Побег

Каждый этап работ, как известно, несет с собой и новые трудности. Нам предстояло решить целый ряд организационных и хозяйственных вопросов. Договорились, что мероприятия, связанные непосредственно с выводом людей в лес, поручаются мне. Хлопоты по окончательной «отделке» тоннеля, по подбору людей и материальному обеспечению выхода взял на себя Роман Лопухин. Ему это было больше с руки, он давно находился в лазарете, имел некоторую связь с водопроводчиками, «гробокопателями», с возчиками и кухней, в общем, с людьми, которые бывают на воле и сталкиваются с жителями Славуты.

В очередную нашу встречу мы договорились с Романом обо всем.

Роман сказал просто:

— Я по существу человек гражданский, В армию меня призвали сразу после института, но повоевать пришлось меньше полугода. В лагерной обстановке я ориентируюсь, а вот дальше... трудно.

Я успокоил Романа — справимся. У меня за плечами школа службы в пограничных частях, опыт двух войн.

С выводами по житомирскому подкопу оба мы были знакомы. Там все погубила некоторая размагниченность людей и недостаточная конспирация.

Подготовка к побегу в наших условиях должна была, по моему мнению, заключаться прежде всего в тщательной конспирации.

Есть данные, которые должны быть известны не более чем двум — трем надежным людям. Нужна карта, компас, [104] сухари, хорошо бы достать хоть один револьвер или гранату. Полезно знать, где и как можно переправиться через реку Горынь, может быть, есть брод или мелкие места. Плыть через реку невозможно по двум причинам: первая — могут наступить холода, вторая — у нас много истощенных людей, им это не под силу.

Лопухин, слушая меня, молчал, лицо его было очень серьезным.

За время плена я отвык от того, чтобы слова, мною произнесенные, воспринимались как приказ, и странно было видеть, с каким вниманием принимается к сведению и к исполнению каждое мое слово.

Лопухин так и сказал:

— Иван Федорович, пока не будет полностью закончено «метро», я решаю вопросы самостоятельно. А дальше, я — солдат и любое ваше указание принимаю как приказ.

Я еще раз убедился, что Роман — человек волевой, серьезный и с ним можно вести людей на такой риск, как побег.

Я высказал еще несколько организационных предложений по комплектованию группы и конспирации. Каждый должен знать не более пяти — шести человек, всех людей еще раз надо проверить и перепроверить, малонадежных или неустойчивых необходимо отсеять, они могут погубить всех. Провал — это смерть.

При последующих наших встречах Роман Александрович сообщил, что подземный ход расчищен, проветрен и подкоп на несколько метров продвинулся вперед; все люди проверены, некоторые «строители» переведены из других блоков во второй корпус.

Роман предложил мне:

— Может быть, и вам лучше во второй перебраться? Я, подумав, решил, что в интересах конспирации делать этого, пожалуй, не стоит.

— Но вот побывать у вас в блоке, чтобы с чердака осмотреть поле, по которому мы ночью пойдем, крайне желательно.

Я сказал еще, что нужно бы мне лично познакомиться с руководителями отдельных групп, дать им некоторые практические советы. Хорошо бы также достать хоть плохонькую топографическую карту или план нашего района.

Лопухин сообщил: [105]

— Компас я раздобыл, за сухарями остановки не будет, карту мне обещали через недельку достать. В Славуте проживают несколько жен командиров, у них мы и думаем раздобыть какие-нибудь топографические карты или планы. Не знаю только, сможем ли достать оружие.

От всей души я крепко пожал Роману руку и сказал:

— Если так, все идет очень хорошо. Что касается оружия, то я понимаю, что его вы можете и не достать, но выход из-за этого задерживать нельзя.

На том мы и разошлись. Инструкции руководителям групп должен был приготовить я, а встречу организовать Роман Александрович.

Печально прошли у нас дни Великого Октября. Мы сидели за колючей проволокой, а по верху нашего подкопа бродили вооруженные до зубов фашисты. В наш праздник немцы усилили охрану.

