Радиостанции сообщают о Победе
К началу Берлинской операции командный пункт нашего штаба фронта и радиоузел были развернуты в районе немецкого города Ландсберг.
Накануне наступления в подразделениях связи были проведены партийные и комсомольские собрания, на которых обсуждался вопрос об авангардной роли коммунистов и комсомольцев в предстоящей операции. Военный совет 1-го Белорусского фронта в своем обращении призвал всех воинов разгромить врага на подступах к его столице и навсегда избавить нашу Родину и все человечество от фашизма.
Как стало известно впоследствии, войскам нашего фронта ставилась задача нанести главный удар с кюстринского плацдарма непосредственно на Берлин.
Неописуемый грохот, от которого земля заходила ходуном, словно при землетрясении, услышали мы в 5 часов утра 16 апреля. Выскочив на улицу, мы увидели, что небо на западе было освещено заревом необыкновенной яркости. Началась Берлинская операция.
Об интенсивности работы радиосредств в Берлинской операции можно судить по радиообмену. Так, в Сталинградской битве было принято и передано 8 тысяч радиограмм, в Белорусской операции — 14,3 тысячи, а в наступлении на Берлин с 16 апреля по 9 мая 1945 года, то есть за значительно меньший период, радиообмен составил около 20 тысяч единиц, в том числе с Генеральным штабом по прямой связи радио-Бодо — более 10 тысяч единиц, не считая прямых переговоров открытым текстом представителей Ставки.
За отличное поддержание радиосвязи и выполнение заданий командования в период военных действий во время штурма Берлина многие радисты были удостоены высоких правительственных наград. В их числе добровольцы, бывшие коротковолновики московского Дома радиолюбителей, радисты первого класса старшины Б. Л. Золотаревский и II. Н. Сильницкий были награждены орденом Красной Звезды, радисты первого класса старшины Б. С. Карпов, В. А. Либин и В. Т. Величкин — орденом Отечественной [157] войны II степени. Кроме того, Величкин за участие в рейдах по вражеским тылам был награжден орденом Славы III степени. Я был удостоен ордена Отечественной войны I степени.
С учреждением 2 мая 1945 года значка «Почетный радист» семи красноармейцам, сержантам и офицерам радиороты были вручены эти почетные значки.
В период завершающих ожесточенных боев за Берлин передовой КП штаба 1-го Белорусского фронта перебазировался из Штраусберга в юго-восточный пригород немецкой столицы — Кёпеник.
Вместе с группой связистов, возглавляемой генералом Максименко, прибыл в Кёпеник и я со вторым резервным комплектом подвижного радиоузла. Автомашины радиоприемного пункта (РПП) были установлены в небольшом саду среди жилого квартала. Радисты РПП напряженно вслушивались в работу радиостанции основного КП с радиостанциями штабов армий, ведущих бои на улицах Берлина, ожидая сигнала о приеме радиосвязи на себя.
Как только был услышан этот сигнал, радисты нашего РПП сразу же включились в работу. Начался привычный рабочий ритм, когда каждый радист стремился быстрее принять или передать радиограмму, поступившую на его рабочее место.
И вот наконец наступил радостный и долгожданный, выстраданный миллионами людей день — 2 мая 1945 года, когда после грохота орудий и минометов, звенящего до боли в ушах гула самолетов, разрывов авиабомб, скрежета металла, криков и шума вдруг наступила необычная тишина. Где-то совсем рядом весело запели птицы, к нам в блиндаж проник пьянящий запах только что распустившейся сирени. Казалось, что сама природа встречает своих освободителей первыми весенними цветами.
Вскоре мы услышали радио из Москвы. Знакомый голос Юрия Левитана, передававшего приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Красной Армии и Военно-Морского Флота. В нем говорилось о том, что войска 1-го Белорусского фронта при содействии войск 1-го Украинского фронта, разгромив берлинскую группировку гитлеровцев, 2 мая полностью овладели столицей фашистской Германии городом Берлин.
В приказе перечислялись особо отличившиеся в боях за Берлин войска. В их числе были и «связисты генерал-лейтенанта войск связи Максименко». Наиболее отличившиеся соединения и части представлялись к присвоению почетного [158] наименования Берлинских. В честь советских воинов-победителей Москва от имени Родины салютовала 24 артиллерийскими залпами из 324 орудий.
Во все концы мира передавали наши радиовещательные станции сообщение об одержанной победе.
Утром отовсюду слышалась бравурная музыка, песни. Ликовали и плакали люди от безудержной буйной радости, охватившей всех. Солдаты и офицеры обнимались, поздравляя друг друга. Возбужденно говорили, шутили и смеялись. У всех было веселое, праздничное настроение.
Командование 1-го Белорусского фронта высоко оценило работу связистов. За четкое, бесперебойное обеспечение связи в Берлинской операции нашему полку связи было присвоено почетное наименование Берлинского и он был награжден орденом Александра Невского. Теперь полк стал называться 66-м отдельным Бобруйско-Берлинским Краснознаменным, ордена Александра Невского полком связи.
8 мая, узнав, что ряд офицеров оперативного управления штаба фронта поехали осматривать Берлин, я тоже пошел к Стоянову за разрешением съездить посмотреть германскую столицу.
— Ну что ж, — сказал он, подумав, — дел сейчас у нас срочных нет, посмотри, откуда столько лет угрожала всему миру фашистская гидра. Хорошо бы, чтоб и остальные офицеры посмотрели, возвратятся домой — будет что рассказать.
