Июльские дни
Удивительно теплые и безоблачные дни стояли в Гельсингфорсе в первых числах июля 1917 года. Нагретые солнцем серые громады кораблей словно дремали на безмятежной глади залива. В свободное от вахты время матросы купались, невзирая на то, что вода в гавани была кое-где покрыта пленкой нефти и вообще не отличалась чистотой. Увольнявшиеся на берег уходили подальше за город — в лес, на пляжи.
Жаркая погода разморила людей, даже митинги стали проводиться реже. Однако мир и покой были только кажущимися. Вскоре события завертелись с головокружительной быстротой, внеся сумятицу в умы гельсингфорсских матросов.
Как-то ранним утром мы с Сапожниковым вышли из каюты, поднялись на палубу подышать свежим воздухом. На рейде маленький буксир разворачивал серую громаду корабля. Иван, защитив ладонью глаза от солнца, несколько секунд вглядывался в его силуэт, стараясь прочитать название на борту.
— Какой-то крейсер к нам пожаловал, похоже, «Адмирал Макаров».
— Точно, — подтвердил я, — он самый.
— Значит, верноподданные к нам прибыли, лучшие друзья Временного...
Действительно, команда «Адмирала Макарова» в то время почти целиком состояла из соглашателей и была известна тем, что безоговорочно поддерживала правительство. В последних числах июня крейсер находился в районе Моонзундских островов, где поддерживал дозорные корабли.
Появление «Адмирала Макарова» в Гельсингфорсе никого особенно не удивило. Все знали, что командование по мере надобности проводит различные переброски судов. На другой день в гавань вошли три подводные лодки, прибывшие из района Ганге, и три эсминца из Лапвика. На всех этих кораблях команды были настроены соглашательски. Это уже показалось нам подозрительным. [104]
После очередного заседания Центробалта, задержав нескольких членов президиума, Дыбенко высказал свои соображения:
— Не нравится мне эта передислокация. Пока, конечно, возражать против нее нет прямых оснований, но надо быть начеку...
В ночь на четвертое июля флотские радиостанции приняли экстренное сообщение из Петрограда. Бюро ВЦИК открытым текстом просило всех слушать только призывы Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Приняла эту радиограмму и станция «Полярной звезды». Примерно в это же время в штаб командующего флотом по прямому проводу поступила юзограмма от помощника морского министра. Она сообщала, что солдаты пулеметного полка устроили на улицах столицы беспорядки, в городе слышна стрельба.
Так, в Гельсингфорсе впервые узнали о событиях в Петрограде. Утром из столицы не было никаких сведений, но после полудня в Центробалте стало известно, что штаб флота по аппаратам связи принял воззвание бюро ВЦИК к солдатам: не выходить на улицы с оружием в руках. Эта весть еще больше встревожила нас. Находясь в неведении об июльской демонстрации, мы чувствовали, что в столице происходит нечто серьезное.
В этот же день на «Полярную звезду» явились двое матросов, приехавших из Петрограда.
Они подтвердили, что там, где-то в центре, действительно раздавались винтовочные выстрелы.
На кораблях, стоявших в гавани, нарастало возбуждение. Поползли самые невероятные слухи о положении в Петрограде. Наиболее горячие головы уже с уверенностью утверждали, что началось вооруженное восстание. Моряки кучками собирались на палубах, в кубриках. Жадно слушали тех, кто хоть что-то знал.
Во второй половине дня в Центробалт явился взволнованный офицер из штаба командующего.
— Я от адмирала Вердеревского, — сказал он, обращаясь к Дыбенко. — Командующий флотом считает совершенно недопустимым открытое телеграфирование.
— Это вы о чем? — спросил удивленный Дыбенко.
— Радиостанция «Республики» отправила радиограмму Кронштадтскому Совету. Позвольте зачитать текст. Тут говорится: «Экстренно сообщите о последних событиях. Нужна ли помощь?» Вердеревский считает...
— То, что считает Вердеревский, мы уже слышали, — раздраженно [105] сказал Дыбенко. — Передайте адмиралу, что вопрос этот мы выясним.
После ухода офицера разгорелся спор: правильно ля поступили матросы «Республики», снесясь с Кронштадтом через голову командования? Большинство сошлось на том, что — не время вдаваться в уставные тонкости, когда надо срочно узнать о событиях и определить свое к ним отношение. Может быть, требовалась срочная помощь петроградским товарищам.
Вскоре от матросов со штабного корабля мы узнали, что в столице происходит нечто вроде вооруженной манифестации. Как будто бы демонстранты обстреляны из пулеметов. Все эти отрывочные сведения только усиливали возбуждение. В Мариинском дворце срочно собрались представители всех революционных организаций Гельсингфорса. На этом совещании было принято обращение, которое сразу же отправили в казармы, на корабли и на заводы. В нем говорилось:
«Товарищи матросы, солдаты и рабочие! В связи с происходящими в Петрограде событиями, вызванными кризисом власти, совещание центральных революционных организаций Гельсингфорса призывает вас с величайшей осторожностью относиться ко всякого рода слухам. Оно зовет вас сплотиться теснее вокруг своих революционных организаций, сохранять полную выдержку и бдительно следить за всякими контрреволюционными попытками, сообщая о таковых своим организациям и Осведомительному бюро революционных организаций Гельсингфорса (Мариинский дворец).Вместе с тем совещание призывает вас быть готовыми встать на поддержку революционной демократии в ее борьбе за власть.
Осведомительное бюро будет непрерывно осведомлять армию, флот, рабочих и население Финляндии о текущих событиях.
Вся власть Всероссийскому Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!
Сплотимся вокруг революционной борьбы нашей трудовой демократии за власть!
Никаких неорганизованных выступлений!»
Большие опасения вызывала у нас позиция, занятая штабом командующего флотом. Мы знали, что по аппаратам Юза ведутся двухсторонние переговоры командования с морским министерством и генеральным штабом. Получая информацию из Петрограда, командование почему-то не [106] доводило ее до нас. Это настораживало членов Центробалта. Президиум ЦКБФ решил послать в штаб комиссаров, которые должны были присутствовать во время переговоров на линиях прямой связи со столицей. Избрали трех человек. В их число попал и я. Получив мандат, немедленно отправился в штаб командующего.
Телеграфная рубка на «Кречете» была местом, куда строжайше запрещался доступ всем посторонним. Кроме обслуживающего персонала сюда могли заходить лишь самые доверенные офицеры штаба. Эти строгости были вполне понятными: через руки связистов проходили данные о дислокации кораблей, приказы, распоряжения и другие секретные документы.
Члены Центробалта тоже не имели права доступа в рубку.