Стояли осенние дни. Ночью было холодно, к утру земля серебрилась, начались заморозки, на маленьких лужах появился ледок, но река Горынь текла по-прежнему, ее не коснулись ноябрьские холода, если не считать того, что температура воды, конечно, резко упала. Это осложняло наше положение. Пускаться вплавь было слишком рискованно, а большие леса начинались только за рекой. Вокруг лагеря виднелись лишь перелески да небольшие рощицы, которые и на сутки не могли укрыть нас от врага. Мешали нам и лунные ночи, установившиеся примерно с десятого ноября.

В лунные ночи в молодости хорошо на свидания с любимой ходить. Сколько светлых переживаний, сколько теплых слов бывает тогда с луной связано!

Теперь луна мешала, для бурных дел нам нужна была темнота и непогода, а их-то и не было. Только во-второй половине ноября подули северные ветры, надвинулись тучи, а луна стара выглядывать из облаков только на короткое время, как бы украдкой.

Однажды под вечер я наконец-то заметил у нас в корпусе хромого Сашу. Он прошелся по этажу, не обращаясь ни к кому, равнодушно посмотрел в мою сторону. Я слез с нар и на некотором расстоянии последовал за ним. Выйдя на лестничную клетку, Саша замедлил шаг, на миг остановился и, когда я поравнялся с ним, сказал:

— Следуйте за мной, вопросов не задавайте, в перевязочной ждут носилки, исполняйте все, что вам прикажут. [106]

Помните — вы тяжело-больной, желудочник, рези, боли в животе,

Я понял, что такова команда Романа. Когда мы вошли в перевязочную четвертого блока, я постарался выглядеть как можно хуже, под. руку меня поддерживал Саша. Подойдя к носилкам, он сказал мне:

— Осторожно ложитесь!

При помощи Саши и санитара я улегся на носилки, меня накрыли какой-то дерюгой, и мы тронулись.

Подошли к калитке третьего блока, где стоял полицейский пост. Полицейский спросил Сашу, который шествовал впереди с запиской врача:

— Что с ним?

— А кто их знает, — небрежно ответил фельдшер.— Высокая температура, жалуется на живот. Врачи разберутся.

Полицейский пропустил в калитку. Калитка была узкая. Я забеспокоился, как бы не уронили меня санитары. Чуть было не сказал: «Остановитесь, я сойду», да вовремя вспомнил предупреждение Саши. Постонал немножко. Калитку прошли.

У второго блока полицейский вопросов не задавал. Санитары внесли меня во второй корпус — под дерюгой я ничего не видел, но догадался, потому что мы поднялись на третий этаж, — и ушли.

Фельдшер остался водворять «тяжелобольного» на нары. Он помедлил и, выждав момент, когда на лестничной клетке никого не было, быстро провел меня наверх. На чердаке в полумраке ко мне тотчас подошли человек пять — шесть незнакомых товарищей, среди них улыбающийся Роман Александрович.

— С удачным прибытием! — сказал Лопухин, крепко пожимая мне руку.

Я поблагодарил, мы быстро перезнакомились, и все подошли к чердачному окну, откуда местность, на которой был расположен «Гросс-лазарет», просматривалась до самого леса.

Глубокое волнение испытал я в ту минуту. Не только ощутимо приблизился час побега, освобождения, но и впервые за много месяцев рабского положения я опять 'почувствовал себя командиром, которому вверены жизни многих дорогих советских людей. Никогда не забуду я равнины и перелесков, которые развернулись передо [107] мной, как поле будущего боя. Оказалось, что, кроме четырехрядного колючего забора, которым огорожен лазарет, у самого леса проходит еще один ряд проволоки и в разных местах вырыты небольшие окопы. По всей вероятности, это было сделано немцами на случай нападения партизан на лагерь. Метрах в 20 — 25 за проволокой вдоль забора проходило узкое шоссе, слева виднелась небольшая сосновая роща. Мне хотелось посмотреть, как выглядит река Горынь, но лес укрывал ее.

