Стойкость

В один из первых дней декабря я вышел из гостиницы, находившейся на берегу Артиллерийской бухты. Здесь мне был отведен номер, в котором ночевал, когда позволяла обстановка. Основное же место, где приходилось и работать и жить, располагалось в верхней части города, на Советской улице, неподалеку от собора, служившего усыпальницей прославленных руководителей первой Севастопольской обороны.

Помещением для нас — то есть для меня, Г. В. Жукова и члена Военного совета Приморской армии М. Г. Кузнецова — служил приземистый дом старинной кирпичной кладки. В стенах его прочно застряли два неразорвавшихся бомбических снаряда, угодивших сюда без малого девяносто лет назад. Здание было надежное. Неприятности могло причинить лишь прямое попадание авиабомбы в крышу.

Жили мы по-спартански. В Одессу я попал почти без всякого багажа. Пока находился там, обзавелся необходимыми в обиходе вещами. Но все они вместе с имуществом других командиров были сложены в полуторку, которая после эвакуации на Кавказе, оказалась в Туапсе. И снова я имел лишь то, что было на мне надето...

Выйдя на улицу, я попросил своего нового шофера Сергея Абдулаева подъехать через час к КП командующего районом, а сам решил прогуляться пешком. До начала совещания, назначенного Октябрьским, времени было в избытке.

За десять дней, прошедших после прекращения немецкого наступления, жизнь в городе очень изменилась. Поражала непривычная тишина — вражеская авиация снялась с крымских аэродромов и направилась под Ростов и Таганрог, где предприняли успешное контрнаступление войска нашего Южного фронта. Воздушные налеты на Севастополь прекратились. Конечно, тишина была относительной — артобстрелы продолжались. Велись они методично, [193] и мы уже приспособились к ним. Бригады МПВО успели разобрать завалы, образовавшиеся на месте разрушенных бомбами домов. В восьми школах, переведенных в подземные помещения, возобновились прерванные занятия. По улице Карла Маркса начал ходить трамвай. Всем своим видом и город, и севастопольцы словно давало понять, что вражеская осада им нипочем, что о сдаче города не может быть речи.

Эвакуация, правда, не прекращалась — в ноябре на Большую землю вывезли около 25 тысяч человек. Но это были главным образом беженцы из других городов и сел Крыма. Среди коренного населения — даже женщин и стариков, не говоря уже о ребятишках, — эвакуация расценивалась как наказание.

Севастопольцы заметно отличались от темпераментных, экзальтированных одесситов. Ведь здесь был искони военный город. А потому каждый севастополец в той или иной мере чувствовал себя бойцом. Что же касается, военных, то для них родной город являлся таким же фронтовым объектом, требующим заботы об укреплении и усилении, как и оборонительные рубежи. С самого начала вражеского наступления часть сил Строительства № 1 и инженерных батальонов была выделена для создания подземных убежищ, защищавших горожан от воздушных налетов и артобстрелов. Сейчас эти работы продолжались с нарастающей интенсивностью. Под угрозой разрушения оказалась водонасосная станция, к которой подошла линия фронта. Бойцы 82-го саперного батальона усилили ее кладку и перекрытия, сделали малоуязвимой для бомб и снарядов. Выделили саперный взвод для постоянной охраны. При помощи военных инженеров обеспечивалась и бесперебойная работа городской электростанции.

... На Приморском бульваре влажный ветер насквозь пронизывал шинель. Под деревьями белели пятна набухшего снега. По уверениям старожилов, зима началась необычно рано и люто. Холод донимал уже на Октябрьские праздники. В конце месяца выпал первый снег. В ноябре на инженерные части была возложена постройка образцовых землянок и полевых бань. Землянки строились утепленные. На мехстройзаводе наладили выпуск для них сборных чугунных печек...

На площади высился бронзовый памятник В. И. Ленину. Ни осколки, ни взрывная волна не потревожили скульптуру, и в этом было что-то символичное. Слева [194] виднелась колоннада Графской пристани. Она осталась такой же, как в те времена, когда к ней подходил вельбот, доставлявший на берег вице-адмирала Нахимова. Рядом с ней — водная станция “Динамо”. Я пошел вперед по Ленинской, затем свернул налево, вниз, к флагманскому командному пункту.

Подземное помещение КП было мало вместительным, тесным. Я уже дал задание на проектирование бетонной пристройки к нему — такой, которая выдержала бы прямое попадание полутонной фугасной бомбы. Но к работам еще не приступили, и приходилось довольствоваться тем, что есть. Впрочем, кают-компания вмещала всех, кого приглашали сюда на совещания, на заседания Военного совета СОРа.

