„Метро" в Славуте

Десятки, сотни тысяч пленных гибли в гитлеровских тюрьмах, лагерях и так называемых лазаретах. Гибли неминуемо, и это быстро становилось понятно всякому, кто попадал на фашистские «фабрики смерти». Естественно, что желание уйти из плена было единственной целью. Люди рисковали всем: безоружные нападали на конвой, пробирались сквозь колючую проволоку, под носом охранников пытались убегать во время транспортировки с каторжных работ.

Когда пришел эшелон из житомирского лазарета в Славуту, немцы пустили слух, что привезли штрафников. Такая «реклама» привлекла к нам внимание многих. Особенно же заинтересовался житомирскими делами пленный, молодой врач Лопухин.

О человеке этом можно и нужно сказать много хорошего. Роман Лопухин — одна из самых светлых личностей, виденных мною за долгую жизнь. Сколько людей обязаны ему, его стойкости и отваге своим здоровьем, жизнью и даже больше чем жизнью — освобождением!

Уже на свободе я узнал его нехитрую биографию.

Вот она. Роман Александрович Лопухин родился в 1916 году в Донбассе в небольшом городе Чугуголь.. Он русский, отец его работал врачом на руднике, мать учительствовала. В годы гражданской войны отец Романа лечил тифозных больных, сам заразился и умер. Мать переехала с маленьким Ромой в Краснодар, где поступила преподавательницей английского языка в пединститут. Рома кончил в Краснодаре среднюю школу и, избрав специальность отца, поступил в медицинский институт. Став в 1940 году врачом, Роман ушел в Красную Армию.

С первых же дней войны молодой врач вместе с полком попал на фронт и лично участвовал во многих боях.

Осенью 1941 года на Украине под Борисполем во время боя Poмaн Лопухин был вместе с ранеными взят в плен. Немцы направили его в Шепетовку, а позднее в Славуту, где он как мог и лечил пленных, А как выяснилось позднее, этот хрупкий, с очень чувствительной душою молодой человек смог многое... [87]

Услышал я о нем впервые при следующих обстоятельствах.

Однажды мне посчастливилось необыкновенно: я достал книгу. Была она растрепана, зачитана до дыр, без обложки, но судя по тому, что ее передавали из рук в руки, от одного «поколения» заключенных к другому и не жгли на цигарки, книга считалась ценной. Повествовалось в ней о каких-то древних рыцарских делах и походах. Я только начал «входить в курс». Утренний обход лазарета немцами был закончен, и можно было рискнуть почитать без опаски.

Надо сказать, что гитлеровцы очень подозрительно и настороженно относились к пленным, которых заставали за чтением. Читаешь — значит, о чем-то еще думаешь. А думать пленному не полагалось.

Найдя по мере возможности укромный уголок, я расположился с книгой во дворе. Ко мне подошел мужчина средних лет с небольшими рыжеватыми усами и улегся рядом, довольно бесцеремонно пяля свои голубые глаза в мою книгу.

Я понял, что уединиться не удалось. Спросил подошедшего, почему он хромает;

— Результат войны? Он охотно ответил:

— Был тяжело ранен в ногу. Теперь вот рана зажила, а хромота осталась.

Я посоветовал пленному поговорить с «медициной», может быть, как-нибудь помогут вылечиться.

— А то как же к жене вернетесь с таким дефектом? При воспоминании о доме у него сразу лицо засветилось и глаза засияли. Он сказал:

— Лишь бы живым вернуться, а жена примет. Не важно, что хромой, она у меня не трепушка.

Мы как-тo очень легко, доверительно разговорились. О медицинских работниках нашего блока он отзывался подчеркнуто уважительно. Выяснилось, что и сам он фельдшер.

Я сказал:

— А я думал, что вражеская пуля: нашу медицину обходит.

Он ответил тоже шуткой:

— Пуля-то, может, и обходит. Меня осколком мины ранило. Наши отступали. Вот я на поле и остался. [88]

Возникла пауза, но я уже чувствовал, что разговор на этом не кончится.

Фельдшер поинтересовался, что я читаю. Я показал ему свою книгу без начала и сказал: — Хорошая книга. Героики много. Он сказал как бы между прочим:

— В романах-то все хорошо, в жизни часто не так получается. Но и в жизни Романы есть хорошие.

Последнее существительное во фразе он так подчеркнул, что я, конечно, спросил его, о каком Романе идет речь.

