Радистка Аня Архипова

Широкая дорога, вся изрытая воронками от снарядов и авиабомб, уходит на юго-запад. Куда конкретно?.. Я достаю карту и сверяю с местностью.

Начинается пологий спуск к реке Уда, за которой дымятся какие-то строения. Это догорают пригородные села Покатиловка, Жихорь, Высокий. Там только что были фашисты. Влево, на крутояре, виднеется вдалеке монастырь. Оказывается, монастырь стоит в поселке Хорошево, там, где когда-то жил наш Андрей Андреевич Маляр. Где-то он сейчас, сталинградец?

А мы спешим в Мерефу. Этот районный центр на берегу реки Мжа — предполагаемое самое танкоопасное направление, и нам надо занять в нем огневую, окопаться, быть начеку. Немецкие танки ожидаются из Новой Водолаги.

— Иван Иванович, — подхожу к Гетману, — давай вперед со своим взводом.

Только он трогается с места, как на батарее появляется Козяренко. Он привез нового комбата. Я сразу узнаю его — бывшего командира 5-й батареи нашего полка капитана Ивана Федоровича Шалаева. Под Сталинградом он был ранен, вылечился и вот, разыскав полк, вернулся к своим.

— О-о! — удивляется Шалаев, увидев меня. — Батареей командует политика? Вот это здорово! А я думал...

— ...Что я могу только проводить собрания и беседы с комсомольцами, — перебиваю я.

— Что-то в этом роде, — признается Шалаев.

Рыжие волосы капитана, когда он снимает фуражку, напоминают яркое пламя. Иван Федорович — боевой офицер, [168] в Сталинграде порой сам вел стрельбу по немецким танкам. Хорошо, что Козяренко привез именно его, а не кого-то другого.

И все же мне обидно. Я заменил на поле боя Сашу Охрименко, командовал батареей в тяжелейшем бою на берегу Северского Донца. И вроде командовал неплохо, ведь сам же Козяренко хвалил. А теперь приходится сдавать боевое подразделение. Может, не понравилось командиру полка мое поведение во время штурма тракторного? Ругал он меня тогда за медлительность, верно. Однако и здесь батарея действовала, по отзывам начальника штаба Захарова, решительно и умело.

— Итак, — испытующе смотрит на меня Козяренко, — пока побудешь в резерве, а если хочешь, можешь остаться на батарее, не возражаю.

Признаюсь честно: в сердце ворохнулась обида, мне стало грустно. Словно нашел что-то очень дорогое и тут же невзначай обронил...

— Конечно, останусь... побуду в роли нештатного замполита, — взяв себя в руки, уже спокойно соглашаюсь я.

Скоро мы прибываем в новый район, указанный начальником штаба полка.

Мерефа... Так называлась выжженная до черноты земля. Лишь возле ручья, склоняясь под ветром, шумели старые ветлы и тополя, да тревожно гудел о чем-то зеленеющий сосняк на противоположной стороне шоссе.

Мы спешно окапываемся. Дело в том, что гитлеровское командование останавливает свои драпающие дивизии, подкрепляет их свежими силами и опять поворачивает на Харьков. И надо достойно встретить их.

Как по лесенке, взбирается ввысь августовское солнце. И уже припекает, становится душно. Длившаяся еще на окраине городка перестрелка стихает, устанавливается непрочная утренняя тишина.

Мы с лейтенантом Б. И. Константиновым проверяем боеприпасы. Бронебойных остается очень мало, а ведь стоим-то мы на самом опасном направлении. Вот-вот полезут, загремят «тигры» и «пантеры», тогда думать о снарядах будет поздно.

— Борис Иванович, — говорю командиру взвода управления, — ступай на радиостанцию и сообщи об этом в штаб полка.

— Есть, — говорит Константинов и уходит. [169]

Сморенный ночными боями, подавленный странным решением Козяренко, я растягиваюсь под старой толстой сосной и тут же на ветерке засыпаю. Просыпаюсь от гула вражеских самолетов над батареей. Взглядываю на часы — только восемь утра. Где Константинов? Зову — не откликается. Тревога закрадывается в сердце. Вскакиваю на ноги и тоже направляюсь на радиостанцию.