— Возьму для этого с собой фотоаппарат, товарищ инженер-подполковник, — заверил я Стоянова, а сам подумал: «Да, рассказать действительно будет что... а если получатся фотографии, то появится возможность еще и показать, как выглядел Берлин 8 мая 1945 года».
И вот я вместе с офицерами радиоотдела уже подъезжаю на «виллисе» к восточной окраине Берлина. Здесь мы увидели многочисленные следы недавно прошедших уличных боев. Большая часть домов и даже целые кварталы были превращены в сплошные руины. Повсюду одиноко торчали чудом сохранившиеся стены с остатками былой архитектуры, будто костлявые ребра, виднелись полуобгорелые стропила, или вдруг взору представала лестничная клетка с целым маршем ступенек. Многие улицы оказались погребенными под обрушившимися зданиями и разбитой военной техникой, сквозь завалы которых советские танки пробили проходы.
Кружа по объездам, ныряя в какие-то проломы стен, маневрируя среди воронок от снарядов и бомб, нагромождений [159] битого кирпича и камня, проезжая под висячими скрюченными металлическими балками, наша автомашина, переваливаясь с боку на бок, с трудом пробиралась вперед.
Отовсюду доносился кислый запах сгоревшего пороха и взрывчатки, бил в нос трупный запах от погребенных под обломками зданий фашистских солдат. На зубах хрустела носившаяся в воздухе еще не осевшая каменная пыль.
Несмотря на такие, казалось бы, бесконечные разрушения, в ряде районов города сохранились почти полностью целые кварталы многоэтажных домов. На многих домах в этих кварталах с балконов и окон свешивались, как флаги, белые простыни, полотенца и скатерти. Этим самым берлинцы обозначали капитуляцию...
Изредка появляющиеся на улицах города женщины и дети с белыми повязками на рукавах вели себя очень неуверенно, боязливо. То и дело озираясь по сторонам, они пробирались сквозь проломы в стенах с домашней утварью, какими-то свертками, тюками и чемоданами, извлеченными из укромных мест.
В подъездах, на дверях и стенах уцелевших зданий, рекламных тумбах и неподвижно застывших трамваях с выбитыми стеклами были развешены плакаты с черным силуэтом одноногого человека в шляпе с большими полями, который с высоты своего огромного роста грозил пальцем маленькому, скрюченному человечку. В углу плаката лаконичная надпись: «Тсс! Молчать!»
Что бы ни происходило на фронте, гитлеровские прихвостни с помощью угроз и физических расправ держали немецкий народ в повиновении и страхе. Этот предупредительный жест огромного указательного пальца и надпись под ним «Тсс!» были начертаны также белой краской на многих стенах зданий и даже виднелись из-под кирпичей, обрушившихся на тротуары.
Повсюду попадались и геббельсовские лозунги, намалеванные крупными буквами и уверявшие немцев: «Русские никогда не войдут в Берлин!», «Берлин никогда не будет сдан и навсегда останется немецким!».
Жители города, будто стыдясь этой пачкотни, не оглядываясь на нее, проходили мимо. Их внимание теперь привлекали свежие немецкие газеты и приказ № 1 от 28 апреля 1945 года первого советского военного коменданта города Берлина — Героя Советского Союза генерал-полковника Николая Эрастовича Берзарина.
Приказ был отпечатан на скорую руку на шершавой оранжевой бумаге, но как только где-нибудь наклеивали [160] его на стене здания, туда сразу же со всех сторон стекались жители города. На немецком и русском языках в приказе объявлялось, что полнота власти в Берлине перешла в руки советской военной комендатуры. Мирному населению и всем военнослужащим, сдавшимся в плен, гарантируется жизнь.
Чаще всего кто-нибудь читал приказ вслух, остальные внимательно слушали, кивая в знак согласия головами и оживленно комментируя. Особенно привлекало внимание всех та часть приказа, где говорилось об организации снабжения населения продуктами, которые гитлеровцы уже давно прекратили выдавать, обрекая население города на голодную смерть. Около походных солдатских кухонь толпились в очереди жители города с тарелками, кастрюлями, ведерками. Советские солдаты делились горячей пищей с детьми, женщинами, стариками.
С плаката на стене высокого здания с лукавой улыбкой смотрел на прохожих наш боец, переобувающий сапог, а внизу была надпись: «Дойдем до Берлина!»
— А ведь сдержал-таки свое обещание солдат! — указал рукой на плакат старший техник-лейтенант Сагарда.
— Сдержал, сдержал, — подхватил старший лейтенант Сакович. — Только переобулся — и прямехонько дотопал...
Всю дорогу мы смеялись, шутили. Было радостно сознавать — наконец-то дошли до Берлина! А сколько было позади лишений, трудностей и бессонных ночей. Все перенес наш солдат ради Победы!
Немало досталось на долю и немецкого народа, обманутого гитлеровской пропагандой. И теперь перед советскими воинами-освободителями стояла задача — вернуть ему радость и улыбки, которые отобрали фашистские заправилы.
Не прошла еще и неделя с тех пор, как наши героические воины овладели столицей фашистской Германии, а на ее улицах под руководством военных инженеров и техников немецкие военнопленные и жители города повсюду расчищали проезды от обломков и завалов, начались работы по восстановлению трамвайных путей и метро.
На перекрестках были установлены указатели, написанные на русском языке. Девушки-регулировщицы, с накинутыми на плечи плащ-палатками и автоматами через плечо, флажками управляя движением, лихо козыряли проезжавшим советским офицерам.
