На волховских берегах

С благоговением ступил я на московскую землю, ставшую за год предвоенной службы своей, близкой. Передо мной лежал вполне тыловой, хотя и затемненный, город, еще подверженный воздействию вражеских бомбардировщиков. Трудно было даже представить, что каких-нибудь полгода назад враг стоял в предместьях столицы. Дорого обошелся ему этот рывок! Поражение гитлеровцев под Москвой зримо обозначило провал блицкрига на Восточном фронте. Радостно было сознавать это, и даже недавно пережитая неудача в Крыму показалась мне тогда не столь трагичной.

Ехать домой в пустующую квартиру мне не хотелось, и я остановился у одного из приятелей.

На следующее утро, 30 мая, меня принял заместитель наркома, начальник инженерных войск Красной Армии генерал-майор М. П. Воробьев. Мы были знакомы еще по Ленинграду, где он с 1936 по 1940 год возглавлял Военно-инженерное училище, вместе служили в Наркомате обороны,

Михаил Петрович долго расспрашивал меня об Одессе и Севастополе, что было вполне естественно: непосредственных участников происходивших там событий в Москве успело побывать немного. К тому же обстановка на севастопольских рубежах уже начала обостряться, и интерес к осажденной крепости, к ее возможностям противостоять врагу был очень велик.

Я в свою очередь с большим интересом выслушал рассказ Воробьева об организационных изменениях, происходивших в армии. В войсках вновь начали создаваться ранее расформированные стрелковые корпуса. На базе военно-воздушных сил фронтов образовывались воздушные армии, что сулило более целеустремленное и централизованное использование авиации на главных направлениях. Формировались новые противотанковые полки, полки и отдельные дивизионы гвардейских минометов. [231] Воссоздавались танковые и механизированные корпуса, более того, было принято решение о сформировании танковых армий.

Все эти новости не могли не радовать. Они говорили о приведенных в действие резервах, о том, что не уменьшалось, а наоборот, росло количество боевой техники в войсках, совершенствовалось искусство управления ими. То, от чего мы были вынуждены с болью отказаться летом сорок первого, не просто восстанавливалось, а получало новое развитие.

Изменения, естественно, не обошли и инженерные войска.

Еще перед войной, сразу после создания ГВИУКА, было решено заменить в округах отдельные саперные и понтонные батальоны несколько меньшим числом соответствующих полков. Реорганизация шла медленно и к началу войны не завершилась, пришлось приостановить ее. Как было ясно из моего рассказа, на юге на фронтах и в армиях сохранялась батальонная организация.

В октябре, когда инженерно-оборонительное строительство потребовало воистину необъятного фронта работ, впервые появились саперные армии. Всего их было десять. Каждая подразделялась на две — четыре инженерные бригады и шесть — восемь батальонов. Сам Михаил Петрович, занимавший пост начальника инженерных войск Западного фронта, одновременно получил под свое командование и 1-ю саперную армию. Ее силами создавались оборонительные рубежи, системы заграждений на ближних подступах к столице, а затем осуществлялось инженерное обеспечение наступления наших войск.

В феврале пять армий, в том числе и 1-ю саперную, расформировали — там, где они действовали, миновала надобность в столь высокой концентрации инженерных частей, да и сама новая структура оказалась слишком громоздкой. А вот инженерно-саперные бригады решили сохранить и сделать их основной формой организации войск РВГК. Рассказывал Воробьев и о намечавшихся изменениях: в недалеком будущем предполагалось расформировать и остальные саперные армии, создать бригады, предназначенные для выполнения специализированных задач, снабдить каждый фронт штатным парком инженерных машин.

На должности заместителя наркома Воробьев находился с апреля, но чувствовалось, что он уже прочно врос [232] в дело. Опыт у него был огромный. Армейскую службу начал рядовым за год до Октября, потом окончил школу прапорщиков, воевал в гражданскую. До призыва Михаил Петрович являлся студентом Петроградского горного института, но завершить учебу не удалось. Зато позже он получил образование на инженерном факультете Военно-технической академии, там же прошел и адъюнктуру. Выступил он автором двух трудов, посвященных устройству заграждений, побывал на многих командных и штабных должностях, преподавал, а потом и возглавлял факультет в Военно-инженерной академии, за год до войны стал генерал-инспектором инженерных войск РККА. Словом, это был человек как нельзя более подходивший для новой должности...

— Ну, а где бы ты теперь хотел воевать, Аркадий Федорович? — спросил в заключение Воробьев.

— Я солдат, Михаил Петрович, где нужен — туда и пойду. Если же речь идет о желании, то предпочел бы Ленинград. Во-первых, знакомое место, во-вторых, имею кое-какой опыт работы в условиях блокады.

— Что ж, желания наши совпадают. Поэтому и отозвали тебя с юга. Вот только известно ли тебе, какова обстановка под Ленинградом, какие и как решаются там задачи?

— Только в самых общих чертах, — осторожно ответил я.

— Тогда слушай...

