Страна вступает в бой

Накануне

В декабре 1939 года я был назначен временно исполняющим обязанности начальника артиллерии Северо-Кавказского военного округа и выехал из Москвы в Ростов-на-Дону, в штаб округа.

Времена наступили тревожные. В Западной Европе уже гремели пушки — вторая мировая война началась. Гитлер приступил к выполнению бредовых своих планов завоевания мирового господства.

Все мы, конечно, понимали, что рано или поздно нам придется лицом к лицу столкнуться с вооруженными силами германского фашизма, что это будет борьба не на жизнь, а на смерть, ибо гитлеровцы ставили своей целью уничтожение Советского Союза.

В те дни обострилась обстановка на северо-западной границе. Империалисты спровоцировали финских реакционеров на войну против СССР. Я стремился попасть туда, на фронт, подал рапорт, но ехать пришлось на юг. Приказ есть приказ.

В Северо-Кавказском военном округе я прослужил недолго — около года. За это время у нас сменилось четыре командующих. Последним из них был Иван Степанович Конев, тогда генерал-лейтенант.

И. С. Конев был типичным представителем высшего комсостава советской военной школы. Он вступил в Красную Армию еще в 1918 году. Помню, как в штабе Ярославского военного округа был получен рапорт: военком Никольского уезда Вологодской губернии Конев обращался с просьбой отправить его на фронт вместе с добровольческим отрядом, который он сформировал. В приложенной к рапорту выписке из послужного списка значилось, что Иван Конев закончил мировую войну в звании артиллерийского [88] фейерверкера (унтер-офицера), участвовал в революционных событиях семнадцатого года.

Просьбу военкома удовлетворили. В составе войск Восточного фронта комиссар бронепоезда Конев прошел боевой путь от Волги до берегов Тихого океана. После окончания гражданской войны был командиром и комиссаром стрелковых частей и соединений. Учеба в Военной академии имени М. В. Фрунзе дала ему солидную теоретическую подготовку. Все достижения передовой советской военной мысли Иван Степанович использовал на практике, в обучении и воспитании войск в духе требований современного боя.

Мы, старший комсостав Северо-Кавказского военного округа, тотчас почувствовали твердый характер и целевую направленность нашего нового командующего. Дело в том, что при его предшественнике генерал-лейтенанте Ф. И. Кузнецове мы несколько засиделись в учебных классах и тактических кабинетах.

Я уже говорил о тактических «флюсах» в боевой подготовке войск, с которыми мне довелось столкнуться, еще командуя 14-м артиллерийским полком. Здесь, в Северо-Кавказском военном округе, это явление повторилось в более крупном, окружном масштабе.

Федор Исидорович Кузнецов много лет преподавал в Военной академии имени М. В. Фрунзе общевойсковую тактику. Дело это он знал и любил, и постепенно общевойсковая тактика стала главенствующим предметом во всех частях округа. Причем тактикой занимались преимущественно в кабинетах и классах на ящиках с песком. В поле, на практические занятия, войска выводились редко.

Такая постановка дела не могла не сказаться на других, тоже весьма важных вопросах боевой подготовки. Учебный процесс в войсках строго выверен и рассчитан по часам, дням и месяцам, эта регламентация является результатом длительного коллективного опыта. И если, например, артиллеристы перерасходуют время, отпущенное им на освоение общевойсковой тактики, значит, они поневоле должны будут сокращать часы занятий по другим предметам — изучению материальной части орудий или артиллерийско-стрелковой подготовке.

За полвека армейской службы мне случалось встречать командиров с различного рода увлечениями. У одного [89] это была тактика, у другого — конное дело, у третьего — стрельба из личного оружия. Все они искренне стремились передать свою увлеченность подчиненным, однако никакая любовь к одному, пусть даже весьма важному, виду боевой подготовки не может оправдать срыв общеармейского регламента занятий. Подобные «флюсы» в ту или иную сторону неизбежно отрицательно влияют на боевую готовность войск.

Так было и у нас, в Северо-Кавказском военном округе, до прихода нового командующего И. С. Конева. Он тотчас же организовал большие окружные учения с выходом в поле. Наглядно, в обстановке, максимально приближенной к боевой, отрабатывалось взаимодействие войск, маршевая и стрелковая, в том числе артиллерийско-стрелковая подготовка, проверялось умение всех звеньев командного состава действовать в обороне и наступлении. В поле, в движении все твои промахи видны как на ладони, и нам, привыкшим решать боевые задачи в тактических кабинетах, на ящиках с песком, на миниатюрной, сто раз изученной местности, пришлось туговато.

Учение предполагалось завершить прорывом заранее подготовленной, построенной по всем правилам военно-инженерного искусства обороны «противника». Мне, как старшему артиллерийскому начальнику наступающей стороны, командующий приказал обеспечить атаку пехоты и танков огневым валом.

— Двойной огневой вал! — подчеркнул Конев. — Поведете его в ста метрах впереди боевых порядков наступающей пехоты.

Я, естественно, забеспокоился. Ведь это будет реальный массированный артиллерийский огонь.

В разговоре с командующим я пробовал сослаться на отсутствие такого опыта у артиллерийских и пехотных командиров, на молодых солдат — недавних призывников и на другие причины. Но Иван Степанович был неумолим.

— Где же еще они наберутся опыта? — спросил он. — На войне? Не слишком ли дорого обойдется нам такой опыт?