Мы огляделась и приступили к делу. Перед инструктажем я еще раз прислушался. Везде было тихо, у входа на чердак стоял Саша и караулил нас на случай, если нагрянут немцы или полицаи. Лопухин подошел к какому-то заветному тайничку, извлек оттуда компас и старую топографическую карту. Я посмотрел. На карте была нанесена обстановка довоенного времени. Как странно было видеть сейчас, в наших условиях эту карту! Каким мирным, немного наивным временем веяло от нее. Где-то сейчас командир, ее хозяин? И какое же спасибо жене его, сохранившей эту карту.

Карта была большая, склеенная из шести листов, обстановка нанесена в разных направлениях, все листы старые, потертые, но лес нигде не замазан — понятно, что карта принадлежала кавалеристу.

Вспомнились мне чудесные дни занятий с командным составом в Военной академии имени Фрунзе. Я сказал:

— По графике оценка «хорошо».

Товарищи рассмеялись и начался инструктаж.

Наш наблюдательный пункт многим отличался от обычных «НП». Требовалось, как говорится, совместить орла и зайца, поэтому и порядок вопросов, подлежащих обсуждению, был своеобразен. Первый вопрос: выход и отрыв от лагеря. Сгрудившимся у слухового окна людям я рассказал о порядке прохождения головными звеньями лагерного поля.

Активным «строителем» и командиром отряда «Восток» был Павел антонович. Скромный человек, в прошлом (по его словам) командир стрелкового полка. В плен попал в первый год войны, во втором блоке он долго лежал тяжелобольным. Когда Павел Антонович поправился, врач Лопухин устроил его на работу санитаром. В работе по строительству подкопа Павел Антонович был одним из главных активистов, летние невзгоды, когда [108] грозил провал, перенес стойко и мужественно, работал серьезно. Ему была поручена почетная и очень ответственная задача: открыть горловину — выход из подкопа за проволоку, — первым выбраться наверх, осмотреться, взвесить возможность выхода всех остальных и первое время быть главным «диспетчером», следить за поведением лагерной охраны и в зависимости от этого направлять людей на сборный пункт или задерживать их в тоннеле. Первый сборный пункт отряда «Восток» намечался у кургана, метрах в шестистах от лазарета.

Второй сборный пункт назначался в роще, за проволокой внешнего забора. Там должна была собраться вся группа, оба отряда «Восток» и «Север», и там в зависимости от сложившейся обстановки надо было решить, куда пойдем дальше и как будем перебираться через реку Горынь.

Оба сборных пункта я показал командирам из чердачного окна «а местности. Предупредил особо, что после выхода из тоннеля по шоссе надо двигаться ползком, за это время каждый должен осмотреться, освоиться и прийти в себя; узкую шоссейную дорогу — переползать на коленях, стараясь не задеть гвоздями или подковой сапог камней на шоссе, не вызвать шума, не привлечь внимания немецкой охраны.

Забор лазарета освещался всю ночь с небольшими систематическими перерывами, поэтому было рекомендовано во время световых вспышек лежать на земле, обязательно с закрытыми глазами во избежание ослепления. Потом подыматься и бесшумно двигаться к сборному пункту, применяясь к местности.

Встать на ноги разрешалось только за шоссейной дорогой и то, если позволит темнота.

Все дальнейшее трудно было предусмотреть. На cлyчай непредвиденных осложнений каждый из группы должен был знать, что искать нас надо в глубине леса у большого озера. Туда и должны все пробираться.

Озеро я показал командирам на карте, ближайший маршрут был показан на местности.

— В случае каких-либо существенных изменений Роман Александрович всех оповестит, — сказал я напоследок.

— С момента опускания в подкоп все беспрекословно подчиняются Ивану Федоровичу, — отдал приказ Лопухин. [109]

Мы заглянули друг другу в глаза. Как будто проверили еще раз друг друга. Потом поглядели во двор. Увидели гитлеровцев с собаками. Они шныряли по закоулкам, по общим уборным, как обычно это делалось перед закрытием блока.