Летят пикировщики, их вой усиливается с каждой минутой. Наконец он загоняет меня в первую попавшуюся траншею. Приложив руку козырьком ко лбу, пристально вглядываюсь в небо. Самолеты надвигаются со стороны Полтавы и Краснограда, горизонт усеян черными точками.

«Если Архипова и работала со штабом, то теперь уже прекратила, — мелькает мысль. — Разве можно находиться на связи, когда в воздухе столько фашистских стервятников? Запеленгуют и разбомбят в один миг».

А косяк ревущих машин все ближе. От их мощного гула начинает дрожать земля. Черные тени устрашающе бегут по пыльному шоссе, соскальзывают с деревьев, накрывают огневые батальоны и батареи. Хорошо, что артиллеристы тщательно замаскировали пушки и тягачи. Над нами тени «юнкерсов», «хейнкелей» и «Дорнье», их перегоняют длинные тонкие тени «мессеров».

И вдруг свист, вой сирен и бомб. Я вижу, как с десяток «лапотников» отделяется от общей хищной стаи и поворачивает на батарею. Минута — и раздаются разрывы, неподалеку от наших орудий дыбится черная земля. За рекой Мжа тоже взлетают мохнатые копны поднятого чернозема. Густо тянет удушливой гарью. Глотаю этот ядовитый смрад, а сам не свожу глаз с неба. Фашистские самолеты все вертятся «чертовым колесом», а их неубирающиеся шасси, как лапти, скользят над деревьями. Это длится долго. Наконец, сделав последний заход, немецкие летчики отваливают на запад.

Не медля ни секунды, выскакиваю из траншеи и бегу дальше. Вижу окопчик, в нем сидят радисты, тут же растянулся возле бруствера лейтенант Константинов.

— Ну что? — опускаюсь возле него на землю.

— Беда, — разводит руками Борис Иванович. — В блиндаже ничего не было слышно, вынесли рацию сюда — не лучше. Связь с полком потеряна.

Архипова ни на минуту не снимает наушников, она [170] упорно вращает ручки настройки и вызывает «Рубин». Голос ее звучит устало, приглушенно. Сухость, видать, перехватывает горло.

— Гумер, бери фляжку и принеси воды Архиповой! — приказываю второму радисту.

Тот убегает к ветлам и быстро возвращается. Аня торопливо делает несколько глотков и снова вызывает «Рубин».

— Вот уж больше часа так, — вздыхает Константинов.

— Садятся аккумуляторы, — тревожится радистка. — А связи, как назло, нет и нет.

— Что же делать? — досадую я. — Снарядов почти нет, а танки вот-вот пожалуют.

— С питанием для рации обойдусь, — заметив мое огорчение, говорит радистка. — Сейчас подключим старые сухие батареи, я их не выбрасываю.

Ане помогает Гумер Айнетдинов. Получив усиленное питание, радиостанция работает хорошо, но «Рубин» по-прежнему не отзывается. Сидеть в этом окопчике радистке неудобно: спина упирается в сырую стенку, по гимнастерке непрерывно катятся песок и камешки. Лоб у девушки в испарине, глаза горят от соленого пота, струйками стекающего по лицу.

Константинов встает и, нервничая, прохаживается от окопа к ветлам и от ветел к окопу. Потом останавливается и спрашивает:

— Ну что?

— Есть связь! — радостно вскрикивает Архипова.

— Какая же ты молодчина! — хвалит он радистку. — Передавай кодом: срочно нужны твердые сигары, твердые сигары! Готовлюсь курить!..

— Ну что ты будешь делать, — чуть не плача говорит радистка, — опять исчез «Рубин».

И снова слышится нарастающий гул чужих самолетов.

— «Лапотники», — определяет Константинов и смачно ругается.

Конечно же это они: около сотни «дорнье» держат путь на восток. И хотя они проходят в стороне от батареи, им ничего не стоит в любой момент развернуться.

— «Рубин», «Рубин», «Рубин», — непрерывно твердит Архипова. Она тоже слышит гул самолетов, отдает себе [171] отчет, какая опасность грозит ей, но не обращает внимания на это. Радистка знает — очень нужны бронебойные снаряды. И самое главное сейчас — скорей связаться со штабом.

— Кончал работай! — тревожно глядя вверх, говорит ей Айнетдинов. — Скорей, сестренка!