Поток машин беспрерывно увеличивается. Все спешат в сторону указателей, начертанных крупными буквами: «К рейхстагу». Следуя за общим потоком, выбрались [161] к центру города, о чем уже можно было судить по вывескам над развалинами роскошных отелей, магазинов, банков и различных правительственных учреждений с богатой архитектурой, кое-где сохранившихся. «Вот куда шли награбленные деньги, — подумал я. — Вот где удовлетворяла свои прихоти фашистская знать».
Выехав на небольшую площадь, мы обратили внимание на железобетонное сооружение высотой с трех-четырехэтажный дом в виде куба. В стенах вместо окон густо чернели узкие щели амбразур. На плоской крыше этого здания была видна металлическая решетка с толстыми прутьями, внешне напоминающая систему антенн.
Заинтересовавшись зданием, попросили шофера остановиться. Подойдя к этому сооружению, увидели, что оно было построено в большой спешке, о чем свидетельствовали не заштукатуренные на бетоне отпечатки опалубки и крупных щелей. Однако здание задумано было капитально, так как двухметровые стены его могли выдержать снаряд крупного калибра.
Повсюду валялись ящики с патронами и снарядами. Многие комнаты также загромождены боеприпасами, чуть ли не в каждой амбразуре установлены артиллерийские орудия и пулеметы. По всему было видно, что гитлеровцы превратили это здание в мощный дот. «Даже не верится, — подумал я, — что наши бойцы смогли так быстро выкурить отсюда фашистов, ведь это же настоящая неприступная крепость».
В одной из комнат верхнего этажа обнаружили радиолокатор; такие установки на автомашинах уже начали появляться и в наших войсках. Убегая, фашисты пытались уничтожить аппаратуру, но в спешке разбили только измерительные приборы и экраны с осциллографическими трубками.
На самой крыше этого здания, рядом с антенной, стояли батарея зенитных орудий и установка счетверенных пулеметов, изготовленных для стрельбы прямой наводкой по наземным целям. По всему было видно, что гарнизон этого дота-крепости оказывал бешеное сопротивление нашим наступающим войскам, и потребовались, видимо, немалые усилия и жертвы, чтобы штурмом овладеть им.
Как я узнал позже, командование вермахта распорядилось срочно построить в различных районах Берлина подобные надземные сооружения-бомбоубежища для привилегированной части фашистской элиты, где она спасалась от налетов советской авиации и авиации наших союзников. [162]
Позже эти бомбоубежища были переоборудованы под доты для борьбы с наступавшими советскими войсками.
В условиях такого густозастроенного города, как Берлин, с его большими разветвленными подземными коммуникациями (водопровод, канализация, центральное отопление, электрокабели, кабели связи и т. д.), выбрать площадку для строительства подземных бомбоубежищ было не так-то просто. Надземные же бомбоубежища — бункеры, как называли их немцы, не требовали больших земляных работ и могли быть построены за очень короткое время.
Минуя полуразрушенный королевский дворец с жалкими остатками его когда-то роскошной архитектуры, наш «виллис» наконец выбрался на главную улицу города Унтер-ден-Линден. Эта широкая и прямая улица, идущая с востока на запад, видела немало пышных парадов кайзеровских войск, а позже — гитлеровских молодчиков. На этой улице в основном были построены полуразрушенные сейчас дворцы иностранных посольств и здания отелей.
Унтер-ден-Линден упиралась в величественный архитектурный памятник периода позднего классицизма Бранденбургские ворота — старейший символ Берлина. Ворота, воздвигнутые из массивных ребристых колонн, соединялись сверху огромным брусом — платформой, увенчанной победной колесницей — квадригой. Сейчас эти ворота выглядели далеко не парадно.
В верхнем брусе зияла дыра от снаряда, колонны искромсаны осколками. От разбитой бронзовой колесницы, запряженной когда-то четырьмя вздыбленными конями, сохранилось только два. К беспомощно поднятой руке избитой осколками и скособоченной богини, чудом удерживающейся на колеснице, прикреплен красный флаг — символ победы над нацистской Германией. Здесь, у Бранденбургских ворот, при капитуляции берлинского гарнизона бесславным маршем проследовали гитлеровские военнопленные. Когда-то отсюда они уходили на Восток и на Запад для завоевания мирового господства.
Пространство между колоннами сплошь было забаррикадировано толстой кирпичной стеной высотой три-четыре метра с отверстиями для бойниц. Немецкие военнопленные в зеленых шинелях с белыми повязками на рукавах разбирали эти баррикады, с трудом выворачивая глыбы, залитые бетоном. Несколько пролетов между колоннами уже были расчищены для проезда автомашин.
Осмотрев Бранденбургские ворота, въехали в знаменитый берлинский парк Тиргартен, вытянувшийся к западу на целый [163] километр. До войны это было излюбленное место прогулок и отдыха аристократической верхушки Берлина. Еще недавно в парке шумели густой листвой вековые дубы, кедры, низко склоняли над водоемами свои кудрявые головы плакучие ивы, полыхали на зеленом ковре трав яркие краски цветов, радовали глаз аккуратно подстриженные кустарники. Сейчас же от этого парка остались редкие обугленные или расщепленные стволы деревьев, растопырившие в разные стороны, будто руки, молящие о пощаде, свои толстые обломанные ветви. Здесь во время кровопролитных боев за овладение правительственными зданиями огонь из всех видов оружия был настолько плотным, что приходилось удивляться, как еще смогли уцелеть эти деревья в парке.