Фельдшер рассказал мне о старшем враче второго блока Романе Александровиче.

Так познакомился я в этот день с двумя чудесными людьми, настоящими патриотами, с одним — воочию, а о другим пока заочно.

Дня через два фельдшер снова нашел меня во дворе и передал мне потихоньку пайку черного хлеба. Я отказался взять хлеб на том якобы основании, что боюсь располнеть, трудно будет передвигаться.

— А куда вы, собственно, собираетесь двигаться?

— Да мало ли куда можно двигаться летом? Вокруг лагеря лес...

Больше они меня не испытывали. В следующую нашу встречу фельдшер рассказал мне о подкопе во втором блоке.

Понятное дело, что после этого сообщения меня ни днем ни ночью не покидала мысль о работе пленных под землей, a также и опасения, как бы не повторилась житомирская история. Одно время я даже начал подумывать о переводе во второй блок, но потом установилась крепкая, деловая связь с Романом Лопухиным и надобность в переводе отпала.

История подкопа во втором блоке была такова.

Еще до прибытия наших «житомирцев» Роман Лопухин начал сколачивать вокруг себя хороших, надежных людей. Во втором блоке, где он был старшим врачом, размещалось более полутора тысяч пленных с желудочно-кишечными заболеваниями. Многие из них были к тому же ранены, раны при голодной диете, естественно, долго не заживали. Во второчи блок попала и часть «штрафников» из Житомира, привезших слух о подкопе, который крайне заинтересовал Романа Лопухина. [89]

Так зародилась идея сооружения подкопа и во втором блоке.

Можно только удивляться изобретательности, четкости организации и тому размаху, который приняла работа по подготовке к побегу в условиях голода, слежки и угрозы пыток и виселицы.

В мае была произведена рекогносцировка всего подземного хозяйства и решены некоторые организационные вопросы. В июне приступили к сооружению подкопа. Душой и главным руководителем подземного «микрометро» стал Роман Лопухин, который очень умело использовал некоторую свою власть, с одной стороны, а с другой — отличное знание людей. Вот когда пригодилась заранее и тщательно отобранная им группа!

Лопухин специально интересовался причинами провала плана массового ухода пленных в лес в Житомире.

Из рассказов пленных «житомирцев» было известно, что провал произошел, когда все уже было готово, причина — слабая конспирация. Поэтому в Славуте с первых же дней вопросам секретности работ было уделено большое внимание.

Надо было прорыть из блока через весь двор метров 70 да еще метров 20 за проволоку. Предстояло вынуть и скрыть под землей же тонны грунта. Для этого были приспособлены бездействующие канализационные трубы первого и второго блоков и ответвления трубы, идущей на общую кухню. Для транспортировки земли были сделаны салазки из досок. Лямки для салазок плели из рубцов одежды мертвецов. Когда подземный тоннель увеличился, потребовалась вентиляция. В значительной части она была осуществлена. А в последнее время был даже проведен из кухни свет. Конечно, все было сделано, как говорят, на живую нитку и часто подводило. Но ведь надо помнить, что такие «грандиозные» работы проводились скрыто от немцев и полиции, хотя и, в полном смысле слова, под носом у них. К работам были привлечены более двадцати человек. Точное количество участников знал только врач Лопухин, остальным были известны лишь несколько человек, с которыми они непосредственно связывались по работе. По документам врача Лопухина, которые позднее стали известны, активное участие в подкопе принимали: Стасюк П. А., Кузенко П. А., Чистяков А,, Мериков Н. А., Федоров Г. К., [90] Остапенко Г. П., Аликов Г. И., Иванов О. Л., Бухляев Г. П. и другие. По словам работавшего на сиг-нально-контрольном пункте Липскарева Н. И., в подземных работах принимали также участие Щеглов, Шишкин В. А., Чигрин, Лукаш, Кротков и Панков.

В сооружении подкопа участвовали пленные самых разных национальностей, возрастов, воинских званий и специальностей, партийные и беспартийные большевики.

Липскарев Николай Иванович был член партии, в армии занимал должность начштаба полка, в мае

1942 года он был ранен и попал в плен.

Другие товарищи попали в плен в разное время и в разных пунктах, кто в Севастополе летом 1942 года, а кто уже в Харьковской операции.

