Трудная весна

В феврале сорок второго группу старых приморцев собрали для вручения орденов. Это были награды за [210] Одессу. Многовато времени прошло с тех пор. Уже сто дней держали мы оборону в Севастополе.

Собрать удалось далеко не всех награжденных. Одни сражались за пределами плацдарма, другие залечивали раны в тыловых госпиталях, третьи пали в боях в Крыму. И все же в Севастополе оказалась довольно большая группа товарищей, названных в Указе Президиума Верховного Совета. В списке удостоенных ордена Ленина значилась и моя фамилия. Не думал я, что мое участие в создании одесских оборонительных рубежей получит такую высокую оценку.

Эта первая за время войны награда была особенно дорога. Понимать ее можно было так, что инженерно-оперативными решениями, которые принимались в Одессе, командование осталось удовлетворено. А что может быть приятнее для военного человека, чем признание его профессиональной состоятельности? Это означало, что и предвоенная боевая учеба, и уроки конфликта с Финляндией не остались втуне.

В ту же пору у меня произошло еще одно радостное событие, очень поднявшее настроение: наладилась связь с семьей. Вернулся из Москвы, куда его все-таки удалось отправить с отчетом штаба инженерных войск, И. Фришман. Выполнил он и мое личное поручение: разыскал родных. Оказалось, что они обосновались в Кирове. Потому и не доходили мои телеграммы, потому и мой адрес оставался неизвестен жене. Теперь же, еще до возвращения Фришмана, я получил из дому два письма. Жилось семье, конечно, трудно, но не хуже, чем всем другим, кто находился в эвакуации. Жена работала, дети учились. От этих вестей тяжелый камень упал с души. В эту же относительно спокойную пору у меня появилась возможность — и духовная и физическая — как-то осмыслить одесский опыт, желание написать о нем. Я с жадностью взялся за работу, которую любил и для которой всегда ухитрялся выкраивать время за счет сна и отдыха. Созрело также решение применить против немецкой обороны новое оружие — сухопутные торпеды. Такие торпеды представляли собой серийные танкетки с дистанционным управлением по проводам длиной 600 метров. Вооружение было снято, его заменял заряд взрывчатки.

Выпуск этих торпед наладили на одном из московских заводов. Энтузиастом внедрения их в производство стал главный инженер завода А. П. Казанцев, получивший [211] в дальнейшем широкую известность как писатель-фантаст. Работая в Москве, я познакомился и подружился с ним. Оказавшись в Симферополе, в управлении 51-й армии, я вспомнил о новом оружии и послал на него заявку в наркомат. На мой запрос откликнулись удивительно быстро. Буквально через несколько дней в сопровождении самого Казанцева в Крым прибыла партия танкеток. Шесть штук я распорядился оставить в Севастополе, остальные направили в Симферополь. В те трудные, до предела загруженные дни я все же сумел вырвать несколько часов, чтобы провести учения по применению торпед.

Результаты учения обнадеживали. Танкетки были послушны в управлении, резво двигались по грязи, по размытому дождями грунту. Довольный, Казанцев улетел в Москву. А мы... Мы так и не успели использовать это оружие, предназначенное для воздействия на оборону неприятеля. Гитлеровцы прорвали фронт. Боевое применение торпед стало попросту невозможным.

И вот теперь, как мне казалось, настал подходящий момент, чтобы наверстать упущенное. Речь, понятно, не шла о решении каких-либо серьезных задач. Ставка делалась главным образом на моральный эффект.

Пустить торпеды в дело решили на левом фланге, в четвертом секторе. С комендантом сектора полковником А. Г. Капитохиным (он недавно сменил В. Ф. Воробьева на посту командира 95-й дивизии) мы обошли передний край, тщательно выбирая цели для атаки. Из трех целей, на которых остановились, наибольший интерес представлял крупный дзот. Стоял он на окраине бывшего нашего аэродрома за Белвбекской долиной, в районе Любимовки. Местность между ним и нашими окопами была открытой и ровной.

Торпеды находились на вооружении радиотехнического взвода лейтенанта Лёха — того самого взвода из состава 82-го саперного батальона, что произвел дистанционный взрыв в Одессе. В пору затишья бойцы не раз тренировались в управлении танкетками и были вполне подготовлены к их боевому использованию.

Рано утром 27 февраля три пары танкеток выползли из укрытий и, урча моторами, двинулись к немецким позициям. Вперед вырвалась пара, направлявшаяся к дзоту. Мы не отрывали от нее глаз.

Легкие машины, не вооруженные ни пушками, ни пулеметами [212] и идущие как ни в чем не бывало по ничейной земле, вызвали у противника сильнейшее любопытство. Когда они вошли в полосу вражеской обороны, солдаты повыскакивали из укрытий и побежали рядом с танкетками, видимо стараясь понять, что это за диковинные штуки. Но тут самоходные торпеды приблизились к дзоту, и бойцы-операторы включили взрывные устройства... До сих пор жалею, что мы не догадались сфотографировать это зрелище. Произведенный эффект заслуживал того. Дзот смело с лица земли. Не уцелело никого из тех, кто бежал за танкетками: осколков при взрыве оказалось великое множество.