Ленинград был осажден противником в сентябре сорок первого и оказался в кольце блокады. Эти ставшие привычными слова вполне отражали суть происходящего, но никак не характеризовали конфигурацию плацдарма. Ни кольца, ни полукольца, как в Одессе или Севастополе, здесь не существовало. Линия фронта на севере, где мы держали оборону против юго-восточной армии финнов, начиналась за Сестрорецком и пересекала Карельский перешеек от Финского залива до Ладожского озера, повторяя очертания старой госграницы. Противника надежно сдерживал здесь Карельский укрепрайон. Главный же по опасности, напряженности, по привлекаемым к нему силам фронт начинался тоже у Финского залива, но на юго-западных окраинах Ленинграда, изгибался дугой к югу и, пройдя по верховьям Невы, упирался в Ладогу [233] у Шлиссельбурга (ныне Петрокрепость), захваченного врагом. Здесь нам противостояла 18-я армия немцев, входившая в группу армий “Север”.

Железнодорожная связь города со страной оказалась перерезанной. Но, владея участком ладожского побережья, протяженностью километров восемьдесят, Ленинградский фронт поддерживал по озеру связь с Большой землей. На этом участке противник держал в своих руках береговую полосу всего двенадцатикилометровой ширины — от Шлиссельбурга до поселка Липка, откуда линия фронта поворачивала на юго-восток, к реке Волхов. Южный берег Ладоги (и часть восточного — до устья Свири) оставался нашим. К нему подходила железнодорожная колея, которая и позволяла сохранять тонкий “кровеносный сосуд”, скудно питавший силы осажденного плацдарма (позже, с наступлением ледостава, озерный участок этой артерии вошел в историю как знаменитая Дорога жизни).

Ставка торопила с началом операции, в результате которой был бы деблокирован Ленинград: в городе уже свирепствовал голод. И такая операция была начата войсками Волховского и Ленинградского фронтов 7 января 1942 года.

Те, кто ездил из Москвы в Ленинград в дневное время, помнят, наверное, что после станции Большая Вишера поезд проходит по мосту через Волхов. Минут через восемь за окнами мелькает крупная станция Чудово, а потом, почти через полчаса (это километров тридцать пять пути), — станция поменьше — Любань. Линия фронта, проходившая тогда по Волхову, оставляла Большую Вишеру на нашей, а Чудово и Любань на занятой врагом земле. В направлении Любани, вдоль железной и шоссейной дорог, было решено наносить главный удар, почему и вся операция получила название Любанской.

К 25 января войска 52-й и 59-й армий прорвали неприятельскую оборону в районах сел Спасская Полнеть и Мясной Бор — в 10 — 30 километрах к юго-западу от того места, где Волхов пересекает Октябрьская железная дорога. В прорыв ввели 13-й кавкорпус и 2-ю ударную армию, которая узким дугообразным клином пробилась вперед на 70 — 75 километров, глубоко охватив с юго-запада любанско-чудовскую группировку врага.

В конце февраля навстречу 2-й ударной прорвалась в направлении на Любань 54-я армия. Она действовала [234] на участке западнее Киришей, где соприкасалась с правым флангом 4-й армии, но организационно входила в состав Ленфронта, хотя и оставалась вне блокадного кольца. Глубина ее прорыва достигла 20 километров. В результате любанско-чудовская группировка оказалась в клещах, которые грозили вот-вот сомкнуться.

Противник к тому же спешно пополнил действовавшую против нас 18-ю армию свежими войсками и бомбардировочной авиацией, резко усилив сопротивление. Начались тяжелые затяжные бои. Наступательный порыв наших войск иссякал. В марте все большую остроту приобретали вражеские контратаки. 19 числа немцам удалось закупорить горловину нашего прорыва у Мясного Бора, перерезав коммуникации, питавшие 2-ю ударную.

27 марта войска 52-й и 59-й армий вновь пробили горловину у основания нашего клина, но снабжать 2-ю ударную по начинавшейся распутице через простреливаемый коридор шириной от трех до пяти километров было необычайно трудно.

23 апреля произошла реорганизация, неблагоприятно сказавшаяся на ходе дел. По предложению командующего Ленинградским фронтом М. С. Хозина Ставка преобразовала Волховский фронт в Волховскую оперативную группу, подчиненную Ленфронту. Цель была благая: улучшить организацию оперативно-тактического взаимодействия войск, до этого входивших в состав разных фронтов. Однако дела после этого не пошли лучше, наоборот, 54-я армия была вынуждена отойти. С 30 апреля обессиленная 2-я ударная вела тяжелые оборонительные бои, находясь в окружении, — гитлеровцы опять перерезали ее коммуникации. Взаимодействие Ленинградской и Волховской оперативных групп объединенного Ленфронта не улучшилось.

Рассказав об обстановке на фронте, М. П. Воробьев спросил:

— Так куда бы ты хотел — в Ленинград или на Волхов?

— Предпочел бы Ленинград.

— Что ж, давай позвоним в Ленинградскую группу войск, Говорову. Послушаем, что скажет он.

Вскоре я услышал в телефонной трубке знакомый голос Леонида Александровича Говорова — в свое время, [235] при подготовке к прорыву линии Маннергейма, нам с ним довелось поработать в очень тесном контакте.

— Не возьмете ли меня начинжем? — спросил я после взаимных приветствий,

— Рад бы, Аркадий Федорович, но не взыщите — у меня в полном здравии начинж Бычевский, работа его нареканий не вызывает.

Вопрос, таким образом, отпал сам собой.