Повсюду виднелись остовы полусгоревших танков, тягачей, разбитые орудия и другая недавно грозная немецкая военная техника, с помощью которой гитлеровцы оказывали здесь бешеное сопротивление наступавшим советским войскам.
Издалека была видна и тянувшаяся наискосок парка длинная «Аллея побед», с торчащими на высоких постаментах, выстроившимися, как на параде, в две шеренги черными и позеленевшими бронзовыми фигурами германских правителей от средневековья до наших дней. Шеренги этих фигур, одетых в монашеские мантии и рыцарские доспехи, значительно поредели, сброшенные взрывами, а оставшиеся были основательно изуродованы пронесшимся здесь огневым смерчем.
На окраине парка возвышалась белая, увенчанная золоченым ангелом, держащим позеленевший венок, колонна победы, установленная в ознаменование победы над Францией в 1871 году. Ярусами до самого верха колонны в небольших нишах стояли стволы французских пушек.
Недалеко от Бранденбургских ворот с севера на юг вытянулось на целый квартал приземистое мрачное здание, украшенное по углам кубическими башнями и увенчанное огромным куполом в центре.
У основания купола застыли в воинственных позах бронзовые скульптуры всадников в латах, вооруженных копьями. На карнизах крыши тоже мифологические скульптуры, чудом уцелевшие от ураганного огня советских воинов, штурмовавших это здание. Это было здание, к которому так стремились наши солдаты, главное здание немецкой столицы — рейхстаг Германии.
На верхней площадке когда-то застекленного купола развевается [164] Красное знамя — знамя, символизирующее победу советского народа над фашистской Германией.
Трепещут от ветра алыми огоньками флаги и флажки, укрепленные советскими воинами на угловых башнях, на карнизах крыши, в окнах, амбразурах и у бронзовых фигур, украшавших рейхстаг.
Еще и сейчас сквозь торчащие позеленевшие ребра его купола пробивается серый дым от догорающих дубовых панелей, паркета и мебели.
— Не первый раз пришлось гореть этому зданию, — задумчиво произнес Сакович. — Помните, товарищи, как двенадцать лет назад рейхстаг специально подожгли фашисты по личному указанию Геринга, чтобы подавить оппозицию и начать разгром Коммунистической партии Германии.
— А помните, с какой радостью встречали у нас в стране Георгия Димитрова? Его освобождение — первая победа над фашизмом, — сказал Сагарда.
Стены рейхстага — двухметровой толщины. Окна замурованы кирпичом, только оставлены бойницы для ведения огня. Нижний этаж усилен земляной насыпью, а все подступы к зданию изрыты зигзагами рвов и окопов. Врытые в землю бронеколпаки, доты, танки и другие укрепления создавали сплошное кольцо плотного огня вокруг рейхстага, поражавшего каждую пядь земли на подходах к нему.
Все это превратило рейхстаг в своеобразную неприступную крепость. Но советский воин взял ее штурмом, от которого все стены были выщерблены осколками снарядов, иссечены ливнем свинца и стали. Белели известью пробоины от артиллерийских снарядов. Жалкими останками выглядели теперь все эти доты и дзоты, танки, самоходки и другая вражеская военная техника, безуспешно пытавшаяся приостановить наступательный порыв наших бойцов в битве за последнюю цитадель фашизма — рейхстаг.
К парадному входу рейхстага вела широкая каменная лестница с выщербленными ступенями, заваленными щебнем и кусками декоративной лепки, когда-то украшавшей его портик. На фронтоне портика, украшенного лепными барельефами, виднелась надпись: «Немецкому народу». «Да, мало же фашисты оставили немецкому народу, — подумал я, — после своего двенадцатилетнего господства над страной».
Высокие, массивные каменные колонны, поддерживавшие портик, нависший над главным входом в рейхстаг, были почти до самого верха исписаны именами и фамилиями советских солдат и офицеров, с боями дошедших до логова фашистского [165] зверя. Каждому хотелось оставить здесь свой автограф или сообщить всем, что друг его уже никогда сюда не придет...
Вот и сейчас, спустя уже несколько дней после водружения Знамени Победы над куполом рейхстага, отовсюду подъезжали и подходили наши бойцы и офицеры, чтобы взглянуть на этот последний оплот фашизма, во имя сокрушения которого каждый из них дрался с врагом в течение всех долгих лет войны.
Лучи яркого солнца, проникая через зияющие пробоины в замурованных стенах, окнах и сквозь выбитые стекла купола, хорошо освещали залы и комнаты бывшего немецкого парламента, заполненные советскими воинами. С большим любопытством осматривали мы бесчисленные комнаты и залы, путаясь на лестницах и переходах, тщетно пытаясь определить, для чего они предназначались ранее.
По бокам широкой лестницы, ведущей из колонного зала вниз, стояли каменные скульптуры, одетые в кольчуги и латы, со шлемами и коронами на головах. Скульптуры полностью сохранились потому, что эта лестница во время штурма рейхстага была завалена сломанной мебелью, ящиками из-под боеприпасов, мешками с песком и различным хламом.
Так же как и у входа в рейхстаг, стены, колонны и даже балконы были исписаны здесь кусками обвалившейся штукатурки, мелом, углем и неизвестно откуда появившейся краской.
Буквально везде, куда могла дотянуться рука, были начертаны имена, фамилии, звания, а также даты, названия местности, откуда кто прибыл и каким путем, вроде: «Из-под Москвы через Прибалтику в Берлин», «Сталинград — Берлин», «Мы из Киева», «Были и мы из Якутии», «За родные города Кавказа» и другие надписи.