Вторая пара танкеток сработала хуже. Ей пришлось преодолевать овражек, и, когда танкетки выбрались из него, немцы открыли огонь. Торпеды пришлось взорвать до того, как они сблизились с целью вплотную. Разрушений они причинили не так много. Третью пару противник встретил точным артиллерийским огнем. Обе танкетки взорвались от прямых попаданий снарядов.

Мы не планировали использовать тактический результат этой атаки, поскольку не представляли, каким он окажется, ведь оружие применялось впервые в реальных боевых условиях. Но моральное воздействие, которое оно произвело на противника, превзошло наши ожидания.

Через два дня я получил телеграмму из Москвы от Л. З. Котляра, возглавлявшего тогда Инженерное управление. Ставка, писал он, требует доложить, что за оружие и с каким боевым успехом применено на севастопольском плацдарме. Из записей радиоперехвата стало известно, что Манштейн донес в Берлин о нашей атаке, а Гитлер в ответ приказал начать охоту за взрывоопасными танкетками, чтобы раскрыть их секрет. Приказ этот был невыполним: сухопутных торпед мы больше не имели.

Я составил подробный отчет о первом опыте применения нового оружия и отправил его в Москву.

В конце февраля и в марте мы с особым нетерпением ждали вестей с Керченского полуострова. Но они приходили редко — связь со штабом Крымского фронта была налажена плохо, и мы довольно смутно представляли себе, что там происходит. Знали лишь, что войска занимают [213] Ак-Монайские позиции, которые в свое время так торопились построить. Дошло до нас известие и о том, что 27 февраля фронт попытался перейти в наступление, но безуспешно...

Пополнения на наш плацдарм больше не поступало. Но зато доставлялись боеприпасы, прибыли две роты танков Т-26, дивизион гвардейских реактивных минометов. Все это было весьма кстати. И мы испытывали чувство благодарности за то, что Большая земля не забывает о нас, делится с нами оружием, столь необходимым и на других фронтах.

Однако и противник не ослаблял сил, блокировавших Севастополь. Наши действия, направленные на улучшение позиций, получали все более жесткий отпор. Гитлеровцы контратаковали, на некоторых участках переходили в атаки, причем отнюдь не всегда безрезультатные. Разведка выяснила, что перед нами появились части одной из двух немецких дивизий, отведенных отсюда в январе.

Сохранялось неустойчивое, но грозившее стать длительным равновесие сил, при котором ни одна из сторон без серьезной помощи извне не способна добиться решительного успеха. И все чаще думалось, что нам, видно, не миновать еще одного вражеского наступления.

В этой обстановке инженерные войска продолжали заниматься своим делом. Я тесно сотрудничал с В. Ф. Воробьевым, временно возглавившим вместо Н. И. Крылова штаб Приморской. Николай Иванович еще в январе, объезжая позиции, получил тяжелое осколочное ранение и на два с лишним месяца слег в госпиталь. Работать с Василием Фроловичем было тоже приятно: он хорошо знал фортификацию и придавал ей должное значение.

Подполковник К. Я. Грабарчук стал заместителем командарма и начальником инженерных войск армии. У нас быстро установилось полное взаимопонимание. Но я бы покривил душой, не сказав, что мне по-прежнему очень недоставало Гавриила Павловича Кедринского, с которым меня связывало и общее прошлое, и заново окрепшая дружба...

Не прекращали мы и работ в городе. Была доделана железобетонная пристройка к флагманскому командному пункту, благодаря чему расширилось и стало более удобным его помещение. Создавались новые туннельные укрытия [214] для населения, оборудовались штольни для размещения в них в случае нужды новых госпиталей. Но главные усилия строителей и саперов были по-прежнему направлены на дальнейшее совершенствование оборонительных рубежей.

Планом, принятым еще 30 ноября прошлого года, и дополнениями к нему предусматривалось последовательное развитие рубежей в глубину до тех пор, пока они не сольются в сплошную оборонительную полосу. И план этот методично выполнялся. Во второй половине марта, хотя конца работ еще не было видно, мы уже могли с удовлетворением отметить, что за время, прошедшее с начала обороны, сделано уже многое. В инженерном отношении значительно возросла способность плацдарма противостоять вражеским силам. Каждый новый дот, каждый новый окоп делали бойцов более сильными и менее уязвимыми в случае наступления гитлеровцев.

Много лет спустя после войны я получил письмо от Ивана Дмитриевича Пыжова, бывшего в севастопольскую пору капитаном-артиллеристом. Он, в частности, писал:

<

“Я всегда с благодарностью вспоминаю о военных инженерах, так много сделавших для нас. Вот лишь один очень маленький эпизод. КП нашего артиллерийского полка находился на Сапун-горе, ближе к дороге Севастополь — Балаклава. Перед третьим штурмом военные инженеры в одну из ночей всего за два-три часа соорудили над КП бетонную сборную головку. Позднее фашисты сбросили на нее около 280 бомб, но она выстояла, спасла жизнь людям... Как мы были благодарны тогда саперам! И за спасенные жизни, и за то, что в самые жаркие дни боев смогли руководить огнем своих батарей”.

Ради таких вот результатов и выполняли свою тяжкую работу инженерные войска...

В один из дней — дело было в двадцатых числах марта, — возвращаясь с передовой, я, по обыкновению, заехал на ФКП.

— Товарищ генерал, наконец-то вы появились! — обрадованно встретил меня адъютант Октябрьского. — А командующий вас везде разыскивает.