Разыскав дежурного офицера, я предъявил ему свой мандат. Он явно растерялся, начал бормотать, что он не может сам решить этот вопрос, и отправился к адмиралу Вердеревскому. Чинить препятствий мне не стали, и я прошел в тесную аппаратную. Кроме телеграфистов и шифровальщиков в ней находились начальник штаба капитан 1 ранга Зеленой и флаг-капитан оперативной части князь Черкасский. Увидя меня, они буквально остолбенели. В рубке воцарилась неловкая тишина. Офицеры штаба знали меня в лицо и, конечно, понимали, что член Центробалта пришел сюда неспроста. После длительной паузы Зеленой сказал:
— Вы, очевидно, знаете, что здесь идет прием и расшифровка оперативных телеграмм. Они, как известно, подлежат только ведению командования.
— Об этом мне известно, — сказал я. — Но в сложившейся обстановке Центробалт считает, что должен быть в курсе всех дел. Мне приказано знакомиться с содержанием всех без исключения юзограмм. Вот мой мандат.
Вошедший после меня дежурный офицер доложил начальнику штаба, что Вердеревский разрешил представителю Центробалта присутствовать в телеграфной рубке.
Зеленой пожал плечами.
Первая телеграмма, с которой я ознакомился, была подписана помощником военно-морского министра Дудоровым и гласила: «Немедленно прислать «Победителя», «Забияку», «Гром» и «Орфей» в Петроград, где им войти в Неву. Идти полным ходом. Посылку их куда — держать в секрете. Если кто и будет из этих миноносцев не может быстро выйти — не задерживать других. Начальнику дивизиона по [107] приходе явиться ко мне — временно возлагает на нибритания задержена чукие. И если потребуется действие противника прибывших цев. Если по вашим соображениям указанные миноносцы прислать невозможно совершенно замените их другим дивизионом, наиболее надежным».
Я намеренно привожу здесь телеграмму в том виде, как она выглядела после расшифровки. Впоследствии выяснилось, что в тексте, переданном из Петрограда, после фразы «Начальнику дивизиона по прибытии явиться ко мне» шли слова: «Временное правительство возлагает на них задачу демонстрации и — если потребуется — действие против прибывших кронштадтцев». Если бы это стало известно в тот момент — не миновать бы серьезных последствий. Шутка ли — помощник морского министра предлагал направить пушки эсминцев против вышедших на июльскую демонстрацию кронштадтцев!
Но и без того было очевидно, что боевые корабли понадобились Временному правительству, чтобы противопоставить их народным массам.
Вторая депеша была еще хлеще первой. В ней говорилось: «Временное правительство по соглашению с Исполнительным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов приказало принять меры к тому, чтобы ни один корабль без вашего на то приказания не мог идти в Кронштадт, предлагая не останавливаться даже пред потоплением такого корабля подводной лодкой...»
Прочитав этот текст, я растерялся. Держа оба сообщения в руке, лихорадочно соображал: что делать?
Гнетущую тишину в рубке нарушил Зеленой. Нервно постукивая пальцами по столу, он негромко произнес:
— Мне кажется, что нам надо трезво взвесить все обстоятельства дела... шифровка, конечно, необычна... надо посоветоваться с командующим. Полагаю, вы не будете предпринимать поспешных действий.
Не выпуская телеграмм из рук, я твердо сказал, что сейчас же иду в Центробалт. Зеленой больше всего боялся именно этого, но что он мог поделать? Во всяком случае, задержать меня он не мог. Матросы с «Кречета» помешали бы.
Выйдя из рубки, я быстро пошел к трапу, но меня перехватил дежурный офицер.
— Одну минуточку, — сказал он торопливо. — Командующий флотом просит вас зайти к нему.
Хотя по форме это была всего лишь просьба, отказаться было нельзя. К тому же я подумал, что командующий флотом [108] выскажет свое отношение к депешам из Петрограда, и я смогу доложить Центробалту точку зрения Вердеревского.
Когда мы вошли в каюту, адмирал, отпустив дежурного, предложил мне сесть. Поблагодарив, я остался стоять. Несколько секунд Вердеревский испытующе смотрел на меня, потом подошел ближе и в упор спросил:
— Что вы намерены делать с полученными юзограммами?
— Доложу о них президиуму Центробалта. Сейчас на «Полярной звезде» собрались представители судовых комитетов Гельсингфорсской базы. Думаю, что они должны быть ознакомлены с текстом этих документов.
— А вы отдаете себе отчет в том, что может произойти, если прочитать их на собрании?
Я, конечно, понимал, что оглашение секретных приказаний Временного правительства на «Полярной звезде», где атмосфера и без того накалена до предела тревожными слухами о событиях в Петрограде, вызовет взрыв возмущения.
— Положение очень серьезное, — сказал командующий, — хочу, чтобы вы, а через вас и Центробалт точно знали о моей позиции в этом вопросе. Заявляю вполне ответственно, что данной мне властью не допущу, чтобы флот был втянут в междоусобную борьбу. Так и доложите президиуму. Приказ Дудорова пагубен. Теперь второй вопрос. Я понимаю, что вы обязаны выполнить свой долг и покажете телеграммы президиуму. Однако я прошу о том, чтобы их содержание не стало достоянием членов судовых комитетов. Я не хочу допускать излишнего накала страстей. Полагаю, что командование в состоянии обо всем договориться с Центробалтом... уверяю вас, что в этом вопросе мы будем действовать сообща и не позволим использовать корабли флота в политической борьбе. Вы можете обещать мне, что юзограммы не будут зачитаны на собрании?
— Этого сделать не могу, — ответил я. — Тут уж как решит президиум.
Вердеревский задумался, потом решительно сказал:
— Тогда давайте договоримся вот о чем — если будет решено огласить юзограммы, прошу пригласить меня на заседание. Я сам зачитаю их. Имейте в виду, что это очень важно. Представители судовых комитетов должны знать, что командование флота не собирается выполнять приказа [109] Дудорова. Прошу вас дать слово, что без меня юзограммы не будут преданы гласности.
— Хорошо, такое слово я могу вам дать.
Придя на «Полярную звезду», я попросил членов президиума выслушать в узком составе мое сообщение. Депеши Дудорова вызвали бурную реакцию. Особенно негодовал пылкий Дыбенко. Каких только эпитетов не нашлось в его лексиконе в адрес помощника морского министра и Временного правительства! Однако, когда улеглись страсти, сразу же встал вопрос о том, что делать.
Я доложил о своем разговоре с Вердеревским.
— Боится командующий, — сказал с уверенностью Дыбенко. — Наверное, вспомнил, как в марте матросы расстреляли адмирала Непенина.
Председатель Центробалта настаивал сейчас же зачитать телеграммы представителям судовых комитетов. Я уперся, ссылаясь на данное Вердеревскому обещание. Большинство членов президиума поддержали меня. В конце концов решили, что надо о нашем намерении поставить в известность командующего. Вместе со мной к адмиралу послали Андрея Штарева.
