры. Одна из них попала на пороховую мякоть, и огонь быстро побежал к фугасам.

Но, очевидно, фашисты на шоссе увидели деда Филиппа. Раздались крики. Потом выстрелили по тому месту, где вспыхнул огонек на детонирующем шнуре. Охрана нижних дзотов бросилась вверх. И в темном небе снова разорвалась и повисла ракета… В ее ослепительном свете отчетливо был виден дед Филипп. Он понял: с его больной ногой ему не уйти. Он стоял на обрыве кручи и спокойно смотрел вниз, на шоссе, где, сбившись в кучу, скопились батареи немецких шестиствольных минометов, грузовики со снарядами, полевые орудия.

Немцы открыли огонь по деду. И — удивительное дело — хотя дед представлял легкую цель, но первые пули пролетели мимо.

Дед по-прежнему неподвижно стоял над кручей — суровый, спокойный. Потом покачнулся, упал. Он катился по откосу, и с ним вместе катились камни. И вдруг, будто разгневанная смертью деда, земля содрогнулась от глухого взрыва. Огромные скалы отделились от горы, качнулись и рухнули вниз.

Все стихло… Всего лишь несколько мгновений длилась [595] тишина. Потом вспыхнула беспорядочная стрельба и в небе повисло несколько осветительных ракет.

Стало светло, как днем. Молодые минеры обернулись и не узнали знакомого места.

Скал не было. Не было и дзотов наверху. Не было той маленькой площадки, на которой насмерть дрались охотники Шпака. И не было шоссе с шестиствольными минометами, орудиями, машинами: шоссе было завалено обломками камней и землей.

Минеры обнажили головы.

— Глубока могила деда Филиппа, — тихо прошептал один из них.

С минуту помолчали, стоя неподвижно. Потом, еле заметной тропой, быстро пошли в глубину леса. А сзади, со стороны шоссе, неслись крики немцев и беспорядочная стрельба.

Валя со своими ребятишками без всяких приключений добрался до построек, окружавших Дом Советов. Заглянув во двор через щель в заборе, они увидели: в тусклом свете затемненных фонарей там стояли группы эсэсовцев. Очевидно, что-то очень важное происходило в этом доме, раз немцы так охраняли его. Но это не смутило Мишку.

— Пошли, Валя, — нетерпеливо зашептал он. — Я первый, ты за мной, Вовка внизу подождет… Только никуда в сторону не сворачивай: куда я ступлю, туда и ты ногу ставь. Я на крыше каждую дранку знаю…

Ребята влезли на крышу сарая. Откуда-то Мишка достал доску, бесшумно перебросил ее на крышу соседней конюшни и в мгновение ока оказался уже там.

Валентину переправа далась с трудом: доска, узкая и тонкая, прогибалась под тяжестью его тела. На какое-то мгновение он задержался и взглянул вниз. Он отчетливо видел немцев. Они стояли группами и тихо переговаривались. Видно, действительно высокое начальство приехало в станицу, если даже эти головорезы присмирели…

Наконец перебрались на крышу конюшни, вплотную примыкавшей к Дому Советов. Предстояло самое трудное: по водосточной трубе залезть на железную крышу дома. Труба была ветхая, ржавая, она качалась из стороны в сторону, но ребята благополучно влезли по ней на крышу. Никто их не видел: очевидно, фонари, затемненные сверху и стоявшие значительно ниже крыши, сгущали мрак наверху. [596]

Мишка тронул Валентина за рукав и показал на свои ноги. Валя понял: Мишка просит его ступать как можно тише. Когда они крались по крыше, Валентин заметил: Мишка ставит ногу только на швы железных листов, то есть туда, где листы не прогибались. Подобрались к трубе. На этот раз печь не топилась. Валентин заглянул в трубу — из нее несло теплым дымком.

Ребята сняли с себя пакеты с толом. Валя связал их в один сверток, заделал в него бикфордов шнур и жестом приказал Мишке убираться.

Тот мгновенно скрылся в темноте. Валя внимательно слушал. На крыше было тихо. Только один раз раздался скрип, будто ветер шевельнул оторвавшийся лист железа. Потом снова стало тихо. Снизу, со двора, доносился приглушенный шум голосов.