— В чем дело, что за спешка? — поинтересовался я. День был обычный, вроде бы не суливший никаких неожиданностей. [215]

— Не могу выкладывать новости раньше начальства — попадет, — хитро улыбнулся адъютант. Я прошел в кабинет командующего.

— Вот и пришла пора расставаться, — поднялся мне навстречу Филипп Сергеевич. — С повышением вас, Аркадий Федорович!

— То есть как?

— Да так. Получен приказ о вашем назначении на должность заместителя командующего Крымским фронтом. Поздравляю.

Я не сразу нашелся что ответить — слишком уж это было неожиданно. За несколько месяцев я так привык к жизни и работе на плацдарме, что просто не представлял своей судьбы вне общей судьбы осажденного гарнизона. Но приказ для военного человека — святыня. Пришлось мне собираться в дорогу, правда, недальнюю, но ведущую в совсем другой мир — на Большую землю. А на мое место был вызван из Туапсе военинженер 1 ранга Виктор Георгиевич Парамонов.

Сборы были недолгими. Я дал последние советы моим ближайшим помощникам К. Я. Грабарчуку, И. В. Панову, В. В. Казанскому. Тепло распрощался со всеми, с кем сдружила меня почти пятимесячная боевая работа в осажденном городе.

— До скорой встречи в Симферополе! — напутствовали меня.

— До скорой встречи! — отвечал я, никак не предполагая, что многих товарищей вижу в последний раз.

Да и мог ли я тогда предвидеть, что через каких-нибудь два месяца здесь разыграются грозные события, которые подведут черту восьмимесячной обороне Севастополя и навсегда соединят его имя со словом “легендарный”.

Мы понимали неизбежность очередного наступления гитлеровцев, готовились к нему, но не представляли себе, какими возможностями будет располагать враг во время третьего штурма, начавшегося 7 июня и продлившегося почти месяц. А возможности эти превосходили все, что было до тех пор. Немцы сумели обеспечить двукратное превосходство в живой силе, такое же — в артиллерии, включая и противотанковую и сверхтяжелые мортиры калибра 615 миллиметров. По числу танков враг был сильнее в десять с лишним раз, по числу самолетов — почти в шесть. И что очень существенно — Севастополь [216] на этот раз оказался плотно заблокированным с моря авиацией и торпедными катерами. Прорываться к городу удавалось лишь быстроходным боевым кораблям и подводным лодкам. Пополнять с Большой земли таявшие силы защитников плацдарма стало невозможно.

С невиданным упорством и ожесточением дрался с врагом гарнизон Севастополя. То, что вынесли защитники города, было под силу только советским людям. Как ни грозен был противник, средний темп его наступления едва превышал 500 метров в сутки. И когда он все-таки достиг конечной цели, вступил в город, это не похоже было на боевой триумф. Скорее наоборот. Как писал “человек со стороны” — английский корреспондент в СССР в годы войны — Александр Верт, “падение Севастополя было одним из самых славных русских поражений за всю советско-германскую войну”.

В те июньско-июльские дни к событиям в Севастополе было приковано внимание не только нашего народа, за ними следил весь мир. Интерес к ним объяснялся и невольно напрашивавшимися сравнениями. 19 июня немецкие танковые части в Северной Африке осадили английскую базу Тобрук и при поддержке авиации начали ее атаку. Несмотря на большие запасы продовольствия, техники и вооружения, гарнизон капитулировал уже 21 июня. В плен попало 33 тысячи английских солдат и офицеров.

Несколько раньше, в феврале, японские войска прорвались по суше к Сингапуру — военно-морской крепости англичан в Юго-Восточной Азии. Крепость располагала 15- и 9-дюймовой артиллерией береговой обороны, крупным гарнизоном, аэродромами. По географическому положению и оборонявшим ее силам она была во многом сопоставима с Севастополем. 8 февраля, после недельной подготовки, японцы форсировали узкий Джохорскнй пролив, отделявший остров Сингапур от материка, захватили аэродромы и водохранилища. Через педелю крепость капитулировала.

На таком фоне восьмимесячная оборона черноморской твердыни представлялась буржуазным наблюдателям загадочным феноменом. Им было трудно понять, как чисто духовные факторы: советский патриотизм, социалистическая идеология, самоотверженная готовность отстаивать каждую пядь земли во имя общей победы — могли [217] превратиться в реальную силу, которая была необходима для прочности обороны.

<

“Все имеет свои пределы, в том числе и человеческие возможности. Этот предел защитники Севастополя подняли до небывалой высоты. Бельгия не устояла и пяти дней, Голландия — четырех дней, огромная Франция была разгромлена за 16 суток, а небольшая группа русских войск в Севастополе продолжала оказывать сопротивление в течение долгих месяцев. Борьба защитников Севастополя является образцом героизма”,

— писал в те дни один из турецких журналистов.

В гамбургской газете появилась корреспонденция, содержавшая такую оценку:

<

“Севастополь оказался самой неприступной крепостью мира. Германские солдаты не встречали обороны такой силы”.

Впрочем, даже оценка неприятеля не могла быть иной: надо же было гитлеровской пропагандистской машине как-то объяснить многомесячное топтанье солдат вермахта на севастопольских рубежах, черепашьи темпы третьего штурма!