Кто-то пошутил вполголоса:

— Ищите, прохвосты, вынюхивайте все на земле, а мы от вас под землей уйдем. И псам вашим туда нет доступа.

Когда мы прощались, я еще раз предупредил всех о строжайшей конспирации и дисциплине, указал, что маршрут командиры должны дать людям только перед самым опусканием в подкоп.

Лопухин добавил:

— Там же каждый получит порцию сухарей.

Договорились, что если есть ножи или другое колющее, режущее оружие, конечно, взять его с собою. Очень бы хорошо также иметь махорку. Она может понадобиться для двух целей: во-первых — посыпать дорогу, чтоб помешать взять след ищейкам, во-вторых — засыпать глаза гитлеровцам, если все-таки догонят или преградят нам путь.

Солнце уже совсем спряталось за лесом. По одному мы оставили чердак, спустились вниз.

Теперь остановка была только за темнотой, за подходящей ночью.

Двадцатого ноября резко похолодало, по небу поплыли тяжелые облака, подул порывистый ветер. Перед самым закрытием блоков был получен сигнал — в поход!

Вечером скрыто мы собрались во втором блоке. Я увидел Романа, он весь горел радостью и решимостью. Роман Александрович сказал:

— Долго ждали — дождались!

Я ничего не ответил, только крепко стиснул его пальцы. Казалось, неосторожным словом можно спугнуть темноту, развеять тучи, и я молчал.

Роман осведомился тревожно, здоров ли я?

— Здоров, только бунтует все во мне. Скорее бы уж спускаться!

Роман улыбнулся:

— Теперь уж недолго. Как только улягутся люди, так
и пойдем.

Потом спросил, можно ли уже посылать Павла Антоновича вниз открывать горловину. [110]

К большой тревоге своей я увидел, что порывистый ветер разогнал тучи и стало значительно светлее. Прильнув к решетке, я внимательно оглядывал двор, ограду. Ясно видны были силуэты часовых и даже колючая проволока забора.

Я указал на все это Роману, надеясь, что он сам взвесит, как опасна для нас светлая ночь. Но глаза Романа сияли, он с нетерпением ждал команды.

Как ни больно мне было разочаровывать его, а пришлось. Я сказал:

— Пока светло — нельзя. Перебьют всех.

Роман сразу помрачнел, исчезла чудесная улыбка, зубы сжались. Видно, и у него нервы стали сдавать. Но спорить не стал.

Оставаться у него в комнате было невозможно, к врачу могли прийти посторонние. Я вышел в коридор, пристроился в углу на подоконнике, непрерывно следя через оконную решетку за двором и за небом.

В блоках было темно, немцы экономили электроэнергию. Свет был только у проволоки, с перерывами освещалась вся колючая ограда лагеря.

Примерно к 23 часам стало еще светлее, высыпали звезды, в небе таяли редкие рваные облака.

Здравый рассудок и весь вводный опыт подсказывали — идти нельзя, охрана заметит — перебьют. Mнe, строевику, да еще пограничнику, это было предельно ясно, но у людей нервы не выдерживали; «строители» наступали на Романа и требовали открыть доступ в подкоп, а там... будь что будет!

Естественно, я не мог согласиться с таким «доводом». Нельзя было рисковать своей и десятками чужих жизней. Надо ли говорить, что мне так же, как и другим, не терпелось уйти, что меня так же, как и всех, пугала неизвестность лишнего дня пребывания в лагере.

Очень одиноко было мне в эти часы. Я не раз спускался вниз, снова подымался наверх. Посмотрю на лазаретный двор, забор, охрану — нет! Все видно!

Роман и Павел Антонович то и дело подходили ко мне, всем хотелось быстрее — вниз, не мучиться здесь наверху. Они терпели, терпели, потом начали мне говорить, а вернее, меня уговаривать: дескать, для открытия горловины тоннеля потребуется около часа и то при очень большом напряжении и при благоприятных условиях. [111]

Может, спуститься, начать работы, а там... опять же видно будет.