Вдруг на крыше сарая замяукала кошка…

Валя, низко перегнувшись через край трубы, чиркнул зажигалкой, огонек быстро побежал по короткому шнуру.

Столкнув мину в трубу, Валентин услышал глухой удар. Стремглав, уже не пытаясь скрываться и гулко стуча сапогами по железу, Валя побежал по крыше. Еле касаясь руками водосточной трубы, спрыгнул на конюшню, нашел доску и пополз, но, не добравшись и до середины, сорвался и грохнулся вниз. К нему бросились немцы. До ребят донесся глухой шум борьбы. И тотчас же над двором, шипя, взвилась и погасла осветительная ракета.

Немцы не сразу заметили Мишку. Фашисты метались по двору, беспорядочно стреляли по крышам. Мишка лежал плашмя на крыше сарая. Неужели Валя что-то перепутал и мина сдала?

Неожиданно внизу раздался крик:

— Они здесь! На крыше!

Миша понял: сейчас конец. Первая же автоматная очередь — и смерть…

Но Миша не услышал выстрелов: грохнул оглушительный взрыв. В небо взметнулся огненный столб. Что-то тяжелое рухнуло на крышу и проломило ее.

Мишка кубарем скатился с крыши и бросился в сад, где его ждал Вовка.

Немцы заметили их: над головами прожужжали пули. Пятеро фашистов ринулись в погоню. И эта погоня спасла ребятишек: боясь задеть своих, немцы на дворе прекратили стрельбу.

Первым мчался Мишка. Он вел Вовку к знакомой дыре в [597] заборе: оттуда было уже рукой подать до амбаров, где решено было встретиться с Николаем Васильевичем.

Мишка юркнул в дыру. Но Вовка застрял: он зацепился штаниной за гвоздь. Немцы были рядом. Мишка метнулся к Вовке, схватил его за руки, с силой рванул на себя и вытащил из дыры. И вдруг неожиданно там, где стояли амбары, раздался взрыв. Он разметал немецкие склады и на мгновение озарил станицу ярким, ослепительным светом. Немцы растерялись и прекратили погоню, а ребята что есть силы уже неслись в темный переулок… На одном из перекрестков из-за плетня выросла высокая фигура. Широко раскинув руки, Николай Васильевич поймал и горячо обнял ребят.

— Молодцы, минеры! Молодцы! Чисто сработали. Сюда, орлы, сюда! — он отвел ребят в полуразвалившийся сарай. Здесь уже разместилась вся группа партизан, только что взорвавшая амбары.

— Вовка, что с тобой? — Николай Васильевич испуганно наклонился над малышом, заметив, что одна Вовкина штанина разорвана, а на голой ноге запеклась кровь. — Ты ранен?

— Нет, ничего, дядя. Ничего… Это так, — сконфуженно лепетал мальчик.

— Ребята, а где же Валя? — взволнованно спросил Николай Васильевич.

— Он сорвался с доски. Его убили, — еле слышно ответил Миша…

Взрывы штаба и амбаров, где был размещен склад, всполошили всю станицу. Среди немцев началась паника.

Новый взрыв прогремел где-то в недрах земли — так глухо разнеслись его раскаты, повторяемые эхом в горах. Это дед Филипп, умирая, рушил скалы…

Немцы были в полной растерянности. Они решили, вероятно, что враги всюду: и там, на шоссе, где громадные скалы с грохотом сползают вниз, погребая под собой батареи, грузовики, солдат; и здесь, у штаба, где какие-то тени неслышно скользят по крышам — и вот огненным столбом взлетает в небо дом; и у амбаров, где хранились боеприпасы, амуниция, оружие, гремят взрывы…

Кто-то крикнул: «Партизаны!» Это страшное слово подхватили другие. И по улицам понеслось: «Партизаны… Партизаны…»

Отдельные группы немцев бросились вон из станицы в окопы за околицей: там, в степи, под защитой шестиствольных [598] минометов не так страшно встретить врага, как здесь, в станице, среди заколоченных хат и темных, молчаливых станичных садов.