Мне не привелось стать ни участником, ни очевидцем событий, которые развернулись в Севастополе в июне — июле сорок второго. Поэтому не берусь описывать ни общую картину третьего штурма, ни подвиги оборонявшихся советских воинов-богатырей. Не буду разбирать и оперативно-стратегические последствия севастопольской обороны, сковавшей крупные силы гитлеровцев, повлиявшие на весь ход войны на юге, — этот вопрос, достаточно полно освещенный в военной литературе, выходит за рамки воспоминаний инженерного начальника оборонительного района.

Но вот о качествах нашей фортификации, о том, какой преградой на пути врага стали оборудованные нами рубежи, сказать, мне кажется, следует. И лучше всего сделать это устами тех, кому пришлось преодолевать их в многодневных упорных боях — устами представителей вермахта,

“Построенные доты и дзоты на рубежах сухопутной обороны (речь идет о четвертом секторе. — А. X. ) были усилены пулеметными гнездами, стрелковыми окопами, точками и рвами... Они возводились быстро. На быстроту их постройки оказывало решающее влияние присущее русским умение строить такие сооружения, а также использование [218] всех имевшихся в их распоряжении сил я средств...

С учетом упорства защищающегося нападающий должен был преодолевать эту оборонительную систем, подавляя каждый пункт в отдельности. Опорные пункты приходилось выводить из строя посредством артиллерии и дымзавес для овладения ими атакой с тыла...

В Южном (то есть первом. — Л. X. ) секторе, вне сомнения, имелись центры обороны, но обнаружить таковые как с помощью аэрофотосъемки, так и с помощью наблюдений с земли не удалось. Узкие ходы сообщения, глубокие и узкие ямы, пулеметные гнезда, бетонированные доты с пулеметами и орудиями, танкопехотные пикеты, минные поля, ряд пунктов для освещения были разбросаны повсюду и представляли неблагодарные цели как для артиллерийского, так и для воздушного обстрела.

Более мощные сооружения: бронированные наблюдательные пункты, бронированные орудия, бетонные доты и т. и. располагались таким образом, что трудно было разыскать их среди массы других, поэтому требовалась борьба с каждым из них. Каждый боец был предоставлен самому себе и защищался упорно и ожесточенно, до самопожертвования”.

Эти строки из служебного отчета гитлеровцев, оказавшегося в наших руках после войны, — свидетельство достаточно объективное, так как документ предназначался для внутреннего пользования.

Военные инженеры, саперы, строители, участвовавшие в создании и оборудовании севастопольских оборонительных рубежей, в короткий срок сделали громадное дело. К сожалению, большинство из них погибли во время третьего штурма. Из руководителей инженерной обороны не стало военинженеров 1 ранга В. Г. Парамонова и И. В. Саенко, полковника В. В. Казанского, подполковников К. Я. Грабарчука и И. Д. Колесецкого...

Но вернемся к тем событиям, на которых я прервал повествование.

Вечером 30 марта мы с Фришманом поднялись на борт лидера “Харьков”, который с наступлением темноты вышел из Севастополя курсом на Новороссийск — другой оказии на Большую землю в ближайшее время не предвиделось. Переход прошел спокойно, и 1 апреля я [219] ступил на новороссийский причал. Первым, кого там увидел, был Николай Михайлович Кулаков. Незадолго до этого он отправился по служебным делам на Кавказ и теперь собирался вернуться к себе на “Харькове”, который стал под погрузку боеприпасов для Севастополя.

Николай Михайлович был первым, кто ввел меня в курс дел, происходивших на Кавказе и на Крымском фронте. Распрощавшись с ним, я отправился к командиру Новороссийской военно-морской базы капитану 1 ранга Г. Н. Холостякову. Познакомились. Георгий Никитич, невысокий, подвижный, очень энергичный человек, тоже был осведомлен об обстановке на Керченском полуострове. Через возглавляемую им базу шел основной поток людей и грузов, питавший войска Крымского фронта.

Слушая его, я, пожалуй, впервые отчетливо представил все трудности, с которыми было связано питание армий, десантированных на крымскую землю. В январе Керченский пролив сковал лед. Только наладили ледовую переправу с Тамани, как наступила оттепель. Переправа вышла из строя. Образовавшаяся на месте ледяного покрова шуга сделала пролив неприступным и для кораблей. Открытыми оставались одни ворота — Феодосия.

К счастью, вскоре грянули еще более сильные морозы, пролив снова стал, и ледовые дороги держались уже до весны. А пока питание фронта вновь целиком легло на корабли, хотя пролив еще не полностью очистился ото льда. Перебои со снабжением и подкреплениями, видимо, серьезно сказывались на попытках фронта перейти в наступление.

Все перечисленные обстоятельства в общих чертах были известны мне, но сейчас сложились в цельную картину, на которую я смотрел глазами глубоко заинтересованного человека. И тут с предельной четкостью понял: керченский плацдарм — это, конечно, не осажденный Севастополь, но еще и не Большая земля в полном смысле слова...

На сторожевом катере, предоставленном Холостяковым, утром 2 апреля мы подходили к Керчи. Над городом висели немецкие бомбардировщики, поочередно устремлявшиеся в пике. Над кварталами поднимались черные столбы взрывов. В небо тянулись бледные при свете дня трассы зенитных автоматов, а разрывавшиеся рядом с самолетами снаряды оставляли черные облачка. [220] Когда ошвартовались у портового причала, налет уже кончился. Мне указали дорогу в расположение военно-морской базы. Она находилась довольно близко.