Но вот это-то «видно будет» меня никак и не устраивало.

Я сказал:

— Смотреть надо здесь, а не там. В подкопе немного увидишь.

Несвоевременное открытие горловины могло погубить титанический шестимесячный труд, убить в людях веру в освобождение, привести, наконец, прямиком к виселице. Я пытался все это втолковать товарищам, даже пробовал отшучиваться — в тяжелые минуты прибаутки нередко помогают. Но всему приходит конец, шутить больше было нельзя, люди изнервничались, все были раздражены. Только Роман казался стойким, но внутри, наверно, и у него все клокотало.

После двенадцати часов ночи Роман ничего не спрашивал, он только изредка подходил ко мне, молча смотрел в окно на светлый двор блока и снова тихо уходил к себе. В последний раз он подошел, заглянул мне в глаза, опять в окно. Что думал в эту минуту — не знаю.

После долгого тяжелого молчания я сказал тихо, но твердым, уверенным голосом:

— Идти нельзя. Надо распустить людей до завтра. Скоро утро, теперь не поможет темнота.

Роман покачал головой, я услышал протяжное:

— Да-а... Он спросил:

— А завтра? .

— Посмотрим.

Кто-то из наших незаметно приблизился к окну и, вероятно, слышал наш разговор. Он сказал ни к кому не обращаясь:

— А завтра нас могут угнать в Германию, могут немцы обнаружить подкоп и тогда — прощай, жизнь...

Товарищу никто не ответил. Роман только покосился на него.

Я пожал им обоим руки со словами:

— До завтра.

Попрощались и разошлись мы не весело.

Однако злоключения этого дня, как выяснилось, еще не кончились. Предстояло незаметно выбраться из второго блока, пройти, а местами проползти двор и до подъема [112] занять свое место на нарах. Со мной шел бывший начфинотдела одной из приволжских областей. Он был немного моложе меня, но грузный и малоподвижный.

Был второй час ночи, обычно дежурные санитары палат в такое время спят. Мы, не задумываясь, открыли дверь, вошли в большую палату второго блока и уже наполовину прошли ее, как вдруг услышали громкий голос:

— Микола, а Михола, проснись! Пришли чужаки пайки воровать!

Послышались шаги санитаров, два человека погнались за нами. Была большая опасность, что они подымут шум, с нар послезают десятки голодных людей и устроют нам самосуд, как ворам, или поймают и передадут лагерным полицейским, а те — немцам и начнется кутерьма.

Нам и в голову не приходило, что так угрожающе может закончиться наше мирное шествие через палату.

Положение осложнялось тем, что оба мы были из других блоков. Нас сразу спросят:

— Зачем и как попали ночью во второй блок?

Не задумываясь, мы бросились бежать из палаты на лестницу. Надо было замести следы. Мы поднялись на третий этаж и уже на площадке услышали возмущенные голоса снизу:

— Гляди, Микола, их черт принес за чужими пайками, аж с третьего этажа!

Дальше погони за нами не было, мы вошли в общую уборную, передохнули а через некоторое время, наконец, выбрались во двор.

Днем я пробовал уснуть, мне казалось, что после ночных треволнений я просплю весь день. Товарищу по нарам — Филиппу я сказал:

— Филипп, кажется, я крепко заболел, ты не буди меня.

Филипп ни в чем не усомнился:

— Известно — простуда, одежда-то у нас плохонькая. До обеда я лежал, но сон не шел, покоя не давали мысли: что будет ночью?

День был очень томителен, к обеду время двигалось медленно, а после, похоже, — совсем остановилось. Когда человек занят, быстрей проходят недели, чем прошел этот день. [113]

С полудня похолодало, мог даже выпасть снег, но это было бы весьма некстати — на снегу остаются следы. Черные тучи закрыли небо, поднялся ветер. Мы опасались, как бы он не разогнал тучи и не повторилась бы вчерашняя история, но... шел дождь и было темно.