Немцы бежали в окопы. И вдруг — у полуразрушенного сарая их в упор встретили взрывы гранат и автоматные очереди. Они шарахнулись в сторону, но с крыши хаты в них полетели бруски тола с короткими горящими шнурами. Это Мишка со своим братишкой использовал последние запасы взрывчатки.

Но Миша погорячился. Стоя во весь рост на краю крыши, он был виден при взрыве метательных снарядов. И один из немцев из окна противоположного дома автоматной очередью скосил храброго мальчика.

На востоке полнеба вспыхнуло дрожащим отсветом артиллерийских залпов: Советская Армия шла на штурм Нижне-Баканской…

В сумерки того дня, когда одна за другой уходили на операции группы баканских партизан, Николай Васильевич подозвал к себе своего начальника штаба.

— Вот что, дорогой. Мне кажется, если у Валентина удастся его операция на крыше и он отправит на тот свет штабное начальство, немцы непременно пошлют в Нижне-Баканскую новых штабников. С нашей стороны было бы непозволительным упущением не встретить их. Организацию этой встречи я и хочу поручить тебе… Я знаю: у тебя не осталось ни одного человека. Но мне известно, что верхнебаканцы сейчас «охотятся» в окрестностях Неберджаевской. Отыщи их и действуй вместе с ними. По-моему, удобным местом для встречи был бы тот участок шоссе у самой Липовки, где с двух сторон спускаются кручи гор. Там и лес как будто погуще. Ну, да на месте вам виднее будет. Желаю удачи.

Начальник штаба отыскал верхнебаканцев у их временной стоянки под нависшей скалой, напоминавшей индюшечью голову. Скала в округе и была известна под названием «Индюк». Среди баканцев оказалась и группа молодежи, вооруженной чем попало. Вначале начальник штаба решил было отправить их домой, но потом передумал: бойцов было мало, операция предстояла серьезная, и ребята могли помочь как наблюдатели. И он оставил их, строго-настрого запретив ввязываться в драку и приказав ограничиться только наблюдением, чтобы во время боя не прозевать подхода подкреплений к немцам. После короткого совещания решили выбрать для засады [599] именно то место, о котором говорил Николай Васильевич. Здесь шоссе перерезало гору и ее крутые обрывы спускались к дороге. На обрывах рос густой лес и кустарник. Это место партизаны давно уже не навещали. Немцы считали его спокойным, но все же, наученные горьким опытом, соорудили над кручей, на верху обрыва, дзоты, установили между ними частые караулы и проверяли их патрулями.

Было уже далеко за полночь. Моросил мелкий дождик. Немецкий патруль только что проверил караулы на вершине обрыва и скрылся в темноте.

Прошло немного времени, и вдруг немецкие постовые увидели: патруль возвращается. Немцы насторожились: очевидно, случилось что-то важное, из ряда вон выходящее, если патруль нарушил установленный порядок. Следовало бы его окликнуть, спросить пароль, но это никому из немцев, очевидно, не пришло в голову: к посту подходил патруль, одетый в знакомые немецкие дождевики.

Патруль поравнялся с караулом.

— Что случилось? — спросил один из солдат.

Ему не ответили. Люди в немецких дождевиках молча набросились на караульных. Они работали только ножами — и все кончилось быстро и тихо.

Раздался крик горной совы — и из кустов вышла группа партизан.

— Быстро переодевайтесь, — тихо приказал «начальник патруля». — А немцев — в кусты…

Теперь все партизаны начальника штаба были одеты в немецкие шинели и дождевики. Они отправились к следующим немецким караулам. И, удивительное дело, с каждым немецким караулом повторялось одно и то же.

К исходу ночи все посты и караулы занимали партизаны. Оставались дзоты. Но их решено было не трогать: втихую с ними не разделаешься, а шум поднимать было нельзя.

Взрывы в Нижне-Баканской взбудоражили немцев в дзотах. Выскочив наружу, они с ужасом смотрели на огненные столбы, взмывавшие к черному небу, и слушали далекую трескотню выстрелов. Но вокруг на прежних местах стояли посты и караулы в дождевиках, никакого приказа не последовало, и немцы залезли в свои норы, не подозревая, что их «охраняют» партизаны.