На этот раз мы застали у Вердеревского начальника штаба Зеленого и капитана 2 ранга Муравьева. Вердеревский, видимо, уже успел обо всем переговорить с ними. Он вновь заявил, что считает распоряжения Дудорова недопустимыми и не намеревается их выполнять.
— Мне кажется, — добавил Вердеревский, — что в Петрограде под влиянием совершающихся событий растерялись...
Он предложил послать Дудорову ответ и зачитал заготовленный проект.
Он был составлен в довольно резком тоне. Командующий писал, что считает посылку миноносцев в Неву актом чисто политическим и не согласен с таким распоряжением. Заканчивалось послание словами: «Центральный комитет и я употребили все усилия, чтобы удержать флот от междоусобной войны, куда никто не имеет права его втягивать».
Вердеревский подписал текст и неожиданно предложил сделать то же самое мне, как представителю Центробалта. Я охотно согласился. Тут же был вызван дежурный офицер, получивший приказ зашифровать текст и отправить в Петроград.
— А теперь, — сказал адмирал, — я вас слушаю. Узнав о решения Центробалта огласить юзограммы Дудорова, командующий в последний раз попытался нас [110] уговорить. Но мы держались твердо. Я в свою очередь доказывал адмиралу, что скрывать эти документы нет никакого смысла.
— Раз мы с вами совместно ослушались приказания, то незачем скрывать и шифровки.
Адмирал вдруг перешел на патетический тон.
— Я служу не людям, а Родине, и если флот вовлекают в политическую борьбу, то я не исполню приказания, а там могут меня сажать в тюрьму!..
После некоторого колебания Вердеревский все же решился:
— Пожалуй, я сам пойду па «Полярную звезду» и сделаю сообщение всем собравшимся комитетам.
Надо сказать, что опасения командующего насчет тюрьмы, как оказалось впоследствии, имели серьезные основания. Но об этом я расскажу позже.
Когда мы сошли с «Кречета», Штарев заметил:
— Ох и хитрая же лиса наш командующий!.. Собственных матросов боится больше правительства. Вот и обеспечивает себе безопасность. Интересно, как бы он поступил, если шифровки Дудорова не стали бы нам известны?..
Вердеревский явился на заседание Центробалта почти вслед за нами и сразу же попросил слова. Дипломатичный адмирал вскользь проронил, что считает себя человеком далеким от политики и не склонен поддерживать никакие политические авантюры, даже если бы они исходили из самых высоких кругов. Не забыл он упомянуть и о том, что отказался выполнить приказ. Лишь после этого адмирал начал зачитывать текст.
В салоне стояла мертвая тишина. Моряки слушали с напряженным вниманием. Вердеревский комментировал каждую фразу, стараясь сгладить остороту. То место, где предлагалось не останавливаться перед потоплением «ослушавшихся» кораблей подводными лодками, он вообще опустил. И все же охладить накаленную атмосферу ему не удалось. Едва командующий умолк, со всех сторон посыпались возмущенные реплики:
— Подумайте только, товарищи, эти сволочи решили стравить балтийцев друг с другом!
— Это прямая контрреволюция!
— Дудорова судить надо немедленно — провокатор он...
Наиболее горячие кричали, что настало время весь флот двинуть на Петроград и разогнать Временное правительство. Президиуму с большим трудом удалось навести относительный [111] порядок, направить ход собрания в более спокойное русло.
Представители судовых комитетов просили слова один за другим. Большинство стояло на том, что надо оказать какую-либо помощь рабочим и солдатам Петрограда.
Резолюция заседания Центробалта совместно с представителями судовых комитетов выглядела весьма внушительно. Она предлагала ВЦИКу, не теряя времени, взять власть в свои руки, образовать исполнительный орган для замены Временного правительства. Помимо того, балтийцы требовали арестовать помощника морского министра капитана 1 ранга Дудорова, доставить его в Центробалт и предать суду. Резолюция предлагала также генеральному комиссару Временного правительства при командующем флотом немедленно покинуть свой пост.
Резолюцию эту доставить во ВЦИК поручили специальной делегации, в которую вошли представители Центробалта и судовых комитетов — всего 67 человек. Из членов ЦКБФ в нее включили Николая Измайлова, Августа Лооса, Петра Крючкова и меня.
Представитель судового комитета «Орфея» предложил отправить матросских посланцев на их корабле. Эту идею встретили с восторгом. «Орфей» был одним из четырех эсминцев, вызванных Дудоровым в Петроград для противодействия кронштадтцам. Теперь же «Орфей» повезет делегацию, которая должна арестовать самого Дудорова!
Бурное заседание закончилось поздней ночью. Полные решимости немедленно свергнуть Временное правительство, мы и не подозревали, что в Петрограде уже победила контрреволюция. И конечно, мы ничего не знали о том, что ВЦИК, которому балтийцы предлагали взять власть в свои руки, вступил в соглашение с правительством и дал согласие на расправу с большевиками.
В ту ночь мне так и не удалось заснуть. К нам в каюту неожиданно пришел офицер связи. Он сообщил, что командующий флотом хочет встретиться со мной еще раз и просит принести с собой резолюцию заседания.
Я было хотел отказаться от этого приглашения, но Сапожников отсоветовал.
— Сходи, — сказал он, — может быть, узнаешь что-нибудь новое от адмирала. Да и потом — нам интересно знать, как он относится к нашей затее...
Я последовал его совету и в третий раз за эти сутки отправился к Вердеревскому. Офицер связи объяснил, что он находится сейчас на даче, и проводил меня туда. [112]
Несмотря на позднее время и домашнюю обстановку, адмирал встретил меня в полной форме. Попросив резолюцию, он опустился в глубокое кресло, осторожно развернул листки. Читал он внимательно, к некоторым местам возвращался. Я искоса наблюдал за ним, пытаясь определить по выражению лица, как он относится к нашим требованиям. Но оно было непроницаемым. Наконец Вердеревский поднял седую голову, с минуту о чем-то думал, потом аккуратно сложил бумажки и возвратил мне.
— Отправляетесь на «Орфее»? — спросил он.
— Да. На рассвете.
— Ну что же, счастливого пути...
Командующий, видимо, понимал, что в сложившейся обстановке с его возражениями все равно не посчитались бы, и потому решил остаться сторонним наблюдателем.
5 июля в 3 часа 30 минут «Орфей» снялся со швартов. Медленно обогнув громады стоящих на рейде линкоров и крейсеров, эсминец вышел из гавани в открытое море и стал набирать ход. Палуба заметно завибрировала под ногами, в лицо упруго ударил соленый морской ветер. Утомленные бессонной ночью, члены делегации устроились на отдых: кто — в матросских кубриках, кто — на палубе.