Строго говоря, Военный совет района никем не назначался и не утверждался. Очевидно, само собой разумелось, что в него войдет Военный совет флота, поскольку и флот и СОР возглавляло одно и то же лицо. Но двое из четырех членов Военного совета — И. И. Азаров и секретарь Крымского обкома В. С. Булатов находились на Кавказе, поэтому все боевые документы выходили за подписями Ф. С. Октябрьского и Н. М. Кулакова.

В заседаниях Военного совета участвовали начальники, имевшие отношение к рассматриваемому вопросу. По вечерам ежедневно проводились оперативные совещания, на которых заслушивались доклады командарма, других командующих и флагманов, отдавались распоряжения на следующие сутки. Филипп Сергеевич Октябрьский проводил эти совещания деловито, четко, с присущим ему волевым напором. Человек он был импульсивный, обладал аналитичным умом, способностью быстро ориентироваться в обстановке.

Филипп Иванов пришел на флот девятнадцатилетним комсомольцем. Было это в 1918 году. Фамилию он сменил на более звучную, а главное, отвечавшую его политическим убеждениям.

Рядовым моряком воевал за Советскую власть сначала на кораблях Балтийского флота, потом — Северной военной флотилии. Через год вступил в партию. Потом окончил курсы при Петроградском коммунистическом университете, стал политработником. Опыт, приобретенный на партполитработе, очень повлиял на формирование его деловых и человеческих качеств. Филипп Сергеевич умел найти подход к людям, воодушевить их, умел, уже находясь [195] на посту командующего, принимать в расчет настроение масс.

Но главное свое призвание он видел в командирском труде. Это и привело его в параллельные классы Военно-морского училища. А с 1928 года, после училища, началась его служба на командных должностях — командир катера, командир отряда катеров, дивизиона, бригады. Менялись и морские театры: Балтика, Тихий океан, Черное море. Потом он принял командование Амурской флотилией — очень своеобразным и разнородным объединением. А через год, в марте тридцать девятого, стал командующим Черноморским флотом.

Внешность у Октябрьского была неброская. Рост ниже среднего, худощав, не осанист, голова обрита наголо (усов он тогда не носил, завел позже). Но лицо запоминающееся: волевые складки у рта, цепкие, все замечающие глаза.

На этот раз в кают-компании кроме Октябрьского я увидел старого знакомого — Жуковского. Оскар Соломонович действовал, что называется, на два фронта. Работал он в штабе флота, в Туапсе, но часто приходил в Севастополь и подключался к делам оперативной штабной группы, возглавляемой Васильевым. Вот и сейчас Жуковский только что прибыл на каком-то судне и докладывал командующему сведения, переданные начальником штаба Елисеевым.

— Проходите, Аркадий Федорович, присаживайтесь, — пригласил Октябрьский. — Сейчас и другие подойдут.

Через пять минут, ровно в девять, собрались все приглашенные на совещание: опозданий командующий не терпел.

— Первый вопрос, — объявил Октябрьский, — касается установки корабельных орудий на оборонительных рубежах. Генерал Хренов доложит, как идут работы и когда они завершатся.

Я начал с того, что уже первые ноябрьские бои показали нецелесообразность одиночных установок дальнобойных морских орудий на танкоопасных направлениях — в отдельных двориках или дотах. При таком принципе установки не использовалось главное свойство этих пушек — дальнобойность. Одиночные орудия к тому же без труда обтекала неприятельская пехота, расчеты были вынуждены взрывать их и отходить. Именно поэтому 130-миллиметровые пушки, снятые с “Червоной Украины” [196] и других выведенных из строя кораблей, решили ставить побатарейно, на позициях, позволяющих вести огонь на полную дальность стрельбы. Было намечено установить восемь двухорудийных батарей.

Занималось этой работой Строительство № 1. Военным строителям активно помогали артиллеристы. Пять батарей уже удалось поставить. Одна из них — батарея старшего лейтенанта А. П. Матюхина — находилась в черте города, на Малаховом кургане, и успела хорошо зарекомендовать себя. Подготовка к монтажу трех остальных батарей шла полным ходом. Их намечалось ввести в строй в течение ближайшей недели.

Командующий выразил удовлетворение ходом работ, подчеркнул, что именно через неделю все должно быть готово. Затем заслушал другие доклады, а в заключение обратился ко мне:

— Сейчас перед инженерной службой встает следующая первостепенная задача: построить в Камышовой бухте причал для приема кораблей классом до лидера и крупных морских судов. Затишье на фронте скоро кончится, и нам будет особенно важно иметь причал, находящийся вне досягаемости вражеского артобстрела. Через три дня, Аркадий Федорович, доложите о возможностях и сроках строительства...