В это время, спустившись по круче, в густой зелени кустов замаскировался другой отряд партизан.

Начинало светать. Скоро должна быть смена караулов. [600] Если до этого на шоссе не появятся ожидаемые машины, придется уходить ни с чем.

Партизаны ждали. Минут через двадцать послышался шум моторов. За поворотом показалась небольшая колонна автомашин. Партизаны не тронулись с места: это была мелочь, не стоящая внимания.

Поднялось солнце. По шоссе началось обычное движение. До смены караулов оставались считанные минуты. Положение становилось критическим. Начальник штаба уже собрался было подать сигнал отхода, как вдали снова послышался шум моторов.

Теперь, наконец, шли те машины, которых ждали. Впереди — броневик. За ним — тяжелая грузовая машина, битком набитая автоматчиками. Чуть отстав на подъеме, за ними двигался длинный, как вагон, многоместный автобус, окрашенный белой краской. На солнце ярко блестели его никелевые части. За его широкими зеркальными окнами были видны офицерские фуражки. Колонну замыкал второй грузовик с автоматчиками. Под обрывом раздался крик горной совы, и почти одновременно прогремел взрыв тяжелых гранат, брошенных под передок машины. Автобус вздрогнул, свернул в сторону и упал в кювет. Еще взрыв гранат — и последний грузовик с автоматчиками взлетел на воздух.

Партизаны допустили ошибку: промахнувшись по броневику и оставив в покое головную машину с немецкими автоматчиками, они бросились к автобусу добивать немецких офицеров — и попали под перекрестный огонь. Бил вдоль шоссе остановившийся броневик, били спрыгнувшие с машин автоматчики, били пулеметы из дзотов с вершины обрыва. Правда, немцы в панике добивали своих же офицеров из автобуса, но от этого партизанам было не легче.

И тогда случилось нечто неожиданное. Немецкие часовые, одетые в дождевики, бросились к амбразурам дзотов, забросали их гранатами и заставили замолчать, а с противоположной стороны шоссе отряд молодежи, спасая своих старших товарищей и нарушив строгий приказ начальника штаба, открыл нестройный огонь из пистолетов, охотничьих ружей и карабинов. Фашисты решили, что на помощь партизанам у шоссе подоспела выручка, и перенесли огонь на вершину обрыва, откуда стрелял отряд молодежи.

Воспользовавшись замешательством у немцев, уцелевшие партизаны, громившие автобус, с огромным трудом взобрались на кручу к замолчавшим дзотам. [601]

Снова над шоссе пронесся тоскливый крик горной совы. Услышав его, ребята прекратили огонь и, укрываясь за деревьями и камнями, быстро побежали к условленному месту встречи…

Часа через полтора у подножья горы Индюк собрались, наконец, все участники операции. Их осталось немного. Из партизан вернулось меньше половины. Не досчитались и нескольких ребят.

Через четыре дня в помещении клуба открылось торжественное заседание станичного Совета Нижне-Баканской. Председательствовал Николай Васильевич. В президиуме было много партизан и среди них — справа от председателя — маленький Вовка.

Николай Васильевич взял слово. Он говорил о тех, кто погиб смертью героев: о седобородом кубанском казаке деде Филиппе, о храбром солдате товарище Шпаке с его охотниками, о начальнике штаба отряда, о Валентине, об отважном маленьком Мише и о ребятишках Верхне-Баканской, убитых в схватках на шоссе.