Всеми этими бесхитростными фразами и словами, написанными на стенах рейхстага руками бойцов и командиров, выражались долгие чаяния советских воинов, дошедших наконец-то до Берлина!
Многие уроженцы Кавказа, Сибири, Средней Азии, Центральной России и всех советских республик, сплоченные большевистской партией в борьбе за освобождение нашей Родины от коричневой чумы, пришли в Берлин победителями и оставили свои фамилии и автографы в назидание тем, кто когда-либо снова вздумает поднять руку на Советское государство!
Поддавшись общему настроению, мы решили оставить на стенах рейхстага свои автографы, нашли свободное местечко [166] и у основания колонны расписались и поставили дату — 8 мая 1945 года. Пусть знают радистов!
Мог ли я надеяться, надевая военную форму, что мне посчастливится дойти до Берлина, доведется увидеть своими глазами не только развалины столицы третьего рейха, но и побывать в рейхстаге Германии и вместе с другими воинами поставить свою подпись на его стенах!
Выйдя из рейхстага, осмотрев и сфотографировав его со всех сторон, подошли к протекающей неподалеку реке Шпрее. Довольно узкая река, напоминающая канал, с высокими бетонными и гранитными берегами, производила унылое впечатление. Кругом разбитые решетки ограждения, затопленные пароходики, взорванные и рухнувшие в воду мосты.
Только я успел возвратиться из Берлина на КП в Кёпеник, как дежурный по радиоузлу доложил, что меня уже несколько раз спрашивал генерал Максименко. Направившись в радиоотдел, встретил там инженер-подполковника Стоянова, который, видно, куда-то собрался.
— А, Александр Тихонович! — воскликнул он. — Очень хорошо, кстати.
— Меня разыскивал Петр Яковлевич? — спросил я его.
— Да, разыскивал и уехал в Карлсхорст, в штаб 5-й ударной армии, — сказал Стоянов. — Кстати, тебе тоже надлежит прибыть туда. Собирайся, поедешь сейчас со мной.
— А в чем дело? — удивился я такой поспешности.
— Не знаю, голубчик, — ответил Сергей Николаевич, — какое-то сверхсрочное задание. Звонили от генерала Малинина. Мы уже направили туда радиостанцию РАТ.
Стоянов сообщил мне также, что с такой же радиостанцией и комплектом радио-Бодо должен прибыть в Карлсхорст с основного командного пункта, все еще находившегося в Штраусберге, и инженер-майор Поляков. На мой вопрос, для чего там нужна радиосвязь и такое количество мощных радиостанций, он только пожал плечами.
— Значит, снова ребус?
— Выходит — так.
Когда мы со Стояновым приехали в Карлсхорст, обе радиостанции уже успели развернуться в саду небольшого двухэтажного дома. Радиостанция старшего лейтенанта Ф. Н. Жуваго установила с Генштабом ключевую и буквопечатающую связь, а радиостанция под командованием старшего техника-лейтенанта И. И. Френкеля — только ключевую, дублирующую. [167]
— Какие будут дальнейшие приказания, товарищ инженер-майор? — почти в один голос спросили оба старших лейтенанта, доложившие об установлении радиосвязи, как только я появился в расположении радиостанции.
«А какие могут быть распоряжения, — подумал я, — если сам толком не знаю, зачем потребовались эти радиостанции». Но ответил твердо:
— Ждать.
— Ясно, — без всякого энтузиазма произнесли офицеры.
Прошло несколько томительных часов, прежде чем снова подошел Стоянов и сказал:
— Кое-что проясняется. Вот это здание, — указал ов на двухэтажный дом, — бывшее немецкое военно-инженерное училище. А теперь здесь будет проходить какое-то совещание с высшими чинами союзных армий. По всей вероятности, потребуется радиосвязь со Ставкой.
— Связь со Ставкой будет обеспечена, — заверил я, — а вот зачем потребовался второй РАТ — совсем не ясно.
— Ну, этого я тоже не знаю, — ответил Стоянов. — Такая команда была от генерала Малинина.
Стоянов побыл немного с нами и ушел. А часов в восемнадцать по московскому времени он пришел снова с двумя какими-то военными в незнакомой форме.
Оказалось, что это были американские радисты: один из них с сержантскими, другой с лейтенантскими знаками различия. Американцы дали мне радиоданные для связи (частоту и позывные) и попросили связаться со штабом верховного главнокомандующего экспедиционными силами союзников в Западной Европе генералом Д. Эйзенхауэром, находящимся в Париже.
Перестроив передатчик радиостанции Френкеля на нужную волну, дежурный радист начал вызывать Париж. Раз, другой, третий — безрезультатно.
Я начал нервничать, думая, что, может быть, ошибся при перерасчете данной мне частоты на нужную волну или же радисты неточно настроились на эту волну. Перепроверил — нет, все правильно, а Париж не отвечает. Американцы попросили разрешения сесть самим за ключ и несколько раз попытались вызвать свою радиостанцию, но безуспешно — никаких ответных сигналов.
Болезненно переживая неудачу, я начал прикидывать в уме, что можно еще предпринять для установления радиосвязи. Может быть, Париж на слишком большом расстоянии от Карлсхорста, и поэтому там не слышат нас? Так нет же, во время наступления на берлинском направлении, [168] да и сейчас, расстояние до Москвы никак не меньше, а радиосвязь была всегда уверенной. На всякий случай дал команду изменить положение подвеса антенны, то поднимав ее выше, то опуская ниже, меняя тем самым угол ее излучения. Не помогло — Париж продолжал молчать. Наши и американские радисты заметно нервничали.