Разумеется, он был прав. Если в боевых условиях огневой вал пройдет передний край противника в значительном отрыве от следующей за ним пехоты, атака может захлебнуться. Оборона успеет «ожить», ее огонь остановит и отбросит пехоту. [90]

Есть в этом деле и другая сторона — психологическая. В современной войне, в массовых многомиллионных армиях далеко не каждый солдат — герой. Большинство армии состоит из обыкновенных людей. Естественный для человека страх смерти помогает преодолеть моральная и физическая закалка, полученная еще в дни мирной учебы. Если солдат приучен к реву и грохоту войны, его не смутят танки, переваливающие через окоп, он будет верить артиллеристам, сопровождающим его огневым валом в атаке, он будет разумно и хладнокровно реагировать на все, подчас весьма сложные перипетии боя, самостоятельно решать свою личную боевую задачу, тем самым способствуя выполнению задачи общей.

Основа такой выучки закладывается в мирные дни, в обстановке, максимально приближенной к боевой, на полевых учениях, подобных учению, которое проводил генерал-лейтенант Конев в Северо-Кавказском военном округе.

— Время для подготовки у вас есть, — сказал он мне в заключение разговора. — Покажите все, на что способны артиллеристы.

И началась напряженная подготовительная работа. Мой заместитель по политчасти — молодой, энергичный полковой комиссар Т. Г. Тусузьян (ныне генерал-майор) мобилизовал политический аппарат, партийные и комсомольские организации артиллерийских частей округа. Командиры отдела боевой подготовки во главе с полковником Н. Д. Павловым отправились в войска.

В погожий день поздней осени на кубанских полях после различного рода маршей и маневров разыгрался решительный бой. «Красные» при поддержке танков атаковали оборону «синих».

С наблюдательного пункта командующего округом я видел боевую работу артиллерийских групп. Все шло по плану. Десятки батарей обрабатывали передний край «синих». Дыбилась от взрывов земля, летели в воздух бревна разрушаемых дзотов и блиндажей. Взвилась ракета — двинулись в атаку танки, поднялась пехота. Вот она подходит к переднему краю «синих», пора переносить огонь на следующий рубеж. Команда подана, огневой вал покатился в глубину обороны. Но кто-то из артиллеристов запоздал переменить установку прицела, и один снаряд [91] разорвался на прежнем рубеже, в непосредственной близости от пехоты.

Я бросился к телефону. Жертв не было. Доложил об этом командующему. Он бросил коротко: «Накажите разгильдяя!» — и продолжал наблюдать за полем боя.

Учение закончилось успешно, неприятный этот случай, разумеется, фигурировал на разборе, но не повлиял на общую высокую оценку командующим боевой работы артиллеристов.

Впоследствии, в годы Великой Отечественной войны, я много раз был свидетелем, как реагировал Иван Степанович Конев на ту или иную ошибку подчиненных. Он никогда не обвинял в ней весь коллектив. Он находил конкретных виновников, разбирался во всем и, если было необходимо, крепко их наказывал. Это — одна из характерных его черт как военачальника. Он умел без излишних «громов и молний» поддерживать в войсках высокую дисциплину и чувство ответственности.

Вскоре после этих учений, в декабре 1940 года, я был вызван в Москву в Главное артиллерийское управление и получил назначение на должность командующего артиллерией 27-й армии, которая формировалась на территории советских республик Прибалтики.

В Москве меня принял заместитель начальника управления Николай Николаевич Воронов. Он рассказал, что в состав 27-й армии входят стрелковые корпуса вооруженных сил бывшей буржуазной Эстонии и Латвии. Эти корпуса необходимо переформировать по нашим штатам. Артиллерия в них старая — английские, французские пушки и гаубицы времен мировой войны.

Затем Николай Николаевич заговорил о танках и противотанковой обороне. По его убеждению, которое он вынес из опыта войны в Испании, из знакомства с первыми военными операциями на Западно-Европейском театре второй мировой войны, все прежние разговоры зарубежных военных деятелей об «отмирании» артиллерии — в корне неверны. Наоборот, массирование танков для решения оперативных задач требует ответного массирования противотанковой артиллерии. Ни авиация, ни любое другое оружие не может столь же эффективно, как артиллерия, бороться с танками. Поэтому решено начать формирование в резерве Главного Командования десяти противотанковых [92] артиллерийских бригад, по сто сорок орудий в каждой.

— Одна из этих бригад, — добавил Воронов, — скоро прибудет к вам в Прибалтийский военный округ.

Разговор наш продолжался более часа. Меня интересовал опыт, который Николай Николаевич приобрел в Испании, особенно вопросы контрбатарейной борьбы с фашистской артиллерией. Он рассказал об этом довольно подробно. Заметил, что наша давняя тенденция — развивать артиллерийскую инструментальную разведку и готовить для нее кадры с узкой специализацией — целиком и полностью себя оправдала. В контрбатарейной борьбе, в этом сложнейшем виде артиллерийского искусства, мы обгоняем зарубежные армии.

Говорил он и о перспективах развития противовоздушной обороны. На повестке дня — тяжелая зенитная артиллерия. Нужны 85-мм и 100-мм зенитные пушки и более совершенные приборы управления зенитным огнем.