В зале было тихо. Тихо плакала, сидя в президиуме, внучка деда Филиппа, всхлипывала пожилая казачка, вдова Шпака, и старики глухо кашляли, стараясь перебороть слезы…

— Мне было тяжело вспоминать о погибших, — сказал мне Николай Васильевич, когда мы встретились с ним в Краснодаре. — Многие из них были моими старыми друзьями, с другими я сроднился в отряде. Но тут неожиданно мне пришла в голову мысль: «Подожди — представь себе на минуту: ты заранее знаешь обо всем — и о гибели Шпака с охотниками, и о том, что скалы обрушатся на деда Филиппа, и о смерти Валентина, и о геройской гибели Миши… Скажи, зная все это, ты бы отменил операцию?..» И я ответил себе: «Нет, я бы ничего не изменил. Даже если бы знал, что и меня самого ждет смерть. Потому что победа даром не дается. Ее завоевывают кровью. И не напрасно пролили кровь мои друзья…»

Глава VI

Мне хочется рассказать еще об одной диверсии — о последней диверсии наших «студентов» на последнем участке предполья «Голубой линии».

Трудно мне писать об этом… Когда я вспоминаю эту операцию, перед глазами невольно встает другая памятная мне [602] октябрьская ночь, высокие тополя вдоль полотна дороги, таинственные световые сигналы в ночном небе, оглушающий взрыв мины под поездом и смерть моих сыновей…

Операция, о которой я хочу рассказать, была проведена воспитанниками нашего партизанского «вуза» — Михаилом Лангуновым и Феофилом Никитиным. Я хорошо помню обоих.

Лангунов — инженер. Он работал в железнодорожном депо Новороссийска. Ему было лет тридцать семь. Среднего роста, худощавый, очень подвижной. «В миру» (так в шутку иногда называли у нас в отряде жизнь до войны) он был известен как изобретатель и мечтатель. Но большинство его изобретений были какие-то уж очень фантастические. Скорее они подходили для научно-фантастического романа. Но в них всегда было много свежего, острого, оригинального, и кое-что из его фантастики претворилось в жизнь. Друзья не раз советовали ему начать писать — рассказывал он о своих мечтаниях действительно очень образно, живо, увлекательно. Но то ли не далось ему писательство, то ли душа не лежала к этому, но Лангунов так и не написал ни строчки. Зато книги он очень любил: с юношеских лет сохранил увлечение приключенческой литературой и научно-фантастическими романами. Даже в горы, в партизанский отряд, он ухитрился захватить несколько книг. Они были с ним и на Планческой.

У Лангунова было два сына. Они были еще слишком малы, чтобы ярко проявить свои наклонности, по которым можно было бы определить их будущность. Но отец уже твердо решил: старший будет конструктором, младший — океанографом. И он так увлекательно рассказывал о будущей работе своих малышей, что невольно верилось: останься Лангунов жив, он действительно сделал бы из своих ребят конструктора и океанографа.

С первых же дней пребывания на Планческой Лангунов увлекся минным делом. Он подолгу беседовал с Ветлугиным, строил грандиозные планы, мечтал о мине какой-то новой, необычной конструкции. И Ветлугин прямо влюбился в Лангунова.

Но Лангунов вскоре охладел к минному делу. Не то чтобы он совершенно забросил его или манкировал занятиями. Нет, он аккуратно посещал лекции, добросовестно выполнял все задания, но почему-то перестал мечтать о новых минах и прекратил свои горячие беседы с Ветлугиным. И Ветлугин, разочаровавшись в своем любимце, переменил свое мнение о нем. [603]

— Помяните мое слово, — говорил он мне, — ничего из него не выйдет. Фантазер — и больше ничего.

Геронтий Николаевич, конечно, был несправедлив. Я хорошо помню выпускной экзамен. Теорию Лангунов отвечал блестяще: чувствовалось глубокое понимание существа дела. Свою дипломную работу на минодроме Лангунов провел на редкость красиво. Правда, он не внес в нее ничего нового, оригинального. Но это и не было простым, заученным шаблоном. Это было именно красиво, потому что — я знаю это твердо — рельс можно взорвать изящно, со вкусом и можно взорвать скучно, обычно, неинтересно. Так вот, Лангунов сделал это именно красиво, хотя и с какой-то нарочитой небрежностью. У него не было той скрупулезной педантичной аккуратности и точности, которая требуется от минера-диверсанта.

Точно так же вел себя Лангунов и на практических работах, когда вместе с Кириченко подорвал мостик на шоссе в тылу у немцев.