Во второй половине дня на горизонте показались очертания острова Котлин. Слева по борту на фоне неба отчетливо вырисовывался купол Морского собора, возле Усть-Рогатки возвышался лес корабельных мачт, далее вдоль берега вытянулись корпуса Морского завода.
На траверсе Кронштадта члены делегации собрались на совет: как держать себя во ВЦИКе? Огласить резолюцию товарищи предложили мне. Я согласился.
Вскоре «Орфей» вошел в устье Невы и пришвартовался невдалеке от Николаевского моста. Прежде чем идти по адресу, решили заглянуть в Центрофлот, выяснить обстановку. На набережной встретился патруль гардемаринов флота. Нам приказали остановиться. Старший, ссылаясь на распоряжение командующего Петроградским военным округом, заявил, что вынужден нас задержать и доставить в Адмиралтейство.
Я объяснил, что мы делегация из Гельсингфорса и сами направляемся в Адмиралтейство. Начальник патруля заикнулся было, что гардемарины все же будут нас сопровождать. Раздались раздраженные голоса матросов:
— Нам никаких провожатых не надо!
— Без нянек обойдемся...
— Катитесь подальше!.. [113]
Нас было примерно впятеро больше, чем патрульных, к тому же у каждого матроса имелся револьвер. Гардемарины сочли за лучшее отстать. Все же эта встреча насторожила: неспроста, видно, отдан приказ задерживать матросов...
В Адмиралтействе разыскали знакомых членов Центрофлота. Они рассказали об арестах в столице, о разоружении кронштадтцев, о разгроме редакции «Правды». В общем, опираясь на вызванные в Петроград войска, реакция перешла в наступление...
Некоторые наши товарищи заметно приуныли, засомневались, стоит ли теперь идти во ВЦИК. Большинство настояло, что передать решение гельсингфорсских моряков все же следует. Более того, в резолюцию вписали дополнительное требование об освобождении арестованных кронштадтцев. Центрофлотцы отговаривали, считая нашу затею бессмысленной, предупреждали, что нас попросту арестуют. Но даже это не остановило представителей Гельсингфорса.
До Таврического дворца, где заседал ВЦИК, мы добрались без приключений. В вестибюле нашу группу задержали, стали расспрашивать, кто мы, откуда. Узнав, что имеет дело с делегацией из Гельсингфорса, дежурный попросил нас подождать. Вернувшись, он предложил пройти в помещение, где заседал ВЦИК. Как раз был перерыв. К нам подошла какая-то женщина.
— Откуда прибыли, товарищи? — громко спросила она,
— Из Гельсингфорса.
— Наверное, требования с собой привезли?
— Так точно!
— Неудачный момент вы выбрали. Но коль приехали — доводите дело до конца. Только не горячитесь. Помните, что для России нет сейчас ничего важнее, как выиграть войну. Вот когда покончим с Германией, тогда и свою буржуазию в бараний рог согнем!
Она еще несколько минут поговорила с нами, а затем, услышав звонок, пошла на свое место. Ухватив за рукав проходившего мимо человека, я спросил у него, кто эта дама. Он почтительно ответил:
— Разве не узнали? Это Мария Спиридонова — член ЦК партии эсеров...
Началось заседание. Председательствовал суетливый человек явно нервного склада. Старомодное пенсне и бородка клинышком делали его похожим на земского врача. Это был известный меньшевик Чхеидзе. [114] Наша группа стояла возле трибуны. Никто не предложил нам сесть, а сами мы, несмотря на то что в зале были свободные места, не решились.
Чхеидзе позвонил в колокольчик, дождавшись, когда в зале стихнет гул, объявил:
— К нам прибыла делегация от Балтфлота и желает сделать заявление.
Кто-то из товарищей ободряюще хлопнул меня по спине:
— Давай, Николай, не робей!
Доброе напутствие не помогло. Поднимаясь на трибуну, я отчаянно волновался. Чтобы выиграть время и подавить волнение, не спеша достал резолюцию, медленно развернул ее, положил перед собой, начал разглаживать ладонью. Во взорах, обращенных на меня из глубины зала, чувствовалась настороженность и даже враждебность. И тут я как-то сразу успокоился: какого черта мне робеть перед этими соглашателями, если за мной такая сила? Я начал читать резолюцию. Первый же пункт, где предлагалось ВЦИКу взять власть в свои руки, вызвал невероятный шум в зале. Члены Исполнительного комитета кричали, топали ногами, выражая свое негодование. Председатель Чхеидзе с трудом восстановил тишину. Но и потом буквально после каждой фразы шум поднимался снова. Последние слова я почти прокричал:
— Шлем свой братский привет революционному пролетариату и армии Петрограда!
Галдеж усилился. Лишь небольшая группа людей, сидевших в левой стороне зала, аплодировала. Это были большевики. Один из них вдруг поднялся и крикнул, обращаясь к членам ВЦИКа:
— Рано, господа, торжествуете победу! Прошел могучий вал — вы сумели уцелеть. Но девятый вал революции сметет вас всех, как кучу мусора!
Наша делегация уходила из зала сопровождаемая угрозами. Нам кричали, что мы опозорили флот, что нас надо немедленно арестовать.
Однако никто не помешал нам свободно выйти из дворца и отправиться восвояси. Многие наши товарищи были подавлены. Обменявшись мнениями, решили завтра вернуться в Гельсингфорс.
Воспользовавшись свободным вечером, я пошел навестить сестру, у которой и заночевал.
Утром мне бы сесть на поезд и уехать в Финляндию. Но я отправился в Центрофлот. Здесь меня ждала ошеломляющая новость: наша делегация арестована на «Орфее». Часть [115] людей доставили в Адмиралтейство и уже допрашивали. Следствие велось рядом с комнатой, где я разговаривал с центрофлотцами. Дверь почему-то была открытой, и можно было слышать каждое слово.
Кто-то из арестованных уверял следователя, что его послали в Петроград против воли, он ничего не знает и вообще не согласен с резолюцией. Возмущенный поведением члена нашей группы, я уже собрался броситься к нему, но в этот момент ко мне подошел член Центрофлота Соловьев. Он заявил, что по распоряжению Временного правительства должен арестовать и меня.
— Эх, матрос, — с укоризной бросил я ему, — согласился на полицейскую роль!
Соловьев ничего не ответил. Меня посадили в автомобиль и повезли. Скоро стало ясно, что машина направляется в «Кресты». На Петроградской стороне, недалеко от тюрьмы, встретилась группа матросов из нашей делегации. Как я узнал впоследствии, их доставили в «Кресты», допросили и сразу же выпустили. Меня же, судя по персональному приказу об аресте, ждала другая участь...
Тюремные формальности заняли совсем немного времени. Администрация удостоверила мою личность, затем молчаливый надзиратель отвел в одиночную камеру.