— Ничего, не огорчайся, — утешил меня Воробьев. — Зато в Волховской группе ты нужен позарез. Там был известный тебе генерал Чекин. Отозвали по болезни в Москву, заменили генералом Горбачевым — знаешь такого? Так вот, его контузило. Сейчас там врио — полковник Чекалин. Начштаба он хороший, но начинжем ставить рановато. А места по Волхову — твои, кровные, они же входили в Ленинградский округ. О трудностях говорить не буду — ты знаешь их лучше меня.

Я понял, что все давным-давно решено, но Михаил Петрович из деликатности устроил эту дипломатическую игру со звонком в Ленинград.

— А сейчас, Аркадий Федорович, пока не состоялось назначение, считай себя в десятисуточном отпуску. Заслужил, не спорь, не спорь... Мы и сюрприз тебе приготовили: супруга твоя получила уже вызов в Москву и со дня на день прибудет из Кирова.

Обрадовался я безгранично. Совершать в ту пору частные поездки было очень трудно, добиралась Софья Васильевна долго, и встреча получилась короткой...

8 июня состоялось решение Ставки о воссоздании Волховского фронта. Кирилл Афанасьевич Мерецков, вызванный в Москву с Северо-Западного фронта, где командовал 33-й армией, в тот же день вылетел на самолете в Малую Вишеру — вступать в командование фронтом. А командующим Ленинградским фронтом за три дня до этого был назначен генерал-лейтенант артиллерии Л. А. Говоров.

Рано утром 10 июня, простившись с женой, я выехал к новому месту службы. Сопровождал меня, как обычно, Фришман. За рулем эмки сидел Сергей Артамонов. Экипаж, начавший совместный боевой путь год назад, был в полном сборе. День занимался погожий, солнечный. Машина на хорошей скорости бежала по Ленинградскому шоссе.

В середине дня мы добрались до Малой Вишеры и [236] быстро разыскали штаб фронта — он разместился за городом, в лесу. Первым, кого я встретил, был М. С. Хозин. Представился ему как старшему.

— Я, Хренов, здесь уже не командую, — ответил он. — А Мерецков с представителем Ставки Василевским сейчас в штабе пятьдесят девятой. Инженеры твои вон в том домике обосновались, они тебе все что надо расскажут.

Через пять минут я уже выслушивал доклад начальника штаба инженерных войск фронта полковника С. В. Чекалина. Он же сообщил, что приезда моего ждали и просили сразу отправиться в штаб 59-й армии. Чекалин сел ко мне в эмку, и мы снова тронулись в путь.

По дороге начальник штаба ввел меня в курс дел. Все внимание фронта было сейчас приковано ко 2-й ударной. Положение ее оказалось много хуже, чем я предполагал, исходя из информации, полученной от Воробьева.

Дивизии и бригады окруженной армии были до предела изнурены. Их снабжение продовольствием и боеприпасами по весеннему бездорожью, через узкий коридор в линии фронта далеко не восполняло всех потребностей войск. К тому времени когда коридор оказался перерезанным, запасов и вовсе не оказалось. Обескровленная армия сосредоточилась в районе Мясного Бора и Спасской Полисти. В этом же районе, но с внешней стороны кольца, находились силы 59-й и 52-й армий, растянутые на широком фронте. Прибывшие два дня назад Мерецков и Василевский решили срочно начать наступление с целью пробить в окружении брешь и вызволить 2-ю ударную. К месту прорыва подтянули танковый батальон, три стрелковые бригады и еще несколько частей, и вот сегодня этот бой начался.

Машина приближалась к Волхову. Редкие звуки выстрелов, приглушенные расстоянием и лесом, говорили о том, что на фронте наступило затишье. Только не ясно было, кому сопутствовал успех?

Лесная дорога вывела нас на поляну, где вразброс стояли деревянные домики и полуземлянка, а землю рассекали щели. Между постройками бродило довольно много военных. Это и был штаб 59-й. Около одного из домиков я заметил Мерецкова с Василевским в окружении группы командиров. Подъехали туда. После моего уставного доклада о прибытии мы с Кириллом Афанасьевичем крепко обнялись — прошло больше года, как не видели [237] друг друга. Обменялись рукопожатием е Василевским. Потом я познакомился с собравшимися командирами. Среди них был и командарм 59 генерал-майор И. Т. Коровников.

— Очень хорошо, что не задержались в Малой Вишере, — сказал Мерецков. — Сейчас самостоятельно знакомьтесь с делами и обстановкой, а вечером подходите сюда, поедем вместе в штаб фронта.

Мы с Чекалиным направились к домику, занятому инженерным отделом армии. Там мне представился начинж 59 подполковник Е. Н. Базильер. Вскоре подошел и майор Д. К. Жеребов — начальник штаба 539-го минно-саперного батальона. От них я узнал, что сегодняшнее наступление окончилось неудачей. Наскоро собранных сил не хватило для того, чтобы пробить брешь в окружении. Отдельным группам бойцов и командиров удается прорваться из кольца. Вот и сегодня утром вышел из окружения начинж 2-й ударной армии полковник Мельников с горсткой саперов.

— Где он? — поинтересовался я. — Надо в его порасспросить.

— Не стоит, товарищ генерал, — ответил Базильер. — Он не в состоянии связно отвечать на вопросы. Прямо не узнать человека. Его отправили отдохнуть во второй эшелон, под надзор медиков.