Строительство оборонительных сооружений не прерывалось ни на один день, несмотря на самые жаркие бои. Только с 5 по 28 ноября инженерные войска с участием бойцов строевых частей и жителей города соорудили 28 дзотов, 145 командных и наблюдательных пунктов, отрыли 42 землянки, не говоря уж об окопах, щелях, ходах сообщения. Кроме того, было установлено 28 километров проволочных заграждений, 23 000 мин, 440 фугасов. Но по сравнению с тем, что предстояло сделать, чтобы превратить все три рубежа в единую, взаимосвязанную оборонительную систему, этого было далеко не достаточно.

Новый план инженерного оборудования исходил именно из такой системной предпосылки. Он был составлен на основе данных множества рекогносцировок, во время которых инженерные начальники секторов исползали десятки километров простреливаемых участков. Немало пришлось поползать и Кедринскому, и Панову, и мне. В результате появились конкретные выкладки: как эшелонировать [197] рубежи в глубину, как обеспечить огневое взаимодействие каждого опорного пункта.

Конфигурацию передового рубежа определял установившийся после боев передний край обороны протяженностью 44 километра. Здесь и раньше не было сплошной линии укреплений, а теперь, с потерей двух узлов сопротивления, строительство приходилось вести, по существу, заново.

Главный рубеж за немногими исключениями сохранил свое прежнее начертание. Длина его составляла, как и раньше, около 35 километров, а глубину предстояло довести до четырех — шести километров. Местами он почти соприкасался с передовым рубежом. Главному рубежу согласно плану и уделялось основное внимание.

На этом рубеже намечалось создать 42 батальонных района обороны. Костяками таких районов должны были стать доты и дзоты, находившиеся во взаимной огневой связи. Промежутки между ними заполнялись стрелковыми, пулеметными, минометными и артиллерийскими окопами. Все эти сооружения связывались в единую огневую систему ходами сообщения. По переднему краю и в глубине предполагалось устроить противотанковые и противопехотные заграждения.

На важнейших направлениях батальонные районы было решено оборудовать как противотанковые опорные пункты. Для этого там дополнительно ставилось по 3 — 6 орудийных и 6 — 9 пулеметных дотов, сооружалось по одной — две артиллерийские и минометные позиции. Каждый из таких опорных пунктов окаймлялся противотанковыми заграждениями. Их планировалось построить два в третьем секторе и по четыре — в остальных.

Тыловой рубеж получал теперь несколько большую протяженность — в южной его части мы решили создать две отсечные позиции. Глубина и здесь значительно развивалась, достигая двух — четырех километров.

Я умышленно не называю населенные пункты, отметки высот и другие географические точки, через которые проходили рубежи, — читателю, не вооруженному картой-двухкилометровкой тех времен, эти названия лишь затруднят чтение.

На выполнение намеченных планов и были нацелены в те дни все наши главные силы. Работы велись в исключительно высоком темпе. Если, например, к 1 октября по всему фронту было построено 130 дотов, то к середине [198] декабря их число достигло 270. Количество отрытых окопов за это же время возросло с 200 до 4000.

При строительстве дотов все большее применение находил сборный железобетон. В боях уже выявились сильные и слабые места этих огневых сооружений, и мы учитывали накопленный опыт.

Так, было обнаружено уязвимое место в конструкции артиллерийских дотов, где устанавливались пушки калибром от 45 до 100 миллиметров. Они не имели специальных погребов для боезапаса, и все снаряды находились внутри самого сооружения. Если вражеский снаряд попадал в амбразуру (это случилось два или три раза, хотя теоретически подобное мало вероятно), боезапас взрывался, и дот оказывался полностью разрушенным.

Теперь, не прельщаясь экономией времени и сил, мы строили для боезапаса погреба. Входила в комплект дота и защищенная землянка для людей, соединенная с ним ходом сообщения.

Пулеметные доты вначале делались только трехамбразурные. Пулемет в них располагался на вращающемся столе, который можно было устанавливать перед любой амбразурой. Но опыт показал, что более практичным является меньший по размерам одноамбразурный дот. Этот тип сооружения и становился основным.

Сборный дот обычно сооружался за две ночи. В первую очередь отрывался котлован и подвозился материал. Во вторую велась сборка, и поутру огневое сооружение было готово к действию.

В достаточно высокой живучести одноамбразурных дотов мы были уверены. Но все же я тогда не предполагал, что даже прямое попадание восьмидюймового снаряда не приведет к полному разрушению дота. Не мог я, естественно, предвидеть и оценки, какую даст нашим севастопольским дотам противник. Уже после войны я прочитал документы, в которых немецкие военные специалисты подводили итоги сражения за Севастополь. Там, в частности, отмечалась высокая надежность наших дотов, быстрота и экономичность их постройки.