Тюрьма эта получила название «Кресты» из-за конфигурации здания. Четыре кирпичных корпуса сходились друг с другом под прямым углом. Камеры располагались вдоль наружных стен. Двери одиночек выходили на узкую металлическую площадку — нечто вроде длинного балкона с поручнями. Галерея опоясывала все здание. В середине оставался большой пролет. Этаж с этажом связывали узкие металлические лестницы. С любого места галереи дежурный надзиратель мог охватить взглядом все двери одиночек разом.
Камеры были небольшими. В каждой стояла привинченная к стене кровать. У окна — столик и табуретка. В углу на полочке — оловянная тарелка и оловянная кружка, которые заключенный не мог использовать как оружие или инструмент. Тут же лежало Евангелие, чтобы заключенные могли обратить свои помыслы к богу.
В царское время в «Крестах» существовали довольно суровые порядки. Но летом семнадцатого года от строгостей почти не осталось следов. Тюремщики потом объясняли это тем, что они не были уверены в прочности Временного правительства и многие заключенные могли оказаться у власти. Администрация не придиралась к передачам, разрешала [116] переписку, позволяла приносить в тюрьму газеты, сквозь пальцы смотрела на общение арестованных друг с другом.
В первый же день я встретил во время прогулки своих товарищей по Центробалту — Измайлова и Крючкова. Мне удалось переговорить с обоими. Условились, как держаться на допросах, какие показания давать. О судьбе остальных членов делегации ни Измайлов, ни Крючков не знали.
На следующий день в мою камеру привели еще одного подследственного. Им оказался заместитель председателя Центробалта Сергей Магнитский — унтер-офицер крейсера «Богатырь». Каким образом он очутился в Петрограде, почему его арестовали? Ведь Магнитский горой стоял за Временное правительство, почитал Керенского...
Мой сосед находился в подавленном состоянии. Но я постепенно заставил его разговориться и узнал, что произошло в Гельсингфорсе после отъезда нашей делегации.
5 июля Центробалт совместно с судовыми комитетами всех кораблей вновь принял резолюцию с требованием отнять власть у Временного правительства. В тот же день, несмотря на то что в Гельсингфорсе уже знали об усиления контрреволюции в столице, ЦКБФ издал приказ считать недействительными все распоряжения, поступающие из Петрограда за подписью помощника морского министра Дудорова.
В Петроград на эсминце «Гремящий» была послана вторая делегация. Возглавил ее Дыбенко. Вошел в нее и Магнитский. Однако едва корабль бросил якорь, явились вооруженные юнкера и арестовали делегатов...
После июльских событий «Кресты» были переполнены. В одиночные камеры стали помещать по двое. Так вот и оказались мы с Магнитским вместе. Ему принесли матрац, одеяло, подушку. Постель разложили на полу. Он кипел от негодования и все время чертыхался. Я не удержался от того, чтобы не позлорадствовать над ним:
— Никак не пойму, за что же тебя твой дорогой Александр Федорович Керенский в тюрьму посадил?
В ответ Магнитский разразился новым потоком брани. Не прошло и трех дней, как его освободили. Нас, большевиков, власти не торопились выпускать. Напротив, в тюрьму поступали все новые товарищи.
На одной из прогулок я встретил Павла Дыбенко. Что-нибудь нового он сообщить не смог. Через несколько дней в «Кресты» доставили схваченных в Гельсингфорсе Антонова-Овсеенко и Михаила Рошаля. Они рассказали, что волна [117] репрессий докатилась и до столицы Финляндии. Приказом Керенского Центробалт распущен, и должны состояться новые выборы его. Военно-морской министр потребовал, чтобы команды кораблей арестовывали всех, кто призывает к неповиновению Временному правительству. Экипажам «Петропавловска», «Республики» и «Славы», «имена коих запятнаны контрреволюционными действиями и резолюциями», повелел в 24 часа выдать зачинщиков и доставить их в Петроград.
В Гельсингфорс понаехали эсеровские и меньшевистские деятели. На митингах они, угрожая военно-полевым судом, заставляли матросов и солдат принимать резолюции о поддержке Временного правительства. С помощью военной силы соглашатели закрыли большевистскую газету «Волна», руководителей Гельсингфорсского комитета РСДРП (б) арестовали.
Узнал я и о том, что правительство, вызвав в Петроград командующего Балтийским флотом, приказало взять его под стражу. Правда, в заключении Вердеревский пробыл недолго, и это никак не отразилось на дальнейшей карьере адмирала. Когда Керенский стал во главе Временного правительства, он назначил Вердеревского морским министром.
Читая газеты, которые нам передавали в тюрьму друзья, мы видели, как все больше наглела реакция. Буржуазная печать открыто призывала расправиться с В. И. Лениным. Керенский ввел на фронте смертную казнь. Разоружались революционно настроенные воинские части.
Среди вестей, поступавших к нам с воли, были и такие, которые наполняли наши сердца надеждой. Например, я узнал, что команды «Республики» и «Петропавловска» отклонили обвинение Керенского в предательстве и отказались искать в своей среде зачинщиков и шпионов. Дошли до нас вести и о том, что на многих кораблях Гельсингфорсской базы прошли митинги, требовавшие освобождения арестованных членов делегаций Балтийского флота.
Меня некоторое время не тревожили, потом все же вызвали к следователю. По опыту, приобретенному еще при царском режиме, я знал, что лучше всего ничего не говорить. Такая тактика затягивала следствие, не давала возможности ловить арестованных на противоречиях в показаниях. Поэтому я сразу же твердо заявил, что никаких показаний давать не буду. Меня на время оставили в покое.
Вновь пришли за мной лишь на двадцатый день моего пребывания в «Крестах». Повели в тюремную канцелярию. Там увидел офицера и двух матросов. Все они были мне [118] незнакомы, но на ленточках матросских бескозырок красовалось дорогое для меня слово «Республика». Прибывшие объяснили, что хлопотали о моем освобождении. Добились разрешения взять на поруки.
Когда мы вышли за ворота, они сказали, что надо зайти в Адмиралтейство и дать показания следователю — на таком условии я отпущен. Пришлось согласиться. Там представитель Центрофлота прочитал мне длинную и нудную нотацию. Он внушал, что я обязан своим вызволением лишь Центрофлоту и теперь мой долг — сделать чистосердечное признание. Потом меня направили к следователю.
Открыв дверь его кабинета, я застыл на пороге. Прямо передо мной сидел подполковник Шпаковский — тот самый, который в октябре 1916 года выступал обвинителем на нашем процессе по делу Главного судового коллектива. Оказывается, преданнейший слуга самодержавия, помогавший царским властям расправляться с революционными матросами, преспокойно служит теперь Временному правительству!