О политруке Чистякове, как и некоторых других лицах, принимавших участие в подкопе и побеге, у меня, к сожалению, нет подробных сведений. В плену мы ведь не всегда называли друг друга по фамилии, а часто настоящих фамилий и вовсе не знали. Всему критерием была не анкета, а отношение пленного к врагу.

По этому показателю люди сближались или сторонились друг друга, хотя в свое время были в одной армии и жили на одной земле. На одном поле растут и созревают разные культуры. Растет пшеница, гречиха, но попадается чертополох и крапива — крапивы мы остерегались всячески, при всяком удобном случае вырывая ее из поля вон.

Сама подземная дыра была небольшая, в ней мог поместиться в одежде один человек и то лишь в лежачем положении. Для разминки ползущих навстречу людей устроено было несколько «станций». Размеру «станций» были несколько больше, чем сам подкоп, на «станции» можно было сидеть. Условия работ были невероятно трудны. Рыли, точнее буравили или прогрызали грунт ножами, стамесками и самодельными лопатками. Часто такой человек-крот задыхался, шла горлом кровь, он отползал на «станцию», и если после передышки мог, то снова рыл, но бывали частенько случаи, когда такого строителя укладывали на нары и в течение нескольких дней он с трудом приходил в себя. Работы продолжались с перерывом с июня по ноябрь

1943 года. Когда потребовался обшивочный материал, врач Лопухин добился у немцев разрешения убрать [91] часть нар, поставив вместо двух-, трехъярусных нар, на которые не могли взбираться тяжелобольные, кровати. Доски и столбы от нар пошли на обшивку подкопа.

Для маскировки Роман предложил открыть столярную мастерскую, в которой изготовлялись самые различные предметы, в том числе посылочные ящики для отправки немцами продуктов в Германию, ремонтировалась мебель. Умудрились даже делать скрипки, которые пользовались успехом у гитлеровцев. Роман Александрович сам был музыкант и мастер на все руки. Он часто мне говорил:

— Вот кончится война, пойду в оркестр Большого театра.

По мере продвижения подкопа потребовались новые люди, новые специалисты. Надо было обшить проход — в ход пошли разобранные нары. Потребовалось освещение — в группе появился электрик. Так рос и ширился наш маленький коллектив. После того как подземные работы начались уже во дворе блока, потребовалось постоянное наблюдение и связь работающих под землей с теми, кто был наверху. Так появился контрольно-сигнальный пункт, который наблюдал во время работ за тем, что происходит на поверхности, и в случае надобности сообщал по трубе в подземелье о немедленном прекращении работ или о возобновлении их. Дежурить на этом контрольно-сигнальном пункте Лопухин поручил Николаю Ивановичу Липскареву.

Во второй половине июля у нас произошла «скандальная история», как потом именовали этот случай в разговорах между собой строители подкопа.

В лагерь прибыла какая-то комиссия из гитлеровского начальства. Гитлеровские чины со свитой, оживленно разговаривая, направились в первый корпус через двор второго блока. В это время наш пленный заметил, что земля в одном месте стала как бы оседать, чуть ли не на пути комиссии явно образовывалась воронка, Пленный тотчас снял свою шинель (невзирая на погоду каждый из нас все имущество носил при себе, благо его немного и было) и накрыл ею воронку. Упала, дескать, с плеч, и может, расстелил, ложиться собрался...

Как только комиссия прошла, он побежал, доложил Роману, и тот принял надлежащие меры. На будущее [92] были даны указания — опустить тоннель глубже, поскольку во дворе блока слабый грунт.

Тогда-то, кстати, был организован и стал функционировать контрольно-сигнальный пост Николая Ивановича Липскарева.

Рассказывая мне эту историю, фельдшер Саша улыбался и головой качал:

— Теперь-то вот нам смешно, а сколько было страху и паники! Хорошо, во дворе свой человек оказался, сам на стройке «метро» работает. А то бы — провал!

«Строительство» наше шло, а жизнь в лагере текла своим чередом, гитлеровцы свое «дело» тоже делали. В конце июня в Славуте развернулись события, от которых даже нам, к фашистской бесчеловечности привыкшим, в теплые дни стало холодно.

Во всех шести корпусах «Гросс-лазарета» неожиданно появились случаи заболевания холерой.