Несколько дней спустя, когда ночной экспресс Москва — Рига, постукивая на стрелках, уносил меня на запад, в Прибалтику, я все еще находился под впечатлением беседы с Вороновым. Он не говорил о конкретных признаках военной угрозы со стороны фашистской Германии, но все же я не мог не думать о ней как о вероятном нашем противнике.

Естественно, что в первую очередь мысль моя обратилась к артиллерии. Я пытался как-то сравнить пути развития нашей и немецкой артиллерии после первой мировой войны, пытался представить единоборство с ней в случае, если фашизм предпримет нападение.

Опыт первой мировой войны, в которой я участвовал, давал только некоторые отправные данные. Тогда немецкая артиллерия превосходила русскую и в количественном отношении, и в качественном, особенно — в тяжелых калибрах. Дивизионы тяжелой артиллерии появились в русской армии лишь в конце войны.

За годы Советской власти артиллерия наша сделала резкий скачок вперед и, насколько мне было известно, к 1941 году обогнала по решающим показателям артиллерию самых крупных иностранных армий, в том числе и немецко-фашистскую.

В противотанковой артиллерии мы имели 45-мм пушку с большей начальной скоростью, пробивной способностью [93] и вдвое более мощным снарядом, чем 37-мм немецкая пушка.

В полковой артиллерии наша 76-мм пушка образца 1927 года также была почти вдвое мощнее 75-мм немецкой пушки. Дивизионная немецкая артиллерия была вооружена 75-мм пушками 1918 и 1922 годов, которые значительно уступали нашей 76-мм пушке УСВ 1939 года по всем статьям. Немецкая 105-мм гаубица в полтора раза уступала по мощности нашей 122-мм дивизионной гаубице М-30. Кстати говоря, это замечательное орудие до сих пор не имеет себе равных. Наша 152-мм гаубица М-10 по баллистическим данным примерно равнялась немецкой 150-мм гаубице, но была легче на 1,5 тонны, а следовательно — гораздо подвижнее и маневреннее.

В корпусной артиллерии мы имели отличный «дуплекс»{14}, то есть 122-мм пушку А-19 и 152-мм гаубицу-пушку с дальностью стрельбы соответственно 20 и 17 километров, ставшими надежнейшим средством контрбатарейной борьбы. Этот «дуплекс» не имел себе равных ни в одной иностранной армии.

В артиллерии большой и особой мощности наши 152-мм пушки БР-2 и 210-мм БР-17 не уступали немецким, а 203-мм гаубица Б-4 и 305-мм гаубица БР-18 превосходили немецкие орудия соответствующих калибров.

Таким образом, в материальной части артиллерии мы были явно впереди вероятного нашего противника. Что же касается его артиллерийско-стрелковой подготовки, умения быстро и точно готовить исходные данные для стрельбы и поражать цель, то здесь я мог строить предположения, основанные на личном опыте, на рассказах участников войны в Испании и на весьма отрывочных сведениях, почерпнутых из военной литературы последних лет.

Артиллерийско-стрелковая подготовка в немецкой армии традиционно была достаточно высокой, командный состав умело и гибко управлял огнем. Этому я стал свидетелем еще в годы первой мировой войны, и, надо полагать, с тех пор тут мало что изменилось. Во всяком случае, недооценивать противника у нас не было никаких оснований. [94]

То же самое можно сказать и о его тактической подготовке. Как свидетельствовали факты, которыми мы располагали, она вполне соответствовала требованиям современного боя. Германский генеральный штаб сделал определенные выводы из уроков первой мировой войны: бытовавший тогда разрыв между слабой тактической и хорошей огневой подготовкой артиллеристов был ликвидирован.

Однако в другом важнейшем вопросе — в искусстве контрбатарейной борьбы — немецкая артиллерия не сделала сколько-нибудь значительного шага вперед. Полагаю, это отставание артиллерии было опять-таки связано с общим взглядом немецкого генералитета на характер будущих боевых действий, с расчетом на возросшую мощь бомбардировочной авиации, на ее способность вести эффективную борьбу с дальними целями, в том числе с батареями противника. Естественно, что выполнять такую задачу авиация могла при одном непременном условии — при полном господстве в воздухе. Ну а если это господство сведется к минимуму? Что тогда? Кто примет на себя подавление главной огневой мощи противника — его артиллерии, в том числе дальнобойной? Своя артиллерия? Но она к этой роли заранее не готовилась. Как мы увидим из дальнейшего, недооценка контрбатарейной борьбы была крупной ошибкой немецко-фашистского командования, ошибкой, повлекшей за собой далеко идущие последствия.

Борьба артиллерии против артиллерии имеет долгую и богатую событиями историю. Не буду останавливаться на ней подробно. Отмечу только, что уже в 1812 году, на Бородинском поле, в артиллерийской дуэли участвовали сотни орудий русской и французской армий.

До первой мировой войны включительно контрбатарейная борьба была весьма ограниченной. Артиллеристы, как правило, вели огонь только по наблюдаемым целям. Бороться с целями, расположенными в глубине обороны противника, вне поля зрения артиллерийских наблюдателей, никто и не пытался. Бытовала у артиллеристов даже такая поговорка: «Не вижу — не стреляю». Кроме того, контрбатарейная борьба редко носила решительный характер, так как требовала большого расхода боеприпасов. Русское Наставление артиллерии 1912 года задачей контрбатарейной борьбы считало «ослабление огня артиллерии [95] противника и лишение ее свободы перемещения (маневра)», а проще говоря, требовалось огнем загнать орудийную прислугу противника в укрытия на время атаки своей пехоты. Цель уничтожить сами батареи, вывести из строя их материальную часть даже не ставилась.