Мои собеседники рассказали, какие задачи пришлось решать инженерным войскам по обеспечению Любанской операции, начавшейся полгода назад. Прорыв 2-й ударной в глубину вражеской обороны привлек почти все имевшиеся тогда инженерные силы фронта: семь отдельных саперных батальонов численностью по пятьсот человек. Саперы проделывали проходы в минных полях, разминировали горловину прорыва при ее расширении, минировали фланги, строили огневые сооружения для прикрытия своих минных полей, в тяжелейших условиях прокладывали колонные пути. Ими же была сооружена узкоколейная железная дорога, сыгравшая особенно большую роль с наступлением распутицы: по дороге подвозили подкрепления и боеприпасы, эвакуировали раненых. Весной для этих же целей стали использовать небольшие речушки и протоки — грузы по ним сплавляли на плотах и лодках. На флангах коридора строились дзоты, на некоторых участках прорыва — противотанковые и противопехотные заграждения. [238] Весной прибавило забот создание переправ через Волхов: ведь линия фронта проходила здесь по западному берегу реки, а снабжение войск требовалось вести бесперебойно. Тогда же за пять суток был наведен и наплавной мост на плотах.

Противник обстреливал переправы, бомбил их с воздуха, а потом начал применять плавучие мины, которые спускал вниз по течению реки. На борьбу с минами был выделен 4-й отдельный моторизованный инженерный батальон майора Н. В. Романкевича. Брандвахта, состоявшая из нескольких линий, со своей задачей справлялась хорошо: пока что пройти через брандвахту не удалось ни одной мине. Правда, не обошлось без жертв. Погиб начальник штаба батальона старший лейтенант Гимейн, пытавшийся разоружить мину неизвестной доселе конструкции. Но при следующих встречах с коварной миной ее секрет удалось разгадать. Описание нового оружия было отправлено в штаб инжвойск РККА.

Наконец, за зиму и весну Саперы выполнили огромный объем лесозаготовок. Бревна здесь были самым необходимым подручным материалом — без них не обходилось строительство заграждений, укреплений, дорог, переправ...

Сейчас, при инженерном соразмерении действий по прорыву горловины в кольце окружения, перед саперами стояла прежняя задача: вести разграждение на пути наступающих и обеспечивать их фланги минированием.

В тот день я успел еще обстоятельно побеседовать с генералом Коровниковым, побывал в частях, отведенных на исходные рубежи. А вечером встретился с Мерецковым и Василевским и вместе с ними отправился в управление фронта.

В разговорах прошла почти вся ночь. Кирилл Афанасьевич принялся расспрашивать меня (к таким расспросам я уже привык) об Одессе и Севастополе, о делах на Крымском фронте. Александр Михайлович Василевский был более осведомлен об этих событиях, но тоже слушал с интересом.

Особенно много говорили о неудаче на Керченском полуострове. То, что произошло там, имело почти те же причины, которые поставили в катастрофическое положение 2-ю ударную. И беседа сама собой перешла на Любанскую операцию, на обстоятельства, которые привели; к неуспеху.

В конце разговора Мерецков повторил, что главная задача [239] фронта на сегодня — вывести из окружения 2-ю ударную. Другая важнейшая задача — в кратчайший срок усовершенствовать систему обороны в полосе каждой армии. Ну, а мне пожелал быстрее вжиться в обстановку, проверить готовность инженерных войск, выделенных для обеспечения прорыва, разработать к концу июня план мероприятий по укреплению инженерной обороны. — За счет умелого оборудования полос и рубежей, — сказал командующий, — мы должны получить возможность вывести в резерв от пяти до семи дивизий. Других источников для создания резервов у нас нет. Вот и Александр Михайлович ничего не обещает... Вам пока, Аркадий Федорович, лучше всего побыть дня два в пятьдесят девятой. А потом начнете знакомство с другими армиями по своему плану. Обо всех затруднениях и предложениях докладывайте прямо мне, незамедлительно.

Попытки прорвать вражескую оборону предпринимались не раз и не два, пока наконец 19 июня они не увенчались успехом. Ширина коридора, пробитого вдоль узкоколейки у Мясного Бора, не превышала восьмисот метров; кое-где он сужался до трехсот — четырехсот метров и потому простреливался насквозь всеми видами оружия.

Находившиеся в окружении войска общей численностью до 20 тысяч человек уже не являлись боеспособными. Они не смогли со своей западной стороны расширить коридор, закрепить его фланги. После того как была выведена большая группа раненых, к горловине потянулись все, кто находился поблизости. Беспорядочный отход не мог продолжаться долго — через два дня коридора не стало. Правда, еще дважды — утром 24 и в ночь на 25 июня — частям 59-й армии удавалось прорывать в кольце окружения узкую щель, через которую выходили шатавшиеся от изнеможения бойцы и командиры. Но на этом силы деблокирующих войск иссякли. Всего за июньские дни с плацдарма под Мясным Бором вышло к своим около 11 тысяч человек. Среди них не было командарма Власова.

Попытки разыскать и выручить Власова предпринимались еще долго — до середины июля. В этих поисках командованию фронта помогали партизаны, действовавшие в тылу врага. От них и поступило сообщение о том, [210] что лишившийся армии командующий без сопротивления сдался гитлеровцам, перешел в стан врага.

Это известие так потрясло всех, что не хотелось верить ему. Невероятен был этот омерзительный поступок. Но, к великому сожалению, все подтвердилось. Мало того, вскоре мы узнали, что Власов начал формировать антисоветскую армию, вербуя в нее из числа военнопленных отъявленных негодяев, превратившихся в заклятых врагов нашей Родины. С тех пор слово “власовец” стало синонимом самого гнусного предательства.