Чтобы как-то отвлечь американцев, стоящих за спиной у нашего радиста, от неудачи с установлением радиосвязи, пригласил их посидеть в тени на траве. Они охотно согласились. Вспоминая английские слова, которые знал, работая радистом на судах дальнего заграничного плавания, стал задавать им вопросы: откуда они? как стали радистами? давно ли воюют? кто у них остался дома в Америке?
С большим интересом узнали американцы о том, что радиостанция, которая сейчас вызывает Париж, и ее экипаж на фронте с ноября 1941 года, что он поддерживал радиосвязь Маршалов Советского Союза Рокоссовского и Жукова со Ставкой Верховного Главнокомандования в битвах под Сталинградом и Курском, при освобождении Белоруссии и Варшавы и, наконец, при штурме Берлина.
Американцы внимательно стали рассматривать медали «За оборону Сталинграда» и «За освобождение Варшавы», которыми были награждены все члены экипажа радиостанции.
— О! — воскликнул американский сержант. — Имеете очень много заслуг. — Он уважительно стал рассматривать мои награды, в том числе и эти медали.
Наш оживленный разговор, при котором приходилось изъясняться и с помощью мимики взамен забытых слов, прервал подошедший заместитель начальника связи фронта по радио полковник Реммер, которому я доложил об отсутствии радиосвязи и о том, какие меры были приняты, чтобы ее установить.
— Хорошо, продолжайте, — сказал Реммер.
Прошло еще несколько очень долгих, как мне показалось, часов, но радиосвязи по-прежнему не было. Чтобы как-то занять американцев, предложил сфотографироваться на память с нашими офицерами: Реммером, Стояновым и зампотехом радиороты старшим техником-лейтенантом Брацлавским, оказавшимся поблизости. Только успел щелкнуть затвором фотоаппарата, как из открытой двери радиостанции высунулся вдруг ее начальник младший лейтенант А. М. Смирнов и радостно крикнул:
— Отвечает! Наш радист связался с Парижем, и ему дали отличную оценку слышимости! Что делать дальше? [169]
Оба американца сразу же взобрались в будку автомашины, и один из них, надев на голову наушники, начал работать ключом, передавая принесенную с собой радиограмму. Получив ответ из Парижа, американские радисты поблагодарили нас за радиосвязь и начали шумно прощаться, крепко пожимая всем руки.
— А все же, в чем было дело? Почему радиостанция Парижа так долго не отвечала на наши вызовы, несмотря на отличную слышимость? — не выдержав, спросил я американского лейтенанта.
— Ничего особенного, не волнуйтесь, — беззаботно пожал плечами американец. — Все в порядке, просто не было радиста... Он уходил в город.
Заметив мой недоуменный вид от такого известия, лейтенант восхищенно и даже с некоторой завистью сказал:
— О! Это же Париж! Там нет войны, но зато там много вина и красивых девушек.
Не очень, видно, поняв наше состояние и пережитые волнения, американец сунул в карман своей форменной куртки принятую радиограмму, откозырял и не спеша удалился вместе с сержантом.
После ухода американцев мы, конечно, отвели душу в оценке воинской дисциплины американских радистов.
Быстро вечерело. В здании бывшего военно-инженерного училища в наступившей темноте вдруг ярко вспыхнули лампы в больших двухсветных окнах. Это были первые ярко освещенные окна, которые нам пришлось увидеть за все долгие годы войны.
Хотелось закричать по привычке: «Свет! Гасите поскорее свет!» Закричать, чтобы поскорее опустили светомаскировочные шторы, которыми привыкли закрывать окна, следя, чтобы не оставалось ни малейшей освещенной щели.
Все, кто находился в это время на улице, не сговариваясь, тревожно обернулись в сторону этих окон. Но, вспомнив, что здесь война окончилась, что больше не нужна светомаскировка и не нужно прислушиваться к звукам летящего вражеского самолета, люди стали улыбаться, хотя каждый в душе думал: а все же лучше было бы их зашторить.
— А ведь непривычно с таким светом-то, — указал на окна старший лейтенант Жуваго и спросил: — Что же делать дальше?
— Ждать, — ответил я, а сам с иронией подумал: «У моря погоды...» [170]
Прошел еще один томительный час, но никаких распоряжений не последовало. Все с любопытством посматривали на бывшее училище, куда подъезжали какие-то люди в военной форме.
«А действительно, чего ждать? — решил я. — Надо как-нибудь узнать, что там происходит». С этой мыслью я направился к зданию.
Здание было окружено советскими часовыми, а у самого входа два майора проверяли пропуска. Показал им удостоверение личности, в котором была указана моя должность.
— А где спецпропуск? — спросили меня.
— Мне нужно срочно проверить микрофоны для записи, — не растерялся я, пойдя на обходный маневр, и указал на стоящий у входа трофейный автобус с магнитофонами, так называемый «тонваген», захваченный связистами 5-й ударной армии, с которыми познакомился несколько дней назад.
Хитрость удалась, и, пройдя вовнутрь здания, очутился в обширном помещении офицерской столовой, превращенной в актовый зал, стены которого были покрыты темными дубовыми панелями. Теплый ветер, врывавшийся в открытые окна, раздувал легкие салатного цвета занавеси и шевелил большие полотнища государственных флагов СССР, США, Великобритании и Франции.
Две большие люстры и несколько настенных бра ярко освещали зал с собравшимися в нем генералами и старшими офицерами Красной Армии. За длинным столом, где стояла табличка с надписью «Пресса», расположились советские военные журналисты и кинооператоры.