— У него какая-то красивая храбрость, — рассказывал мне Кириченко. — Он идет на смерть легко, с улыбкой, будто и не сознает, что жить ему, быть может, осталось одну секунду. Это красиво, не спорю. Но можно ли так? С этой манерой легко проглядеть пустяковую детальку и сорвать всю операцию. Нет, без внимательной няньки я не пускал бы его на большое дело, хотя, повторяю, работает он смело и легко.

Вот этой-то «нянькой» и мог стать для Лангунова Феофил Никитин.

Техник по специальности, Никитин был очень скромен, неразговорчив, тих. Нельзя сказать, чтобы он особенно увлекался минным делом. Он как-то раз признался мне, что его страстная мечта — стать летчиком. Но всякое дело, которым он занимался, он делал на редкость добросовестно, точно и аккуратно. Никитинская вязка толовых пакетов, соединение шнуров, маскировка мин были идеальны. Никитин и Лангунов как бы дополняли друг друга. И я был рад, когда после окончания нашей школы на Планческой они ушли в один и тот же отряд и обещали мне работать вместе.

Долго от них не было никаких известий. С отрядом «Гроза» у нас как-то не налаживались связи. И только в Краснодаре я узнал о блестящих операциях Лангунова и Никитина.

Это было в июне. Инженер Сыскутов, в свое время окончивший Горный институт в Донбассе, а теперь начальник штаба [604] соединений партизанских отрядов Новороссийского района, получил агентурные сведения: немцы собираются отправить тяжелый железнодорожный состав, груженный снарядами, на восток, к линии фронта. Фашисты придавали большое значение отправке этого поезда: советские бомбардировщики, минная война Казуба и нижнебаканцев сделали свое дело — с боеприпасами на передовой у немцев было туговато.

Сыскутов решил взорвать поезд и поручил эту операцию отряду партизан-железнодорожников «Гроза».

Командира отряда Славина на месте не оказалось — он был на диверсии, — и в штаб партизанских соединений, к Сыскутову, явился Зайцев, начальник штаба «Грозы», вместе с Лангуновым и Никитиным.

На совещании выяснилось, что поездных мин нет и что сделать их не из чего и некогда. Положение становилось критическим. И вот тогда-то Лангунов предложил использовать «волчий фугас», тот самый «волчий фугас», которым был взорван первый немецкий поезд на Кубани в ту памятную для меня октябрьскую ночь…

«Волчий фугас» — это сочетание тола и противотанковых гранат. Он очень капризен при установке: малейшее неосторожное движение — и фугас разорвется в руках у минера; но зато взрывная сила его исключительно велика.

Итак, решено было применить «волчий фугас». Лангунов понимал: немцы боятся диверсии и сделают все, чтобы спасти поезд. Но фашисты действуют обычно по шаблону и здесь, очевидно, попытаются схитрить точно так же, как хитрили они обычно, стараясь оградить свои поезда от мин: бесспорно, они применят и здесь тот же, достаточно известный трюк — перед поездом со снарядами пустят платформы с камнем или балластный состав.

Поэтому Лангунов предложил ввести ограничители, разработанные Ветлугиным. Весь смысл этих ограничителей состоял в том, что они устанавливались на определенную силу тяжести. К примеру: над фугасом с ограничителем благополучно пройдет относительно легкая бронедрезина, но тяжелый состав со снарядами взлетит на воздух.

Применение ограничителя осложняет работу минера. Прежде всего нужен очень точный теоретический расчет. Однако Лангунов быстро справился с этим, тем более что на Планческой Ветлугин дал своим «студентам» сравнительно простую формулу расчета. Не менее точной должна быть и установка фугаса: здесь играют роль три миллиметра, оставляемые [605] между минным зарядом и стыком рельса. В обычных условиях это, пожалуй, и не так сложно, но в обстановке диверсионной работы, когда установку фугаса приходится проводить в кромешной ночной тьме, учитывая каждую минуту, эту работу можно поручить только опытному, спокойному и аккуратному минеру. Никитин, как никто другой, подходил для этого дела.

Взяв с собой десять человек для прикрытия, Зайцев, Лангунов и Никитин отправились к месту диверсии.