А что касается изменника Власова, то он получил, как известно, по заслугам — закончил жизнь на виселице.

На физической карте северо-запада России река Волхов протянулась голубенькой жилкой от Ильмень-озера к Ладоге по сплошной зелени с черной подштриховкой, что означает: низменности и болота. Медленно и плавно катит река свои воды по двухсоттридцатикилометровому руслу, насыщая влагой окрестные земли.

Лесисто-болотистый Волховский фронт протянулся по верхнему и среднему течению реки, от Ильменя до Киришей, где (это уже известно читателю) резко, почти под прямым углом поворачивал влево, к юго-западному углу Ладожского озера. Но Волхов не являлся водоразделом между нашей и вражеской обороной. Линия фронта, начинаясь на восточном берегу у истока реки, в районе оккупированного Новгорода, затем переходила на западный берег. Дважды еще она выхватывала участки на правобережье, образуя у поселка Грузино и у Киришей два сравнительно небольших плацдарма — их занимал враг. Большая же часть левого, западного, берега находилась в наших руках.

В состав воссозданного фронта входили следующие силы: на новгородском направлении стояла 52-я армия, далее, от левого крыла к правому, держали позиции 59, 4, 54 и 8-я армии. 2-ю ударную вывели в тыл на отдых и переформирование. А на базе фронтовых военно-воздушных сил начала создаваться в июне 14-я воздушная армия.

Членом Военного совета фронта был в ту пору армейский комиссар 1 ранга А. И. Запорожец, начальником штаба — генерал-майор Г. Д. Стельмах, с которым мы быстро сработались. [241]

Ну а что представляли собой инженерные войска, поступившие в мое распоряжение? Основу их составляли два сильных по тому времени соединения — 1-я и 3-я инженерно-саперные бригады. Кроме них имелось семь отдельных моторизованных инженерных батальонов — 3, 4, 5, 109, 135, 136 и 248-й и один минно-саперный, 539-й батальон. Пополнились войска и двумя мотопонтонными батальонами — 38-м и 55-м. Правда, один из них пришлось целиком направить на завод, где бойцы занялись изготовлением деревянных понтонных парков и других переправочных средств, в которых ощущалась острая нужда. Еще в состав войск входило два отдельных подразделения — гидророта, ответственная за водоснабжение, и маскировочная рота. И наконец, мы располагали весьма немногочисленным, неспособным удовлетворить все фронтовые нужды парком инженерных машин и инженерным складом фронта. Три филиала этого склада, так называемые летучки, находились в 4, 8 и 59-й армиях.

Если не считать мощной строительной организации, которой здесь явно недоставало, то в остальном силы инженерных войск фронта намного превосходили те, что мы имели в Одессе, Севастополе и на Керченском полуострове. Правда, и пространственный масштаб обороны здесь был иной — ее протяженность достигала 350 километров, учитывая все прихотливые изгибы фронтовой полосы. Это требовало более сложной и четкой организации руководства и управления войсками.

Так и посоветовал Мерецков, два дня я провел в расположении 59-й армии, а затем проехал по всем остальным участкам фронта. Познакомился с передним краем обороны в полосе каждой армии. Особых неожиданностей не встретилось — в целом ландшафт и природные условия остались теми же, что и в годы моей предвоенной службы в Ленинградском округе. Хотя, по правде говоря, тогда в этих местах мы бывали не часто. Укреплений здесь не строили (глубокий тыл!), учений не проводили. Потому я и знал бассейн Волхова намного хуже, чем, скажем, Карельский перешеек или прибалтийские районы.

Тягостное впечатление оставляли лесные заросли, где солнце, едва пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, так и не могло просушить мшистую землю. Изумрудные полянки на деле оказывались болотными хлябями, переходящими в коричневато-ржавые бездонные топи. В воздухе висели тучи комаров. Отсюда и пошло у наших [242] бойцов — “комариный фронт”. Немцы выражались экзотичнее — “коричневые джунгли”. Это выражение часто мелькало в неотправленных письмах, изъятых у “языков”.

А сколько мук и ухищрений стоила любая саперная работа! Здесь и на сухих местах не отроешь под окоп положенные “метр десять” — уже через 30 сантиметров проступала вода. В Крыму нас мучил скальный, каменистый грунт, тут — вязкая, не имевшая формы жижа. Вместо окопов и ячеек приходилось ладить насыпи и площадки под огневые точки, причем зачастую в 70 — 100 метрах от оборонительной линии противника. Устраивали и дзоты на плотах, плавающих по болотам. Из жердей, бревен, хворостяных матов сооружали укрытия и блиндажи, использовали эти материалы для оборудования ходов сообщения. На многие километры тянулись гати и маневренные дороги, сделанные из деревянных решеток (ряжей).

Простор для инженерной выдумки открывался здесь колоссальный. Во многих местах на танкоопасных направлениях устраивались, как встарь, завалы и засеки из срубленных деревьев, густо нашпигованные минами. В 54-й армии, где среди инженерных специалистов оказалось немало призванных из запаса ленинградских архитекторов, знакомых со старинным русским зодчеством, в том числе и военным, строили деревянные заборы из двух рядов бревен с засыпкой грунта между ними. Но повсеместного распространения эти укрепления тогда еще не получили — они казались слишком трудоемкими и требовали очень большого количества леса.