Сразу бросились в глаза офицеры союзных армий, одетые в непривычную для нашего глаза военную форму. У многих из них на рукаве у самого плеча вместо эмблемы воинского соединения написано слово «Пресса» или название газеты, которую они представляют. У большинства по нескольку фотоаппаратов, висящих на ремнях, у некоторых, кроме того, и кинокамера.
Заметив в углу зала генерал-лейтенанта Максименко, полковника Реммера, инженер-подполковника Стоянова и инженер-майора Полякова, сидевших возле усилительной аппаратуры, я тоже подсел к ним и начал рассматривать зал.
На столе для президиума стояли два хрустальных графина [171] с водой, в центре большой чернильный прибор, а перед столом на штативах установлены микрофоны.
Прошло еще некоторое время, пока я осматривался в зале, как ровно в 00 часов и 00 минут по московскому времени, уже 9 мая, дежурный офицер скомандовал:
— Товарищи офицеры!
Все разговоры в зале разом смолкли, послышался шум отодвигаемых стульев. Поднявшиеся генералы и офицеры обернулись в сторону двери, из которой вошла большая группа военных во главе с командующим 1-м Белорусским фронтом Маршалом Советского Союза Г. К. Жуковым. Маршал в светло-сером кителе, с четырьмя рядами орденских лент и двумя Золотыми Звездами Героя прошел к столу президиума.
Жуков сел на председательское место, рядом сели представители союзного командования; кто из них кто, спросить не у кого, все поглощены происходившим. Присмотревшись, узнал среди сидящих за столом заместителя наркома иностранных дел А. Я. Вышинского и генерала армии В. Д. Соколовского.
Как только все уселись, маршал Жуков встал и торжественно произнес:
— Господа, товарищи, здесь собрались по уполномочию Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил: заместитель Главнокомандующего Маршал Советского Союза Жуков, по уполномочию Верховного командования союзных войск... — Дальнейшие его слова с перечислением незнакомых чинов и фамилий от волнения не удержались в памяти, за исключением, когда он сказал, что названные им лица «уполномочены правительствами антигитлеровской коалиции принять безоговорочную капитуляцию Германии от немецкого командования».
Повернув голову в сторону дежурного офицера, маршал приказал:
— Пригласите в зал представителей немецкого главного командования. — Сам он снова сел.
В боковой двери появилась группа немецких генералов и офицеров в парадных мундирах, увешанных крестами и другими регалиями. Впереди вышагивал, сверкая моноклем, военный в серо-зеленом мундире с черным бархатным воротником. Он был выше среднего роста, на его квадратном лице серела щетка усов.
Только уже после окончания церемонии мне удалось узнать, что это был генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, занимавший в верховной военной иерархии Гитлера пост [172] начальника штаба верховного командования вооруженных сил (ОКВ). Вместе с ним были генерал-полковник Штумпф и адмирал флота фон Фридебург.
Войдя в зал, Кейтель салютовал президиуму белым инкрустированным жезлом. Но на его приветствие никто в президиуме не прореагировал. Сидящие в зале с любопытством разглядывали вошедших. Трое уселись за указанный им небольшой стол около двери, остальные встали за ними.
Лицо Кейтеля покрылось красными пятнами от волнения, он уставился на сидящих за столом президиума. В наступившей тишине, прерываемой щелканием фотоаппаратов, мы услышали стук о стол монокля, выпавшего у Кейтеля.
Маршал Жуков встал и сказал:
— Господа, сейчас предстоит подписание акта представителями верховного командования германской армии о безоговорочной капитуляции вооруженных сил Германии. — И, обращаясь к немецкой делегации, спросил, имеют ли они полномочия подписать акт о безоговорочной капитуляции.
Кейтель, кивая головой, подтверждал:
— Я, я! Яволь! (Да, да! Так точно!) Капитуляцион!
Взглянув на документ, Жуков передал его представителям союзников и, встав, сказал:
— Предлагаю немецкой делегации подойти сюда, к стону, — показывая рукой на левый край стола президиума. — Здесь вы подпишете Акт о безоговорочной капитуляции Германии.
Фельдмаршал Кейтель встал, взял свой жезл, какими-то неуверенными и шаркающими шагами направился к столу президиума.
Усевшись в кресло, Кейтель приладил на глаз болтающийся на черном шнурке монокль и просмотрел текст акта. Затем не спеша достал вечное перо и подписал его первый экземпляр.
В этот момент многие вскочили со своих мест, чтобы подвинуться поближе и увидеть все подробности этой исторической процедуры. Снова защелкали затворы фотоаппаратов, ослепительные вспышки беспрерывно освещали весь зал, стрекотали кинокамеры.
Стоянов вслед за генералом Максименко подошел поближе рассмотреть Кейтеля. Поддавшись общему порыву, я поднялся и тоже подошел поближе к столу президиума, на противоположном конце которого сидел Кейтель.
Поляков пытался сфотографировать президиум и Кейтеля, но, как назло, у него кончилась пленка. Он смог [173] сделать только несколько снимков. Я болезненно переживал, что оставил свой фотоаппарат.
В это время какой-то предприимчивый американец вскочил ногами на стол, прямо перед представителем Верховного командования союзных войск маршалом авиации Великобритании Теддером, и снимал Кейтеля, подписывавшего акт. Его пытались стащить со стола, но он отбивался ногами, ухитряясь щелкнуть фотокамерой. Бизнес есть бизнес!