Шпаковский, видимо, тоже узнал меня. Его худощавое лицо с тонкими усиками как-то съежилось, он заметно побледнел. С минуту длилась неловкая пауза, потом он вскочил из-за стола и быстро вышел из комнаты.
Некоторое время спустя в комнате появился другой человек, назвавшийся аудитором Фелицыным. Был он пожилым, полным, на вид добродушным, держался отменно вежливо. Наскоро ознакомившись с делом, Фелицын погладил пышную бороду и произнес:
— Давайте-ка, батенька, выполним некоторые формальности. Я задам вам несколько вопросов...
— Простате, — перебил я, — вначале скажите мне, в чем, собственно, меня обвиняют.
— Вполне, вполне законный вопрос... Могу сообщить, что Дыбенко, вы, а также ряд других членов Центрального комитета Балтийского флота обвиняетесь в самочинном приводе боевых кораблей с фронта, в измене родине, а еще в шпионаже в пользу германского генерального штаба. Могу сказать, что каждое обвинение должно быть доказано. Пока это только бумажка. Вам дается право опровергнуть все это на суде.
— А как скоро должен быть суд?
— Ориентировочно в мае тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Такая дата меня вполне устраивала. Я был уверен — Временное правительство долго не продержится,
В тот же день я уехал в Гельсингфорс. [119] О Гельсингфорсском комитете партии мне сказали:
— После тюрьмы тебе не грех и отдохнуть денька три-четыре. Поезжай на свой корабль. Он сейчас в бухте Лапвик на учениях. Расскажи матросам, как Временное правительство большевиками тюрьмы набивает. Ну и еще — если в том районе проведешь митинг, а то и два, тоже возражать не будем.
Линкор «Республика» был направлен в бухту Лапвик вскоре после июльских событий. Командование под предлогом боевой учебы отослало из базы наиболее революционный корабль, чтобы хоть временно изолировать его команду. Однако большевики с «Республики», прибыв на новое место, сразу же вступили в контакт с комитетами частей береговой обороны.
На корабле до моего приезда уже состоялось несколько собраний, осудивших деятельность Временного правительства.
Июльские события не сломили революционный дух матросов с «Республики». В ответ на приказ Керенского, обвинявшего команду в измене, моряки направили в Петроград резолюцию, в которой заявили, что правительство занимается клеветой, что никаких зачинщиков и немецких агентов на корабле не было и нет. Команда требовала публичного извинения. Касаясь приказа о роспуске Центробалта, она заявила:
«Избранный же нами Центральный комитет Балтийского флота мы признаем и подчиняемся ему и будем впредь защищать его права всеми нашими средствами, как свои собственные права. За его бдительность в эти тревожные дни и за то, что он не позволил использовать силу Балтийского флота для контрреволюционных действий, мы приветствуем и благодарим его и заявляем, что право роспуска и переизбрания Центрального комитета Балтийского флота принадлежит съезду Балтийского флота, а не Временному правительству». [120]
Рассказывая обо всех этих событиях, новый председатель судового комитета Григорий Корнев заметил:
— Конечно, сейчас Керенскому плевать на наш протест. Но резолюция наша не пропала даром, она заставила многих матросов задуматься.
Он информировал меня о прошедших выборах в ЦКБФ нового созыва:
— Некоторые команды выбрали таких представителей, которые горой за Временное правительство стоят. Но экипаж «Республики» и в этой обстановке от своей линии не отступился, снова тебя избрали, хотя ты и в тюрьме сидел. И ничего, не решаются власти возражать против твоей кандидатуры.
Я поведал товарищам, как выступал во ВЦИКе, об обвинительном заключении следствия. Узнав, что меня объявили немецким шпионом, комендор Чистяков с серьезным видом произнес:
— Наверное, мало тебе германцы платят — бушлат совсем пообтрепался. Сходи-ка в нашу каптерку, получи новый.
Все дружно посмеялись над шуткой.
Меня трогала забота товарищей. Она проявлялась даже в мелочах — то лишний кусок в тарелку подложат, то книжку интересную разыщут... Дня три я действительно отдыхал, набирался сил. Потом неудобно стало. Узнав, что товарищи отправляются на берег проводить митинг, попросился с ними.
С этого дня окунулся в работу. Кроме «Республики» в бухте Лапвик появилось еще несколько кораблей. Мы организовали летучую группу агитаторов из представителей нескольких команд и начали разъезжать по побережью вплоть до Ганге и Або. Выступая перед матросами и солдатами, разоблачали политику Временного правительства. Мы с радостью убеждались в том, что Временному правительству не удалось обмануть и запугать массы, подорвать влияние большевиков. Лишь первое время после июльских событий чувствовалась некоторая растерянность. Кое-где в частях и на кораблях соглашателям удалось даже протащить резолюции в поддержку Временного правительства.
Но эта победа буржуазии и соглашателей была непрочной. Жизнь наглядно показывала массам, что им не по пути с меньшевиками и эсерами, стремящимися ликвидировать права народа, завоеванные в феврале.
После массовых арестов большевики быстро оправились и продолжали работу с еще большей активностью. Гельсингфорсскому комитету РСДРП (б) удалось вновь открыть свою [121] газету. Правда, теперь она называлась не «Волна», а «Прибой». Но это не отразилось на ее содержании.
В начале августа матросы начали подавать заявления о выходе из партии эсеров. Число желающих порвать связь с социал-революционерами увеличивалось с каждым днем. На миноносце № 216 моряки составили коллективное обращение. Они писали, что судовая ячейка «находит нужным оставить партию эсеров с ее кадетскими лозунгами... выйти из рядов исконного врага трудящихся масс, буржуазии и стать под одно знамя труда и интернационала, партии большевизма. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Ниже следовало двадцать три подписи. На крейсере «Диана» из эсеровской партии вышли сразу шестьдесят человек...
А ряды большевиков неуклонно росли. К началу августа организация РСДРП (б) в Гельсингфорсе насчитывала уже более 4500 человек. Наша агитация находила все более широкий отклик. За время разъездов по частям береговой обороны в кармане моего бушлата скопилась толстая пачка резолюций, принятых на митингах. Все они говорили о том, что солдаты и матросы решительно протестуют против политики Временного правительства. Многие из них вступили в партию большевиков.
В то время как на местах происходило заметное полевение масс, Центробалт нового созыва, избранный в период наступления контрреволюции, оказался в большинстве своем соглашательским.
На его первом же заседании новый командующий Балтийским флотом контр-адмирал А. В. Развозов, присланный в Гельсингфорс вместо Вердаревского, без обиняков заявил,1 что Центробалт будет впредь руководствоваться программой, выработанной для него штабом флота. Развозов считал, что следует в первую очередь заняться хозяйственными делами флота, не лезть в политику, поддерживать правительственные органы и Центрофлот. В ЦКБФ первого и второго созывов такая речь вызвала бы бурное негодование. Но теперь Развозова встретили аплодисментами.