На территории базы зияли свежие воронки, курился горький дымок. Команда моряков споро разбирала руины небольшого дома. Из развалин извлекли и вывели под руки моряка с нашивками контр-адмирала. В нем я не сразу узнал командира Керченской базы А. С. Фролова, с которым до того был мельком знаком. Выглядел Александр Сергеевич плохо. Его отвели в сторонку, усадили на какой-то ящик.

Вскоре он отдышался и заявил, что не нуждается ни в какой помощи. Мы поговорили о делах на полуострове, и мои представления о них стали значительно полней.

Фролов распорядился, чтобы меня отвезли в Ленинское, где размещалось полевое управление Крымского фронта, и в тот же день я представился командующему — генерал-лейтенанту Д. Т. Козлову. Мы немного знали друг друга еще по финской кампании, и встреча получилась по-человечески простой, непринужденной. Дмитрий Тимофеевич много и охотно рассказывал об обстановке, прибегая к помощи карты, о трудностях, которым не было числа и которые мешали начать решительное наступление. Вот и сейчас, в частности, очень серьезной помехой оказалась весенняя распутица, превратившая все дороги в жидкое месиво.

Мне хотелось понять и принять точку зрения командующего, но внутреннего согласия с ним я не чувствовал. Не понял я, например, почему после высадки трех армий на полуостров целая цепочка объективных причин помешала развить наступление и вынудила фронт остановиться на рубеже Ак-Монайские позиции, Феодосия. Разве оперативная внезапность и численное превосходство не относились к разряду объективных факторов? Разве при решительных намерениях и умелом руководстве их нельзя было использовать более эффективно? Или сейчас, когда весенняя распутица сковывала маневр силами (кстати, не только для нас, но и для неприятеля тоже), когда недостаточная подготовка некоторых соединений затрудняла ведение активных действий, — что заставило командование вытянуть все армии в одну линию по фронту, не позаботившись всерьез о собственной обороне? [221]

Разумеется, я не мог и не стал задавать эти вопросы командующему: меня сюда послали не с инспекцией, а выглядеть критиканствующим умником мне вовсе не хотелось. Да и обстановку я знал еще поверхностно — по рассказам, а не по собственным наблюдениям. Пока что важнее было уяснить, какие задачи ставятся передо мной, чего ждут от меня. Ждали, как выяснилось, мер, обеспечивающих наступление: подготовки саперов к разминированию неприятельских заграждений, строительства мостов и дорог, способных пропускать танки Т-34 и КВ, появившиеся на плацдарме. Дела в этом плане пока шли медленно.

От командующего я зашел к начальнику штаба генерал-майору П. П. Вечному, затем поговорил с членом Военного совета дивизионным комиссаром Ф. А. Шаманиным, с которым вместе служил еще в ту пору, когда он был военкомом саперного батальона. Пополнив таким образом свое представление об обстановке, я пересек небольшую сельскую площадь и оказался в домике, где жил представитель Ставки армейский комиссар 1 ранга Л. З. Мехлис.

Встретились мы как добрые знакомые.

— Признаться, к вашему переводу сюда я приложил руку, — сказал он. — Ну, рассказывайте, про Одессу, про Севастополь, хочу все слышать из первых уст.

Проговорили всю ночь. Лев Захарович вспомнил, как трижды срывались попытки начать наступление, посетовал на неудачные обстоятельства, помянул об “оборонительной психологии некоторых генералов”.

— Прежний начштаба смотрел назад, а не вперед, — говорил он. — Я заменил его Вечным. Тот был нерешительный человек, если не сказать большего, я сам видел, как во время бомбежки он забирался под кровать. Представляете?

— Я, Лев Захарович, в Одессе требовал того же от своих подчиненных: если бомбежка застала в доме — лезь под кровать. Больше шансов уцелеть, коли обвалится потолок, дожить до того момента, когда разберут развалины. И знаете, мне потом многие были благодарны.

— Ну уж это вы слишком... Словом, дела у нас сейчас поправились. Главное, что надо предпринять, — обеспечить инженерную подготовку наступления.

— Но ведь есть старая пословица: “Хочешь наступать — крепи оборону”. [222]

— К войне, в которой столкнулись армии классово различных государств, старые пословицы не подходят, — решительно отрезал Мехлис.

Я деликатно высказал озабоченность тем, что успел узнать. Передовой рубеж был оборудован слабо, почти не велись работы на Турецком валу (в Крыму это название носили не только позиции на Перекопе, но и остатки древних укреплений на пути к Керчи, за Ак-Монайским рубежом). Но Мехлис от этого отмахнулся. “Надо смотреть вперед, — твердил он, — готовить колонные пути и мосты, отрабатывать действия по разграждению”.

Наш разговор не убавил тревог. Конечно, я тогда видел далеко не все так отчетливо, как сейчас, многое представлял себе интуитивно, но это не приносило спокойствия. Однако некоторую практическую пользу беседа с Мехлисом все же принесла. Во-первых, я хорошо понял, в обстановке каких требований мне предстоит работать. Во-вторых, получил согласие на вызов из Москвы специалиста по дешифровке аэрофотоснимков военинженера 1 ранга Ф. Ф. Кизелова, а также А. П. Казанцева с партией сухопутных торпед.