В данном случае противник был объективен и, видимо, всерьез заинтересовался нашим опытом. По распоряжению немецкого командования один из сборных дотов после оставления нами Севастополя был подвергнут испытанию на разрушение артиллерийским огнем. В отчете об испытаниях записано: “Из 88-миллиметрового противотанкового [199] орудия с расстояния 800 метров дот из сборных элементов разрушался в результате попадания трех снарядов, при этом сами камни повреждались очень незначительно... ”

Ну а пока велось строительство долговременных огневых сооружений и полевых укреплений, я с утра до вечера пропадал на передовой, в секторах: контролировал ход работ, помогал советом инженерным начальникам. Несколько раз побывал в миниатюрной и живописной Балаклаве. Передний край проходил по ее окраине. Днем на улицах нельзя было появляться без риска угодить под автоматный огонь врага. А коренные балаклавцы, в большинстве своем рыбаки, и не думали оставлять свой город. Мало того, они ухитрялись выходить в море на промысел и почти регулярно снабжали Севастополь свежей рыбой.

Три дня кряду заезжал в Камышовую бухту. Здесь за возведение причала взялись бойцы Строительства № 1 и 95-го стройбата. И. В. Панов и К. П. Белый превосходно наладили дело, и за шесть суток причал был готов.

Немало внимания требовали и работы в городе — там продолжали строить убежища туннельного типа. В Инкермане и других пригородах готовили к приему людей штольни...

Возвращаясь домой — в комнату на Советской или в номер гостиницы, — я валился с ног от усталости. Но сон не шел. Мысли о положении Севастополя сверлили мозг. Сжимала сердце и острая тревога за столицу. Все сильнее беспокоился я за семью.

Еще в июле товарищи из Главного военно-инженерного управления сообщили мне, что жена с сыновьями выехала в Краснокамск. Но никаких сведений от родных я не получал. Ответы на письма и телеграммы не приходили. Чуть ли не каждый вечер я писал длинное, с продолжениями, письмо-дневник в надежде, что он когда-нибудь попадет в руки жены, расскажет ей о моей жизни, о том, что чувствовал и переживал. Надежда эта была реальной: Фришман готовился к поездке в Москву, в ГВИУ, с отчетом о наших инженерных делах. И я собирался дать ему попутное поручение: разыскать семью.

А пока что приходилось крепче сжимать зубы и думать о главном, чем мы тогда жили: что бы еще предпринять для упрочения обороны города? Чем тверже мы будем держаться, чем дольше топчется враг у стен Севастополя, [200] тем ближе час победы, А в том, что победа в конечном счете будет за нами, ни я, ни окружавшие меня люди не сомневались ни секунды...

8 декабре плацдарм укреплялся не только за счет инженерного оборудования рубежей. На кораблях и транспортах подвозились боеприпасы, доставлялись маршевые роты и батальоны. А вслед за ними начала прибывать сформированная в Грузии 388-я стрелковая дивизия.

9 декабря Октябрьский собрал своих штатных заместителей.

— Товарищи, — сказал он, — завтра я ухожу в Новороссийск. За меня останется контр-адмирал Жуков. Не буду скрывать от вас цели, с которой отправляюсь туда. Но учтите, что это дело абсолютно секретное, большой оперативной важности, поэтому вести разговоры на данную тему запрещаю.

Мы замерли, готовые к любой неожиданности. Но то, что сказал командующий, превзошло все наши ожидания.

— Ставка решила готовить высадку крупного десанта на Керченский полуостров. Будут десантироваться две армии Закавказского фронта: пятьдесят первая и сорок четвертая, Азовская флотилия обеспечит высадку на северный берег полуострова. Черноморский флот — на восточный и южный. Керченская группировка немцев будет отрезана от севастопольской и разгромлена, удар будет развиваться в сторону Севастополя, а мы с плацдарма ударим навстречу. С блокадой главной базы будет покончено!

Если бы это было возможно в той обстановке, мы прокричали бы “ура”.

— На какое число намечена операция? — поинтересовался кто-то из присутствующих.

— Ориентировочно на двадцать первое декабря.

— А как с ледовой обстановкой в Керченском проливе? — спросил я. — Разве он не замерзает?

— Замерзает, и довольно часто, — ответил Октябрьский. — А нынче зима особенно суровая, и лед может доставить немало неприятностей. Но, по нашему замыслу, основные силы будут высаживаться непосредственно в Феодосийский порт, где льда нет. Удар по керченской группировке врага с юга даст целый ряд оперативных преимуществ...