Место для взрыва было выбрано удачно. Здесь железнодорожное полотно лепилось по склону горы. С одной стороны, у самой бровки полотна, почти отвесно, спускался вниз обрыв. С другой стороны поднимался срез горы. Вершину ее не было видно из окон проходящего поезда.

Я не знаю, как удалось минерам добраться к месту минирования, которое, несомненно, особенно ночью, зорко охранялось немцами. Не знаю, как долго немецкие часовые позволили Лангунову и Никитину работать на самом полотне. Мне известно только одно: в полночь работа была закончена. На небольшом расстоянии друг от друга минеры заложили два «волчьих фугаса» и, отойдя в сторону, залегли в кустах.

В восемь часов утра немцы, как и предполагал Лангунов, для проверки полотна пустили балластный поезд. Он благополучно прошел над фугасами: расчет Лангунова был верен.

Через час, тяжело пыхтя, показался длинный состав с боеприпасами. Его вели два паровоза серии «Э» — самые тяжелые на наших кубанских дорогах. Сзади, в хвосте поезда, шел третий паровоз — толкач.

Как часто бывает в таких случаях, минеры, следя за паровозами, решили, что они уже прошли место минирования и что фугасы отказали. И, когда вконец расстроенные Лангунов и Никитин, потеряв последнюю надежду, лежали бледные как полотно, раздались два взрыва.

Первый фугас разорвался под вторым локомотивом и сбросил оба паровоза вниз.

Второй фугас сработал примерно под десятым вагоном. На полотне творилось что-то страшное. Вагоны летели вниз по обрыву, перевертывались, сплющивались, ломались. Начиненные минами, снарядами, патронами, они рвались тысячами взрывов. И даже Зайцев, достаточно видавший взрывы на своем веку, был потрясен.

Короче говоря, от громадного состава со снарядами остались только колесные скаты, отброшенные на десятки метров, да груда исковерканных, разбитых в щепы вагонов. [606]

Все это произошло вскоре после диверсий в Нижне-Баканской, когда Валентин поднял на воздух фашистский штаб, дед Филипп обрушил скалы на шоссе и Николай Васильевич взорвал немецкие склады в амбарах…

Минеры благополучно вернулись на свою стоянку. Но Лангунов и Никитин даже не успели помыться, как их вызвал к себе командир отряда Славин. Дело в том, что, по сведениям агентурной разведки, немцы собирались еще раз протолкнуть на передовую специальный поезд со снарядами и колонну грузовых машин по шоссе. Надо было во что бы то ни стало помешать им и еще раз закупорить и железную дорогу и шоссе.

На этот раз диверсионную группу повел сам Славин. Путь был тяжел: этот небольшой участок предполья «Голубой линии» немцы хорошо охраняли. К тому же приходилось спешить: времени оставалось в обрез. Минеров освободили от всякой ноши, товарищи несли не только взрывчатку, но даже их вещевые мешки.

Отдыхая на привалах, Славин часто сверял местность с картой. Наконец перед ними раскинулись знакомые горки, впадины, иногда переходившие в глубокие провалы, заросшие зеленью. Вдали виднелась широкая поляна, за которой желтела ровная линия насыпи железной дороги.

За насыпью, глубоко внизу, под горой, шло шоссе. Оно было извилисто: то уходило далеко от железной дороги, то вплотную придвигалось к ней, делая замысловатые петли и крутые повороты.

У Славина не было достаточно людей, чтобы отдельно минировать железную дорогу и шоссе. Значит, надо было одним ударом закупорить и то и другое. И командир, прекрасно знавший этот район, нашел идеальное место для такой диверсии.

Так же, как и в прошлый раз, железная дорога лепилась здесь по склону. Шоссе лежало ниже, у основания горы. Если взрыв дороги будет достаточно мощным, он обрушит вниз большие массы земли и камней и надолго закроет движение по шоссе.

Так и было решено.

Лангунов и Никитин поползли вверх. С громадным трудом им удалось подобраться к железнодорожному полотну. Они увидели: немецкие посты расставлены на редкость густо и между ними безостановочно ходили патрули. Казалось бы, что от минирования следует отказаться. И вот тогда Лангунов и [607] придумал новый план диверсии: смелый и опасный. Больше того, он был смертелен для минеров.