Вечером мы снова собрались во втором блоке. Роман Александрович был выдержанно спокоен. Поздоровавшись со мной, он сказал:

— Хорошо, что вчера не пошли, сегодня и бог перешел на нашу сторону, темно как по заказу!

Когда часовая стрелка перевалила за 21 час, Лопухин, не спрашивая меня, сказал Павлу Антоновичу:

— Спускайтесь вниз, готовьте выход!

Через час и мы с Романом направились к подкопу. И тут на меня надвинулась серьезнейшая опасность.

Мы спустились вниз, вошли в подсобную кладовку, откуда начинался подкоп, Роман спросил:

— Кто пойдет первым? Я ответил:

— Положено мне, но я не вижу входа. Стоявший тут же санитар сдвинул кадушку, и в глиняном полу обнаружилась, небольшая дыра. Роман сказал:

— Вот вход.

При моих габаритах было просто немыслимо поместиться в этой дыре.

Я усомнился, решив, что наш врач шутит, и стал рассматривать небольшое отверстие, стараясь уразуметь — как я туда пролезу? Заглянул вниз, там было темно, тянуло сыростью подземелья. Я просто растерялся.

Лопухин сказал:

— Давайте, я пойду первым.

Я попробовал спустить в дыру ноги, но санитар остановил меня и сказал:

— Надо вытянуть руки и в подкоп спускаться вниз головой.

Я попробовал так сделать, но мой крупный корпус все равно не вмещался в дыру.

У меня ноги подкосились — что же делать? Они уйдут, а я должен остаться?

Товарищи тоже заволновались. Отчаявшись, я сбросил шинель, сунул голову и руки в подкоп, стал, как крот, буравить землю. Песок за ворот сыпался, но земля не [114] резиновая, и отверстие не расширялось. Я решил: «Всю одежду сброшу, хоть и стужа и дождь. Голый, да уйду».

В следующий натиск я перекосил туловище, вытянул руки, Роман подтолкнул меня, корпус подался вниз, и я очутился в подземелье. Кругом было темно и сыро. Я пополз вперед и через некоторое время очутился в первой подземной «станции» славутского «метро». Горел тускловатый свет, можно было разминуться двум ползущим навстречу людям, можно было посидеть, по-восточному подобрав ноги под себя. Немного передохнув, я почувствовал руки и голову ползущего за мной Романа. Стало чуточку веселей, я снова пополз вперед.

Всего проползти надо было девяносто метров. Я двигался, пока не уткнулся в чьи-то ноги. Уткнувшись, остановился, прислушался. И вдруг услышал странно измененные земной толщей голоса. Наверху говорили, но кто — немцы или полицаи — в подкопе трудно разобрать.

Да, признаться, оно было и неважно. И те и другие были для нас одинаково опасны. Продвигавшееся впереди меня первое звено отряда «Восток» во главе с Павлом Антоновичем потому и залегло, что тоже услышало голоса охраны. В подкоп они спустились часом раньше, а к работам по открытию горловины все еще не приступали.

Лежавшие впереди люди молча тяжело дышали. Наверно, не у одного меня мелькнула страшная мысль: а вдруг засада? Вылезешь из подземелья, а тебя — стук по голове! — и потащат в гестапо. А утром для устрашения и назидания на воротах «Гросс-лазарета» повесят.

Когда в подкоп спустились еще несколько десятков человек, доступ воздуха почти совсем прекратился и люди стали задыхаться. Надвигалась катастрофа, мы без всякого гестапо могли погибнуть под землей от удушья. Свет в подземелье погас. Я передал в хвост:

— Двоим последним выйти к проволоке и посмотреть, что происходит.

Ответа мне не передали. А разговор над нами не прекращался, слышался и смех. Как же горько было его над собой слышать!

Тянулись бесконечно долгие минуты тяжкого томления, многие были близки к обмороку. Казалось, мы в подземелье лежим уже целую, вечность. Я слышал стоны: [115]

— Задыхаюсь... дайте воздуха...