На другой день я принимал дела у своего предшественника — полковника Николая Ивановича Смирнова-Несвицкого. Мы давно и хорошо друг друга знали. Он откровенно рассказал о трудностях, с которыми столкнулся при проведении в жизнь плана инженерной обороны. Помощи со стороны командования фронта не было, наоборот, то и дело приходилось выслушивать упреки, что он якобы занимается не тем, чем нужно. Распрощались мы ненадолго — Николай Иванович оставался на плацдарме, его назначили заместителем командарма и начинжем в 51-ю армию.

После этого я начал осмотр передовых и тыловых позиций. С обстановкой на местах ознакомился быстро, благо протяженность фронта, на котором расположились 47, 51 и 44-я армии, была невелика. Ширина главной полосы обороны составляла всего 27 километров. Да и места были известные — я проверял здесь ход оборонительного строительства еще в октябре...

Вскоре прибыл Кизелов, и нам удалось наладить аэрофоторазведку. Позже появился на плацдарме и Казанцев со своими танкетками. Мы рассчитывали, что это уже испробованное в бою оружие поможет прорывать неприятельскую оборону в начале наступления. [223] В составе инженерных войск фронта находились 61-й и 132-й мотоинженерные батальоны, 6-й и 54-й понтонные батальоны, 57-я гидророта и 15-й спецвзвод минирования. Три управления военно-полевого строительства — 15, 83 и 153-е — располагали пятью стройбатами. Кроме того, каждая армия имела по два инжбата. И наконец, в отличие от осажденного Севастополя, мы имели учебные саперные батальоны. В одном из них, при фронте, готовили командиров отделений из числа лучших красноармейцев, в трех других, при армиях, проводили переподготовку младшего комсостава.

Делать дело с этими не столь уж могучими силами было можно. И мы старались не терять времени даром. На передовом рубеже создавались стрелково-пулеметные и артиллерийско-минометные окопы полного профиля, системы ротных и батальонных районов обороны, прикрытых с фронта противотанковыми минными полями и проволочными заграждениями. С середины апреля началось оборудование артиллерийских противотанковых районов.

Основной рубеж дооборудовался — окопы полного профиля с ходами сообщения по фронту и в глубину создавали общую систему полевого укрепленного района. Для пулеметно-артиллерийских рот в шести батальонных районах строились опорные пункты. Костяк обороны составляли 11 орудийных дотов, их огневую мощь дополняли 46 пулеметных дотов и 366 дзотов; было приспособлено к обороне почти две сотни зданий, оказавшихся в расположении укрепленной полосы, подготовлено около полутора сотен площадок для орудий. На 22 километра протянулись противотанковые рвы, на 30 километров — проволочные заграждения. К этому надо добавить более 30 тысяч мин, выставленных саперами.

Разворачивалось строительство и вдоль Турецкого вала, но на темпах его сказывалась нехватка рабочих рук. Лучше пошли дела с оборудованием двух рубежей керченского оборонительного обвода.

На плацдарме я вновь встретился с Анатолием Сергеевичем Цигуровым. Занимался он инженерным снабжением и, как всегда, отлично справлялся со своими обязанностями. Не было, по-моему, в военно-инженерном деле такой работы, которая оказалась бы ему не по плечу. [224] Помня указания о подготовке к наступлению, я со своей стороны делал все возможное. Но мосты в тыловом районе, там где это требовалось, были уже построены, колонные пути проложены и поддерживались в должном состоянии. Так что главное состояло в том, чтобы нацелить боевую подготовку инженерных войск на ведение наступательных действий и наладить тщательную инженерную разведку. И тем и другим мы занимались основательно. Я проследил за корректировкой учебных планов и установил контроль за их выполнением. Потребовал усиления разведки как силами саперов, так и с воздуха — благо у нас теперь был лучший в Красной Армии специалист-дешифровщик.

Вот эта разведка и дала повод к серьезным опасениям. Анализ передвижений вражеских войск, зафиксированных аэрофотосъемкой, позволял полагать, что армия Манштейна сама готовится к наступлению на нашем участке. Причем силы ее стягиваются к южному флангу, где оборону у нас держала наиболее слабая из трех армий — 44-я. Три ее малообученные и необстрелянные дивизии находились на передовом и главном рубежах, две другие — в резерве. 47-я и 51-я армии занимали центр и правый, северный, фланг, где планировался наш удар. Если гитлеровцы опередят нас и перейдут в наступление, левофланговая армия может не устоять, что будет чревато весьма неприятными последствиями.

Этими опасениями я поделился с начальником оперативного управления штаба фронта генерал-майором В. Н. Разуваевым. Он полностью согласился со мной. Наши взгляды на обстановку совпадали.

Но начальник штаба П. П. Вечный считал нашу тревогу преувеличенной.

“Блефуют немцы, — говорил он. — Манштейну не до наступления, у него Севастополь — как кость в горле... ”

Нет, не сложились у меня с начальником штаба такие отношения, какие были с Н. Е. Чибисовым, Г. Д. Шишениным, Н. И. Крыловым...