— Да, надо кончать, — соглашается и Константинов. — Самолеты почти над головой.

И тут же рев машин заглушает все звуки. Сирены воют так, что закладывает уши. Над батареей, как и прежде, кружат «лапотники». Они переваливаются с крыла на крыло и опрокидываются в крутом пике прямо над окопчиком радистки. В следующий миг нас с Константиновым далеко отбрасывает взрывной волной.

А «лапотники» все сыплют и сыплют бомбы. Страшно визжа, они взрываются, взметая землю. Первая бомба вырывает с корнем огромный темный дуб и дробит его в мелкие щепки, вторая сносит разлапистую ветлу над ручьем.

Придя в себя, мы с Константиновым испуганно глядим друг на друга: «Что с Аней?»

Я вскакиваю и кидаюсь к окопчику, где только что находилась радиостанция. Следом за мной бежит Константинов.

Место, где был окопчик, узнать невозможно! Все перепахано и выворочено. Глубокие свежие воронки затянуты сеткой синеватого дыма. Сердце дрогнуло: вот сейчас увидим останки нашей радистки...

— Конечно, ее нет, — словно прочитав мои мысли, шепчет почерневший лицом Константинов. — Вон только штырь антенны и торчит из окопчика, вернее, из вороха рыхлого чернозема над ним.

Мы вдвоем торопливо раскапываем этот холмик и вдруг обнаруживаем человека. Он стряхивает с себя комья земли... Чудо! Перед нами Аня Архипова, она жива и здорова.

— Снаряды скоро будут! — выпаливает девушка. — Я все же связалась со штабом полка!..

И только теперь, поняв, в какой опасности она находилась, не прекращая работы, Аня бессильно опускается на землю и плачет. Обильные слезы градом катятся из глаз, смывая со смуглых щек пыль и грязь. Это не слабость, это разрядка после всего пережитого. Выплакавшись [172] и наконец смекнув, что все страхи уже позади, она вытирает глаза и начинает смеяться.

* * *

На стыке двух областей Украины — Полтавской и Днепропетровской — мы выходим к Днепру. В синей дымке виднеются прибрежные кручи, тронутые холодной рукой осени. Знакомые кручи! Когда мы отходили в сорок первом, фашисты занимали их и наблюдали за нами с этих высот. Теперь правобережье надо отбить у врага. Трудно это сделать, а нужно. Расчет у нас простой: с ходу форсировать реку, не дав гитлеровцам закрепиться на том берегу!

В полку кипит напряженная работа. Во всех батареях вяжут плоты, скручивая бревна проволокой, прилаживают их на лафеты, к тягачам. С особым подъемом готовится батарея Шалаева. Мы с ним проверяем боевые расчеты. Все трудятся, как заводные, все оживлены, всем хочется поскорей на тот, на правый берег!

Тем, кто первым форсирует Днепр и вступит в бой с гитлеровцами на том берегу, будет присвоено звание Героя Советского Союза. Бойцы и командиры знают об этом, настроение у людей приподнятое.

— Слушай, папаша, — тычет Гумер указательным пальцем в грудь Хохленкову. — Твоя царский ордена носит, потом Золотой Звезда будет!

— Кто же откажется от такой награды! — откликается георгиевский кавалер.

— Моя нет, моя не отказалась, моя первая там будет! — выразительно кивает Гумер в сторону далекого правого берега.

Радисты сооружают себе особый плот. Накачав автомобильные камеры, Айнетдинов прилаживает на них доски, крепко вяжет их веревками. Потом вскакивает на доски, прыгает на них, они пружинят и подбрасывают его кверху. Гумер довольно улыбается: сооружение хоть куда!

Шалаев сам еще раз проверяет все плоты и отмечает, что особо постарался боевой расчет сержанта Шемардина, ставшего командиром орудия под Белгородом. Доволен им и командир огневого взвода лейтенант Рымарь. Потом комбат приказывает сдвинуть все плоты с берега на воду и привязать к кольям. [173]

Я вновь подхожу к связистам. Их плотик, напоминающий большое круглое гнездо, легко покачивается на волне. Радистка, собрав все необходимое, сидит на берегу наготове.