Но никто никому не мог помочь, все лежали плашмя, впритык, ни повернуться, ни подняться не позволял диаметр норы. Выход был один: открыть горловину, но мы медлили и ждали, никому не хотелось попадать в лапы гитлеровцев. Я сам боялся потерять сознание и, прильнув губами к сырому песку, пытался высосать из земли хоть чуточку воздуха и свежести.

В такую тяжелую минуту ни в коем случае нельзя терять управления своими чувствами, и я старался рассуждать: «Разговор и смех охраны... Значит, это не засада. В засаде должна быть тишина. Да, но вдруг они так уверены в успехе, что даже не считают нужным скрывать? Может быть, и так...»

Вся жизнь, что любил, за что боролся, — все промелькнуло в уме, пока мучились мы в подземелье.

Наконец голоса вверху умолкли, почему-то стало легче дышать. Потом выяснилось — десятки людей выползли назад, тоннель опустел и стал поступать воздух. Я передал Роману: «Узнайте, кто ушел и что происходит у проволоки». Ответа снова не последовало. Спустя немного времени мне передали: «Сзади осталось не больше пяти человек, остальные уползли в корпус».

Наверху было тихо. Я передал команду: «Приступить к работам!» Прошло еще много тяжелых минут, но дышалось уже легче. Наконец, Павел Антонович сообщил: «Горло открыто, иду наверх».

Я передал Роману: «Все наверх!» Словно дрожь прошла по тоннелю. Как только открыли горловину, люди ожили. Жизнь возвращалась! Мы поползли вперед.

Уткнувшись головой в земляную стену, я почувствовал струю свежего холодного воздуха. Я уже приподнял было голову, как вдруг чья-то рука цепко схватила меня за ворот и с силой толкнула вниз. По телу у меня мурашки поползли.

Еще раз попробовал поднять голову — нет, держат за шиворот цепко!

И вдруг эта же рука сильно потянула меня теперь уже наверх. Последней мыслью было: «Будь, что будет...» Я подтянулся последний раз, встал на ноги и — очутился наверху. Холодный ветер, дождь и много свежего свободного воздуха. [116]

Нащупав рядом Павла Антоновича, я вздохнул облегченно. Кругом было темно, от забора доносились удаляющиеся шаги охраны.

Я спросил Павла Антоновича:

— Где люди?

— Пробираются к лесу, — ответил он.

Вылез наверх и Роман.

Мы поползли. Миновав шоссе, встали и насколько могли быстро и бесшумно зашагали к лесу. Лагерный голод и нервные потрясения подействовали на мое зрение, я плохо видел. Зная это, Роман Александрович смотрел за двоих и старался на ходу рассказать мне обо всем, что нас окружало.

Пройдя метров четыреста, мы стали выдыхаться, надо было остановиться и передохнуть, Я спросил Романа:

— Ну, как?

— Да как в плохой бане, — не мылся, а мокрый.

Но все же невероятное напряжение последних суток понемногу спадало — самое опасное было позади.

Мы подошли к сборному пункту первого отряда. Там, настороженно оглядываясь, уже сидели человек шесть, Из подкопа подходили все новые и новые люди. Я сказал Роману, что нужно послать двух товарищей для обследования места и проверки последнего забора.

— Помните, через забор может быть пропущен ток высокого напряжения!

Два человека направились к забору на разведку.

Подошли еще несколько товарищей. Неожиданно в воздух взвилось несколько ракет, осветивших все поле. Мы попадали на землю. По лагерному валу шли два вооруженных немца. О захвате оружия сейчас нечего было и думать. Одна была мысль — лишь бы нас не обнаружили. Ракеты неверным мерцающим светом освещали темную землю, но немцы, видимо, пустили их просто для острастки. Так мы и расстались с ними благополучно.