Впрочем, точка зрения Вечного определялась, наверное, не столько собственной оценкой обстановки, сколько влиянием сверху — ведь этого мнения придерживался Мехлис. И ему, и Козлову я тоже пытался докладывать свои соображения. Но командующий просто не считался с ними, а Мехлис начинал темпераментно возражать: не паникуйте, мол, попусту, не принимайте ложные маневры противника за истину, вы и сами видите, что подготовка [225] к наступлению идет по плану, в середине мая мы начнем его наилучшим образом...

Подготовка действительно не прекращалась, мало того, из Москвы пришла директива, обязывающая нас перейти в наступление. Но велась эта подготовка крайне неорганизованно, штаб никак не мог отработать систему управления войсками и по-прежнему не планировал оборонительных действий. Не встречали понимания и мои предупреждения о необходимости предусмотреть инженерное соразмерение предстоящей операции.

“В чем здесь дело? — размышлял я. — Ну, Мехлисом, по-видимому, завладела умозрительная схема наступления. Он не в силах отказаться от нее и потому не может трезво оценивать обстановку. А Козлов? А Вечный? Первый преподавал общую тактику в академии. Второй служил в Генеральном штабе... ” И тут меня осенило! У находившихся на плацдарме генералов не было опыта в проведении крупных наступательных операций. У меня его тоже не было, если не считать боев на Карельском перешейке. Это, несомненно, накладывало отпечаток на действия. Поэтому, очевидно, в январе, после высадки десантов, так и не состоялось смелое и решительное преследование отходящего врага, которое могло бы привести к его разгрому...

21 апреля Ставка создала северо-кавказское направление, в которое вошли Крымский фронт, Севастопольский оборонительный район, Северо-Кавказский военный округ, Черноморский флот и Азовская военная флотилия. Главнокомандующим войсками направления назначили Маршала Советского Союза С. М. Буденного.

Примерно через неделю после назначения Семен Михайлович, приехал к нам в Ленинское. Я хотел встретиться с маршалом, но застать его на месте было не так-то просто. Попросил порученца доложить обо мне. Тот вскоре позвонил:

— Семен Михайлович просил передать, чтобы вы часа через два были на месте, он готов вас выслушать.

Но ожидание оказалось напрасным. Не состоялась встреча и на следующий день. Лишь 29 апреля маршал вечером позвонил мне сам.

— Извини, Хреныч, что так и не смог с тобой встретиться, — дружелюбно сказал он. — Через несколько минут улетаю. Ты скажи, что тебя беспокоит. [226]

Я рассказал об анализе разведданных, об активизации специальных разведок противника на нашем левом фланге, о показаниях перебежчиков, полученных в последние дни. Все свидетельствовало о том, что на левом фланге неприятель готовит наступление, причем в самое ближайшее время.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Семен Михайлович. — Вот и Разуваев такого же мнения. А Козлов и Вечный не соглашаются с этой оценкой. Я дал указание командующему, чтобы он завтра же с тобой и Разуваевым выехал на левый фланг, лично разобрался в обстановке и принял надлежащие меры. Будь здоров!

На следующее утро мы действительно выехали на левое крыло фронта. Встречались с командирами дивизий, командирами полков и некоторыми комбатами, слушали их доклады и мнение об обстановке и намерениях противника. Ничего подозрительного эти командиры не отмечали, за исключением усилившихся разведывательных действий авиации и саперов противника, а также участившихся артобстрелов. Козлов заметно успокоился. Вечером он выехал в Ленинское, а нам с Разуваевым приказал остаться и тщательно разобраться в фактическом состоянии войск, начиная с переднего края и кончая тылами дивизий.

К вечеру 4 мая мы вернулись и сразу доложили Военному совету фронта, на котором присутствовал Л. З. Мехлис, о результатах своей работы. Первое впечатление, сложившееся при посещении левого фланга, оказалось обманчивым. В действительности там назревала грозная опасность. Самым страшным злом была беспечность командиров дивизий и полков. Они не придавали серьезного значения обороне противотанкового рва и минно-взрывных заграждений. Побережье не только не оборонялось, но даже не охранялось. Минные поля были демаскированы: после таяния снега и дождей во многих местах обнажились выкрашенные в белый цвет корпуса мин. Мы потребовали усилить танкоопасные направления новыми минными полями и добились, чтобы эта работа была выполнена при нас.

Не изменилась к лучшему подготовка войск. Они оставались малообученными, а потому и недостаточно боеспособными. Наши предложения сводились к следующему. Частям 151-го укрепрайона, находившимся на левом фланге, немедленно занять свои позиции, ввести гарнизоны [227] во все доты и дзоты. Частям стрелковых дивизий заняться активным освоением своих районов обороны на главном рубеже. Подтянуть на левофланговый участок наиболее боеспособные дивизии с правого крыла, а 72-ю кавдивизию, находившуюся в резерве фронта, направить на охрану и оборону Черноморского побережья.

Наше сообщение было выслушано в глубокой тишине. Никто не возражал, не оспаривал наших предложений. Они были приняты. Но... их выполнение двигалось черепашьими темпами. 7 мая лишь части УРа заняли свои боевые места. Больше ничего из намеченного сделано не было. А 8 мая грянул гром...

Утром немцы перешли в наступление. В целом их группировка обладала силами, примерно равными силам нашего фронта. Мало того, по числу танков и артиллерии превосходство было на нашей стороне. Но нельзя не отдать должное умению и решительности противника. На направлении своего главного удара, то есть на южном фланге, он создал мощный кулак, намного превосходивший противостоящие силы. В наш тыл, на неохраняемое побережье, был направлен на штурмовых лодках десант в составе усиленного пехотного батальона.