Развозов прежде был начальником Минной дивизии. Ее состав отличался верноподданническим отношением к Временному правительству, и оно решило вверить ему флот. По мнению морского генерального штаба, это был «твердый руководитель», а главное — политически благонадежный.
Развозов надеялся превратить ЦКБФ в орган, который [122] не будет вмешиваться в дела штаба и отойдет от политических вопросов.
В Гельсингфорсском комитете партии, куда я явился после возвращения из бухты Лапвик, мне сказали, что контакт с Центробалтом почти утрачен, там нужно восстановить влияние большевиков.
Новый председатель ЦКБФ Сергей Магнитский встретил меня без особого восторга. Он уже успел забыть обиду, нанесенную ему в июльские дни. Он гордился, что избран председателем, и добросовестно выполнял советы Развозова.
— Слышал я, что ты все не унимаешься, агитируешь против правительства — сказал он мне при встрече. — Откровенно говоря, не пойму, зачем вы, большевики, воду мутите. Сейчас страну к единению звать надо, а вы к расколу ведете...
— Нет, отчего же? Мы тоже за единение — только не вод властью Временного правительства. И народ нас поддерживает. На вот, полюбуйся, что матросы и солдаты о «временных» говорят, и особенно о твоем любимчике Керенском!
Я протянул Магнитскому пачку привезенных с собой резолюций. Он пробежал глазами несколько листков, поморщился. Потом сказал сухо:
— Предупреждаю, что сейчас такая агитация в Центробалте не пройдет.
— Это мы еще посмотрим, — ответил я и отправился устраиваться в каюту.
Мы снова поселились вместе с Сапожниковым. Иван с первых же минут встречи начал вовсю ругать соглашателей из нового состава Центробалта, а больше всего — председателя Сергея Магнитского. Он рассказал, что теперь заседания проходят нудно. Недавно, например, решали, каков должен быть порядок командировок и переводов с корабля на корабль, говорили о постановке санитарного дела на флоте, о питании членов ЦКБФ, о самовольных отлучках матросов, о раскладке жалованья.
— Штаб командующего нарочно загружает нас подобными вопросами, — пояснил Сапожников, — чтобы на политику времени не оставалось. Только, я думаю, командующий напрасно опасается. Такой состав Центробалта не решится ослушаться правительства. Управляющий морским министерством Лебедев написал в газете, что новый Центробалт продолжает вести прежнюю политику. Конечно, он наврал. Ничего общего между старой и нынешней линией! И командование флота об этом отлично знает. И все же наши соглашатели [123] перепугались: а вдруг поверят! Вчера приняли резолюцию о том, что мы теперь другие. Да еще слезно просили Центрофлот оградить от незаслуженных нападок. Нашли кого умолять! Центрофлотовцы сами на задних лапках перед правительством ходят... Вчера же Гребенщиков предложил на заседании — давайте, говорит, товарищи, выясним свою политическую физиономию, давайте идти рука об руку с центральной властью... Слушать противно!
Сапожников сетовал, что малочисленная группа большевиков ничего не может поделать с соглашательским большинством Центробалта.
— Недавно Измайлов из тюрьмы вернулся, — добавил Иван, — он хотя и эсер, но левый и нашу линию поддерживает. Хорошо, вот ты еще приехал — сейчас каждый штык на счету...
В том, что Сапожников не преувеличивает трудностей, я убедился на ближайшем заседании. Обсуждались текущие дела, и речь шла о контакте с научно-просветительным отделом матросского клуба в Гельсингфорсе. Слово взял Гребенщиков. Ему, оказывается, не нравится, что на местах матросы открыто критикуют правительство, требуют освобождения все еще сидящих в тюрьмах членов делегации Балтийского флота.
— Это что же получается? — восклицал Гребенщиков. — Подобные выступления частей флота подрывают авторитет Центробалта, тормозят его работу, ставят в неловкое положение.
— Мы сами себя поставили в такое положение, когда встали на соглашательскую позицию! — крикнул с места Солопенко, унтер-офицер с «Дианы».
В зале поднялся сильный шум. Список желающих выступить стал угрожающе расти. Поступило даже предложение прекратить запись ораторов. Меньшевики и эсеры яростно защищали линию, взятую новым составом Центробалта. Они предлагали принять специальную резолюцию, чтобы отмежеваться от требования матросской фракции Гельсингфорсского Совета освободить членов делегации. Большевики, напротив, призывали присоединиться к нему.
Я тоже поднялся на трибуну и заявил, что Центробалт в первую очередь должен защищать интересы матросов, поддерживать их требования, а не идти на поводу у командующего флотом. Сменивший меня Измайлов сказал, что если ЦКБФ будет занимать такую позицию, как сейчас, то матросы рано или поздно его разгонят. В зале поднялось [124] что-то невообразимое. Магнитский призвал Измайлова к порядку.
При голосовании все же прошла резолюция, осуждающая решение матросской фракции Гельсингфорсского Совета. Штаб флота был этим чрезвычайно доволен. Генеральный комиссар Временного правительства при командующем поспешил сообщить в Петроград о таком знаменательном факте.
Однако их радость была преждевременной. В Центробалт посыпались протесты команд. На очередном заседании матросской фракции Гельсингфорсского Совета было выдвинуто требование переизбрать тех членов ЦКБФ, которые голосовали за соглашательскую резолюцию.
Большевики постарались, чтобы это решение стало известно командам всех кораблей. Большую работу в этом провели матросы с «Республики», вернувшейся из бухты Лапвик. Они побывали во многих командах, разъяснили, какую политику проводит тот или иной член Центробалта, предложили отозвать тех, кто поддерживает Временное правительство. Агитация имела успех. Уже вскоре несколько соглашателей — членов Центробалта — были лишены мандатов.
Такой поворот заставил кое-кого из эсеров и меньшевиков задуматься, вынудил учитывать настроения матросских масс.
Наконец наступил день, когда ЦКБФ открыто выступил против приказа командующего флотом. Речь шла о защите команды воздушной станции в Або. Еще во время июльских событий личный состав ее потребовал сместить начальника 6-го воздушного дивизиона лейтенанта А. И. Макаревича. Этот офицер вызвал общее возмущение моряков своим грубым к ним отношением. Они заявили, что откажутся выполнять распоряжения командования до тех пор, пока оно не уберет Макаревича.
Вместо того чтобы разобраться в случившемся, штаб флота решил наказать строптивых в назидание другим. Адмирал Развозов приказал расформировать команду, выявить подстрекателей. Тогда местный Совет матросских и солдатских депутатов обратился за помощью в Центробалт.