Во все это был вложен огромный самоотверженный труд. И не только инженерных войск. Строили все — стрелки, артиллеристы, танкисты. Они сами оборудовали свои позиции, наблюдательные пункты и укрытия для боеприпасов. Всякая смена позиций была сопряжена с величайшими трудностями и начиналась с прокладки дорог. Без этого танк или пушка, чуть свернув с деревянной колеи, немедля увязали в трясине...

В общем, я не мог не отдать должного всему, что было сделано до сих пор. И все же прорех и недостатков обнаружилось немало. Начать с того, что на большинстве участков имелось всего по одному рубежу обороны, состоявшему из двух траншей (или, вернее, из того, что эти траншеи заменяло). А весь предшествующий опыт убеждал меня, что по-настоящему устойчивой может [243] быть лишь оборона, располагающая по крайней мере двумя рубежами — передовым и основным.

Но и те рубежи, что имелись, не отличались, на мой взгляд, достаточной надежностью. Основа такой надежности — система, связывающая все позиции огневым взаимодействием. Я же видел повсюду отдельные, каждая сама по себе, артиллерийские, пулеметные и минометные позиции. Подобное построение обороны оказывалось несостоятельным перед силой огня и внезапностью маневра гитлеровцев. Близость же неприятельского переднего края грозила тем, что каждая одиночная огневая точка без поддержки остальных могла быть легко блокирована я уничтожена.

Поэтому первая задача, которую я поставил перед армейскими и дивизионными инженерами, потребовав немедленного ее выполнения, состояла в том, чтобы оборонительные рубежи на их участках сочетали систему огня всех видов оружия с характером местности и возможностями инженерного оборудования. Для этого требовалось в одних случаях поставить новые огневые сооружения, в других — переместить старые, в третьих — усилить оборону заграждениями и минными полями. Последующая задача заключалась в создании второго оборонительного рубежа.

К концу июня, как и было приказано, я доложил план усиления обороны фронта Мерецкову и Василевскому (Александр Михайлович еще оставался у нас). Каждая полоса обороны, согласно этому плану, представляла систему двух рубежей — передового и основного, а каждый рубеж состоял из двух позиций, удаленных одна от другой на полтора — три километра. Основой каждой позиции являлась система батальонных районов обороны и противотанковых опорных пунктов, включавших в себя площадки для оружия и танков и соединенных между собой ходами сообщения или сплошными деревоземляными укреплениями. При этом общая глубина оборонительной полосы дивизии достигала пяти — восьми километров. Между полосами намечалось создать промежуточные и отсечные позиции, чтобы в случае прорыва противника оставалась возможность активно контратаковать его фланги.

Особо оговорил я вопрос о создании армейских и фронтовой оборонительных зон. Ведь и при общей установке на наступательные действия никто не может поручиться, что противнику не удастся совершить глубокий [244] прорыв и вынудить нас обороняться на рубежах нынешнего фронтового тыла.

И Василевский, и Мерецков согласились с моими доводами и приняли предложение создать армейские оборонительные зоны глубиной от 25 до 45 километров, а в удалении 60 — 80 километров от переднего края возвести фронтовой рубеж. Одновременно я поставил вопрос о при влечении дополнительной рабочей силы. Фронт нуждался в достаточно мощной строительной организации. И мне было обещано, что в самое ближайшее время в распоряжение инженерных войск поступит УОС — управление оборонительного строительства (так стали именовать УВПС, находившееся в подчинении фронтов).

План усиления обороны фронта разрабатывался штабом инженерных войск под руководством полковника С. В. Чекалина. Насколько я помню, это была наша единственная большая совместная работа. Вскоре Сергея Владимировича, как знатока Северного военного театра, назначили на Карельский фронт начинжем 19-й армии. А на его место Москва прислала полковника Михаила Ивановича Марьина, возглавлявшего в ГВИУ управление снабжения; он давно и упорно рвался на фронт.

В августе инженерная оборона была уже усовершенствована настолько, что командование сумело снять с передовой шесть дивизий. И это пришлось как нельзя кстати. Едва только завершился выход из окружения отдельных групп бойцов и командиров, не сумевших прорваться через коридор у Мясного Бора, а Ставка уже торопила фронт с подготовкой новой наступательной операции. Позади у ленинградцев осталась нечеловечески трудная зима, во время которой голод и мороз унесли многие тысячи жизней, а новая зима была не за горами. Блокаду необходимо было прорвать!..

В первые месяцы после вступления в должность меня одолевали заботы, связанные с заготовкой лесоматериалов, с удовлетворением потребностей войск в минно-подрывном имуществе, с организацией воздушной разведки и дешифрирования. И еще — со строительством маневренных дорог и мостов. Особенно на правом крыле фронта, где намечалось наступление.

Одна из причин, побудивших прорывать блокаду на этот раз близ ладожского берега, была очевидной. Всего 15 — 16 километров разделяли здесь Волховский и Ленинградский фронты. Именно поэтому операция представлялась [245] небольшой по глубине и по срокам. Это позволяло надеяться на ее завершение до того, как немцы подтянут крупные силы с других участков. Ленинградцы должны были прорываться с берега Невы нам навстречу, что сулило ускорить дело.