Лангунов решил заложить два фугаса. Первый — в маленькой, закрытой кустами бетонной трубе для стока воды, проходившей под железнодорожной насыпью. Эту трубу немцы почему-то не охраняли — то ли проглядели ее, то ли не считали нужным поставить пост около нее. Второй, более мощный фугас, — чуть ниже полотна, в грунте, на самом откосе. Этот второй фугас должен был дублировать первый и, кроме того, обрушить громадное количество земли и камня на шоссе.

Оба фугаса в нужный момент предстояло взорвать, бросив в них гранаты. И вот этот-то единственно возможный способ взрыва именно и таил в себе смертельную опасность: только чудом могли спастись минеры, которым неизбежно придется лежать в непосредственной близости от страшных фугасов.

Минеры, конечно, знали, что их почти наверняка ждет смерть. Но они шли на это.

Наступила ночь. Фугасы были заложены благополучно: немцы не заметили минеров. Соединив оба фугаса детонирующим шнуром, минеры отползли в сторону, в укрытие, положили рядом с собой противотанковые гранаты и стали ждать.

На рассвете немцы заволновались. Сплошными шпалерами встали немецкие солдаты вдоль полотна дороги. Потом, проверяя путь, прошла бронедрезина, обходчики, патрули, а за ними шел тяжелый паровоз — он толкал перед собой платформы, до краев груженные камнем.

План немцев был ясен. Они поняли секрет ограничителей, рассчитанных на определенную тяжесть, и пустили на разведку платформы с камнем, которые, очевидно, весили столько же, сколько весил паровоз их специального поезда. И, будь здесь заложена та же мина, что и в первый раз, замысел немцев удался бы: платформы неизбежно вызвали бы взрыв. Но сейчас они благополучно прошли над бетонной трубой — и немцы успокоились.

Минут через сорок вдали послышался шум. Загудели рельсы. На повороте показался поезд. Так же, как и в первый раз, его тащили два тяжелых паровоза. На тендерах, на крышах вагонов, на подножках сидели немецкие автоматчики. Идя под уклон, поезд быстро набирал скорость.

Минеры ждали. Поезд подходил все ближе. Между ним и бетонной трубой оставались десятки метров. Минеры одновременно выдергивают флажки предохранителей. Никитин первым швыряет свою гранату в тот фугас, что заложен в бетонной [608] трубе. Лангунов, помедлив две секунды, бросает туда же свою гранату.

Один за другим раздались два взрыва гранат. И вслед за ними — оглушающий грохот фугасов.

Земля вздрогнула, закачалась, вздыбилась над полотном, разверзлась громадной зияющей воронкой и с громовым рокотом обрушилась вниз, на шоссе.

В момент взрыва головной паровоз был как раз над бетонной трубой. Он разломился надвое. Пар со свистом вырвался из котла. Будто нехотя, над землей поднялся тендер, окруженный комьями земли, исковерканными рельсами, обломками шпал, и тяжело рухнул вниз, под откос. За ним летели: второй паровоз, вагоны… Они катились в грохоте взрывов снарядов. И казалось, нет конца этому грохоту, этой страшной, громыхающей лавине, несущейся вниз, по крутому откосу.

Сидя в укрытии, готовый в любую минуту прикрыть минеров огнем автоматов, Славин с товарищами видел все. Он видел, как поднялись из-за кустов Лангунов и Никитин, как швырнули они свои гранаты, как взорвались фугасы и как глыбы земли, обломки паровозов и вагонов обрушились на минеров. Славин понял: прикрывать ему теперь некого. Даже трупы своих друзей он не найдет под сотнями тонн развороченной земли. И он подал сигнал отхода…

Так погибли Михаил Лангунов и Феофил Никитин — два храбрых русских солдата.

Так закончилась борьба партизан за предполье «Голубой линии». Советская Армия готовилась к штурму ее укреплений, закованных в сталь и бетон, и одновременно с этим началась героическая партизанская война за ее обводом — в самом сердце Тамани.