Примерно на таком же уровне находилось искусство контрбатарейной борьбы и в других армиях, участвовавших в мировой войне 1914–1918 годов. В результате войска наступающей стороны для прорыва обороны на том или ином участке затрачивали миллионы снарядов, тысячи орудий вели артподготовку несколько дней подряд, а успеха не добивались или был он мизерным по сравнению с затраченными усилиями. Подавить артиллерию обороняющейся стороны удавалось редко.

Трудность борьбы с глубинными, «закрытыми» для визуального наблюдения целями объяснялась тем, что отсутствовали приборы, которые позволяли бы обнаружить и точно засечь эти цели. Только в конце войны, как я уже рассказывал, в русской армии появились первые звукометрические станции. С их помощью мы определяли местонахождение батарей противника по звуку выстрела.

За период между первой и второй мировыми войнами способы и методы обнаружения и засечки дальних целей значительно усовершенствовались и стали гораздо разнообразнее и точнее. Вместе взятые, они получили название артиллерийской инструментальной разведки (АИР). Теперь успех борьбы с артиллерией противника зависел от взаимодействия всех видов этой разведки, от квалификации разного рода специалистов, от того, насколько сильным является артиллерийский штаб, объединяющий и направляющий их работу.

Наши артиллерийские штабы к 1941 году были невелики. Однако мы уже имели целые подразделения артиллерийской инструментальной разведки, включавшие в себя звукометрические, топографические, а также светобатареи, то есть комплекс средств, который позволял обнаружить и точно засекать самые дальние цели. Были подготовлены кадры очень высокой квалификации. В этом отношении мы за годы мирной учебы сделали громадный шаг вперед.

Насколько мне было известно, в немецко-фашистской армии таких разведывательных артиллерийских подразделений, способных комплексно решать задачи контрбатарейной [96] борьбы, не было. Правда, гитлеровцы умело использовали корректировочную авиацию, имелись у них и звукометрические станции. Однако и эти станции, и другие виды инструментальной разведки, и вся ее постановка в целом были далеки от совершенства.

Артиллерийских штабов в немецко-фашистской армии также не было. Их многогранные и сложные обязанности, требующие сугубой специализации и разделения труда, возлагались на отдельных офицеров-артиллеристов, как бы инспекторов артиллерии при общевойсковых начальниках. Такая постановка дела, замена артиллерийского штаба одним-двумя даже очень знающими специалистами, разумеется, не может не сказаться отрицательно на боевом использовании артиллерии. Одним словом, в таком важнейшем деле, как контрбатарейная борьба, артиллерия немецко-фашистской армии отставала.

Вот примерно тот круг «артиллерийских» вопросов, который занимал мои мысли, когда в январе 1941 года я ехал к месту нового назначения — в Прибалтийский военный округ.

Прибыв в Ригу, в штаб Прибалтийского военного округа, я представился его командующему генерал-полковнику Ф. И. Кузнецову — недавнему моему начальнику по службе на Северном Кавказе. Оказалось, это он ходатайствовал о моем переводе в Прибалтику.

Федор Исидорович коротко ознакомил меня с обстановкой. В состав округа входили три общевойсковые армии — 8, 11 и 27-я. Главные силы первых двух армий дислоцировались вдоль государственной границы — от побережья Балтики до стыка с войсками Западного особого военного округа.

27-я армия только еще начинала формироваться на территории Латвии, Эстонии и Северной Литвы. Вошедшие в ее состав 22-й Эстонский и 24-й Латышский стрелковые корпуса переводились на новые штаты, а в 65-м стрелковом корпусе была пока только одна дивизия. Кроме того, 3-я отдельная стрелковая бригада дислоцировалась на островах Саарема, Хийумаа и Вормси.

Мне хотелось сразу же поехать в части, познакомиться с личным составом, с состоянием артиллерии. Однако командующий 27-й армией еще не прибыл, и Кузнецов предложил мне временно вступить в командование армией. Пришлось заняться делами организационными. [97]

Вскоре был создан штаб армии. Его возглавил полковник В. В. Болознев. Большую помощь в формировании объединения оказали нам заместитель начальника штаба округа генерал-лейтенант Д. Н. Гусев, начальник артиллерии округа генерал-майор П. Н. Белов и его заместитель, мой давний сослуживец по Москве, полковник Н. М. Левин. Большое внимание уделял нам и член Военного совета корпусной комиссар П. А. Диброва.

27-я армия располагалась в глубине Прибалтики, во втором эшелоне войск округа. Поэтому главной в настоящий момент задачей для нас была организация противодесантной обороны морского побережья. Надо было посмотреть, что в этом отношении уже сделано и что предстоит сделать. Договорившись с командующим Балтийским флотом адмиралом В. Ф. Трибуцем и командованием 8-й армии, часть сил которой несла охрану побережья близ границы, я с группой офицеров штаба 27-й армии — полковниками Смирновым, Себеком и Пономаревым отправился на рекогносцировку побережья.

Первым делом заехали в портовые города Либаву (Лиепая) и Виндаву (Вентспилс), которые обороняла 67-я стрелковая дивизия 8-й армии. В случае высадки противником морского десанта в этом районе нам пришлось бы с этой дивизией взаимодействовать.