Но на войне наименьшее расстояние — не всегда самое короткое. В полосе запланированного наступления противник обладал наиболее совершенной обороной. Он был хорошо оснащен землеройными, путепрокладочными и строительными механизмами, что позволяло быстро возводить необходимые инженерные сооружения. Каждый поселок был превращен в мощный опорный пункт; все проходимые участки местности держались под огнем дзотов, артиллерийских и минометных огневых точек, перекрывались линиями укреплений и минными полями. “Немецкое командование, — рассуждали мы, — уверено в своей обороне, в том, что и нам известна ее прочность, а потому удара здесь не ждет (с точки зрения немецкой военной психологии, которую мы знали уже неплохо, это был бы неразумный, бессмысленный шаг)”. Стало быть, мы могли рассчитывать на тактическую и оперативную внезапность. И это была вторая причина, по которой осуществлять прорыв решили именно здесь.

Успех наших действий во многом определяла скрытность подготовки. В район сосредоточения требовалось перебросить большое количество войск и техники. И оперативная маскировка перевозок, разработанная штабом, не уступала той, что была осуществлена под Одессой. Достаточно сказать, что эшелоны с воинскими частями направлялись из-под Малой Вишеры в сторону Москвы, якобы на Южный фронт, а потом кружным путем, через Вологду и Череповец, прибывали к месту назначения. В Вишере же с помощью маскировочных средств имитировалось скопление крупных сил.

Несмотря на постоянную воздушную разведку, гитлеровцы обнаружили признаки готовящегося наступления лишь за несколько дней до его начала.

Как я уже упомянул, на правом крыле шло интенсивное дорожное строительство. Дороги строились разных видов — отдельно для танков, отдельно для колесного и для гужевого транспорта. В одних случаях использовались ряжи, в других на поперечные жерди клались колеи из бревен и досок, в третьих на продольные лежни настилались поперечные жерди. Хорошими организаторами [246] этих работ, внесшими в них немало усовершенствований, проявили себя начинж 8-й армии полковник А. В. Германович и его начальник штаба М. Н. Сафронов.

Фронт напряженно готовился к операции. Его полевое управление перебралось под Войбокало — небольшую станцию на железной дороге, ведущей из Ленинграда в Тихвин. Мы с начальником Штаба генералом Г. Д. Стельмахом и начальником оперативного отдела полковником В. Я. Семеновым занимались проработкой инженерного соразмерения предстоящего наступления. Планировали по месту и времени действия саперных подразделений по разграждению, по форсированию укреплений и уничтожению огневых сооружений. Определяли порядок переправы через речку Черную, по которой проходила линия фронта, и через Мойку, которую предстояло преодолеть позже. Исходя из этих наметок приводились в готовность инженерно-саперные и понтонный батальоны.

Местность в полосе нашего наступления благоприятствовала обороняющимся. К югу от побережья Ладожского озера простерлись торфяники, где до войны велись разработки. Затем начинались Синявинские высоты, верхняя отметка которых едва достигала пятнадцати метров. Здесь стояло село Синявино. С этих невеликих высот, являвшихся единственным во всей округе по-настоящему сухим местом, открывался хороший обзор; а окрестные низины простреливались с них всеми видами огня. Южнее начинались леса вперемежку с болотами, возвышалась насыпь, по которой тянулось полотно железной дороги Ленинград — Тихвин — Вологда. На этой дороге находилась станция Мга — от нее до Синявино не более восьми километров.

В направлении Синявино и Мги и был нацелен наш удар. Учитывая предшествующие уроки, командование фронта намеревалось нанести его массированными силами. Войска строились в три эшелона. Прорыв совершала 8-я армия, ее успех должен был развить 4-й гвардейский стрелковый корпус, а довершить разгром врага — 2-я ударная. Правда, армией она могла считаться лишь номинально. В ее составе после переформирования находились одна дивизия и одна бригада. И все же, по данным разведки, на участке наступления мы превосходили противника в живой силе в три раза, в танках — в четыре, в артиллерии — в два. Лишь немецкая авиация господствовала в воздухе. [247] На всем протяжении операции нам должны были помогать артиллерия и авиация Ленинградского фронта. Им предстояло связывать противостоящие войска и препятствовать использованию последних против наших наступающих частей. В случае, если у нас произойдет заминка, планировалось форсирование действий и удар навстречу нам с ленинградского плацдарма.

Утром 27 августа после двухчасовой артиллерийской подготовки началась Синявинская наступательная операция.

Противнику не удалось обнаружить до срока наши намерения. Но и мы тоже оставались в неведении относительно его приготовлений: наша разведка сработала не лучшим образом.

Во второй половине августа из донесений партизан стало известно об усилившихся перевозках во вражеском тылу. Что они означают, оставалось неясным. Запросили Москву, но удовлетворительного ответа не получили. Лишь 29 августа, на второй день прорыва, стало кое-что проясняться, В бой с нашими частями вступила 180-я немецкая дивизия из 11-й армии Манштейна, еще недавно действовавшей в Крыму.

Не сразу и не вдруг стало известно то, что планировал враг. А планировал он не более и не менее, чем генеральный штурм Ленинграда. Гитлеровцы торопились стабилизировать положение на северо-западе, чтобы сосредоточить свои усилия на юге, где разгоралась Сталинградская битва и шло сражение на Северном Кавказе.