Услышав о страшной гостье, мы приуныли. Легко можно было представить себе, как пойдет она косить людей в этих чудовищно антисанитарных условиях. А как же не хотелось ложиться в траншею за колючей проволокой теперь, когда подкоп обещал вывести иас живыми за ту же проволоку!

Однако далее события развернулись как-то, я бы сказал, странно. Выяснилось, например, что еще до появления страшной болезни немецкая администрация провела подготовительные работы в лазарете и только после этого «пожаловала болезнь». Уже в самом начале мы почувствовали странное поведение, с одной стороны, фашистов, с другой — холеры. Холера была какая-то ручная, немцев она не трогала, зато каждый заболевший пленный непременно умирал, к пленным она была беспощадна. Люди корчились от боли, хватаясь за животы, синели, температура резко поднималась, и очень быстро наступала смерть.

Характерно, что в рабочих корпусах, располагавшихся рядом с лазаретом, шла обычная жизнь, режим не менялся, не было ни карантина, ни холеры.

Первый корпус до карантина числился легочным, в нем находились чахоточные больные, но к концу июня всех туберкулезных больных перевели в шестой корпус, освободив первый корпус полностью для новой гостьи — холеры. Этого мало. Первый корпус основательно отделили, [93] от остального лазарета высоким внутренним забором из колючей проволоки, к калитке вместо полицейского поставили фашиста, вооруженного автоматом и пистолетом, ввели на территорию корпуса и разместили на постоянное жительство отделение немецких автоматчиков.

Все это было сделано заблаговременно, до первых случаев заболевания.

Когда холера появилась, о каждом случае заболевания врачи обязаны были немедленно доносить немецкому начальству, заболевшего тут же уносили в первый корпус, куда доступ был закрыт для всех пленных, даже врачей. Иногда первый корпус навещало высокое фашистское начальство, которое специально приезжало для этой цели в лазарет. Однажды немецкие специалисты прилетели в Славуту самолетом и после какой-то манипуляции сразу улетели. В рабочем лагере в этот период находилось больше 120 врачей, многие из них были эпидемиологами, но немцы не привлекали их к лечению больных.

Это выглядело особенно непонятно, если учесть панический страх немцев перед всеми инфекционными заболеваниями.

Обычно первый тяжелый приступ болезни начинался спустя некоторое время после употребления баланды, иногда — после «утреннего кофе».

В последнее время нередко можно было наблюдать такую картину. Голодный человек получил пищу, но не ест, чего-то выжидает, поглядывая на тех, кто сидит на нарах и уже принялся за баланду и суррогатный хлеб. Когда все кончат есть, он еще подождет, посмотрит, не корчатся ли поевшие люди. Если все в палате спокойно, никто не стонет, тогда уж начинает есть и он.

Баланду раздавали, казалось бы, из одного котла всем, однако заболевали люди не одновременно.

Первое время мы думали, что заболевают и умирают только очень истощенные и больные пленные, но после того, как, приняв пищу, умерли несколько жирных полицейских, этот довод потерял логическую силу. Стало ясно — в пищу русским, и пленным, и полицаям фашисты подсыпают отраву в разных дозах и в разное время. Очевидно, идет подготовка к бактериологической войне и гитлеровцы используют пленных, как подопытных [94] животных. Вот почему холера немцам родная, они ее не боятся и она их не трогает; вот почему к лечению болезни не допускаются русские врачи.

Надо ли говорить о том, что общая смертность в лазарете с появлением этой болезни резко повысилась. Две пароконные повозки буквально не успевали вывозить трупы.

Для нас навсегда осталось тайной — скольких человеческих жизней стоил этот «эксперимент».

Месяца через два холера прекратилась так же неожиданно, как и началась. Карантин был снят. В лагере потекла обычная жизнь. Радовало нас только одно — слухи об успехах частей Красной Армии на всех фронтах и ход работ по подкопу.

Конечно, во время карантина и строительство наше несколько подзадержалось, а связь с внешним миром — и без того очень зыбкая — почти прервалась.

Только изредка пленным рабочим удавалось перекинуться несколькими словами с пастухами, иногда рисковавшими подходить к участкам, где рылись траншеи для новых покойников.

Пастухи приносили вести о партизанах. Пленные, измученные голодом и каждодневным зрелищем мучительной смерти товарищей, ждали как избавления нападения партизан на лагерь-лазарет.

Помню, в эти дни в лазарет попала местная оккупационная шепетовская газетка. Вся она была пропитана злобой, ложью и ядом. Кроме всего прочего, в ней было напечатано немало опровержений. Оккупанты, кстати, с жаром опровергали сообщения наших газет о том, что немцы насильно увозят украинскую молодежь в Германию.

Не прошло и двух — трех дней, как однажды утром мы услышали вдруг звуки духового оркестра. Оркестр этот был организован летом из пленных рабочего лагеря.

Оказалось, по дороге из Славуты на Шепетовку гитлеровцы под конвоем гнали молодежь — подростков и девушек. Впереди шло фашистское начальство, по бокам колонны — сильный конвой из гитлеровских автоматчиков и немецкие овчарки.

Позади колонны двигались плачущие матери, родственники. [95]

Над людьми висела густая пыль, раздавались звуки каких-то развеселых мотивов.

Дико это все было до крайности. Ну зачем понадобилось гитлеровцам музыкой пленных невольников тешить будущих каторжан?

Кто-то из оркестра сказал потом нашим больным:

— Уж очень они кричали, плакали, по всему району небось слышно. За трубами-то хоть немножко глуше было...

Понятно, что после такого зрелища сообщения оккупационной газеты разъяснений не требовали.

Но гитлеровцы между прочим, все-таки не отказались полностью от намерений как-то «распропагандировать» хотя бы часть пленных и привлечь их на свою сторону.

Так произошел однажды инцидент, который стал потом известен всему лазарету под наименованием «Агитация со свистом».

Близилась осень, дни стояли на наше счастье хорошие, теплые. Страшно было вспоминать о прошедшей зиме, нетопленых камерах, вечном ознобе. Кроме солнца, может и теплее, чем оно, грела мысль о том, что новую зиму удастся встретить на свободе.

Подошел новый эшелон раненых и больных пленных, и мы узнали о положении на фронтах. Везде фрицев били. Лоскуты привезенных армейских газет зачитывались до дыр. Расходовать обрывки наших газет на закурку считалось преступлением. Немцы ходили явно невеселые, особенно те, которые побывали в отпусках и видели разрушения и пожары, — добрались-таки наши летчики до фашистского логова.

Рядом со мной на втором ярусе нар четвертого блока лежал пожилой человек лет сорока пяти. Он был немного глуховат после контузии, звали его Филиппом. До войны Филипп работал грузчиком на товарной станции Ростов-на-Дону. Он был небольшого роста, коренастый, неказистый собой и очень любознательный. На меня он произвел впечатление простого и честного человека, с нашей мужицкой сметкой и чуточку с хитринкой.

Мы часто с ним подолгу разговаривали на разные житейские темы. Я разъяснял ему смысл политических событий тех дней. Обычно Филиппа удивляло, почему я [96] мало хожу по лагерному двору, все время сижу или лежу и читаю. Один раз он совсем был огорошен, когда я отказался от присланного мне неведомо кем котелка хорошей баланды, и прямо сказал:

— Иван Федорович, вы не обижайтесь на меня, но при нашем голоде отказаться от котелка хорошей, да еще мясной баланды может только круглый дурак.

Филипп стал с неприкрытой злобой потешаться надо мной:

— Вы утром сегодня ели ветчину или, скажем, кpaковскую колбасу, что отказываетесь от супа? Не хочешь сам, отдай другому, скажем — мне, я спасибо скажу.

Однако в дальнейших наших беседах Филипп уже высказывался без злобы и даже согласился со мной, что человек — не просто животное, которому только пища нужна; что брать подачку от незнакомого человека в лагерных условиях опасно, что таким-то путем и начинают подкупать слабых духом людей.

Однажды в наш лазарет явился власовец в звании немецкого подпоручика. На рукаве его мундира красовалась эмблема «РОА», обозначавшая «русская освободительная армия». Пленные по своему расшифровали эти буквы, в подражание известной песенке про Колчака, бытовавшей в частях молодой Красной Армии:

«Сапог английский, табак турецкий, Мундир японский, правитель омский».

Песенка про вояк из «РОА» звучала так:

«Мундир немецкий, табак турецкий, Язык — наш, русский, а воин... прусский».

Власовец пришел в лазарет агитировать пленных последовать его примеру и записаться в «РОА». Когда этот подпоручик явился, Филипп был уже достаточно подкован для того, чтоб беседовать с «агитатором».

Хорошо одетый власовец вошел в наш двор. Филипп немедля направился к группе пленных, где изменник начал свою агитацию.

Власовец горячо распространялся о том, что их хорошо одевают, кормят да еще платят им деньги. Как бы жалуясь, Филипп сказал:

— А нас вот голодом морят. [97]

Подпоручик приободрился, решив, что правильно нащупал у голодных людей слабую струнку. Он сказал, что хорошо знает голодную жизнь за колючей проволокой, так как сам три месяца назад был пленным и голодал.

Немецкому унтеру, очевидно, нравилось содержание беседы, он кивал головой, изредка повторяя: «Гут, гут!» Из толпы послышалось:

— А кто же вас хорошо кормит, одевает да еще денежки вам платит?

Власовец опрометчиво ответил:

— Немцы.

Снова из толпы спросили:

— И за что же, за какие заслуги «благодетели» вас так балуют?

Раздался смех, кто-то свистнул. Послышалось:

— Знаем мы этих благодетелей. Тебе-то как не стыдно смотреть нам в глаза?

Вопросы сыпались уже беспрерывно, «агитатор» не успевал отвечать. Снова раздался свист. Изменник, видно, не ожидал такого оборота, унтер тоже поглядывал по сторонам с возрастающим гневом. Власовец грубо спросил стоявшего рядом Филиппа, который тоже задал ему несколько вопросов, кто он такой.

Филипп спокойно ответил:

— Пленный, а до армии был грузчиком на железнодорожной станции. Я не такой образованный, как вы, господин.

Опять свист и смех... Поняв, что власовец окончательно провалился, унтер-офицер поспешно увел предателя.

Не успела по лазарету разнестись весть о власовских вербовщиках, как надвинулась на нас серьезная опасность.

Как-то утром в конце августа мы увидели, что из рабочего лагеря вдоль забора «Гросс-лазарета» шагают человек 20 рабочих с лопатами и ломами на плечах. Рабочую колонну сопровождали немецкие автоматчики. Впереди шел гауптман, за ним унтер-офицер с овчаркой. Гауптман все время посматривал в сторону лазарета и что-то говорил, показывая унтеру на корпуса. Шли они [98] от шестого блока медленно, как бы прощупывая, остановились у второго блока. Постояв и поразмыслив, гауптман шагами отсчитал метров 40 — 50 вдоль забора, отошел за сторожевую дорожку и приказал рыть траншею. Все это делалось днем, при ярком солнце и, естественно, привлекло внимание всех пленных. Непосвященные люди недоумевали, что за бессмыслицу выдумали немцы. Им и в голову не приходило, что немцы ищут подкоп и выход из лагеря.

Один из пленных украинцев сказал своему дружку:

— Бач, Мыкола, нимець сказывся, це воны копають окоп вид партизан, уж дуже воны их бояться!

Но мы-то, участники строительства, мгновенно поняли, что на сей раз немцы поступают вовсе не бессмысленно. Можно представить себе, что мы переживали, глядя, как ретиво взялись гитлеровцы за землю!

Роман внимательно проследил за рытьем траншеи и убедился, что немцы роют как раз в том направлении, куда ведется подкоп.

Положение создалось действительно архиопасное. Некоторым нашим товарищам провал подкопа казался уже неизбежным.

С сообщением об этих разговорах и явился ко мне утром наш постоянный связной фельдшер Саша.

Я заметил его еще издали. Сашина хромота, как мне показалось, стала еще заметнее, он шел быстро, опустив глаза в землю, никого и ничего не замечая. Я пересек двор, вышел ему навстречу.

Волнение Саши несколько утихло. Он коротко передал о настроении пленных. Я спросил:

— Точно ли выведена головная часть хода за забор?

Саша утвердительно кивнул. Оба мы инстинктивно посмотрели в сторону ведущихся работ, потом в глаза друг другу. Я спросил:

— Есть ли паникеры? Саша ответил:

— Большинство молчит. Но настроение у всех подавленное.

Особенно предаваться раздумьям у нас временя не было. Я велел Саше передать Роману, что, во-первых, необходимо вытравить всяческие упаднические мысли о провале подкопа; во-вторых, прикрепить к паникерам твердых, надежных людей, сделав так, чтобы паникеры [99] не оставались одни со своими мрачными мыслями; в-третьих, под вечер я бы очень хотел лично встретиться с Романом и потолковать с ним.

Само собой разумеется, что все работы под землей надо было временно прекратить и ход в «траншею» заложить каким-либо хламом.

Я еще посоветовал Саше поручить наблюдение за действиями и поведением немцев наиболее твердой и стойкой части товарищей. Остальных нагрузить какой-нибудь работой или уложить спать, чтобы они не глазели попусту и не переживали.

После нашей беседы фельдшер повеселел, да и мне тоже стало легче. На прощание я сказал Саше:

— Крепитесь, ребята! Не такие виды большевики видывали!

Так мы и разошлись. Саша поковылял к себе, предварительно для маскировки побывав в аптеке. Уже уходя, он в шутку сказал:

— Все хорошо. Вот как бы команды не перепутать!

Я ответил, что Швейк всегда все путал, но и он главного, что касалось его шкуры, не забывал.

Саша ушел. Время тянулось медленно. Я сам старался не смотреть на немцев за оградой, но как ни крепился, а все-таки через каждые пять — десять минут так и тянуло глянуть, что происходит за проволокой.

Около одиннадцати часов дня я опять отправился посмотретъ, что делается у второго блока. В это время немцы сняли с траншей примерно половину рабочих и направили их к маленькой деревянной кухне, расположенной против третьего блока. Подходило время обеда, из корпусов шли рабочие с большими деревянными бадьями на общую лазаретную кухню за баландой.

Хоть было и очень голодно, но даже баланда теперь меня не привлекала. Меня интересовало, куда пойдут люди за оградой и что они станут делать.

Рабочие с лопатами остановились у деревянной кухни и снова принялись рыть. Когда я это увидел, куда как спокойнее стало на душе: ясно, что немцы не были точно осведомлены о месте нахождения нашего подкопа.

Принесли и роздали баланду, я оставил котелок на попечение Филиппа, а сам опять пошел взглянуть, что происходит.

Теперь немцы копали уже в двух местах: против второго [100] блока и против рабочей кухни. Я укрепился в своем предположении: к немцам попали смутные сведения о подкопе — может быть, снова завелся какой-то прохвост и доносчик. Но если они приступили к рытью траншеи против рабочей кухни, значит, точное место подкопа им неизвестно.

Между прочим, к деревянной кухне немцы сунулись с поисками подкопа не случайно. Кухня эта и нам и им была памятна.

Она располагалась к забору ближе других построек. Именно здесь больные часто заговаривали с охранниками, а однажды ночью мы даже решились резать колючий забор — хотели устроить побег. Поначалу вроде что-то получалось. Один из товарищей пообещал полицаю-охраннику кожаные сапоги, если тот не будет чинить препятствий нашему выходу за проволоку.

Эта переговорная канитель длилась около недели и затем... провалилась. Вначале охранник запросил было непомерную для нас цену, потом сказал, что передумал и пойдет с нами в лес, а оружие свое бросит. Мы обещали взять его с собой при условии, что оружие он передаст нам — бросать оружие нельзя, в лесу оно нам очень пригодится.

Охранник согласился, назначен был вечер побега, все собрались. А когда стали резать проволоку, немцы нас обстреляли. Мы разбежались, ночь всех укрыла, наивный план побега сорвался. Уже позднее выяснилось, что вечером немцы сменили часовых.

Вот почему, думаю, запомнилась немцам деревянная кухня и подкоп они тоже стали искать поблизости от нее.

Мучительно долго тянулся этот грозный день. Понятно, что никого из нас не оставляла тревога. Смерклось, работы прекратились, немцы увели рабочих в лагерь.

Гнетущая, тяжелая надвигалась ночь. Многие пленные в эту ночь не спали, слушали каждый шорох. Каждому думалось: «Подойдет сейчас к тебе фриц с полицаем и уведет тебя, раба божьего, в неизвестность, а там — прощай, жизнь!»

Помимо всего прочего, меня еще беспокоило, как-то произойдет встреча наша с Романом. Ведь до этого дня мы с ним общались только через связных, никогда в глаза не видя друг друга.

Обычным местом всяких сборищ у пленных были общие [101] уборные — они заменяли нам клубы, курительные комнаты, базары. На этих так называемых «биржах» пленные выменивали друг у друга все — махорку, пайку хлеба, брюки, гимнастерку, обувь. Там вечно стоял галдеж, было накурено, все о чем-то спорили, шептались, а то и просто балагурили. Находились весельчаки, которые забавляли других различными анекдотами, иной раз с очень «длинной бородой». Хотелось людям хоть как-то отвести душу. Вот в таком месте, на втором этаже, в правом крыле четвертого корпуса, и была назначена первая наша встреча с врачом Романом Лопухиным.