Командовал дивизией генерал-майор Н. А. Дедаев, дочерна загорелый, скуластый, атлетического сложения, с выправкой и повадками прирожденного кавалериста. Оказалось, Николай Александрович действительно долго служил в кавалерии, участвовал в гражданской войне, был награжден орденом Красного Знамени и медалью «XX лет РККА».

Дедаев познакомил меня со своим замполитом полковым комиссаром Иваном Ивановичем Котоминым, человеком хладнокровным и рассудительным, а также с начальником штаба дивизии полковником Бобовичем и начальником артиллерии полковником Корнеевым. Все они также были участниками гражданской войны.

Дел и хлопот у командования дивизии, как говорится, было по горло. Дивизия дислоцировалась вдоль побережья на стокилометровом участке от Виндавы до Либавы и далее к границе с Германией. Артиллерия дивизии — 242-й гаубичный и 94-й легкий артполки также были рассредоточены по побережью. [98]

В гарнизоне Либавы помимо частей 67-й дивизии имелся еще ряд подразделений: 32-й отдельный местный стрелковый батальон, два зенитных артиллерийских дивизиона и телеграфная рота. Командиром Либавской военно-морской базы был капитан 1 ранга С. М. Клевенский — очень грамотный морской офицер. Под стать ему и начальник политотдела базы полковой комиссар П. И. Поручиков. В их распоряжении находились значительные боевые средства: два эскадренных миноносца (один из них ремонтировался), несколько подводных лодок, группа тральщиков, отряд торпедных катеров, дивизион пограничных судов и четыре зенитные батареи.

Оборону города и порта обеспечивали хорошо замаскированные батареи береговой артиллерии и тяжелая 180-мм батарея на железнодорожных платформах. С воздуха базу прикрывали эскадрильи 148-го истребительного авиационного полка. Дедаев и Клевенский доложили мне, что взаимодействие сухопутных и морских сил, на случай нападения противника, они хорошо отработали.

В Либаве я впервые почувствовал всю напряженность жизни приграничного района, явственные признаки надвигавшейся войны. О ней говорили, к ней готовились не только войска, но и все предприятия и учреждения города. И это было вполне естественно. Люди наблюдали участившиеся разведывательные полеты фашистской авиации над городом и портом, недвусмысленные приготовления по ту сторону границы.

В горкоме партии я встретился с руководителями партийной и комсомольской организаций. Секретари горкома партии Микелис Бука, Ян Зарс, комсомольские вожаки Судмалис и Борис Пелнен и другие либавские товарищи разрабатывали и осуществляли различные меры по усилению обороны города и порта, тесно сотрудничали с военным командованием. Они рассказали мне, что местные айсарги (члены националистической боевой организации фашистского толка), ушедшие после установления Советской власти в подполье, ныне поднимают голову. В городе, по ночам, разбрасываются антисоветские листовки.

— Это нас не тревожит, — сказал Микелис. — С айсаргами наши рабочие сами управятся. Тревожит другое: если айсарги активизировались, значит, ждут помощи извне, от немецких фашистов. Они ждут войны... [99]

Мы отправились на рекогносцировку побережья. Объехали всю полосу от Либавы до Виндавы, побывали и близ границы — на огневой позиции одной из батарей 94-го легкого артполка. Было по-весеннему тепло и солнечно. Загорелые бойцы споро работали, рыли орудийные окопы и ходы сообщения, маскировали пушки.

Командир батареи старший лейтенант Махонин доложил, что со своего наблюдательного пункта сегодня утром опять видел фашистов. Близ границы фашистская батарея заняла заранее подготовленные огневые позиции. Тянут связь, подвозят боеприпасы.

— Почему нам не дают снарядов? — спросил он меня. — Орудийные погребки у нас отрыты, выложим в них снаряды и — полная боевая готовность. Прикажите выдать боеприпасы, товарищ полковник.

Отдать такой приказ я не мог, во-первых, потому, что 67-я дивизия не входила в состав нашей 27-й армии, а во-вторых (и это главное!), выдавать войскам боеприпасы со складов было категорически запрещено.

Пока мы разговаривали, над огневыми позициями батареи, над работавшими бойцами промчался фашистский истребитель. «Мессершмитт» сделал круг и опять ушел в сторону границы.

Верпувшись из этой поездки в Ригу, я доложил командующему войсками округа свои впечатления от рекогносцировки морского побережья. Оно почти повсеместно доступно для десантирования. Везде мелководье, широкие песчаные пляжи, естественных препятствий нет. Да и в глубине, до самой Риги, не было оборудовано оборонительных рубежей, не было и войск, готовых занять эти рубежи.

Личный состав 67-й стрелковой дивизии отлично подготовлен в боевом и политическом отношении, однако есть ряд вопросов, которые надо немедленно решить для усиления боеспособности дивизии. Ее части и подразделения разбросаны на стокилометровом участке, поэтому управление ими сильно затруднено. Дивизия кадрирована, то есть не развернута по штатам военного времени. В ней сейчас не более 6 тысяч бойцов и командиров, что, естественно, скажется на ее боеспособности в случае начала войны. Командование дивизии настоятельно просит решить этот вопрос, а также позволить вывезти боеприпасы из складов на позиции. [100]

Доложил командующему, что, на мой взгляд, 67-ю дивизию вообще следовало передать в состав 27-й армии. Иначе получалась некоторая двойственность: с одной стороны, дивизия подчинена командованию 8-й армии, с другой — исходя из ее дислокации и возможных боевых задач дивизии неизбежно придется тесно взаимодействовать с войсками 27-й армии. Забегая вперед, скажу, что, к сожалению, этот вопрос так и не был разрешен до начала войны.