Аня Архипова... День и ночь она в боях, день и ночь движется вместе с нами. Стойко переносит неудобства, невзгоды и лишения фронтовой жизни. Это возвышает ее в глазах батарейцев. А что же она? Аня Архипова спокойна и счастлива, счастлива своим каким-то особым счастьем.

...Дождавшись темноты, Шалаев приказывает грузить на плоты орудия и боеприпасы. Воздух над рекой делается сырым, надвигается дождь. Днепр глухо и тревожно шумит. Перекрывая его шум и плеск, бьют пулеметы и автоматы. Это гвардейцы 36-й стрелковой дивизии ведут огонь по тому берегу, спрятанному от глаз чернильно-черной мглой.

Заметив неподалеку силуэт машины, я подхожу к ней и натыкаюсь на Шалаева. Сидя в кабине тягача и подсвечивая карманным фонарем, Иван Федорович строчит донесение в штаб о готовности батареи форсировать Днепр.

Мы следим за ракетами, которые вот-вот должны взвиться в воздух. Серия зеленых и красных — это сигнал начала переправы. Как-то она пройдет? Кого еще недосчитаемся в полку?

Начинает накрапывать мелкий дождик. Неприятно быть на воде под дождем. Но для нас такая погода как раз кстати.

Река бурно катит свои воды в ночи. И этот шум вызывает невеселые думы. Глянуть бы, что за ширь здесь, что за простор перед нами. Разведчики, побывавшие на берегу еще засветло, рассказывали: на этой стороне вдоль всего берега тянутся кусты краснотала, на той — широкий песчаный плес.

В разных точках у воды еще стрекочут пулеметы. Это наша пехота очищает левый берег от гитлеровцев. А из-за реки, кажется с самого края неба, гвардейским станкачам отзываются немецкие крупнокалиберные пулеметы. Стаи светящихся пуль буравят мглу. Они летят в нашу сторону и гаснут, не долетев. Видно, очень далек и крут правый берег. [174]

Днепр берет начало на моей Смоленщине. Я не раз видел место его зачатия. Это широкий колодец с черным торфяным дном на окраине села Рождество в Сычевском районе. Дно бурлит от множества бьющих ключей. Колхозник, проредивший меня к колодцу, сказал:

— Все время так дно прет.

«Дно прет, — повторял я тогда. — Дно прет!.. Какое удачное сочетание двух простых слов, образовавших название этой реки!..»

— Ракеты! — как дружный вздох, несутся возгласы бойцов.

Да, ракеты пошли в черное, провальное небо и расцветают в нем зеленым и красным. Описав крутые дуги, они вдруг осыпаются множеством ярких искр. У меня стучит сердце, делается жарко и весело. Были б крылья — сейчас бы взвился над рекой и помчался на тот огрызающийся огнем берег!

Забегали, застучали каблуки сапог, заработали весла, зашуршали плащ-палатки. Послышались отрывистые голоса команд. А вот и голос Гетмана:

— Первый взвод к переправе готов!

— Второй взвод готов! — это докладывает Рымарь.

— Взвод управления к форсированию Днепра готов! — чеканит Константинов.

Днепр! Дождался ты своей поры. До сих пор ты жил в нашей памяти, в наших грустных воспоминаниях, в гневных песнях как река скорби народной. Когда мы дрались с врагом у стен Сталинграда, ты был так далеко. А теперь мы на твоем берегу, слышим, как плещутся волны, как тревожно бьются они на отмелях. Днепр мой родной! Мой земляк! Мой несокрушимый великан!..

Я бегу в расчет сержанта Шемардина, с которым предстоит переправляться. Артиллеристы уже все на плоту, стоят по обеим сторонам хорошо укрепленного орудия, качаются на тускло отсвечивающей воде. Массивный плот надежен, мускулистые солдатские руки подняли на него пушку и боеприпасы.

— Я на минутку к радистам, — кидаю Шемардину.

Плотик Ани Архиповой и Гумера Айнетдинова по сравнению с другими — пятак, не больше. Но для них двоих и такой хорош. Гумер сжимает в руках весла и ждет команды Константинова. Аня сидит молча, словно и нет ее здесь. [175]

Заметив меня, Айнетдннов сообщает:

— Товарищ гвардия старшая лейтенант, за сестренка страшно мне.