Переброску дивизий из Крыма немцы начали после захвата Севастополя. Сначала их направляли на короткий отдых в Кенигсберг. Там же отрабатывались действия по ведению уличных боев в крупном городе, и дивизии следовали под Ленинград. Туда же доставили из-под Севастополя артиллерию особой мощности, в том числе батарею 615-миллиметровых мортир и 800-миллиметровую сверхпушку “Дору” (кстати, дебют “Доры” под Ленинградом не состоялся: во время монтажа после дальней перевозки она попала под удар ленинградских артиллеристов).

Всего к концу августа в группу армий “Север” поступило 12 дивизий из состава 11-й армии, бригада СС и 8-й авиакорпус генерала Рихтгофена, предназначенные [248] для участия в операции по захвату Ленинграда, получившей кодовое название “Нордлихт” (“Северное сияние”). В указаниях, относящихся к ее проведению, Гитлер писал: “Задача: 1-й этап — окружить Ленинград и установить связь с финнами; 2-й этап — овладеть Ленинградом и сровнять его с землей”. К руководству операцией решили привлечь “покорителя крепостей” генерал-фельдмаршала Манштейна. Об общем ее замысле Манштейн поведал после войны в книге “Утерянные победы”.

<

“На основе наблюдений, — писал он, — нам стало ясно, что наша армия ни при каких обстоятельствах не должна быть втянута в боевые действия в черте города Ленинграда, где бы наши силы быстро растаяли...

... замысел штаба армии заключался в том, чтобы, используя вначале сильнейшее артиллерийское и авиационное воздействие на противника, прорвать силами трех корпусов его фронт южнее Ленинграда, продвинувшись при этом только до южной окраины самого города. После этого два корпуса должны были повернуть на восток, чтобы с ходу внезапно форсировать Неву юго-восточнее города. Они должны были уничтожить противника, находившегося между рекой и Ладожским озером, перерезать путь подвоза через Ладожское озеро и вплотную охватить город кольцом также и с востока. В таком случае захвата города можно было бы добиться быстро и без тяжелых уличных боев... ”.

Манштейн со своим армейским управлением появился под Ленинградом как раз в тот день, когда Волховский фронт начал наступление на Синявино. Оно-то и спутало все карты фашистского генерал-фельдмаршала.

Наше наступление, однако, развивалось не с тем успехом, на который мы рассчитывали. Хотя к исходу второго дня советские частя и подошли к Синявино, дальнейшее продвижение застопорилось. Бои приняли крайне ожесточенный характер. Противник быстрее, чем мы предполагали, подбросил к месту прорыва свежие соединения (тогда-то мы и узнали, что войска 11-й немецкой армии появились под Ленинградом). Мало того, из Крыма продолжали поступать новые дивизии.

О перипетиях этого трудного сражения можно прочитать, например, в воспоминаниях К. А. Мерецкова “На [249] службе народу”. Повторяться нет необходимости. Скажу лишь о самом главном.

Наибольшая глубина нашего прорыва достигла девяти километров. 3 сентября Невская Оперативная группа Ленфронта попыталась нанести удар нам навстречу, но вражеская артиллерия и авиация воспрепятствовали форсированию Невы. 26 сентября атаку повторили, и ценой невероятных усилий ленинградцам удалось захватить два небольших плацдарма на восточном берегу реки в районе Московской Дубровки. Но к этому времени силы волховчан иссякли, и командование фронта отдало приказ отводить войска за Черную речку.

Прорвать блокаду не удалось и на этот раз. Были моменты, когда два наших фронта разделяли каких-нибудь пять-шесть километров. Но они стали непреодолимыми. Накал встречных боев, казалось, достиг предела. Артиллерийский огонь сметал леса, а то, что оставалось от них, — горело. Горели и торфяные болота. Едкий дым стлался над полем сражения...

Синявинская операция не решила поставленной задачи. Но случилось так, что она выполнила другую, хотя и не предусматривавшуюся нами, но не менее важную. С 4 сентября Манштейну пришлось оставить все приготовления к штурму Ленинграда и возглавить действия фашистских войск по отражению удара Волховского фронта, В эти действия была вовлечена и вся 11-я армия противника.

<

“И вот вместо запланированного наступления на Ленинград развернулось “сражение южнее Ладожского озера”, — писал в той же книге Э. Манштейн. — Если задача по восстановлению положения на восточном участке фронта 18-й армии и была выполнена, то все же дивизии нашей армии понесли значительные потери. Вместе с тем была израсходована значительная часть боеприпасов, предназначавшихся для наступления на Ленинград. Поэтому о скором проведении наступления не могло быть и речи”.

Да, о наступлении противника на Ленинград не могло быть даже речи. Как показали дальнейшие события, этот вопрос больше и не возникал. В сражении на шлиссельбургско-синявинском выступе гитлеровцы потеряли около 60 тысяч человек, 260 самолетов, 200 танков, 600 орудий и минометов. В немецких ротах, действовавших против нас, оставалось по 18 — 20 солдат. [250] Но не только на судьбе Ленинграда сказалось “сражение южнее Ладожского озера”. Косвенно повлияло оно и на обстановку под Сталинградом. Немецкое командование не решалось теперь ослабить группу армий “Север”. Наоборот, оно пополняло свои войска на северо-западном направлении свежими соединениями, в которых остро нуждались силы вермахта, участвовавшие в битвах на Волге и на Кавказе.