Мы ждали еще несколько десятков человек, которые должны были подойти из подкопа на сборный пункт, но люди не шли. Близился рассвет, дорога была каждая минута; я посоветовал Роману Александровичу послать надежного товарища к подкопу — возможно, люди просто заблудились в темноте.. [117]

— Сходи-ка, Коля,— просто сказал Роман одному пареньку-фельдшеру, как будто речь шла о том, чтоб лекарство из аптеки принести.

Николай встал и ушел.

Прошло минут пятнадцать, раздался выстрел, за ним другой. Несколько человек вскочили, собираясь бежать, но, услышав команду: «Ни с места, садись!», — снова опустились на землю.

Кто-то сказал с тоской:

— Неужели погоня?

Но прошло еще некоторое время, в лагере было тихо. Мы уж подумали, что, возможно, оставшихся схватила охрана. Жалко было отчаянно и Колю, и Павла Антоновича, дежурившего у горловины.

Люди стали беспокоиться, торопить с уходом в лес. От проволочного забора вернулся один разведчик и сообщил, что ток через забор не пропущен.

Мы все-таки решили еще подождать и, наконец, услышали шаги. Подошли Павел Антонович, Коля, а с ними еще три или четыре человека.

— Все, — сказал Николай как ни в чем не бывало.

— А где ж остальные?

— Вот этих я стащил с нар, — так же спокойно пояснил Николай. — Тоже никак не хотели лезть обратно в подземелье. А остальных не нашел.

— Я ведь не мог там долго оставаться, — закончил он едва ли не извиняющимся тоном.

Оказалось, Коля — ни мало ни много! — не только вернулся к подкопу, но снова пролез через всю «трассу» и даже во втором блоке побывал. О выстрелах он сказал, что, очевидно, выпалил случайно кто-то из охраны.

Дальше ждать было невозможно и бессмысленно. Мы двинулись к последнему забору. Впереди — разведчик, за ним я с Романом и остальные. Хвост небольшой колонны замыкали Павел Антонович и Коля. На колючий забор накинули шинель, и, помогая один другому, все перебрались.

Вошли в рощу, нас обдало свежим запахом сосны и хвои. Ночь была темная, ветер утих. Как просторно, как душисто было в роще!

За все шестнадцать месяцев плена я первый раз радостно вдыхал свежий, свободный воздух и не мог надышаться. В роще мы вырезали палки, оставив на них [118] сучки, в карманы набрали песку. Это было наше первое оружие на случай встречи с врагом. Теперь предстояло перебраться через реку Горынь, войти в лес, затем раздобыть настоящее оружие и расстаться с сучками — оружием древних времен.

Из рощи наш маленький отряд двигался уже по-военному, с мерами охранения. Впереди метрах в семидесяти — ста шел парный дозор, позади на расстоянии видимости двигалась охрана тыла. Каждый знал, что ему делать при встрече с врагом. Одни должны были нападать и сыпать песок в глаза фашистам, другие обезоруживать.

По плану мы намеревались пройти мост через приток Горыни, куда немцы, по словам жителей, иногда высылали засаду. Обойти его было невозможно.

После небольшой разведки установили, что верхний настил из досок снят, часовых или засады не заметно. С большой опаской стали мы пробираться по скользким балкам моста. Прошли благополучно. Огородами обогнули небольшую деревню и по проселку двинулись на юго-запад.

Дышать легко, морозный ноябрьский воздух придавал бодрости, свобода преумножала силы. Пока все шло хорошо, лагерь остался далеко позади. Похоже, у людей даже походка, даже лица сразу изменились.

Шли быстро. Один пожилой мужчина стал отставать — открылась старая рана на ноге. Он сказал, что не хочет быть помехой, и просил его оставить. Но люди подхватили товарища под руки и потащили на себе. Решили: если уж совсем не сможет двигаться, помочь ему добраться до ближайшей деревни и там сдать на попечение жителей.

Перед рассветом нам попались женщины, видимо местные колхозницы. Они-то и рассказали нам, где перейти реку Горынь и как пробраться в лес,

Занимался рассвет.