Большевики — члены ЦКБФ предложили отменить приказ командующего флотом. Соглашатели не хотели конфликта с командованием. В то же время понимали, что, если не пойдут на него, вызовут возмущение матросов. Кто-то посоветовал вызвать для объяснения адмирала Развозова. Предложение приняли. [125]
Встревоженный Развозов явился сразу. До этой поры Центробалт третьего созыва был послушным ему. Адмирал сначала решил призвать ЦКБФ к порядку. Но очень скоро убедился, что сейчас не сможет этого сделать. Он переменил тон и пообещал приостановить расформирование станции. Большевики одержали победу.
Этот момент мы решили использовать. Дня через два неожиданно для президиума наша группа подала письменное заявление. В нем говорилось: «Ввиду непродуктивности работ ЦКБФ и падения его авторитета с каждым днем перед своими выборщиками, исходя из следующих причин — за неимением устава и невозможностью установить права и деятельность Центрального комитета и командующего флотом, мы заявляем: так продолжать работу далее невозможно и выходом из настоящего положения мы усматриваем одно из двух — принятие старого устава ЦКБФ, утвержденного съездом, или немедленный созыв съезда Балтийского флота».
Магнитский был ошеломлен. Чего-чего, а требования вернуться к уставу, отвергнутому Керенским, он не ожидал. Используя свои права председателя, Магнитский пытался сорвать обсуждение нашего заявления. Он убеждал, что лучше послать наших представителей в Центрофлот и с его помощью получить новый устав. Его предложение не прошло. Обсуждение нашего требования приняло бурный характер.
В ходе заседания даже эсеровские представители вынуждены были признать, что авторитет Центробалта упал, что нужно принимать какие-то меры. Большевики настаивали, пока суд да дело, руководствоваться старым уставом. По этому вопросу было составлено восемь проектов резолюции. В итоге за основу взяли предложение Е. С. Блохина, в целом выражавшее точку зрения большевиков.
Испугавшийся Магнитский переменил тактику. После перерыва его приверженцы начали вносить бесконечные поправки. Дело дошло до того, что Блохин снял с обсуждения свой измененный до неузнаваемости проект. Воспользовавшись заминкой, Магнитский зачитал приказ Керенского об отмене прежнего устава ЦКБФ. Не делая паузы, сказал:
— Ставлю вопрос на голосование — подчиняемся мы приказу или нет?
Такой нажим Магнитского на многих эсеров и меньшевиков оказал воздействие. Боясь попасть в число строптивых, они сдались. Соглашатели взяли верх.
Но мы особенно не унывали. Ход заседания показал, что наши позиции в Центробалте укрепляются. [126] Вскоре из Петрограда нас уведомили, что Центробалт должен прислать во ВЦИК двух своих делегатов. Мы избрали П. А. Вербицкого и Н. С. Веселкова, а заодно постановили, что Магнитский тоже должен принять участие в заседаниях ВЦИКа. Вместо него председателем ЦКБФ временно избрали Федора Степановича Аверичкина — матроса с «Кречета», члена РСДРП (б).
В повестку дня ближайшего заседания мы включили политический вопрос — о смертной казни на фронте. И приняли по нему такую резолюцию: «ЦКБФ, обсудив вопрос о восстановлении смертной казни на фронте, с негодованием протестует против применения таких мер для восстановления дисциплины и поднятия мощи армии, предлагает Центрофлоту сделать срочное заявление Временному правительству о необходимости немедленной отмены смертной казни, нужной только империалистам, но не демократии».
Это была первая резолюция против политики Временного правительства, принятая Центробалтом после июльских дней. ЦКБФ вновь выходил на революционный путь.
Позиция большевиков еще более упрочилась, когда нам удалось провести решение о том, что на заседаниях Центробалта должны участвовать товарищи, входившие в состав его первого и второго созывов и недавно освобожденные из тюрем.
26 августа произошло событие, получившее широкую огласку среди моряков Балтийского флота. Узнав, что Временное правительство дало согласие на выезд за границу группе бывших приближенных Николая II и его семьи, команды многих кораблей выступили с протестом против этого решения. Матросы указывали, что среди бывших царедворцев есть люди, которым слишком хорошо известны военные тайны.
Правительство пропустило эти доводы мимо ушей. Тогда моряки обратились в Центробалт и Гельсингфорсский Совет, требуя своими силами задержать отъезжающих. На станцию Рихимяки был послан отряд.
Вернулся он скоро. Помню, я стоял на палубе «Полярной звезды», когда к пристани подошла большая группа вооруженных матросов. Они привели каких-то людей, одетых в штатское. Среди них были и женщины. Вокруг них быстро собралась толпа. До меня доносились раздраженные голоса:
— Чего цацкаться с царскими слугами?
— На месте надо прикончить выродков!.. Конвоиры с трудом сдерживали напор. В одном из моряков я узнал Михайлина — матроса с «Республики». Он протиснулся [127] к трапу, что-то сказал вахтенным. Арестованных и конвоиров пропустили без задержки. Увидев меня, Михайлин обрадовался:
— Слушай, Ховрин, скажи хоть ты — куда их девать?
— А что это за люди?
— Черт их знает!.. Одно известно — все с царского двора. Великих князей как будто нету. Все прислужники разные... Намаялся с ними, чтоб им пусто было! — Он снял бескозырку, вытер ладонью мокрый лоб и со злостью добавил: — Из-за них какой-то солдат на вокзале меня в бок двинул... уже тут, в Гельсингфорсе. Слишком горячие люди стали. Еле провели по городу... Так ты поясни, куда их девать?
К нам подошли несколько членов Центробалта. После короткого совета решили поместить арестованных в нижних каютах. Возле дверей поставили часовых.
Среди задержанных на станции Рихимяки действительно оказались близкие царской семье люди: тибетский врач Бадмаев с женой и дочерью (его услугами пользовались прежде всего многие представители императорского двора), чиновник министерства внутренних дел Манасевич-Мануйлов, не раз выполнявший поручения царской семьи, фрейлина Вырубова — приближенная бывшей императрицы, известная сплетница и интриганка. Всего — десять человек.
Некоторые члены Центробалта испугались случившегося, и особенно того, что арестованные оказались на «Полярной звезде». Стали думать, куда их определить.
Евгений Блохин, гальванер с «Петропавловска» (из анархистов), предложил разместить доставленных на лайбу и отбуксировать ее под защиту одного из боевых кораблей. На худой случай — переправить всех в тюрьму. Помощник генерального комиссара Временного правительства при командующем флотом Франкфурт, пришедший на заседание, слезно умолял не делать этого. Он боялся, как бы матросы не обидели царедворцев.
Спорили долго, решили временно оставить их на «Полярной звезде» и сообщить о них Центрофлоту.
Матросы были довольны тем, что Центробалт не позволил приближенным царя выехать за границу. По распоряжению Центрофлота их отправили в Петроград. Против этого никто не - стал возражать — не до этих особ стало: Корнилов поднял мятеж...