В конце апреля командующим 27-й армией был назначен только что прибывший с Дальнего Востока генерал-майор Н. Э. Берзарин, членом Военного совета — дивизионный комиссар П. К. Батраков, и я приступил и исполнению непосредственных своих обязанностей начальника артиллерии армии. В те дни командование округа беспокоили слабости, имеющиеся в обороне островов Саарема и Хийумаа, где дислоцировалась 3-я отдельная стрелковая бригада.

Была создана рекогносцировочная группа во главе с заместителем командующего войсками округа генерал-лейтенантом Е. П. Сафроновым. В ее состав вошли и мы с Берзариным. На небольшом суденышке объехали острова, вместе с моряками определяли места постройки дополнительных дотов и дзотов, размечали секторы обстрела на участках, пригодных для высадки морского десанта. Части 3-й стрелковой бригады день и ночь работали над совершенствованием своей обороны.

После этой поездки в Печоре (Петсери) мы провели сборы артиллеристов 22-го Эстонского стрелкового корпуса. Подготовка командного состава была вполне удовлетворительной, но нас тревожило, что некоторые кадровые офицеры старой эстонской армии не хотели служить в Красной Армии. Один за другим они подавали рапорт об увольнении. И в этом не было ничего удивительного. Им, выходцам из буржуазных семей, глубоко чужда была Советская власть. По решению Военного совета округа просьбы этих офицеров удовлетворили.

Между тем обстановка на границе все более накалялась. Еще в апреле появились явные признаки сосредоточения войск противника в приграничных районах. Командование вермахта осуществляло крупные морские и сухопутные перевозки. Из глубины Германии на восток выдвигались все новые и новые дивизии. На ряде участков, [101] на виду у наших пограничников, гитлеровцы снимали проволочные и минные заграждения, оборудовали огневые артиллерийские позиции. Фашистские летчики нахально фотографировали нашу оборону близ границы. Открывать по ним огонь было запрещено.

Командование 67-й стрелковой дивизии сообщило, что близ Либавы задержан немецкий военный корабль. Его командир ссылался на поломку механизмов управления, что якобы и заставило корабль сбиться с курса. Но при осмотре механизмы оказались в исправности.

Едва ли не на следующий день из той же 67-й дивизии поступил новый доклад: на аэродром базы принудительно посажен немецкий самолет-разведчик. У летчика найдена карта с маршрутом разведки, на которой отмочены важные оборонительные объекты в районе Либавы. Об этих происшествиях доложили по команде. Однако было приказано корабль и самолет отпустить.

В Либавском порту стояли под погрузкой два немецких парохода. 18 июня, не дождавшись конца погрузки, они вышли в море. Было много и других признаков надвигавшейся войны. У нас в Риге о ней говорили уже как о событии неизбежном.

Как-то я зашел на почтамт, чтобы переслать деньги жене, оставшейся с детьми еще на месте прежней моей службы, в Ростове-на-Дону.

— Что ж вы семью не привезли в Ригу? — спросила меня служащая почтамта.

— Ремонтируют мою квартиру, — ответил я. — Кончат ремонт, перевезу.

— Когда кончат, незачем будет их везти, — безапелляционно заявила она.

— То есть почему?

— Потому, что начнется война.

— Откуда, девушка, у вас такие сведения?

— Все говорят, — сказала она. — Все знают, и вы знаете, только притворяетесь...

Да, война уже действительно, как говорится, висела в воздухе. Между тем жизнь наша протекала по распорядку мирного времени. Войска выводились в летние лагеря, артиллерия — на полигоны, часть комсостава разъехалась в отпуск; оборонительные сооружения близ границы, предназначенные для дивизий первого эшелона, были заняты лишь небольшими дежурными подразделениями; [102] боеприпасы по-прежнему оставались на складах и в войска не поступали. Не говорю уже о крупных мобилизационных мероприятиях, о таких, которые позволили бы нам развернуть 6–7-тысячные дивизии до штатов военного времени.

Сегодня, вспоминая события, предшествовавшие войне, каждый ветеран сорок первого года, естественно, высказывает о них свое мнение и отстаивает его. Мне, например, довелось спорить с товарищем, который утверждал, что даже своевременное приведение в боевую готовность войск наших пограничных округов не изменило бы существенно характера начального периода боевых действий; что поражения сорок первого года объясняются не столько внезапным нападением противника, сколько его превосходством в боевом опыте вообще и в опыте массированного применения танков в частности; что, сосредоточив и развернув соединения Прибалтийского военного округа непосредственно на линии пограничных укреплений, мы только помогли бы противнику, который стремился уничтожить наши кадровые войска в первом же сражении.

Что ж, в этих доводах есть доля правды. Да, в боевом опыте мы уступали фашистской армии. Да, ее командование стремилось к блицкригу, к молниеносной войне, к тому, чтобы создать решающие предпосылки для ее выигрыша в первом же пограничном сражении. Однако, как известно, между стремлением агрессивной стороны сразу уничтожить неприятеля и свершением этого факта стоит сам неприятель, его боевая готовность встретить агрессора во всеоружии.