— Что такое, Гумер?

— Она охал.

Я подхожу к ним ближе, приглядываюсь к радистке и замечаю улыбку на ее лице.

— Боишься, Архипова?

— Нет.

— Честно?

— Вполне, товарищ гвардии старший лейтенант.

— Ну, тогда все хорошо. Успеха вам!

...Над нами что-то лопается, как детский надувной шар. Мгновенно вспыхивает яркий белый свет и заливает весь берег. Это немцы подвесили очередную осветительную ракету. С той стороны разом бьют крупнокалиберные пулеметы. А выше их, кажется из-за облака, в нашу сторону стреляют орудия. Сперва виднеются вспышки, потом доносятся и звуки выстрелов вражеских батарей.

«Неужели нащупали? — мелькает догадка. — Как бы не попасть в переделку...»

Но тут же позади нас раздается грохот, не похожий ни на какие выстрелы. Оглядываюсь и вижу: поодаль с ухающим треском и шипением мечутся клубы светящегося желтого дыма, из которого вырываются и взмывают вверх раскаленные докрасна стрелы. Они проносятся над нами, опаляя воздух, вонзаются во что-то твердое на том берегу и рвутся так часто и так красиво, что мы слушаем их, как музыку.

— Ба-та-рея, впе-ред! — клокочет голос Шалаева.

Мельком взглядываю на Аню. При свете багровых вспышек ее лицо поражает спокойствием. Ни тени тревоги, ни искорки страха нет в ее черных глазах. Неужели эта девушка в самом деле счастлива? Если так, то выходит, что раньше я имел неточное представление о людском счастье. Видел его в тихой, обеспеченной жизни, в ясном сиянии лазури, в глади освещенных солнцем ласковых волн... А счастье, оказывается, у каждого человека свое, особенное. И оно не зыбкое, отвлеченное понятие. У него своя чудесная форма, особая, исключительная сущность. Аня счастлива, что плывет на тот берег навстречу опасности, что она среди нас — равная среди равных. [176]

Гумер взмахивает веслами, под ними плещет вода. Радисты медленно отчаливают от краснотала. Пожелав им удачи, я бегу к плоту Шемардина.

А он уже метрах в десяти от берега. Не раздумывая, прыгаю в воду и плыву за ним. Когда догоняю расчет, ребята помогают мне взобраться на плот.

— Дайте весло, согреться надо! — говорю бойцам, ощущая холод днепровской воды, стекающей с моего обмундирования.

— Возьмите мое, — уступает мне место сержант. — Мы не могли долго ждать, товарищ гвардии старший лейтенант, — виновато говорит он.

Позади нас, левее и правее тоже переправляются на правобережье на плотах, лодках, на разных подручных средствах. Отовсюду слышатся приглушенные дождем и тьмой команды.

Высоко над нами, выхватывая из мрака часть реки, вновь повисает белый фонарь. Мы плывем, как при дневном свете. И это раздражает.

— Ударь из карабина! — говорю сержанту.

Он прицеливается и стреляет. Свет над нами гаснет. Но рядом брызжет яркими белыми лучами другая ракета.

— А ну — по этой!

Шемардин попадает снова, однако над рекой вспыхивают сразу две.

— Смотрите, ребята, командир нашего полка плывет! — сообщает кто-то.

Да, в свете фонарей я замечаю Козяренко. Он сидит на одном из плотов, втянув голову в широкие плечи. Видимо, разглядывает приближающийся противоположный берег, который обозначен полосой пожаров, возникших после удара «катюш». То, что командир полка с нами, поднимает боевой дух. Мы гребем, упорно напрягая силы. Хочется поскорей выйти из освещенного круга воды, по которому гитлеровцы могут вот-вот ударить из пушек и минометов.

— Живей, живей, друзья! — несется над пузырящейся от дождя водой глухой бас Козяренко.

На наше счастье, кто-то сбивает ближние два фонаря. Плот наш впотьмах вскоре тыкается в прибрежный песок. Вот она, коса!

Где-то поблизости в небе, подобно грому, грохочет [177] орудийный залп. Стонущее эхо гулко катится над рекой. Не успевает смолкнуть эхо, как снаряды и мины накрывают реку. И опять взрывается выстрелами правый берег.