В сумерках я вошел в уборную и сразу заметил незнакомое мне лицо. Человек стоял у стены один, не ввязывался в разговоры, не курил. Я посмотрел незнакомцу в глаза, но ничего не сказал, прошел мимо. Потом со стороны снова поглядел на незнакомца. Он стоял по-прежнему спокойно, прислонясь к стене, но весь был сосредоточен. Чувствовалось — кого-то ждет. Наружность молодого человека мне понравилась, с приметами сходилась.

Проходя мимо, я, как было условлено, тихо промолвил про себя:

— Роман...

В ответ услышал шепот;

— Иван Федорович!..

Так мы и встретились. Крепко пожали руки и с простым человеческим любопытством друг друга рассматривали. Ну и — как потом выяснилось — в общем понравились друг другу. Я поинтересовался, не перепутал ли Саша при передаче весь наш утренний разговор.

Роман улыбнулся. Удивительно светлая была у него улыбка. Он сказал:

— Саша говорит, повторял всю дорогу.

Мы отошли к окну, густо опутанному колючей проволокой. Нам надо было торопиться, скоро могли закрыть блок и тогда не сдобровать бы Роману.

Я спросил, как оценивает он новые «кухонные» работы, после обеда начатые немцами. Роман ответил, что оценивает их, как и я, очень положительно. Однако по всему все-таки видно, что немцы о подкопе пронюхали и какие-то гайки, как он выразился, в нашей организации ослабли. Надо бы их «подтянуть» и заново проверить людей.

Мы решили ни в коем случае не ослаблять контроля за [102] паникерами; распустить слух среди «строителей метро», что всякие работы прекращаются. Временно работу действительно необходимо было прекратить, а входное отверстие надежно замаскировать. Ну, а завтра многое должно проясниться. На том мы с Романом и разошлись.

Следующее утро действительно оказалось мудренее вечера. Спасение наше было в том, что немцы начали рыть траншею не внутри двора, а за проволокой, куда подкоп, как оказалось, еще чуточку не дошел, хотя мне и говорили, что дошел.

Прокопав весь день траншеи за оградой и ничего не обнаружив, фашисты прекратили поиски. На следующий день траншей уже не рыли, острота и тревога во втором блоке улеглась, постепенно люди стали забывать об этом происшествии.

Спустя несколько дней немцы произвели тщательный осмотр и отбор больных во всех блоках. Всех, кого можно было использовать на работах, увезли в Германию. Пленные прятались в уборных, на чердаках, ложились на нары, между тяжелобольными, лишь бы избежать отправки за границу.

Германии люди боялись, но и у нас за колючей проволокой быстро росло число могил, заравненных в общие траншеи. Отвратительно было видеть, как на некоторых могилах гитлеровцы разбивают клумбы, сажают деревья и кустарники. Они любили прятать следы своих злодеяний.

Рассказывали, что главный врач «Гросс-лазарета» решил любым путем дать знать на волю, сколько в этом большом «лечебном» учреждении погибло больных и раненых пленных.

Говорили, что он связался с шепетовской подпольной организацией и стал печатать страшной силы обличительный документ — списки фамилий пленных, погибших в лазарете. Ходил слух, что в подпольной типографии было уже напечатано три или четыре тома, когда немцы проведали об этом. Через некоторое время главврача ночью увели, обратно в лазарет он не вернулся...

Кончался сентябрь. О подкопе даже во втором блоке люди забыли, все улеглось. Однажды во дворе четвертого блока мы встретились с Романом. Заговорили тихонько. Я спросил: — А как вы думаете, не пора ли возобновить работы? [103]

Роман ответил:

— Я и сам так думаю.

— В таком случае — за дело. Только одно надо помнить: трусов и паникеров к работе не привлекать.

Роман даже вспыхнул. Чуть не полным голосом заговорил:

— Хватит! Я с ними в августе намучился. Теперь умный!

Мы разошлись. Через два — три дня возобновились подземные работы. К Октябрьской годовщине траншея вчерне была закончена. Начался подбор людей и подготовка к побегу в лес.