Глубоко убежден, что если бы войска наших пограничных округов были заранее развернуты на линии пограничных укреплений и приведены в полную боевую готовность, если бы нам не пришлось вводить их в бой с марша, по частям, то и начало войны сложилось бы совершенно иначе. Не исключено, что и в этом случае мы были бы вынуждены отходить. Но отступление отступлению рознь. Одно дело, когда ты отступаешь, сохраняя силы, другое — когда в первые же дни войны потерял значительную часть кадровых дивизий и вместо них должен использовать наспех сформированные соединения. Но даже в таких крайне для нас неблагоприятных условиях мы в 1943 году вырвали стратегическую инициативу из [103] рук немецко-фашистской армии. Начнись война без тех больших потерь в кадрах, которые мы понесли в первых боях, оборонительный ее период не затянулся бы на такой длительный срок.

Общие эти соображения я подкреплю фактами из боевых действий некоторых соединений нашего фронта, которые в силу ряда обстоятельств встретили удар противника более подготовленными, чем многие другие. А сейчас вернусь к последним предвоенным дням.

В середине июня штаб 27-й армии получил указание штаба округа вывести артиллерию латышского и эстонского корпусов на полигон для обычных летних проверок и боевых стрельб. Это означало, что артиллеристы на какое-то время будут оторваны от своих стрелковых соединений. С большим трудом нам удалось добиться отсрочки в проведении полигонных боевых стрельб и оставить артиллерию на местах.

18 июня генерал Берзарин получил приказ выехать со штабом из Риги в район южнее Шяуляя. Предстояли штабные учения. В них должны были участвовать и штабы 8-й и 11-й армий. Учение проводил командующий округом генерал-полковник Ф. И. Кузнецов.

Он и ввел нас в обстановку: «противник» наступает с фронта на 8-ю и 11-ю армию и одновременно высаживает морской десант между Либавой и Виндавой. Задача 27-й армии — взаимодействуя с соседями, уничтожить десант.

Ранним утром 18 июня штаб нашей армии прибыл в назначенный район, в лес, что примерно на полпути между Шяуляем и Паневежисом. Мы развернули командный пункт, работа началась. Когда проводили рекогносцировку местности, на КП приехал генерал-полковник Кузнецов. Он торопился в 11-ю армию, поэтому пробыл у нас недолго, с полчаса. Выслушав доклад командарма Берзарина, сделал несколько замечаний по ходу учения. Когда командующий уже собирался уезжать, Берзарин задал вопрос, который всех нас тревожил: почему до сих пор не разрешено вывезти на огневые позиции артиллерийские снаряды? От складов до позиций 15–20 километров, расстояние, в сущности, небольшое, но надо же учитывать нехватку в армии автотранспорта.

— Не спешите! — ответил командующий. Он добавил, что ему приказали отменить даже затемнение, введенное [104] было в городах на случай воздушной тревоги, и вернуть отправленные на восток эшелоны с семьями комсостава. Николай Эрастович Берзарин продолжал настаивать на выдаче частям боеприпасов. Я доложил командующему, что армия не имеет никакого артиллерийского резерва.

— Резерв есть, — ответил Кузнецов. — Пока он в моем распоряжении. Поезжайте в Бубяй, там стоит 9-я противотанковая бригада РГК. От моего имени прикажите командиру бригады поднять части по тревоге и вывести на боевой рубеж. Кстати, ознакомитесь с состоянием бригады.

Он назвал пункты, через которые проходит этот рубеж, объяснил вкратце задачу бригады в ходе штабных учений. Я поехал в Бубяй с чувством весьма неопределенным. 9-я противотанковая бригада в подчинение нашей армии не вошла, и на мою долю снова выпала роль промежуточной инстанции. Опять, как и в случае с 67-й дивизией в Либаве, которая имела свое непосредственное начальство — штаб 8-й армии, я должен был только «посмотреть и ознакомиться» и передать соответствующие указания.

По дороге в Бубяй встретили колонну — тягачи с пушками на прицепе, автомашины с красноармейцами-артиллеристами. Гляжу, выскакивает из кабины и спешит ко мне чернявый сухощавый подполковник. Да это же Борис Никанорович Прокудин! Бывший мой сослуживец по 14-му артполку!

Мы обнялись, Прокудин доложил:

— Товарищ полковник, 636-й артиллерийский полк 9-й бригады выдвигается в район Кряжай, Кельме.

Оказывается, командующий округом опередил меня. По пути в 11-ю армию он заехал в 9-ю бригаду и приказал ее командиру полковнику Полянскому выдвинуть полки на боевой рубеж юго-западнее Шяуляя, в 60–70 километрах от государственной границы, оборудовать огневые позиции и подвезти к ним снаряды.

Прокудин добавил, что в указанный район полк приходится перебрасывать подивизионно. Не хватает транспортных средств. У него только семь машин, да еще восемь обещал прислать командир бригады. Прокудин полагал, что управится рейсов за шесть-семь.

О нехватке автотранспорта и тягачей доложил мне и командир 9-й противотанковой бригады полковник Николай [105] Иванович Полянский, когда я приехал к нему в штаб. По штату бригаде полагалось 180 тракторов, имелось только 37. Остальные должны были поставить гражданские организации после объявления мобилизации.

В первые дни войны это соединение сыграло большую роль в боевых действиях на шяуляйском направлении, поэтому расскажу о нем несколько подробнее.