Несколькими залпами отвечают наши «катюши».

На песчаной косе вступают в бой наши орудия. Бьют по немецким танкам расчеты Лукина, Семенова, Шемардина. По узкой кромке между водой и косогором ползают три или четыре «тигра», слышится рычание их моторов, раздаются гулкие выстрелы. Одного из них, ударив в бок, останавливает расчет Лукина, танк занимается красно-желтым пламенем, другому снимает гусеницу снаряд, посланный орудием Шемардина. Этой же машине дырявят бок артиллеристы Семенова. В танке взрывается бензобак.

Начинается перестрелка и на самом крутояре. Туда уже проникли гвардейцы 36-й стрелковой. И гулко, клокочуще катится напористое «ура».

— Орудия — на гору! — гремит с крутояра бас Козяренко.

Катить пушки на крутояр? Это почти невозможно — такая высота и такая крутизна!.. Но мы катим их, потому что надо! Обливаясь потом и напрягая силы, катим наши 76-миллиметровые на верхотуру. Сознание этой необходимости, этого «надо» — стимул, который не имеет себе равнозначного и не имеет предела воздействия на человека. Надо! Чтобы пушка не соскальзывала вниз, подкладываем под колеса камни и коряги. Передохнем — и снова катим.

Наконец мы на крутояре. Ребята взмокли от пота, а на мне высохло белье и обмундирование после купания в Днепре, только парок поднимается от спины. На секунды останавливаемся, но, отдышавшись, опять беремся за станины.

Нас приковывает к месту команда:

— Танки слева!..

Моторы гудят близко, но тьма еще скрывает от нас машины. И лишь когда они начинают стрелять, мы примечаем, откуда выползают танки. Открываем огонь изо всех орудий. Наводчики направляют стволы по мелькающим вспышкам. Гремят и гремят выстрелы.

На рассвете, когда начинает сереть на востоке небо, мы быстро окапываемся. [178]

— Плацдарм есть! — торжествует Шалаев.

— Есть, Иван Федорович! Теперь его надо удержать!

— Удержим!

Всходит солнце, но вскоре скрывается за пеленой наплывающих туч. И снова делается серо и неприглядно вокруг. Однако даже облака не могут закрыть багрянца осени. Тополя и липы, каштаны и яблони роняют и роняют отжившие листья. Они мокрые, лежат под ногами, поблескивая каплями влаги.

Часам к десяти немцы предпринимают первую серьезную контратаку на наш плацдарм. Они накрывают весь этот небольшой участок берега шквальным артиллерийским и минометным огнем, чтобы затем пустить танки.

А еще через полчаса я сижу возле Гетмана, туго перетянутого бинтами. Он не успел нырнуть в свой блиндаж, и осколки близко разорвавшегося снаряда зацепили его. Иван Иванович долго стонет от нестерпимой режущей боли, потом впадает в забытье.

«Вот и этого...» Я вспоминаю, как мы с ним провожали из Приютовки тяжелораненого Тюню, как хоронили Сашу Охрименко. Теперь приходится отправлять в госпиталь и его, Гетмана.

Почему не возвращается Айнетдинов, которого я несколько минут назад послал за врачом? Не попал ли парень под артиллерийский огонь? Или не может отыскать военврача Федора Горжия? Вдруг он еще не переправился на правый берег?..

Худо Гетману, и я невольно досадую на Айнетдинова. А тут еще «лапотники» появляются в небе. Они то снижаются, то взмывают ввысь и из туч высыпают бомбы. Весь крутояр ходуном ходит от грохота бомбежки.

Наконец в землянку входит Гумер, за ним санитар.

— Как можно быстрей доставьте лейтенанта в медсанбат! — прошу я пожилого санитара.

— Положим в машину — и прямехонько туда, — заверяет он.

Мы втроем выносим носилки с раненым Гетманом, ставим их в санитарный автобус. Поцеловав Ивана Ивановича в посиневшие, обескровленные губы, я выбираюсь из кузова. Шофер дает газ, и автобус катит вдоль села к переправе.

А напряжение боя на плацдарме нарастает с каждой минутой. Гитлеровцы накрывают наш пятачок минами [179] и снарядами. В одном месте массированным ударом танков и самолетов им удается потеснить нашу пехоту. