Приказано отбыть на восток
Перед дальней дорогой
Для человека, выбравшего своим делом в жизни морскую службу, нет ничего желаннее, чем стать командиром корабля. А если уж говорить о себе, то, по-моему, лучшая для военного моряка должность — командир подводной лодки. Особенно когда ты командуешь ею уже не первый год, успел к ней привыкнуть, ощущаешь неразрывную свою слитность со всем экипажем. Ведь тогда и появляется счастливая уверенность, что можешь по-настоящему использовать заложенную в подводном корабле могучую силу...
Вот так уверенно чувствовал я себя в этой лучшей на флоте должности осенью 1932 года, плавая вторую кампанию командиром и комиссаром подводной лодки «Большевик».
Старые балтийцы знали эту лодку еще под названием «Рысь». Она принадлежала к серии довольно крупных по тому времени (водоизмещение — 650 тонн) подводных кораблей типа «барс» конструкции известного русского судостроителя И. Г. Бубнова, участвовавших в первой мировой войне. В тридцатые годы, когда новые, советской постройки, лодки лишь начинали появляться на морях, «барсы» оставались в строю.
Летняя кампания Балтфлота завершалась большими тактическими учениями, по-тогдашнему — маневрами. На них, как обычно, присутствовал народный комиссар по военным и морским делам К. Е. Ворошилов. В последний день маневров подводным лодкам, в том числе и нашей, предстояло атаковать в Финском заливе прорывавшуюся с запада эскадру «синих»...
Погода стояла свежая, ветер и волнение все усиливались. Когда я поднимал перископ, чтобы осмотреть горизонт, в окуляре то и дело темнело — перископ накрывало волной.
— Пять баллов небось уже есть!.. — ворчал посредник от руководства маневрами, заглядывая в перископ вслед за мною.
— Пять не пять, а четыре верных, — отвечал я.
С посредником приходилось немножко хитрить: при волнении свыше пяти баллов стрельба торпедами не предусматривалась. А отказываться от нее не хотелось — я знал, как готовились к учениям люди, верил в их и свое умение.
Когда «противник» приблизился к нашей позиции, было уже наверняка больше пяти баллов. Но мы все же атаковали линкор, который шел под флагом наркомвоенмора.
На линкоре же, должно быть, решили, что при такой погоде торпедные атаки не состоятся. Во всяком случае, на фалах не появилось сигналов, подтверждающих обнаружение нашего перископа или следа выпущенной торпеды.
Ни у меня, ни у посредника не было сомнений в том, что атака прошла успешно. Это подтвердилось, когда мы, всплыв, отыскали среди вспененных волн свою учебную торпеду. Ее смятое и отделившееся после удара о борт линкора зарядное отделение мелькало красным поплавком в стороне. Удостоверившись, что попали в цель, мы дали радио о том, что флагман «синих» торпедирован в таком-то квадрате. Как потом выяснилось, торпеду выпустил только «Большевик». Остальные лодки от атаки отказались.
Учебная торпеда стоит дорого, и лодка, как положено, осталась ее караулить, пока не подойдет специальное судно — торпедолов. Он почему-то задерживался, а погода все ухудшалась, и мы сделали попытку выловить торпеду собственными средствами. Может быть, это и удалось бы, не лопни штуртрос вертикального руля. Лодка стала неуправляемой...
Авария произошла не по нашей вине — штуртрос не менялся с девятьсот шестнадцатого года, когда «Рысь» начала плавать. Однако от этого легче не было, и нам не оставалось ничего иного, как скрепя сердце заняться ремонтом. Двое краснофлотцев и боцман полезли в кормовую балластную цистерну — штуртрос, проходивший через нее, лопнул именно там.
Над заливом сгущались ранние осенние сумерки. Боясь потерять торпеду из виду, мы остановили семафором корабль, [6] проходивший мимо в Кронштадт, и попросили извлечь ее из воды стрелой. Самолюбие мешало попросить, чтобы корабль взял на буксир подводную лодку — еще верилось, что справимся с бедой сами.
Но штуртрос, как видно, свое отслужил. Сколько ни сращивали концы, он лопался опять, не выдерживая передававшегося ему нажима волны на руль. Не удавалось и закрепить руль в «нулевом» положении, при котором можно удерживать лодку на курсе машинами. А мы находились еще далеко от своей базы и близко к чужим берегам. Трезво оценив обстановку, я вынужден был донести по радио командиру бригады, что нуждаюсь в корабле-буксировщике. Впервые за службу пришлось просить в море помощи.
Прибывший на рассвете эсминец повел лодку в Кронштадт. Настроение было, конечно, неважное. Не таким представлялось возвращение с маневров, на которых наш экипаж все-таки показал себя неплохо!
Но я никак не думал, что этим неприятным плаванием на буксире заканчивается моя служба на Балтике.
... В то утро К. Е. Ворошилов посетил береговую базу бригады подлодок в Кронштадте. Нарком объявил встретившему его комбригу Е. К. Самборскому, что хочет вручить золотые часы командиру, атаковавшему вчера линкор. У Ворошилова, когда он присутствовал на флотских учениях, было в обычае отмечать те или иные успешные действия еще до общего подведения итогов.
Не знаю, докладывали ли наркому, что торпедная атака произведена с некоторым нарушением существовавших правил. Но доложить об отсутствии лодки в базе и об аварийном происшествии с нею Самборскому, разумеется, пришлось. Причем он еще не мог сказать, что экипаж в аварии не виноват. Ворошилов показал комбригу предназначавшиеся мне часы, спрятал их и уехал в другое соединение.
Про все это я услышал уже после того, как узнал новость более важную и совершенно неожиданную. Сообщил ее мне комиссар бригады Спалвин.
Матрос революционных лет, любивший во всем прямоту и ясность, он, как всегда, начал с самой сути:
— Нарком приказал откомандировать группу командиров на Дальний Восток. В том числе и тебя, товарищ Холостяков! Поедешь командовать дивизионом подводных лодок. Какие они там — не знаю, только ясно, что новые. Вот так, брат. И об этом не болтай! Дело такое, сам понимаешь.
Выложив главное, Спалвин сощурил веселые, чуточку озорные глаза и уже совсем другим тоном, отбросив всякую официальность, спросил:
— Как смотришь на такой оборот событий? Ехать-то хочешь? По-моему, это здорово, а?
Я молчал. Вихрем проносились в голове мысли сразу о многом. Я любил Балтику. Никогда не возникало желания, чтобы куда-нибудь отсюда перевели. Слушая Спалвина, ощутил до боли остро, как дороги мне Ленинград и Кронштадт, наша бригада, лодка, привычный круг старых товарищей...
Но тут же властно заявило о себе чувство, пробужденное почти магической силой самих слов «Дальний Восток». От них веяло тревожной романтикой переднего края обороны. Там, на Дальнем Востоке, обозначилась новая военная угроза нашей Советской Родине, туда все чаще мысленно переносились мы, читая в газетах телеграммы.
Страна готовилась к отпору наглеющему агрессору, укрепляла свои дальневосточные рубежи на суше и с моря. Весной уехал на Тихий океан формировать новый флот наш командующий Михаил Владимирович Викторов. Теперь, значит, понадобились там и другие балтийцы. А раз понадобились, то о чем разговаривать!..
И я словно очнулся. Вопросы Спалвина — как смотрю, хочу ли ехать? — казались уже излишними, даже странными.
— Ехать готов! — ответил я комиссару. — Когда отправляться? Кто еще едет из бригады?
Через несколько дней мы с женой были уже в вагоне. В том же купе разместились командир подводной лодки «Краснофлотец» Алексей Тимофеевич Заостровцев с женой и сыном. В соседнем — инженеры-механики Евгений Александрович Веселовский и молодой Женя Павлов.
Все оказавшиеся в списке «дальневосточников» восприняли это как высокую честь. Никто не выставлял [8] причин, мешающих немедленно отбыть в дальние края, хотя у большинства почти вся жизнь была связана с Балтикой. Заостровцев служил тут матросом еще до революции и знал балтийские «барсы» с тех пор, как они сошли со стапелей.
Нелегко было расставаться с родным городом и моей жене Прасковье Ивановне, коренной ленинградке. Недавно окончив аспирантуру, она только что начала преподавать в комвузе. И уж она-то могла бы не торопиться, приехать потом. Но жена, не колеблясь, решила ехать вместе со мной — «Дело найдется и там!». Комвуз и райком ее не задерживали. Куда-нибудь еще вряд ли отпустили бы так быстро. А «на Дальний Восток» звучало как пароль, снимавший любые возражения.
Ехали мы долго, больше двух недель. За окном вагона проносились массивы хмурой осенней тайги, могучие реки, вокзалы незнакомых городов. Впервые очутившись за Уралом, на сибирских просторах, мы сильнее и глубже постигали необъятность Родины.
И конечно, старались, представить Владивосток — какой он, на что похож? Вспоминалось ленинское: «... Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский... » От простого русского словечка — нашенский! — теплело на Душе.
Переселение в другой конец страны означало для всех нас большую перемену в жизни. А в таких случаях у человека обычно возникает потребность оглянуться на прожитое. Очевидно, время поделиться и с читателем тем из моего прошлого, что имеет отношение к дальнейшему содержанию этой книги.
Путевка в «капитаны»
В тридцать втором мне исполнилось тридцать лет. Из них одиннадцать прошли на флоте. А вообще на военной службе — больше. Как и у многих, чья юность пришлась на бурные революционные годы, военное дело рано стало моей профессией, моей судьбой.
Детство круто оборвалось, когда наша семья в девятьсот пятнадцатом году в потоке беженцев оставила родной город Барановичи. Мой отец Никита Кириллович, машинист Полесской железной дороги, еще раньше оказался со своим паровозом в курском депо. Считалось, [9] что он там временно, и моя мать Надежда Григорьевна с двумя младшими сыновьями старалась держаться поближе к покинутому дому. Жили по чужим углам в Гомеле, в Новозыбкове. Я нанимался чернорабочим на лесопилки. Наконец мы осели в Речице, уездном городке над Днепром, ставшем моей второй родиной. С Речицей связаны отроческие воспоминания о крушении царской власти, старого мира. В этом городке началось для меня то, что называют сознательной жизнью.
В марте восемнадцатого года и сюда подошли немцы. Красногвардейский отряд спичечной фабрики старался задержать их, пока вывезут снаряды с расположенных за городом, в сосновом бору, артиллерийских складов. Со станционных путей бил по наступавшему врагу бронепоезд «Черноморец».
Вместе с другими мальчишками я лежал в канаве у железнодорожной насыпи и видел, как бронепоезд ушел вслед за последним эшелоном за Днепр. Отстреливаясь, отходили по мосту красногвардейцы. Отчаянно хотелось побежать за ними, догнать, но удержала мысль о матери, о младшем братишке Кольке — как было их бросить?
Дома застал картину, которую до сих пор вспоминаю с омерзением: несколько немецких солдат с гоготом и чавканьем поедали яичницу, задрав на стол ноги. Прошло полвека, но как сейчас вижу их сапожищи с коротким голенищем и толстой подошвой, утыканной шляпками медных гвоздей. В таких же сапогах, подбитых такими же гвоздями, явились к нам гитлеровцы в сорок первом...
Оккупированная Речица жила в тревогах и страхе. Пошли слухи, что немцы будут увозить куда-то подростков. Мать стала думать, как переправить нас с Николаем в Курск, к отцу. Власть оккупантов кончалась не очень далеко, под Унечей. Там пролегла «граница», и люди, ходившие в Советскую Россию за продовольствием, говорили, что перейти эту «границу» не особенно сложно.
Взяли и мы с братишкой для виду мешки с каким-то барахлом — несем, мол, менять на хлеб. И через несколько дней добрались до Курска.
Отец устроил меня подручным слесаря в железнодорожные мастерские. Колю определили в детдом, осенью он пошел в школу. В мастерских я вступил в только что организовавшийся «Союз рабочей молодежи имени III Интернационала». С октября 1918 года он стал называться [10] Российским Коммунистическим Союзом Молодежи — РКСМ.
В Курске, в губземотделе, работал и мой старший брат Василий. Между нами была порядочная разница в летах, и я помню его только взрослым. В Барановичах Василий был для меня существом таинственным — он то внезапно появлялся дома, то куда-то исчезал. Я знал, что это из-за него к нам однажды приходили с обыском жандармы. Но только в Курске услышал от отца, что Василий задолго до революции состоял в партии большевиков.
Старший брат погиб уже после гражданской войны, в бою с кулацкой бандой на Кубани. А я видел его в последний раз осенью девятнадцатого года, когда на Курск наступали деникинцы. Василий торопливо попрощался с нами, уходя на фронт комиссаром полка.
Пошел воевать и отец — машинистом оснащенного в курском депо бронепоезда. Комсомольцы железнодорожных мастерских все, как один, записались в молодежный отряд ЧОН (части особого назначения). Со мною увязался туда и четырнадцатилетний Коля. Сколько ему лет, никто не спросил. Так вступила в Красную Армию вся мужская часть нашей семьи.
Военное обучение чоновцев было недолгим — белые находились уже под самым Курском. Когда они прорвались к городу, молодежный отряд отвели к Фатежу.
Мы заняли позицию на краю болота, за ним виднелся лесок. Оттуда и показались утром белые. Сперва их было немного, и наш винтовочный огонь заставил деникинцев скрыться. Но затем с опушки заговорили орудия.
Один снаряд плюхнулся в болото прямо перед моим окопчиком. Оглушенный, облепленный вонючей тиной, я не сразу поверил, что остался жив и, кажется, даже невредим. Только в запястье левой руки что-то покалывало и проступило сквозь грязь немного крови. Фельдшер перевязал руку, сказав, что если там осколок, то вынуть его успеют, а сейчас надо отходить на новую позицию. Ранка затянулась, и я скоро о ней забыл. Лишь через несколько лет в руке опять закололо. Будучи уже подводником, я попросил медиков удалить мешавший мне осколок, но рентген его не обнаруживал. «Осколок» досаждал еще долго, пока наконец не выяснилось, какую памятку носил я о давнем боевом крещении — в руке сидел кусок древесины от рассеченной снарядом курской березки... [11]
Вскоре после того боя меня вывел из строя тиф. А когда выписывали из госпиталя, здорово повезло: комиссар вручил гостевой билет на II съезд комсомола.
Попал на съезд, правда, к самому концу. Но все-таки представился случай посмотреть Москву.
В девятнадцатом году выглядела она сурово. Усталый и голодный, я бродил по незнакомому городу, разыскивая 4-й дом Советов, куда мне следовало явиться.
В общежитии выдали паек — вареную свеклу и воблу. Большинство делегатов, живших здесь, были красноармейцами или матросами. Они торопились обратно на фронт, в свои части.
Где находится курский молодежный отряд ЧОН и существует ли он, никто сказать не мог (попав в госпиталь, я надолго потерял из виду и оставшегося в отряде брата Николая). Мне предложили поработать пока в Москве и прикрепили к агитвагону железнодорожного бюро ЦК комсомола.
В этом вагоне, стоявшем под гулкими сводами Брянского (ныне Киевского) вокзала, я и поселился. Работа сводилась к раздаче газет, брошюр, листовок в формировавшихся воинских эшелонах и скоро мне наскучила — слишком уж легкая. Но когда заговаривал об этом, мне отвечали: «Да ты посмотри на себя — едва на ногах держишься! » Поправка после тифа шла медленно.
Мать в письмах звала в Речицу. Там было сытнее, а немцы уже год как убрались восвояси. В желдорбюро, за которым я числился, против моего отъезда не возражали. Поехал, разумеется, не просто отдыхать и отъедаться. Комсомольцу никто бы и не позволил бездельничать.
В Речице и некоторых селах уезда уже организовались ячейки РКСМ. Но первые вожаки уездной комсомолии, сплачивавшие молодежь на смелые дела еще в подполье, при немцах, успели уйти кто на партийную работу, кто в армию или в ЧК. Меня сразу взяли в уком комсомола и вскоре выбрали его секретарем (функции секретаря были не такими, как теперь: комсомольский комитет возглавлялся председателем).
«Помнишь Речицу, где мы вступали в общую борьбу за новую жизнь на земле?» — написал мне недавно один из самых первых речицких комсомольцев Петр Патзюк. [12]
Помню ли?.. Да разве можно это забыть!
Комсомольская работа в нашем маленьком городке была кипучей. Ребята с увлечением брались за все, подчас не соразмеряя сил. Ликбез и трудовая помощь семьям красноармейцев, драмкружок и заслоны против спекулянтов, субботники, разные дежурства... А в редкие свободные вечера — бесконечные споры за кружкой жидкого чая с сахарином: о том, скоро ли грянет мировая революция, о том, как будем жить при коммунизме. Если же в уезде появлялась очередная контрреволюционная банда или осложнялась обстановка у недалекого от нас польского кордона, комсомольцы получали оружие и ждали приказа к бою.
В феврале 1920 года меня приняли в Коммунистическую партию. Рекомендации дали два чудесных старших товарища — секретарь укома партии Тит Назаренко, ставший большевиком в окопах на германском фронте, и уездный военком Семен Клименко.
Весной к Речице опять приблизился фронт — наступали белополяки. Все коммунисты и комсомольцы были мобилизованы. Мы с товарищем по укому Ваней Мурашко заперли комитет, уходя последними. Обоих нас военком направил политруками рот в 511-й стрелковый полк 57-й дивизии.
Мне не исполнилось еще восемнадцати — совсем мальчишка для солдат-бородачей, воевавших с четырнадцатого года. Однако мои беседы они слушали охотно. Многие не могли сами прочесть ни газету, ни листовку: не знали грамоты. Контакт с бойцами налаживался. Ротный командир Головченко, видный собою и удалой, тоже был из речицких коммунистов.
Наша дивизия сперва держала оборону на Березине, у Мозыря. Белополяки имели численный перевес, особенно в артиллерии, и мы несли тяжелые потери. Скоро в ротах не осталось и половины личного состава. Но люди не падали духом, беззаветно веря, что и в этот раз врагам не одолеть Республику Советов.
Памятен бой, который пришлось вести 9 мая 1920 года под самой Речицей, у Волчьей горы. Здесь к остаткам 511-го полка присоединился городской отряд ЧОН, и я увиделся со многими друзьями. В окопы пришли все оставшиеся в Речице комсомольцы, не исключая и девушек. [13] Как и в восемнадцатом году, когда наступали немцы, кому-то надо было прикрыть отход других частей и вывоз ценного имущества за Днепр. Теперь эту задачу возложили на нас.
За день отбили несколько атак. У меня на глазах был убит наш лихой командир Головченко. Сложили головы и многие другие. На Волчьей горе стоит теперь памятник павшим здесь воинам Красной Армии и речицким комсомольцам, моим сверстникам и товарищам...
Весной 1921 года я вернулся в Речицу. Армия переходила на положение мирного времени, и меня демобилизовали «как не достигшего призывного возраста».
Какими родными показались комнатки укома на втором этаже деревянного дома на Успенской улице, над маленьким кинематографом «Модерн»! По вечерам тут, как и прежде, жарко спорили о мировых проблемах за кружками все такого же жидкого чая. Только ребята были уже другие — вновь успели обновиться и уком и городской актив.
Жизнь оставалась трудной, во всем сказывалась хозяйственная разруха. Но гражданская война кончилась, Советская республика выстояла, победила, и перед этим отступали все житейские невзгоды. Захватывало дух от предчувствия огромных дел и новых дорог, хотелось проявить себя в чем-то еще неизведанном.
PI вдруг сообщают из Гомеля, из губкома: речицкой организации РКСМ предлагается послать в Рабоче-Крестьянский Красный Флот трех-четырех активистов, желательно — из комсомольцев, состоящих в партии.
Это было через несколько месяцев после того, как X съезд РКП (б) признал необходимым принять меры к возрождению и укреплению Красного флота. Партия уже вернула на флот коммунистов — бывших моряков, работавших в народном хозяйстве. Вслед за ними призывались в ряды флота первые две тысячи комсомольцев.
Я никогда не видел ни моря, ни кораблей, если не считать днепровские пароходики. Но, узнав о разверстке губкома, решил в один миг: вот оно, дело, которому стоит посвятить жизнь! Вспомнился бронепоезд «Черноморец», приходивший в Речицу в восемнадцатом году. Встали перед глазами матросы, которых встречал в девятнадцатом [14] под Курском — в бушлатах, перекрещенных пулеметными лентами, в бескозырках с громкими названиями кораблей, сильные, веселые и бесстрашные... Как же было упустить возможность попасть туда, где люди становятся такими!
— А тебя не отпустим, — неожиданно заявил секретарь укома партии Тит Назаренко.
Я помчался в Гомель, к секретарю губкома Гантману, знавшему меня еще по польскому фронту (он тоже был в бою под Волчьей горой): «Уговори Тита! Если не отпустит — убегу!»
Мою «угрозу» Гантман, конечно, всерьез не принял. Но, почувствовав, как я загорелся, он помог все уладить. Судьба моя решилась.
Речицкая комсомольская организация рекомендовала в моряки также секретаря ячейки РКСМ уездной типографии Якова Липова и технического работника укома партии Алексея Гузовского. От выпавшего нам счастья кружилась голова, хотя представления о флоте были у всех троих самые смутные. Друзья желали нам поскорее «заделаться капитанами», и мы принимали это как должное, мысленно уже видя себя на мостике корабля, плывущего среди бушующих волн.
... Сборный пункт был на вокзале в Гомеле.
Поставив в сторонке свои деревянные сундучки, мы пристроились к шеренге разношерстно одетых хлопцев, съехавшихся из других уездов.
Рослый военмор с Балтики, перед которым все сразу притихли (куда только девался гонорок признанных комсомольских активистов!), неторопливо прошелся вдоль не слишком ровной шеренги, снисходительно поглядывая на наши потертые полушубки, пальто и куртки, перехваченные у некоторых армейскими портупеями. И негромко, но как-то очень весомо скомандовал: «Смирно!»
Эту команду, услышанную в декабре 1921 года на гомельском вокзале, я и считаю началом своей флотской службы.
Нас привезли в Петроград. Провели строем по скупо освещенным улицам к мрачноватому кирпичному зданию за железными воротами. Ворота распахнулись и пропустили строй. Мы оказались в Крюковских казармах, во 2-м Балтийском флотском экипаже. [15]
Влюбленные во флот
Балтийский флот — старейший из флотов нашей страны и наиболее сохранившийся после первой мировой и гражданской войн — представлял тогда неприглядную картину. В его составе числились десятки кораблей, но они давно уже не плавали. Одни не поднимали якорей с девятнадцатого года, когда на последних запасах угля и мазута давали бой эскадре английских интервентов. Другие стали на прикол еще раньше. В гаванях, похожих на корабельные кладбища, ржавели неподвижные линкоры, крейсера, эсминцы... Оживить их и снова вывести в море было нелегко, даже располагая необходимыми силами и средствами. А возможности молодой Республики Советов быта в то время весьма скромными.
Из славной революционной когорты матросов, героев Октября, остались на Балтике немногие. Тем из них, кто вернулся на флот, чтобы стать красными командирами, еще требовалось набираться знаний. Старые же офицеры, продолжавшие службу, нередко относились к ней формально. На застоявшихся кораблях люди отвыкали от настоящего дела, от дисциплины.
После кронштадтского мятежа Балтфлот очистили от эсеровских и анархистских элементов, от безнадежных разгильдяев. Но одного этого было мало — флот нуждался в притоке свежих сил. Об этом и заботилась партия, взяв курс на возрождение морской мощи страны.
Общее положение дел на Балтике доходило до нашего сознания, конечно, постепенно. Сперва переполняло новизной ощущений само приобщение к флотскому укладу быта. Мы едва узнавали друг друга в жестких парусиновых робах и черных бескозырках без ленточек (они не были положены до принятия присяги). Бурно радовались благоприятному заключению последней медицинской комиссии. Пройдя ее, тихий Яша Липов много дней не расставался с сияющей улыбкой, а долговязый Алеша Гузовский от восторга скакал козлом.
Нашей ротой в экипаже командовал Д. С. Могильный — бывший унтер-офицер старого флота и будущий советский контр-адмирал. С чувством благодарности вспоминаю я школу строгой и разумной требовательности, которую мы у него прошли. [16] Что греха таить, на первых порах эта требовательность казалась некоторым из нас «старорежимной». Не все были готовы к тому, что придется проходить изо дня в день «строевую муштру». Кое у кого из вчерашних работников губкомов и укомов РКСМ существовало представление, будто мы должны начать службу вовсе не как обычные новобранцы. Только потом я по-настоящему оценил выдержку и такт нашего ротного командира, который сумел без особых конфликтов «ввести в рамки» комсомольскую вольницу, полную энергии, но подчас не понимавшую простых вещей.
Могильный уверенно держался перед любым начальством, и это тоже было хорошим примером для нас. Со спокойным достоинством встретил он и приехавшего познакомиться с новыми военморами начальника Морских сил Балтийского моря (так называлась в то время должность командующего флотом) М. В. Викторова.
Нас не знакомили тогда с биографией Викторова. Позже я узнал, что он, будучи офицером старого флота, в дни Октября пошел вместе с матросами, в гражданскую войну участвовал во многих боях, командовал эсминцем, линкором. А в 1921 году Михаил Владимирович Викторов, еще беспартийный, но доказавший свою преданность революции, был поставлен во главе Балтфлота.
При обходе командующим кубрика мы стояли каждый у своей койки. Викторов оказался коренастым, крепким, каким-то очень «прочным», и этим располагал к себе. Запомнились его твердый шаг, резко очерченное лицо, зоркие, внимательные глаза и спокойная, с умной хитрецой, улыбка. Ему шел тогда всего тридцатый год. Но, что командующий очень молод, как-то не подумалось — ведь нам самим было по восемнадцать-девятнадцать...
Когда Викторов поравнялся с моей койкой, командир роты назвал мою фамилию и при этом похвалил за старательность, добавив, что я назначен заместителем политрука. Командующий остановился и, посмотрев на меня, сказал:
— Ну что ж, надеюсь, из него выйдет хороший военный моряк.
В том, как это было произнесено, я почувствовал живую заинтересованность в моей флотской судьбе.
Бывают люди, в которых можно безоговорочно поверить даже после очень короткой встречи, поверить так, [17] что сразу захочется за ним идти. Вот такое чувство вызвал тогда у меня наш молодой балтийский флагман.
Встретиться с М. В. Викторовым в следующий раз довелось через два года, уже в Военно-морском гидрографическом училище: я был в числе слушателей, которым командующий вручал подарки за успехи в учебе. Вручив мне подарок — бритву, Викторов по-отечески обхватил за плечи и сказал несколько теплых слов. Из них я, к радостному своему изумлению, понял, что он меня узнал, что запомнил краснофлотца из Крюковских казарм.
В начале 1922 года проходила 3-я конференция моряков-коммунистов Балтики. От нашей роты делегировали меня. Участие в конференции определило многое в моей жизни.
К тому времени я был уже немного знаком с событиями последних лет на Балтике. Слышал рассказы о Моонзундском сражении, где моряки, не подчинявшиеся приказам Керенского, по призыву большевиков преградили кайзеровскому флоту путь к революционному Питеру; о Ледовом походе, когда было спасено для Советской Родины основное ядро Балтфлота; о ликвидации мятежа на Красной Горке и боях с интервентами на подступах к Кронштадту. Эти события, тогда еще недавние, успели стать легендой. А в зале конференции сидели живые их участники! Были тут и балтийцы, штурмовавшие Зимний дворец, выводившие по заданию Ленина корабли на Волгу... С восхищением смотрел я на бородача Ф. С. Аверичкина — комиссара Волжско-Каспийской флотилии в гражданскую войну, на кряжистого богатыря А. Г. Зосимова — матроса, ставшего военкомом линкора.
Коммунисты обсуждали, как выполнить решения о флоте, принятые X партсъездом и IX Всероссийским съездом Советов. Много говорилось и о том, как обеспечить возрождающийся Балтфлот достойными командирами и краснофлотцами.
Запомнились слова одного из делегатов:
«Нам надо влюбить во флот молодых. Влюбить накрепко!»
Что касается меня, то уже с самой конференции я ушел окончательно и бесповоротно влюбленным во флотское дело, в профессию военного моряка. Тогда впервые подумалось: «А ведь снять морскую форму не захочу никогда... » [18] Развеялись наивные иллюзии насчет того, что, раз тебе дали путевку на флот, то непременно попадешь и на командирский мостик. Но желанием стать кадровым моряком, решимостью преодолеть все трудности учебы зарядился всерьез.
До весны мы проходили «курс молодого краснофлотца» — азы матросской грамоты. В казармах было холодно: острую нехватку топлива испытывал весь Петроград. Хлеба нам полагалось по три четверти фунта (300 граммов) в день, из которых одну четвертушку мы отчисляли детям голодавшего Поволжья. Но не помню, чтобы кого-нибудь угнетали бытовые невзгоды. Освоившись, мы зажили в экипаже дружно, весело. В наш клуб часто приглашались известные петроградские артисты, и, если требовалось подкормить участников концерта, мы единодушно голосовали за соответствующее отчисление из своего пайка. Однажды пел в Крюковских казармах и Федор Иванович Шаляпин.
После партийной конференции стали особенно частыми встречи со старыми балтийцами. Приходили в экипаж и Зосимов, и Аверичкин, и другие ветераны. Их беседы расширяли наши представления о флоте и перспективах его восстановления, помогали лучше понять, что потребуется от нас завтра.
Из экипажа посылали в школы корабельных специалистов. Моего земляка по Речице Алексея Гузовского направили в кронштадтскую электроминную школу, а Якова Липова — в школу подводного плавания. Мне хотелось попасть в машинную школу — любовь к машинам, двигателям началась для меня еще с отцовского паровоза. Однако определили меня в артиллерийскую.
Артшкола Балтфлота находилась тогда в Петрограде, на Васильевском острове. Специальность, которую я должен был получить, называлась красиво — командор. Но краснофлотцы из соседней школы писарей и содержателей дразнили нас глухарями (у артиллеристов обычно слабеет слух). Прозвище казалось обидным. А главное — не лежала душа к артиллерийскому делу. Учился добросовестно, однако без увлечения.
И вдруг стало известно: в Екатерингофских казармах открывается подготовительная школа для военных моряков, [19] желающих поступить в командные училища, нечто вроде флотского рабфака. Прием производился на все шесть семестров. Те, кого примут на последний, шестой, могли попасть в училища осенью того же года.
Чтобы попасть на последний семестр, требовалось сдать экзамены примерно за шесть классов бывшей гимназии. Мой «багаж» был гораздо скромнее. В Барановичах я окончил церковноприходскую школу, после которой провел один год в так называемом высшем начальном училище. Потом учился лишь урывками. Но учеба всегда давалась мне легко, память была отличной, и я решил не отказываться от попытки попасть в «подготовилку», и именно на шестой семестр. Туда же нацелились два моих новых приятеля по артшколе — Герман Галкин и Алексей Гвай, оба москвичи. У них с образованием дело обстояло лучше, и друзья обещали мне помочь.
Стали готовиться к экзаменам вместе. Дня не хватало — в артшколе свои занятия, наряды, караулы, и мы забирались ночью на чердак. Отгоняя крыс, штудировали математику. Родственники прислали Галкину из Москвы несколько фунтов рису. Чтобы заморить голод, мы разжевывали сухие зернышки. Галкин уверял, что от риса люди умнеют.
Экзамены по основным предметам я с грехом пополам сдал на тройки. Когда дошла очередь до химии, пришлось признаться, что никогда ее не учил. Химию мне простили. Гвай и Галкин тоже были приняты, и мы перебрались в Екатерингофские казармы.
Семестр в подготовительной школе был очень напряженным. Думается, он дал нам максимум того, что можно дать за такой срок. Над книгами просиживали все вечера, все воскресенья, почти никто не записывался на увольнение. Совсем незаметно пролетело лето.
А оно было знаменательным для балтийцев: впервые после гражданской войны часть кораблей вышла в море. Мы завидовали плавающим товарищам. Утешала только надежда прийти на корабли командирами.
Наш семестр стал первым выпуском «флотского рабфака». Осенью 1922 года перед нами открылась счастливая возможность поступить — уже без всяких экзаменов — в любое из военно-морских училищ, готовящих комсостав. [20]
Алексей Гвай выбрал инженерное. У меня же появилась мечта сделаться исследователем морей и потянуло в гидрографическое училище, в которое были только что преобразованы прежние Отдельные классы гидрографов. Туда же пошел Герман Галкин.
Училище было небольшое: на всех трех курсах — несколько десятков человек. Числились они не курсантами, а слушателями.
В этом маленьком учебном заведении каким-то образом сохранился некий особый мирок, довольно странно выглядевший на исходе пятого года Советской власти. Военморы, пришедшие на первый курс из подготовительной школы — таких набралось пятеро, — почувствовали себя, что называется, не в своей тарелке.
Преподаватели начинали лекции обращением: «Господа!.. » Так же величали своих сокурсников, и отнюдь не в шутку, некоторые слушатели. В столовой, где нас ошеломили накрахмаленные салфетки и невиданный блеск сервировки (сам обед был более чем скромным), мы услышали «Пожалуйста, господа!» и от молоденькой официантки…
Герман Галкин, сын старого революционера и бунтарь по натуре, не выдержал.
— Братцы, куда мы попали? — заорал он, взывая к нашим комсомольским чувствам. И, не владея собою, рванул со стола белоснежную скатерть со всем, что на ней стояло...
Такие методы борьбы с чуждыми нравами не могли, конечно, привести ни к чему хорошему. Германа отправили на гауптвахту. Между тем мы замечали вокруг себя все больше непонятного.
Как вылепилось, в училище, особенно на старших курсах, было много сыновей видных царских офицеров и крупных чиновников. Эта публика любила говорить, что не интересуется политикой, изъяснялась между собой по-французски, а к нам относилась в лучшем случае снисходительно.
Мы, разумеется, не стеснялись напоминать «барчукам», что они живут уже не при старом режиме. Взаимная неприязнь нарастала. А инцидент в столовой оборачивался уже так, что над Галкиным нависла угроза отчисления. [21] Тем временем меня выбрали секретарем впервые созданной в училище организации РКСМ. Комсомольцы решили, что я должен поговорить о создавшейся обстановке в Управлении военно-морских учебных заведений. Дело было не только в том, чтобы заступиться за товарища. Той осенью комсомол принял на своем V съезде шефство над Красным флотом, и мы считали, что за все происходящее у нас несем особою ответственность.
Меня принял и внимательно выслушал начальник управления А. В. Баранов. Не знаю, сообщил ли я ему нечто новое или он и без меня был об этом осведомлен. Во всяком случае, Баранов согласился, что Гидрографическое училище засорено социально-чуждыми элементами.
Вскоре специальная комиссия проверила состав слушателей, и «барчуков» поубавилось. А через год изрядно прибыло нашего комсомольского полку — пришли из «подготовилки» ребята, поступившие туда одновременно с нами, но на младшие семестры.
Постепенно менялось и отношение к слушателям из комсомольского набора со стороны тех преподавателей, которые сперва не хотели верить, что мы способны осилить учебную программу. «Вы все равно этого не поймете», — отвечал, бывало, математик на просьбу объяснить что-то еще раз. А потом, принимая зачеты, откровенно удивлялся тому, что слушатели, оказывается, все-таки поняли...
По многим предметам не хватало учебников, и преподаватели сами составляли краткие пособия, а учебный отдел размножал их. Однажды мы получили конспект по курсу топографии. Во введении говорилось, что курс переработан и упрощен применительно к новому составу слушателей... Пришлось доказывать, что в скидках на пролетарское происхождение никто из нас не нуждается!
Что было, то было. Но, поверив в своих питомцев, наши преподаватели настойчиво вооружали будущих красных командиров необходимыми для службы знаниями.
Курс компасного дела вел С. И. Фролов, бывший контр-адмирал. Он увлекательно читал лекции, не заглядывая ни в какие конспекты, и по памяти диктовал чеканно сформулированные («Чтоб осталось в голове на всю жизнь!») выводы, правила. Блестяще излагая теорию, Фролов был силен и в практике. Вспомнишь, как он учил нас обращению с корабельным магнитным компасом, и возникают перед глазами его руки: жесткие, с короткими [22] толстыми пальцами и твердыми ногтями, огрубевшие и вместе с тем цепкие, ловкие — руки мастерового, а не адмирала. Располагали к нему и его вкусы, привычки. Например, то, что Фролов курил крепкие дешевые папиросы, запах которых никогда не выветривался из его бородки и усов.
Фролов не терпел, чтобы кто-либо отсутствовал на занятии. Причем обнаруживал это мгновенно, не прибегая к списку.
— А где Холостяков? — мог он спросить чуть не с порога.
— На бюро партколлектива, — доложит дежурный (по срочным вопросам случалось заседать и в учебные часы, и многие преподаватели с этим мирились).
— Где именно? — нетерпеливо уточнял Фролов. — В какой комнате?
Он покидал аудиторию и минуту спустя решительно прерывал наше заседание:
— Что тут у вас происходит, меня не касается. Но слушатель Холостяков должен быть на занятии. Без него не начну-с!..
Не выполнить это требование было невозможно. Не могло быть и так, чтобы по его курсу оказались неуспевающие — Фролов умел заставить всех знать его предмет.
Поныне памятны мне также лекции и занятия Н. Н. Матусевича, И. Д. Жонголовича, Я. И. Беляева, А. П. Ющенко. В том, что к преподаванию в нашем карликовом училище привлекались видные моряки-ученые, большая заслуга С. С Рузова, возглавлявшего учебный отдел. Именно он явился фактическим организатором подготовки первых советских гидрографов.
Своеобразным человеком был начальник училища П. Н. Вагнер, недавний царский адмирал. При всей его корректности мы чувствовали, что комсомольцы для него — беспокойное «инородное тело», случайно оказавшееся во вверенном ему учебном заведении.
Пятеро комсомольцев нашего курса (двое, оставаясь членами РКСМ, состояли в партии) стали пятеркой верных друзей. Самым начитанным и развитым среди нас был Иосиф Сендик, служивший для остальных непререкаемым авторитетом по множеству вопросов. Серьезностью и обстоятельностью отличался также Карл Вейп, тихий, малоразговорчивый латыш. Михаила Федотова, деревенского [23] парня из-под Новгорода, все мы любили за ласковую душевность, а суматошного Германа Галкина — за неугомонность, живость характера.
Впрочем, неугомонными были мы все. Активности, выдумки — хоть отбавляй. На каждое воскресенье составлялся план походов в музеи, в театр. Хватало энергии и на общественную работу. После проводившейся в начале 1923 года «Недели Красного флота» стали развиваться шефские связи с гражданскими организациями Петрограда, вошли в систему выступления моряков на рабочих собраниях, клубных вечерах. И ходили туда в первую очередь, конечно, комсомольцы.
Шефские дела имели косвенное отношение к одному нашему столкновению с начальником училища. Многое в этой истории, особенно ее финал, теперь, пожалуй, вызовет улыбку, а тогда это было для нас очень серьезно.
Началось с того, что вдруг заметно улучшились обеды в нашей столовой. Мы поинтересовались, за счет чего это происходит, и выяснили: подкармливает Петроградский торговый порт, ставший одним из шефов училища. Вообще это практиковалось. Военный паек оставался скудноватым, а страна начинала жить лучше, и рабочие коллективы, включившиеся в шефство над флотом, нередко присылали морякам в подарок продовольствие, мыло, папиросы. Однако возникли сомнения: не достается ли нам больше, чем имеют ребята в других училищах? Вдобавок комсомольцы установили, что преподаватели, помимо улучшенного обеда, получают шефские подарки еще и сухим пайком...
Вагнер, узнав про наши «расследования», реагировал на них по-своему: неожиданно вся комсомольская пятерка первого курса получила приглашение к начальнику училища в гости — на чай.
В просторной, великолепно обставленной квартире бывшего адмирала висело множество картин в золоченых рамах, преимущественно морских пейзажей. Оказалось, что почти все они написаны самим Вагнером. Картины нам понравились. Но это не могло притупить ершистой настороженности, с которой мы сюда пришли и которую поддерживала в нас «буржуйская» обстановка квартиры.
Вагнер же, кажется, вовсе не понял, как настроены его гости. Да и вообще, видно, плохо знал, что за народ комсомольцы. За чаем с пирожными, купленными, должно [24] быть, в одной из недавно открывшихся частных кондитерских, он благодушно повел речь о том, стоит ли нам ссориться, не лучше ли жить в мире. Тут мы совсем взъерошились и напрямик сказали «адмиралу», что вести себя так, как ему хочется, не можем. В гостях мы не засиделись.
Вскоре П. Н. Вагнера куда-то перевели. Начальником училища был назначен А. Н. Рождественский, крупный специалист гидрографического дела.
Через несколько лет, будучи уже командиром подводной лодки, я встретился с Вагнером на улице. Он продолжал службу, преподавал в Военно-морской академии. Его интересовало, как служится мне, и мы поговорили вполне дружелюбно.
Наше училище готовило специалистов для службы в гидрографических партиях, отрядах и экспедициях, в существовавших тогда на морских театрах Управлениях по обеспечению безопасности кораблевождения (сокращенно — Убеко).
Но военный гидрограф — прежде всего военный моряк, командир флота. Любой из нас мог стать штурманом, вахтенным начальником на боевом корабле. Так и была использована часть выпускников 1925 года.
Из наших комсомольцев все-таки не получил диплома Галкин. Горячему и неуравновешенному Герману ее хватило выдержки на последние экзамены, и его списали на корабль младшим командиром (впоследствии он стал штурманом торгового флота).
Блестяще, вторым по списку, окончил училище Михаил Федотов. Получив право выбора морского театра, он решил отправиться на Тихий океан, в «Убеко-Дальвост», куда была всего одна вакансия. Иосиф Сендик, стоявший в списке следующим, смог получить назначение в «Убеко-Сибирь», что означало работу в манивших его северных морях.
Мой порядковый номер в списке выпускников никаких привилегий уже не давал. Мне вручили предписание явиться на линкор «Марат», куда я назначался вахтенным начальником.
Командира «Марата» Льва Михайловича Галлера — в дальнейшем командующего флотом и начальника Главного [25] морского штаба — уже тогда знала вся Балтика. Немногие из видных офицеров старого флота (а Галлер командовал до революции линкором «Андрей Первозванный») пользовались таким, как юн, уважением у молодых советских военморов.
Прибыв в Кронштадт, я увидел командира «Марата» на Петровской пристани. У Галлера была приметная внешность: очень высокий и прямой, со щеточкой коротких светлых усов.
— Вы к нам? — радушно спросил он, отвечая на мое приветствие. — Тогда прошу на катер.
Пока шли до стоявшего на рейде линкора, Галлер успел со мною познакомиться и, поднявшись на борт, сам представил своему старшему помощнику Леванту. Это был командир из матросов, человек шумливый, большой ругатель, но в службе весьма разворотливый.
Левант стремительно провел меня по верхней палубе и извилистым внутренним коридорам огромного корабля, показал мою койку в четырехместной каюте в «горячем переулке» (рядом проходила пышущая жаром труба) и, вручив толстую рабочую тетрадь, приказал: «Через месяц знать корабль назубок!»
Скоро «Марат» перешел в гавань, летняя кампания окончилась. Па линкоре вспоминали большой поход под флагом наркомвоенмора Михаила Васильевича Фрунзе — впервые советская эскадра побывала в западной части Балтики, дойдя до Кильской бухты.
После похода в «Красной звезде» появилась статья М. В. Фрунзе «Нам нужен сильный Балтийский флот». Само название статьи звучало воодушевляюще.
Быть может, еще с той поры, когда командиры деревянных парусных судов переселялись на зиму в береговые казармы, на флоте двадцатых годов сохранялся обычай назначать в зимние месяцы часть корабельного комсостава командирами рот и взводов нового пополнения Конечно, это было возможно лишь потому, что зимой корабли не плавали.
Обучать молодых откомандировали с линкора и меня. Зиму 1925/26 г. я провел в знакомых Крюковских казармах в качестве командира взвода.
Пополнение поступало все более грамотное и развитое, [26] уже много знающее о флоте, захваченное романтикой его возрождения. Работа с этими ребятами, приобщение их к жизни флота очень увлекали меня.
Мы любили популярный тогда «Комсофлотский марш» на слова Александра Безыменского — «Вперед же по солнечным реям!» — гимн комсомольского шефства над Морскими силами. Радостно было выводить под эту песню на ленинградские улицы строй молодых моряков — ладных, подтянутых, гордых своей формой. И уже готовых к тому, что служба у них будет строгая и трудная.
Бригада «барсов»
Вышло так, что на линкор я больше не вернулся.
У меня был ненасытный интерес ко всему на флоте. Из кораблей, зимовавших в Ленинграде, особенно привлекали подводные лодки — девять «барсов», стоявших на замерзшей Неве у бортов своей плавбазы «Смольный». Эти корабли, не похожие ни на какие другие — с узкими сигарообразными корпусами без иллюминаторов, предназначенные действовать не на поверхности моря, а в его глубинах и окруженные даже для моряков ореолом некоторой таинственности, — все сильнее завладевали моими мыслями и душой.
Познакомиться с подводными лодками мне довелось еще в годы учебы, во время практики на Черном море. Там были старые лодки типа «АГ» (моряки называли их «агешками»), некогда купленные царской Россией у Америки, затопленные врангелевцами и вновь возрожденные.
Подводники взяли нас в небольшой учебный поход, продемонстрировали погружение и всплытие. На лодке поражали обилие техники и совершенно особая четкость службы: каждый член экипажа точно знал, что он должен делать в любую минуту.
Заглядываясь на скованные невским льдом «барсы», я как-то подумал: «А ведь туда назначают командиров из тех же училищ, что и на другие корабли... » На всякий случай зашел в штаб узнать, не требуется ли на какую-нибудь лодку штурман. И выяснилось: именно штурмана недостает на «Коммунаре». Сразу решил: опять мне выпадает большое счастье — как и тогда, когда послали на флот или когда приняли в подготовительную школу! [27] Рапорт с просьбой о переводе на лодку ни у кого не вызвал возражений. Может быть, кому-нибудь я даже показался чудаком. Ведь «Марат» являлся флагманским кораблем Морских сил Балтики, а подводные лодки еще не занимали на флоте такого почетного места, как потом.
Но у моряков, служивших на лодках, или, как говорили они, в подплаве, была своя особая гордость, особая приверженность к этим кораблям. Может быть, потому на «барсах» осталось гораздо больше, чем на других балтийских кораблях, кадрового комсостава, плававшего на них до революции.
Чуть ли не со спуска лодок на воду служили и некоторые старшины. У этих замечательных специалистов, таких, как главный старшина торпедистов и трюмных машинистов Моисей Евгеньевич Артамонцев или ветеран экипажа боцман Сергей Дмитриевич Бабурин, я многому на первых порах учился.
Первое плавание на «Коммунаре» — переход из Ленинграда в Кронштадт, где нам предстояло базироваться летом, — как будто не таило в себе никаких неожиданностей даже для совсем молодого штурмана. Но, как и все на лодке, штурман имел дополнительные обязанности. При швартовке, например, мне полагалось находиться на носовой палубной надстройке, возглавляя работающих с концами и кранцами краснофлотцев. Тут и подстерегла меня совершенно непредвиденная неприятность.
Швартоваться в Кронштадте надо было к железной барже, стоявшей у борта «Марата». Наш командир лихо маневрировал не на малом, а на среднем ходу. И когда лодка приближалась к барже под слишком большим углом, я при всей своей морской неопытности почувствовал, что добром это не кончится
— Скорость велика! — крикнул я на мостик, выражаясь не совсем по-уставному, а сам инстинктивно шагнул за пушку, уже не сомневаясь, что лодка сейчас врежется в баржу.
И она действительно врезалась — командир опоздал дать задний ход. Заскрежетал металл о металл, лодка сильно качнулась от толчка, а баржа получила основательную вмятину.
Подобные происшествия всегда считались на флоте [28] большим конфузом: точная швартовка — традиционный показатель морской культуры.
С нами шел командир бригады. Он поднялся на мостик уже после столкновения. В ответ на вопрос комбрига о том, как это произошло, командир лодки спокойно и нарочито громко произнес:
— Да вот штурман не дал расстояния до баржи...
Комбриг и командир тут же сошли на стенку. Подавленный тем, что всю вину свалили на меня, я отчужденно смотрел на краснофлотцев, приводивших в порядок швартовы. Не смел поднять глаз на возвышавшийся рядом могучий борт линкора: оттуда, конечно же, видел мой позор кто-нибудь из недавних сослуживцев... Понурый, побрел к люку.
— Штурман, не вешай носа! — окликнул меня старпом Карл Янович Шлиттенберг. — Ты тут не виноват.
Старпом — эстонец из старых матросов, не захотевший вернуться в свой Ревель, где захватила власть буржуазия, отличался сдержанностью, даже замкнутостью. Если уж Карл Янович так заговорил, это означало, что он очень возмущен.
Полчаса спустя я проходил мимо каюты командира лодки на «Смольном» (плавбаза вошла в гавань вслед за нами) и случайно услышал через приоткрытую дверь, как объяснялся с командиром горячий комиссар «Коммунара» Никита Шульков:
— Ты что же это на мальчишку валишь? Ты же сам все видел!
От сердца сразу отлегло. И за «мальчишку» не почувствовал на комиссара обиды.
Много лет спустя я прочел в «Морской душе» Леонида Соболева очень верные, мне кажется, слова о старых морских офицерах того времени — «в большинстве своем усталых, безразличных, надорванных многими годами войны и болезней флота». Безразличием к службе, привычной уже апатией объяснялось, должно быть, многое и в поступках нашего командира, вообще-то опытного моряка-подводника.
Он редко заглядывал в кубрик команды на плавбазе, а на лодке появлялся за несколько минут до выхода в море и сходил с корабля тотчас после швартовки. Это, впрочем, соответствовало представлениям многих старых командиров [29] о своих обязанностях — так было заведено раньше на флоте. Но случалось и такое, что не вязалось ни с какими традициями русского морского офицерства.
Помню торпедные стрельбы — первые за мою службу. Лодка начала атаку, прозвучала уже команда «Товсь!». И вдруг старпом Шлиттенберг взволнованно сказал:
— Товарищ командир, мы же не попадем! Угол упреждения взят неправильно...
— Не попадем, — равнодушно согласился командир и скомандовал: — Пли!
Торпеда прошла далеко в стороне от корабля-цели...
Понимаю, как странно выглядит все это для нынешних наших офицеров. Однако так было. Красному флоту не хватало командиров, беззаветно преданных своему делу и вместе с тем достаточно опытных, чтобы водить корабли.
Но учились мы у старых командиров все-таки многому. И сами они менялись — усталость, безразличие постепенно проходили у тех, кто способен был радоваться возрождению военного флота. Командир лодки, о котором я рассказываю, впоследствии успешно командовал новым подводным кораблем, преподавал в военно-морском училище.
И конечно же, офицеры старого флота не были одинаковы.
На «Коммунаре» оставил добрую память о себе прежний командир, которого я не застал — Аксель Иванович Берг, ставший потом академиком. В числе штурманских документов ко мне перешел компасный журнал, заполненный им собственноручно, хотя обычно командиры лодок этим не занимались, с величайшей тщательностью. Сохранилась и его подпись в тумбочке нактоуза: Берг отметил место закрепления вертикального магнита, когда лично выверял лодочный компас.
Служили в бригаде «барсов» и другие интереснейшие люди. Одним из лучших командиров по праву считался тогда А. Г. Шишкин, имя которого вошло в историю гражданской войны. В 1919 году он был помощником командира знаменитой «Пантеры», потопившей в Финском заливе эсминец английских интервентов «Виттория». Когда я пришел на бригаду, «Пантера» уже носила новое название — «Комиссар». Эта лодка очень долго оставалась в боевом строю флота, а потом еще много лет использовалась [30] в качестве плавучей зарядной станции. Разобрали ее только в послевоенные годы.
С помощью новых сослуживцев я освоился в подплаве и никогда не пожалел о том, что пошел на лодки. Через год меня послали в Подводные классы специальных курсов комсостава. Там увлекался теорией подводного корабля, минно-торпедным делом. Учебная программа включала и практику, проходившую на Черном море. Мы были расписаны по «агешкам» и получили возможность потренироваться в управлении лодкой. Первый раз в жизни командуя погружением, я был безмерно счастлив, когда все получилось как надо и лодка стала послушно набирать глубину. Тогда понял, почему самостоятельное погружение считают крещением командира-подводника.
По окончании подводных классов меня аттестовали на старшего помощника командира лодки. Это последняя ступенька, перед тем как тебе доверят корабль. Последняя и вместе с тем решающая.
Говорят, трудно стать настоящим командиром, не побывав у хорошего командира старпомом. В этом смысле я многим обязан прежде всего Д. М. Вавилову, командиру подводной лодки «Батрак».
Дмитрий Михайлович был известен в бригаде «барсов» как истый подводник. Умел он развивать любовь к службе на лодках и у подчиненных, поддерживая интерес также к тому, что выходит за рамки должностных обязанностей. С помощью командира молодой инженер-механик А. Э. Бауман осваивал, например, управление маневрами корабля (впоследствии он сам стал командиром лодки).
У меня было большое желание поскорее научиться вполне самостоятельно водить лодку, особенно под водой, и командир поощрял это, доверяя все более сложные действия в море.
Вавилов считал делом чести, чтобы его корабль был передовым, и рубку лодки украшала звезда с буквами, обозначавшими первенство в бригаде: А — по артиллерийской подготовке, С — по связи, Т — по торпедным стрельбам...
В дружном экипаже «Батрака» росли отличные моряки. Тогдашний наш рулевой Федор Вершинин несколько лет спустя командовал новой подводной лодкой. Отличившись [31] в финскую кампанию, он одним из первых среди балтийских подводников был удостоен звания Героя Советского Союза.
На борту «L-55»
В 1928 году Эпрон (Экспедиция подводных работ особого назначения), очищая советские прибрежные воды, поднял со дна Копорского залива английскую подводную лодку «L-55». Она пролежала там с 1919 года, когда предприняла неудачную атаку против балтийских эсминцев «Азарда» и «Гавриила», после чего и была потоплена «Азардом».
По всем международным законам поднятая лодка являлась трофеем нашего флота. А так как она еще не успела устареть (к моменту гибели «L-55» была одним из новейших подводных кораблей в мире), возникла идея восстановить лодку и ввести в строй. Командиром ее был назначен Владимир Семенович Воробьев, а старпомом — я.
Эпроновцы тогда только что привели «L-55» в один из кронштадтских доков. Осмотр отсеков показал, что восстановить лодку не просто. Некоторые флотские авторитеты считали это вообще нереальным, тем более что на английской субмарине не оказалось никакой технической документации, которая помогла бы разобраться в ее устройстве.
Но Воробьев верил: лодка плавать сможет. Он был энергичнейшим человеком и имел уже опыт восстановления отечественных подводных кораблей. О личных качествах Владимира Семеновича немало говорил его необычный служебный путь: попав на флот в гражданскую войну студентом Горного института и пройдя краткосрочные курсы, Воробьев учился затем самостоятельно и сдал за военно-морское училище экстерном. Не лишне добавить, что командиром «L-55» он стал без освобождения от командования подводной лодкой «Пролетарий». Ее экипаж очень помог нам на первых порах, добровольно приходя в полном составе на авральные работы в отсеках «англичанки».
Восстановлением «L-55» загорелся назначенный на нее старшим механиком К. Ф. Игнатьев — один из старейших инженеров подводного флота. Именно ему предстояло «прочесть» по самой лодке то, что содержали не доставшиеся нам чертежи и технический паспорт. [32]
Для капитального ремонта подводную лодку перевели к заводскому причалу. Съемка механизмов, демонтаж магистралей шли параллельно с выяснением назначения всех корабельных устройств. Вычерчивая схему лодки, Игнатьев вынужденно давал многому условные обозначения — х, у, z, которые постепенно заменялись привычными нам названиями.
Старпому нужно знать устройство лодки так же досконально, как и механику, и я начинал день с того, что, надев комбинезон, выполнял заданный себе на сегодня урок: разобраться во всем, что расположено между такими-то шпангоутами. Потом шел со своей рабочей тетрадью к Игнатьеву и донимал его вопросами: для чего вот то, почему не так, как у нас, устроено это?
Неутомимо ползали по отсекам, торопясь понять и усвоить все, чему скоро понадобится учить краснофлотцев, старшина трюмных Михаил Поспелов, старшина электриков Виктор Дорин, боцман Сергей Дмитриевич Бабурин, переведенный с «Коммунара». Знакомясь с кораблем, они проникали в такие узкости, откуда иной раз не могли самостоятельно выбраться, и тогда вытаскивали друг друга за ноги. Случалось оказываться в таком положении и командиру лодки: он считал необходимым самолично обследовать каждую цистерну.
Для изучения устройства корабля всей командой пришлось разработать специальные программы. Они включали необходимые сведения о корпусе, трубопроводах, главных и вспомогательных механизмах, электрооборудовании, а также правила ухода за техникой. Программ получилось пять, и по каждой принимался отдельный зачет. Тогда мы думали только об освоении «L-55», но оказалось, что «пять программ» пригодились не одному ее экипажу.
Однажды на лодке побывали посетившие Балтийский флот К. Е. Ворошилов и С. М. Буденный. В отсеках уже устанавливались отремонтированные механизмы. Иногда заводские специалисты затруднялись определить место какого-нибудь предмета, спорили об этом. Докладывая наркому о состоянии лодки в присутствии директора завода, В. С. Воробьев упомянул и об этих неполадках.
— Семен Михайлович, а как поступают в подобных случаях у вас в кавалерии? — в шутку спросил Ворошилов, обернувшись к Буденному. [33]
— У нас это просто! — ответил Буденный. — Если снимают подкову, то пишут: «Правая задняя».
Все засмеялись, и Климент Ефремович сказал смутившемуся директору:
— Вот видите, как это делается, чтобы не перепутать четыре копыта.
После осмотра лодки Воробьев доложил наркому, что личный состав интересуется, как будет называться корабль, когда поднимет советский Военно-морской флаг.
Немного подумав, Ворошилов ответил вопросом:
— А вам не нравится... прежнее, английское название?
— Нет, почему же. По-моему, оно годится.
— Тогда пускай, — нарком улыбнулся, — так и остается: эль-пятьдесят пять.
Посещение лодки народным комиссаром заметно ускорило работы. Наконец все было готово к пробному погружению. Многие на заводе предлагали произвести его, осторожности ради, в заполненном водой доке, который в случае чего можно быстро осушить. Но Воробьев решительно это отверг.
Для пробного погружения выбрали кронштадтскую Среднюю гавань. На ее гранитных стенках собралось немало зрителей: кому из моряков не интересно посмотреть, как бывшая английская лодка уйдет на глубину с советской командой! А выглядело это, говорят, так: «L-55», стоявшая посреди гавани, резко накренилась и чрезмерно быстро скрылась, выпустив большой воздушный пузырь. По воде прошли кругами мелкие волны, и все стихло. Люди на стенках начали беспокоиться: все ли благополучно?
Ну, а мы, кто был внутри лодки, почувствовали, что сразу сели на дно. Начали разбираться, где и почему появился лишний балласт. Кое-что выяснив, Игнатьев попросил командира повторить пробу. После этого он заявил, что гарантирует нормальное погружение и всплытие в открытом море.
Английские подводные лодки типа «L» имели весьма приметный силуэт. Из-за характерной, очень высокой рубки с вытянутым мостиком их нельзя было спутать даже издали ни с какими другими. При восстановлении «L-55» обсуждался вопрос, не следует ли несколько изменить ее внешний вид, тем более что рубка была сильно повреждена. [34]
Но решили оставить ей вместе с прежним названием «английскую» внешность. Мы видели особый смысл в том, что в лодке, принадлежащей Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту, будут узнавать ту самую «L-55», которая была потоплена в девятнадцатом году. Пусть все, с кем придется встретиться в море, принимают к сведению, чем кончается для любителей военных авантюр вторжение в советские воды!
Не производилось существенных переделок и внутри. Впрочем, одно «конструктивное изменение» мы с Игнатьевым осуществили в качестве сюрприза для нашего командира. Воробьев отличался очень высоким ростом, и было ясно, что на диванчике, занимавшем всю длину командирской каюты, ему не поместиться. А рядом, за переборкой, находилась радиорубка, куда хорошо вписывалась, не мешая механизмам и радисту, небольшая выгородка, позволявшая командиру вытянуть ноги.
Эту мелкую переделку не заносили в корабельные формуляры. И когда я прослужил уже несколько лет на Дальнем Востоке, а на «L-55» сменился весь первоначальный личный состав, из техотдела Балтфлота, приступавшего к очередному ремонту лодки, пришла бумага с запросом: не известно ли мне, каково назначение «коробки», врезанной из каюты командира в радиорубку?
Еще до первых походов Воробьев предупреждал экипаж, что служба на «L-55» обязывает к повышенной бдительности. Наши недруги, вероятно, дорого дали бы за то, чтобы «воскресшая» субмарина не плавала под советским флагом. А в открытом море бывает всякое, причем причины иных «случайностей» навсегда остаются тайной. Небезынтересно, что составители английского морского справочника, когда им пришлось отнести «L-55» к флоту СССР, сопроводили эту строку странным примечанием: «По неподтвержденным сведениям, снова потонула... »
Программа ходовых испытаний включала суточный надводный пробег по Финскому заливу. И вдруг заболевает Воробьев. А отсрочка выхода грозила тем, что он отложится до весны: стояла глубокая осень, по Неве уже плыло «сало» — предвестник ледостава. Навестив Владимира Семеновича, я получил «добро» провести пробег без него.
Этот выход, обошедшийся без каких-либо происшествий, тем не менее надолго остался в памяти. Мы шли мимо [35] Кронштадта, мимо Красной Горки. Миновали и то место, где комендор Богов (песню о нем, сложенную матросами, еще пела вся Балтика) потопил английскую лодку, открыв из носового орудия «Азарда» огонь по вот этой высоченной рубке, внезапно высунувшейся из воды...
Да, рубка та самая. Но английской «L-55» больше не существовало — была советская лодка, призванная охранять покой тех самых вод, куда она некогда вторглась как враг. Лодка поистине родилась вторично, чтобы заново прожить свою корабельную жизнь.
«L-55», освоенная советскими подводниками, в течение ряда лет находилась в строю Краснознаменного Балтийского флота. Я же довольно скоро расстался с нею, вступив в командование известной уже читателю подводной лодкой «Большевик».
На пороге нового
В начале тридцатых годов, когда стали подниматься на командирские мостики военморы, пришедшие на флот в начале двадцатых, почти половиной «барсов» еще командовали дореволюционные морские офицеры. Их давно уже не называли «военспецами». За немногими исключениями, они оправдали доверие Советской власти и все больше сближались с командным составом, вышедшим из рабоче-крестьянской среды, из матросов.
Однако деление на «старых» и «новых» все-таки еще существовало в командирской среде. Командиры-коммунисты, как правило, являлись одновременно и комиссарами кораблей. Прежние офицеры в большинстве своем оставались беспартийными, и на кораблях, вверенных им, такого единоначалия, естественно, не было. Но «старые» имели больше морского опыта и, прекрасно это зная, ревниво относились к успехам нашего брата во всем, что касается непосредственного управления кораблем.
Возвращаешься, бывало, в Ленинград с моря, подводишь лодку к «Смольному», а они уж вышли на палубу плавбазы наблюдать за твоей швартовкой. Ты, мол, плаваешь не с комиссаром, как мы, а с помполитом и на собраниях выступать горазд, однако поглядим, как ты сейчас сманеврируешь, как сладишь с течением Невы...
Тут уж, мобилизовав все свое умение, приказываешь себе подойти к борту «тютелька в тютельку», чтоб знали, [36] что так могут не одни они! Ну а если плохо рассчитаешь и придется долго делать реверсы или подтягивать корму, тебе обеспечена за ужином в кают-компании полная порция едких острот.
Что ж, мы продолжали учиться у «старых», успевших больше поплавать. Учились и в той же кают-компании.
Кроме «Смольного» бригаду обслуживала плавбаза «Красная звезда» — бывшая канонерская лодка. Когда я служил на «Батраке», она была и моим домом между походами. Коллектив комсостава, собиравшийся тут за столом кают-компании, был меньше, чем на «Смольном», но как-то дружнее. Этому способствовали личные качества командира нашего дивизиона А. А. Ждан-Пушкина — общительного, остроумного и доброжелательного человека.
Если Ждан-Пушкин не находился на одной из лодок в море или не отлучился в город, его наверняка можно было застать в кают-компании, которую трудно было представить без высокой и худощавой, немного сутуловатой фигуры комдива. Обычно тут, а не у себя в каюте он решал текущие служебные вопросы, здесь же любил проводить свободные вечера, и тогда мы часами слушали его рассказы, где далекое перемежалось с недавним, серьезное — со смешным. И никогда это не бывало просто досужей болтовней. Я и много лет спустя с невольным восхищением вспоминал, как умел наш комдив ненавязчиво, без всякой назидательности привлекать внимание к тем или иным сторонам службы.
Поучительны были, например, его беседы о поведении командира в море. Ведь умение держаться по-командирски вряд ли приходит к кому-либо сразу, этому тоже нужно учиться.
На погруженной подводной лодке одному командиру, когда он поднял перископ, видно происходящее на поверхности. Что-то увиденное может и озадачить его, и встревожить, иной раз — ошеломить. А люди следят за командиром тем пристальнее, чем сложнее обстановка плавания. Вот тут-то и становится существенным буквально все: как произнес ты слова команды, как посмотрел, как повернулся...
Безотсечная конструкция «барсов» как бы приближала командира к экипажу: под водой ты на виду практически у всего личного состава и в свою очередь можешь, не отходя от перископа, окинуть взглядом почти все боевые [37] посты. К такому «визуальному контакту» очень привыкаешь, и когда я начал плавать на новых лодках, разделенных на отсеки, мне долго его недоставало.
Но лодка с отсеками, разумеется, надежнее. О том, каким серьезным недостатком «барсов» было отсутствие водонепроницаемых переборок, напомнила катастрофа, происшедшая летом 1931 года. Подводная лодка «Рабочий», она же «девятка» (сохранив названия, лодки получили номера), попала в предрассветных сумерках под таранный удар другой. Произошло это вследствие нарушения правил совместного плавания. Вода, ворвавшаяся через пробоину в корме, стремительно заполнила всю лодку...
Это была первая на Балтике потеря корабля со времен гражданской войны. Сейчас же начался сбор средств на постройку новой лодки, развернувшийся потом по всей стране. Стремясь заменить погибших товарищей, многие подводники подавали докладные о зачислении на сверхсрочную службу.
Однако у какой-то части моряков могла поколебаться вера в свои корабли, которые еще рано было списывать, пока им не было замены. И командиров, естественно, заботило, чтобы никто не пал духом.
Когда пришел приказ комфлота с предварительными выводами из ЧП, я решил огласить его (приказ предназначался для всего личного состава) в походной обстановке. Комбриг дал «добро» на выход в обычный район боевой подготовки. Лодка произвела там несколько срочных погружений и всплытий одно за другим. Люди действовали четко, сноровисто.
После этого экипаж выслушал приказ командующего.
Прочитав его, я сказал:
— Вы только что убедились еще раз, как послушна техника умелым подводникам. Боеспособность лодки, безопасность плавания зависят прежде всего от нас самих. Не сомневаюсь, что мы и впредь будем успешно решать все задачи, которые нам поставят.
Из похода экипаж вернулся с хорошим чувством уверенности друг в друге и в своем корабле.
За зимние месяцы перед кампанией 1932 года я окончил Тактические курсы при Военно-морской академии. Эта учеба помогла заглянуть в завтрашний день флота.
Помню, как на одной тактической игре слушателя М. П. Скриганова, моего сослуживца, назначили «комбригом», [38] а меня к нему «начальником штаба», причем в наше распоряжение дали «50 подводных лодок» — вчетверо больше, чем имелось тогда на Балтике. Задача — не пустить эскадру «противника» в Финский залив. Когда стали намечать позиции лодок, я предложил, чтобы часть их лежала на грунте, время от времени всплывая под перископ. Глубины на позициях это позволяли, но моему «комбригу» такая идея не понравилась, и мы заспорили. Вмешался руководивший игрой начальник наших курсов С. П. Ставицкий: «Положить на грунт? Что ж, в этом, пожалуй, есть смысл... » Игра была интересна уже тем, что давала почувствовать, какие возможности появятся у флота, когда он пополнится новыми кораблями.
А что они необходимы, было ясно давно. Еще в 1925 году М. В. Фрунзе говорил:
«До сих пор наши моряки в значительной степени жили и работали на старом хламе, на остатках от старого царского флота, износившихся и истрепавшихся. Улучшение нашего положения открывает возможность нового судостроения... »
Подводников, понятно, интересовали прежде всего новые лодки, и разговоры о том, какими они будут, возникали все чаще. Сперва это были просто мечты вслух. Мечтали о чем-то вроде «Наутилуса», о лодках, позволяющих плавать на любой глубине и сколько хочешь (пришло и это, но гораздо позже). Потом на обсуждение ограниченного круга командиров стали выноситься реальные проекты подводных кораблей, которые могли появиться в недалеком будущем. В разработку и совершенствование этих проектов, предусматривавших более длительное пребывание лодок под водой и различные технические новшества, внесли немалый вклад инженеры-механики балтийской бригады М. А. Рудницкий, Г. Г. Саллус, К. Ф. Игнатьев.
Самые первые лодки советской постройки — типа «Декабрист» — мы увидели в 1931 году. Но они предназначались для Северного флота и ушли на Баренцево море. А Балтфлот должен был получить подводные лодки типа «Щука». Однако дождаться их здесь мне не пришлось.
Какие лодки застанем на Дальнем Востоке и в каком они состоянии — строятся, спущены на воду или, может быть, ужо плавают, — мы не имели понятия. Расспросить об этом было некого, да и не полагалось: строительство новых боевых кораблей являлось большой военной и государственной тайной. [39] Но совершенно ясно было одно: раз и на Тихом океане понадобились подводники, то, значит, наш Красный флот набирает такую силу, какой не имел еще никогда.
До Владивостока оставались тысячи километров. И еще щемило сердце, как вспомнишь подводную лодку «Большевик», дорогие лица сослуживцев, ленинградские улицы. Еще трудно было свыкнуться с тем, что не попаду больше на собрание партийного актива в Таврическом дворце, где не раз слушал яркие, полные внутреннего огня речи Сергея Мироновича Кирова... Но на первом плане уже оказывались мысли о делах дальневосточных.
Все, что ожидало нас на новом флоте, невольно связывалось в сознании с М. В. Викторовым — должно быть, не только потому, что он возглавлял Морские силы Дальнего Востока, а и потому, что больше у меня не было знакомых на Тихом океане. В памяти возникали встречи с ним, начинал с первой — в Крюковских казармах.
Став командиром корабля, я иногда бывал у командующего на служебных совещаниях, однажды присутствовать на проходившей под его руководством штабной тактической игре. Как и все, кто соприкасался с Викторовым, я знал его неумолимую требовательность и прямоту характера. Он не терпел разболтанности, как и угодничества, приукрашивания достигнутого, умел сплотить вокруг себя дельных людей, направить их усилия на самое главное. Эти качества и позволили ему за сравнительно короткий срок чрезвычайно много сделать для восстановления боевой мощи Балтийского флота. Да и не только Балтийского: в двадцатых годах Викторов некоторое время командовал Черноморским флотом.
Незадолго до отъезда нашего командующего на Дальний Восток открытое партийное собрание штаба Морских сил Балтийского моря приняло М. В. Викторова в ряды ВКП(б). Об этом, естественно, узнал весь флот, и моряки-коммунисты испытали большое удовлетворение: флагман, в которого мы так верили, стал нашим товарищем в самом высоком смысле слова — товарищем по партии.
Теперь на М. В. Викторова была возложена громадная задача организации нового флота у восточных берегов страны. И мы радовались, что опять будем служить под его началом.