Несмотря на этот инцидент, процедура подписания продолжалась своим чередом.
Кейтелю передали второй экземпляр, за ним следующий. В промежутках он пытался даже позировать перед объективами, откидываясь на спинку кресла, картинно держа перо в приподнятой руке. Подписав последний экземпляр, он с трудом поднялся с места и направился к столику у дверей. За ним подписали акт Штумпф и фон Фридебург.
После подписания немецкой стороной всех экземпляров их принесли маршалу Жукову, который, подписав, передал их дальше представителям союзного командования.
Не успел еще маршал Жуков поставить свои подписи на всех экземплярах акта, как представитель Совинформбюро, стоявший рядом со мной, выбежал из зала, тихо обронив на ходу:
— Пойду передам в Москву...
Процедура подписания акта проходила молча, тем самым как бы подчеркивалась вся значимость исторического момента. Слышатся только щелчки затворов фотоаппаратов и жужжание кинокамер.
Да и о чем сейчас можно еще говорить?
Свое слово не только уже сказали, но и написали на стенах рейхстага воины Красной Армии, разгромившие вооруженный до зубов фашистский вермахт, прошедшие с тяжелыми боями через многие страны Западной Европы и принесшие им свободу.
Представители поверженной Германии к концу церемонии подписания акта, видимо, ожидали, что сейчас Кейтелю предоставят слово.
Но капитуляция безоговорочная, и никаких замечаний или просьб от представителей бывшего фашистского руководства Германии выслушивать никто не собирался.
— Немецкая делегация может быть свободна, — заявил маршал Жуков, — предлагаю ей покинуть этот зал. На этом, — обратился маршал к присутствующим в зале, — позвольте церемонию подписания Акта о безоговорочной капитуляции вооруженных сил Германии объявить законченной. [174]
Мы посмотрели на часы. Они показывали 00 часов 43 минуты по московскому времени, или 22 часа 43 минуты по берлинскому. Вот почему в Германии и Западной Европе этот день отмечается 8 мая, а не 9-го, как у нас.
Всего только 43 минуты потребовалось на то, чтобы подвести итоговую черту под кровопролитнейшей из войн, которую когда-либо знала история человечества!
Война, длившаяся 1418 долгих дней и ночей, завершилась сейчас в этом зале!
Многим не удалось дожить до этой светлой минуты всего несколько месяцев, дней и даже часов!
После ухода немцев из зала маршал Жуков в краткой речи поздравил от имени советского Верховного Главнокомандования всех находящихся в зале с долгожданной победой и объявил:
— Прошу всех присутствующих пройти на банкет, посвященный победе и окончанию войны!
Все в зале шумно поздравляли друг друга. Многие обнимались и целовались. У многих от волнения на глазах слезы радости.
Выбежав из зала, я поспешил к радистам, чтобы поделиться с ними радостным известием. Не разбирая от возбуждения, как и все остальные, кого-то обнимал, кого-то целовал, поздравляя с окончанием войны и победой.
Вернувшись через некоторое время в училище, встретил у выхода Максименко, Реммера, Стоянова, Полякова и вместе с ними пошел на квартиру к начальнику связи 5-й ударной армии полковнику В. В. Фалину, где нас уже ждал сервированный стол.
Не успели мы сесть за стол, как из радиоприемника послышался перезвон Кремлевских курантов, а вслед за ними знакомый голос Юрия Левитана:
— «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза. Через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение».
Все замолчали, ожидая этого сообщения. Переполненный впечатлениями от только что увиденного, я не мог сразу сообразить, что никакого более важного сообщения для всего советского народа в этот момент не могло и быть, кроме того, что произошло несколько минут назад в помещении бывшей столовой немецкого военно-инженерного училища, находящегося на углу улиц Рейнштайнштрассе и Цвизеллерштрассе в Карлсхорсте. [175]
— «Товарищи! — снова послышался голос диктора. — Несколько минут тому назад в Берлине был подписан Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному командованию союзных экспедиционных сил!
Великая Отечественная война победоносно завершилась! С победой вас, товарищи!»
— Ура-а! — будто по команде, воскликнули мы. — Да здравствует Победа! — и подняли бокалы.
В это время за окнами поднялась такая пальба из винтовок, автоматов и пистолетов, что казалось, целое соединение пошло в атаку. Небо то и дело прочерчивали разноцветные ракеты. Мы поспешили на улицу: в эту замечательную минуту хотелось быть вместе со всеми.
В нашей памяти навсегда останется теплая весенняя ночь на 9 мая, когда был положен конец фашистской агрессии.
Поздно ночью мы покинули своего гостеприимного хозяина — полковника Фалина. В здании училища все еще продолжался банкет. Все так же ярко горел свет, слышались звуки вальса, смех, веселье и шутки. Домой возвращался усталый, но счастливый.
Заглянул на радиоузел. Дежурная бодистка сержант Мария Летешенко передавала по буквопечатающему аппарату радио-Бодо на Москву Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, состоящий из шести пунктов, в первом из которых говорилось:
«Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени германского верховного командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному командованию союзных экспедиционных сил».
Акт заканчивался разъяснением, что он составлен на русском, английском и немецком языках. Только русский и английский тексты являются аутентичными.
Поздравив дежурную смену, отправился домой, улегся и постель. Однако спал недолго. Проснувшись часа через два, лежал с закрытыми глазами и все думал. Думал о мирной счастливой жизни, о любимой жене, оставшейся на Родине, по которой так соскучился, о боевых друзьях и товарищах, с которыми жаль будет расставаться. [176]