Еще в начале 1941 года Н. Н. Воронов в беседе со мной упомянул о противотанковых артиллерийских бригадах, формируемых в резерве Главного Командования. 9-я бригада была одной из них. В нее вошли 636-й и 670-й артиллерийские полки, минно-саперный батальон, автобатальон и другие подразделения. Каждый полк состоял из шести дивизионов и роты пулеметов ДШК. Три дивизиона были вооружены 76-мм пушками, два — 85-мм, один — 37-мм зенитными орудиями. Таким образом, бригада была сильным артиллерийским соединением, насчитывавшим около 140 орудий. Все расчеты зенитных батарей прошли специальное обучение в стрельбе по танкам.

Побывав в бригаде, я вернулся на командный пункт 27-й армии. На следующий день штабные учения закончились, и 21 июня мы вернулись в Ригу, в штаб армии, занимавший большой дом на улице Вольдемара.

Отдыхать было некогда. Из приграничных районов продолжали поступать тревожные сообщения. К вечеру мы собрались у командарма Берзарина. Меня волновал все тот же вопрос: когда выдадут частям боевые снаряды?

Член Военного совета армии дивизионный комиссар Батраков рассказал, что вместе с членом Военного совета округа корпусным комиссаром Дибровой они уже поставили этот вопрос перед Москвой.

Берзарин позвонил в штаб округа. Дежурный ответил, что командующего нет — еще не вернулся после учений. Указаний насчет выдачи частям боеприпасов от него не поступало. Командарм приказывает мне поехать в штаб округа, «сесть» там на связистов и во что бы то ни стало разыскать командующего.

Выехал. На набережной Даугавы полно гуляющих. Смеркается. Вспыхивают фонари, на темной воде играют блики. Мирный субботний вечер. Рига ярко освещена.

Минут через пятнадцать моя «эмка» затормозила у подъезда штаба округа. В штабе пустовато. Почти все руководящие работники во главе с генерал-полковником [106] Кузнецовым еще в войсках. На месте только заместитель командующего генерал-лейтенант Е. П. Сафронов. Егора Павловича, старого солдата, человека с крепкими нервами и сильной волей, я знал еще с гражданской войны.

Однако и он не скрывал беспокойства: с командующим так и не было связи. Я позвонил Берзарину, доложил об этом. Попросил разрешения остаться в штабе округа, пока не свяжусь с генералом Кузнецовым. Берзарин согласился.

Генерал Сафронов уже перевел часть рабочего аппарата штаба на командный пункт, который находился в подвалах этого же здания. В хорошо оборудованном помещении командного пункта, с большим узлом свяли, с комнатами для отдыха, мы и провели последнюю мирную ночь.

Примерно в половине второго ночи начались непрерывные звонки из частей. Командиры спрашивали: как понимать директиву командующего округом? Как отличить провокацию от настоящей атаки, если противник предпримет боевые действия?

Положение у Егора Павловича затруднительное: что им ответить, если сам в глаза не видел этой директивы? Командующий округом отдал ее войскам первого эшелона, не известив своего заместителя.

Уже после войны я узнал причину этой несогласованности. Оказывается, командующий округом генерал-полковник Кузнецов, как и другие командующие приграничными округами, сам получил из Москвы директиву Наркома обороны и начальника Генерального штаба о приведении войск в боевую готовность лишь около часу ночи 22 июня.

В распоряжении командующего округом оставались до рассвета считанные часы. Он в свою очередь направил приказы армиям часа через полтора. Получив приказ, командиры и просили его разъяснения. К сожалению, в штаб округа директива пришла уже после начала войны.

Вот она:

«В течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять оборону основной полосы. В предполье выдвинуть полевые караулы для охраны дзотов, а подразделения, назначенные для занятия предполья, иметь позади. Боевые патроны и снаряды выдать. В случае провокационных действий немцев огня не открывать. При полетах над нашей территорией немецких самолетов не показываться. [107]

До тех пор, пока самолеты противника не начнут боевых действий, огня по ним не открывать. В случае перехода в наступление крупных сил противника разгромить его. Противотанковые мины и малозаметные препятствия — ставить немедленно»{15}.

Полагаю, что комментировать этот документ нет нужды. Достаточно сказать, что даже те оборонительные задачи, которые поставили войскам, выполнить было чрезвычайно трудно из-за недостатка времени.

Приказ поступил в части 8-й и 11-й армий за полтора-два часа до начала боевых действий. Главные силы этих армий располагались в нескольких десятках километрах от границы, поэтому они просто не успели занять предназначенные им полосы обороны. Подавляющее большинство дивизий вступало в бой с немецко-фашистскими войсками в крайне невыгодных для себя условиях — с марша, когда противник уже прорвался через нашу границу.

Только те соединения, которые дислоцировались в пограничной зоне, смогли занять оборону и провести другие необходимые мероприятия. Среди этих соединений была и 67-я стрелковая дивизия генерала Дедаева.

Начальник артиллерии дивизии полковник Корнеев сообщил из Либавы, что он всю свою артиллерию вывел на подготовленные огневые позиции, организовал взаимодействие с береговой и корабельной артиллерией. Однако артиллерия дивизии по-прежнему укомплектована по штатам мирного времени, то есть в половинном составе.

Всю эту ночь мы с генералом Сафроновым почти не выходили из узла связи. Предыдущую ночь я тоже не спал, и, когда выдалась короткая передышка, мгновенно уснул.