— Прямо в порт? — раздались голоса. — А как с высадочными средствами? Не повторится ли Зебрюгге?.. [201]

Зебрюггская десантная операция, проводившаяся английским флотом в конце первой мировой войны, вошла в учебники военно-морского искусства. Суть ее состояла в том, чтобы закупорить маневренные немецкие базы на бельгийском побережье — Зебрюгге и Остенде, сделать их непригодными для базирования подводных лодок и эсминцев, терроризировавших союзные коммуникации в Атлантике и у Британских островов. Для этого намечался прорыв в Зебрюгге крупных кораблей. Одни из них должны были высадить десант в порту, другие предполагалось затопить на фарватере и напрочь перегородить его, выведя порт из строя.

Несмотря на тщательность подготовки и решительные действия английских моряков, операция не достигла цели. Из-за сильного противодействия высадить удалось лишь пятую часть десанта, брандеры были затоплены неудачно и фарватера не перекрыли, база осталась в строю.

В Остенде и вовсе ничего не вышло. Зебрюггская операция вошла в историю как пример дерзкого, но громоздкого замысла, не осуществленного из-за трудности исполнения. Другие прецеденты высадки десанта с боевых кораблей в занятый врагом порт не были известны.

Выдержав паузу, командующий ответил:

— Зебрюгге не повторится. Другое время, другая война. И флот другой — советский! Что касается деталей операции, то обсуждать их здесь я неправомочен. Еще раз повторяю: все, что вы сейчас узнали, — строжайшая военная тайна...

Надо ли говорить, какое воодушевление испытывали все мы, посвященные, в эти дни! А 12 декабря воодушевление стало всеобщим: по радио передали сообщение о разгроме немцев под Москвой, о нашей первой по-настоящему большой победе. Эмоциональное влияние этого известия было столь велико, что даже нам, генералам и адмиралам, больше других представлявшим стратегическую обстановку и потенциальные возможности противника, казалось: вот он, перелом в войне! Теперь-то изменится весь ход борьбы и начнется изгнание врага с нашей территории на всех фронтах.

Не опасаясь уже сказать своим подчиненным больше, чем следовало, я пригласил Кедринского и Панова и предложил им приготовиться к проработке наших задач в случае наступления. [202] Но через пять дней все изменилось. 17 декабря началось наступление противника по всему фронту севастопольского плацдарма.

На этот раз Манштейн не имел иллюзий относительно стоявшей перед ним задачи. Вместо снисходительного “Севастополь — крепость слабая... ” в его приказе на наступление появились совсем другие слова: “Севастополь — первоклассная крепость, укреплялась на протяжении десятилетий. Снабжена всеми современными средствами борьбы”.

Против нас, как выяснилось, (шло брошено шесть полнокровных немецких пехотных дивизий (каждая из них более чем в два раза превосходила наши по численности и вооружению) и две румынские бригады. Враг располагал тяжелой артиллерией и большим количеством танков (у нас их почти не было). На его стороне был и решительный перевес в воздухе — фашистская авиация вернулась на крымские аэродромы. И над фронтом, и над городом снова надсадно завыли “юнкерсы”. На позиции войск и на жилые кварталы посыпались бомбы.

Вскоре определились намерения неприятеля. Основной удар наносился в стык третьего и четвертого секторов, в районе Мекензиевых Гор, Гитлеровцы рвались к Северной бухте. В случае успеха они бы расчленили наши войска и блокировали Севастопольский порт, что резко снизило бы возможности оборонительного района к сопротивлению.

В первые же сутки боев и мы, и гитлеровцы понесли большие потери. Но для нас они были тяжелее, поскольку мы, по существу, не имели резервов для восполнения. Контр-адмирал Жуков доложил в Ставку и командующему флотом о начавшемся наступлении и запросил подкрепления. В базе принялись срочно формировать резервные батальоны из бойцов тыловых и вспомогательных служб. Городской комитет обороны провел еще одну мобилизацию всех, кто мог держать в руках оружие (после предыдущих мобилизаций таких осталось совсем немного).

Выполнить план оборонительных работ мы к тому времени не успели: рассчитан он был не на один месяц и уж во всяком случае не на две с половиной недели. В наихудшем положении оказался передовой рубеж, где почти [203] все делалось заново. И противнику удалось довольно глубоко (по здешним масштабам счет велся не только на километры, но и на сотни метров) вклиниться в нашу оборону. Работы на передовом рубеже пришлось прекратить. Но в глубине главного и на тыловом рубежах они велись с удвоенной энергией.

Однако уже на вторые сутки наступления положение стало столь грозным, что инженерным войскам пришлось делиться людьми с полевыми соединениями. 19 числа, во второй половине дня, меня вызвал на ФКП Г. В. Жуков и сказал:

— Аркадий Федорович, помогай! В четвертом секторе наши отходят за Бельбек. Позарез нужен свежий батальон. Как только выправится положение, людей вернем.

Возражать не приходилось. Это была одна из тех ситуаций, когда важнее позаботиться о сегодняшнем, а не о завтрашнем дне. Если не удержим позиции сегодня, то завтра вопрос об инженерном оборудовании потеряет всякий смысл.

Разыскав Кедринского, я приказал срочно сформировать сводный стрелковый батальон из состава Севастопольского и 82-го отдельных саперных батальонов. На следующий день это подразделение численностью 600 человек вступило в бой.

В свои части вернулись 342 бойца и командира. Остальные сложили голову на поле боя. После этого общая укомплектованность инженерных войск Приморской армии (они, напомню, состояли из трех отдельных батальонов) едва достигала 49 процентов.

К 20 декабря анализ обстановки продиктовал командованию района неумолимый вывод: если в ближайшее время не поступит пополнение, если не будут доставлены снаряды основных калибров, враг прорвется к городу в течение нескольких дней. За подписями контр-адмирала Жукова и дивизионного комиссара Кулакова в Ставку, на имя Верховного Главнокомандующего, пошла телеграмма, сообщавшая о критическом положении и неотложных нуждах сражающегося гарнизона.

Реакция Ставки была мгновенной. В тот же день нам стала известна директива, согласно которой командующему Закавказским фронтом, которому теперь переподчинялся СОР, предписывалось немедленно направить в Севастополь стрелковую дивизию, две бригады и, сверх того, [204] маршевое пополнение, доставить необходимый боезапас, оказать помощь авиацией. Вице-адмирал Октябрьский получил приказ вернуться в главную базу и лично осуществлять руководство обороной.

Этим же вечером из Новороссийска в Севастополь вышла на кораблях морская стрелковая бригада, а из Поти — лидер “Ташкент”, самый быстроходный на флоте корабль, с грузом снарядов наиболее нужных нам калибров. В Туапсе грузилась на транспорты 345-я стрелковая дивизия и батальон танков...

А бои не стихали ни на час. И хотя, казалось, это уже невозможно, они превосходили по силе и ожесточенности то, что было во время первого штурма. Гитлеровцы бросали в огонь батальон за батальоном. Манштейн не считался с потерями. За ходом дел под Севастополем следил Берлин. Немецкий командующий поставил своим войскам задачу овладеть Севастополем к 21 декабря: об этом мы узнали от членных. Но уже стало очевидным, что решить эту задачу ему не удастся. Однако и наши потери были велики. В батальонах оставалось в среднем по 200 — 300 человек. Кое-где враг захватил передовые позиции главного рубежа. В четвертом секторе он овладел станцией Мекензиевы Горы и приблизился к городским окраинам северной стороны.

Десантная операция, которую ждали те, кто знал о ее подготовке, 21 декабря не началась. Возвратившийся в Севастополь Октябрьский рассказал, что сроки ее пришлось передвинуть из-за угрозы потерять главную базу. Направленные к нам стрелковая бригада и дивизия были взяты из состава сил, предназначавшихся для десантирования. Еще одна дивизия готовилась к погрузке на транспорты. Все это потребовало внести коррективы в ход подготовки к десанту.

Зато на плацдарме благодаря поступившему подкреплению удалось восстановить положение. Бригада, двинутая с ходу в контратаку, отбросила противника, прорвавшегося к северной стороне города, за долину реки Бельбек, выбила его со станции Мекензиевы Горы. Обрушили на голову врага артиллерийские залпы пришедшие в Севастополь крейсера и эсминцы. Выводились на позиции полки прибывавшей дивизии. Активное сопротивление оборонительного района нарастало.

26 декабря началась высадка войск на северо-восточное побережье Керченского полуострова. А через трое суток [205] два крейсера, три эсминца и транспорт с армейскими частями на борту подошли к Феодосии. Боевые корабли дерзко, с боем ворвались в гавань. Высадившиеся десантники захватили город.

Описание Керченско-Феодосийской десантной операции, не знавшей равных себе за всю войну по масштабу, не входит в рамки моего рассказа. Говорю о ней лишь в той связи, в какой она повлияла на ход дел в Севастополе. А не повлиять не могла — Манштейну пришлось теперь действовать на два фронта. Мало того, как писал он впоследствии в своих мемуарах,

<

“никто еще не мог предвидеть, удастся ли вообще справиться со смертельной опасностью для 11-й армии, возникшей в результате десантных операций у Керчи и Феодосии”.

Немецкому командующему пришлось бросить из-под Севастополя на Керченский полуостров часть сил, в том числе авиацию. Но произошло это уже после Нового года. А в предновогодние дни он торопился развязать себе руки, решив задачу, которую, как видно, считал главной: выйти на берег Северной бухты и закрепиться там.

Отчаянные атаки на станцию Мекензиевы Горы и на башенную батарею № 30, расположенную на побережье в районе Любимовки, возобновились 28 декабря. Казалось, у противника открылось второе дыхание. То же можно было сказать и о защитниках плацдарма, получивших подкрепление, воодушевленных известиями об успехах наших десантов. За атаками следовали контратаки. Станция несколько раз переходила из рук в руки. К 31 декабря немцев отделяло от Северной бухты всего два километра. Но дальше они продвинуться не смогли. Не хватало у них сил и для атак на других участках. А мы, сосредоточив на решающем направлении артиллерию, отбили последний вражеский натиск и сами рванулись вперед.

Новый год я встретил на флагманском командном пункте. Собрались в кают-компании, в углу стояла маленькая елка, украшенная самодельными игрушками. Вошел Филипп Сергеевич Октябрьский.

— Товарищи! Только что получены хорошие вести от Крылова. Мекензиевы Горы и высоты за ними в наших руках. Бойцы преследуют отходящего противника. На северном направлении, в районе Любимовки, наши части продвигаются вперед. Во втором секторе у немцев отбиты Нижний Чоргунь и гора Госфорта. Сейчас уже можно [206] твердо сказать: второй штурм Севастополя провалился. Мы встречаем Новый год важной для себя победой. Пусть она невелика в масштабе общенародной борьбы, но она сливается с другими радостными событиями. Вчера освобождена Керчь. Успешно развивается наступление Красной Армии, начатое под Москвой. Из таких больших и малых побед складывается общая победа. Выпьем за полный разгром врага в Новом, сорок втором году! С Новым годом!

Большинство участков плацдарма, захваченных противником во время второго штурма, удалось возвратить. Большинство, но не все. Линия фронта все-таки сократилась и составляла теперь 35 — 36 километров. Но на фоне того факта, что гитлеровцы перешли к обороне, и, по-видимому, длительной, это не вызывало особых опасений. К тому же после Нового года силы неприятеля, осаждавшие плацдарм, по данным разведки, уменьшились по крайней мере на пехотное соединение. К нам же начала прибывать еще одна стрелковая дивизия — 386-я.

Задача, стоявшая перед инженерными войсками, оставалась прежней: всемерно укреплять рубежи. И было очень кстати, что мы получили неожиданную помощь.

1 января морем прибыли московские гости — группа оперативных заграждений в составе шестидесяти военных инженеров и курсантов. Возглавляли ее мои старые знакомые, бывшие сослуживцы по ГВИУКА — начальник штаба инженерных войск Красной Армии генерал-майор И. П. Галицкий и полковник Е. В. Леошеня. Прибыли они не с пустыми руками: привезли около 25 тысяч противотанковых и противопехотных мин и 200 тонн взрывчатки.

С жадностью расспрашивал я товарищей о положении на фронтах, о судьбе общих знакомых и, конечно, о самой Москве, о том, как отражала она нашествие врага. Но разговоры разговорами, а дело делом. В тот же день, получив от генерал-майора Крылова (Николаю Ивановичу на днях присвоили генеральское звание) уточненные данные о расположении линии фронта, мы занялись разработкой плана установки взрывных заграждений на переднем крае и в глубине обороны. Подключился к нам и Г. П. Кедринский со своим штабом. [207]

Да, у Гавриила Павловича в соответствии с приказом Ставки Верховного Главнокомандования появился теперь штаб. Заместителем Кедринского был назначен майор К. Я. Грабарчук, опытный специалист с академическим образованием, прошедший в инженерных войсках все должностные ступени, вплоть до командира саперного батальона. Начальником штаба стал майор И. Д. Колесицкий, немолодой уже человек, призванный из запаса, за плечами у которого были боевые дела еще в Конармии Буденного. В его подчинении находились три помощника, заведующий делопроизводством и два чертежника. Первым делом, за которое пришлось взяться в новом году только что сформированному штабу, стало участие в составлении плана постановки дополнительных взрывных заграждений,

В тот же день военные инженеры и курсанты, прибывшие с Галицким, были распределены по секторам и отдельным участкам в качестве инструкторов. Под их начало выделили тех немногих саперов, которые еще остались в полковых и дивизионных подразделениях. Ночью подвезли мины, и работы начались...

Московская группа пробыла у нас до 27 января, после чего по приказу штаба фронта отправилась в Новороссийск, а оттуда в Керчь. С ее участием ставились мины, не только привезенные из столицы, но и наши, севастопольские, местного изготовления, которых оказалось намного больше. Всего на переднем крае выставили около 47 тысяч мин, а в глубине обороны — около 24 тысяч. Сверх этого для прикрытия рубежей использовали свыше 700 спиралей Бруно и более 350 малозаметных препятствий. Если же говорить о суммарной мощности минно-взрывных заграждений, то не следует забывать, что с начала обороны до Нового года мы поставили в общей сложности 50 с лишним тысяч мин и фугасов.

С наступлением затишья город вновь приводил себя в порядок. Быстро исчезали завалы на улицах, разбирались руины домов. Жители переселялись из убежищ в свои квартиры. Опять возобновились занятия в школах.

Но садиться за парту пришлось не только школьникам. Огромную потребность в учебе испытывали и инженерные войска. Переведя дух после декабрьских боев, мы были вынуждены констатировать, что у нас крайне мало [208] подготовленных кадров. Таково было положение почти во всех звеньях. Исключение составляло лишь звено комбатов. Саперные батальоны возглавляли опытные командиры, большинство из которых получило боевую закалку еще в Одессе. Значительно хуже было со средним комсоставом — сказались недавние потери. Не удовлетворяло нас и положение с дивизионными инженерами. Среди них лишь двое имели академическое образование. Подготовка остальных оставляла желать лучшего. Это сказывалось в первую очередь на авторитете дивизионных инженеров, являвшихся помощниками командиров дивизий по инженерной части. И если средних командиров фронт нам уже выделил и мы ожидали их прибытия со дня на день, то тут изменений к лучшему не предвиделось.

Тяжелее же всего сложилось дело с рядовым и младшим командным составом. При отражении второго штурма большинство войсковых саперов действовало в составе стрелковых подразделений. Потери в стрелках, пулеметчиках, артиллеристах компенсировались пополнением, прибывавшим с Большой земли и выделяемым за счет местных резервов. Бойцов же, владеющих саперной специальностью, к нам практически не поступало. И готовить их было негде. В результате саперные батальоны дивизий чрезвычайно ослабли, а саперные роты в большинстве полков существовали лишь номинально.

Выход из создавшегося положения был один: самим развернуть подготовку саперов из красноармейцев других специальностей. Такую задачу я и поставил перед Кедринским и его штабом.

В качестве основной учебной базы мы избрали 82-й отдельный батальон, которым командовал знакомый читателю майор Е. М. Пирус. Опираясь на еще уцелевшие довоенные руководства по боевой подготовке и главным образом на реальный боевой опыт, составили программы краткосрочных сборов и курсов.

И вот “учебный комбинат” заработал. Сначала в 82-м батальоне прошли пятидневные сборы по подготовке саперов-разведчиков для стрелковых дивизий. В них участвовало по одному отделению от каждого дивизионного санбата. Потом организовали такие же сборы для 49 краснофлотцев из 8-й бригады морской пехоты. После них начали подготовку конных взводов саперов-подрывников для кавдивизии.

Но главным предметом нашей гордости стали месячные [209] курсы, готовившие младших командиров для всех саперных частей и подразделений Приморской армии. Обучалось на них 350 человек. Работу курсов обеспечивало два отдельных батальона — 82-й и Севастопольский.

Была налажена учеба и в соединениях. При дивизионных санбатах проводились двухдневные сборы полковых саперов-разведчиков. Там же за 5 — 10 дней приобретали специальность бойцы, которых затем направляли в саперные роты полков. Всего, таким образом, в каждой дивизии было обучено 40 — 50 человек.

На конец января я назначил конференцию боевого актива инженерных войск оборонительного района. Цель ее состояла в том, чтобы привлечь внимание к передовому опыту лучших саперов, поднять у людей чувство гордости за свою очень важную и нужную боевую профессию, мобилизовать их на решение новых задач.

В президиуме конференции не было того, кто по праву должен был там находиться, — Гавриила Павловича Кедринского. 15 января он был тяжело ранен и через несколько часов скончался. Мы потеряли замечательного командира, превосходного инженерного специалиста, для которого нынешняя война была четвертой по счету, человека из породы тех, кого называют безотказными и несгибаемыми. Для меня же эта потеря была вдвойне горька. Я лишился самого надежного помощника и давнего друга, рядом с которым легче переносились любые фронтовые невзгоды.

Погиб и старый приморец, тоже начинавший боевой путь в Одессе, Гавриил Данилович Шишенин. Произошло это на Кавказе. Штабной У-2, на котором он летел по служебным делам, был сбит фашистским истребителем...