Передний край атаковали пикировщики, по нему ударила артиллерия, и необстрелянные бойцы дрогнули...

Не выполнили своего назначения минные поля. Сначала их перепахали снарядами и бомбами. Потом появились немецкие саперы, прикрываемые пехотой. К этому времени наши бойцы отошли со своих позиций, и минные заграждения остались не прикрытыми огнем.

Чтобы усилить минные заграждения, мы бросили на левый фланг 132-й и 61-й мотоинжбаты. В ночь на 9 мая эти батальоны установили около трех тысяч противотанковых мин. Но необороняемые заграждения не могли сдержать врага. Саперы довольно быстро проделали в них проходы, через которые устремились танки.

Противник действовал по привычной для себя и достаточно эффективной в ту пору схеме. Прорвавшись через южный фланг, он направил удар в охват наших войск — сначала на северо-восток, потом на север. Не имея налаженного управления, мы не смогли противостоять этому маневру. И началось общее отступление.

К счастью, еще 3 мая у нас появилась паромная переправа через Керченский пролив, предназначенная для

питания войск через Тамань. Руководить ею я назначил А. С. Цигурова, который и здесь оказался на высоте. На его долю выпала нелегкая задача приспосабливать переправу для эвакуации войск. На Тамань был направлен Ф. Ф. Кизелов, которому, в частности, предписывалось быстрее подтянуть к переправе 109-ю тяжелую понтонную роту.

Рука об руку с нами действовали моряки, руководимые командиром базы А. С. Фроловым, — без предоставленных ими плавсредств нам пришлось бы совсем туго.

10 мая Ставка приказала отвести войска на Турецкий вал и организовать, там упорную оборону. Но левый фланг этого рубежа был захвачен противником раньше, чем туда подошли наши части. А севернее, где еще не было немцев, разрозненные и потрепанные соединения не смогли закрепиться. Все могло бы сложиться иначе, если в заблаговременно, с началом вражеского наступления, сюда отвели две-три свежие дивизии.

На центральном участке Турецкого вала позиции были прорваны 13 мая. А на следующие сутки враг форсировал недостроенный еще Керченский обвод и вышел на южную и западную окраины города. 15 мая Керчь пала.

Тогда-то и начала работать переправа через пролив...

Тяжко вспоминать те дни. Отступление велось неорганизованно. События приобрели почти неуправляемый характер. Противовоздушная оборона отходящих войск не была обеспечена, и фашистские пикировщики с воем устремлялись на беззащитных людей. Множество бойцов и командиров собрались в районах переправ. Цигурову и его подчиненным с трудом удавалось поддерживать элементарный порядок. Но и на отошедших от берега судах люди не чувствовали себя в безопасности: фашистские самолеты атаковали все, что держалось на воде.

На помощь нам пришел Черноморский флот. По приказу Ф. С. Октябрьского из Батуми, Туапсе, Новороссийска в район Керчи были направлены боты, баркасы, баржи, буксиры, тральщики, торпедные и сторожевые катера. На Кавказском побережье вывозимые войска принимали все причалы от Тамани до Темрюка.

Несмотря на урон, который несли мы в пунктах посадки, высадки и на переходе, переправить через пролив удалось около 120 тысяч человек, в том числе свыше [229] 23 тысяч раненых. Переправа закончилась 20 мая. Но эвакуировать мы смогли далеко не всех. Около 18 тысяч оставшихся в Крыму воинов ушли под землю, в керченские каменоломни. Там образовался знаменитый Аджимушкайский гарнизон, который еще пять с половиной месяцев держал оборону. Боевые дела этого гарнизона являются одной из самых героических и вместе с тем трагических страниц в истории Великой Отечественной войны.

Поражение в Крыму было неожиданным и тяжелым. Силы и средства, находившиеся на Керченском полуострове, позволяли надеяться на совсем иной ход событий. Инженерная подготовка плацдарма, по моему глубокому убеждению, давала возможность и наступать и стойко обороняться.

Не буду приводить оценок Верховного Главнокомандования действиям руководителей Крымского фронта, цитировать известную телеграмму И. В. Сталина в адрес Л. З. Мехлиса — об этом можно прочитать во многих трудах по истории Великой Отечественной войны. Напомню лишь, что Мехлис был снят со своих должностей и понижен в звании. Понизили в должностях и Д. Т. Козлова с П. П. Вечным. Все трое были вызваны в Москву, на доклад. Ставка беспристрастно проанализировала их действия. После этого появилась специальная директива, в которой подробно разбирались причины поражения фронта и отмечалось непонимание его командованием требований современной войны...

После завершения переправы я встретился с Семеном Михайловичем Буденным. Попросил его направить меня в Севастополь, поскольку я там все знаю и надеюсь принести пользу.

Семен Михайлович покачал головой:

— Этот вопрос я решить не смогу. Доложу в Москве. Через несколько дней маршал сам вызвал меня:

— Дело твое решено. Направляешься в распоряжение наркомата. С собой можешь захватить двух-трех специалистов. По своему усмотрению.

25 мая я вылетел в Москву в сопровожден ли Ф. Ф. Кизелова и А. П. Казанцева. Начинался новый этап моей фронтовой биографии. [230]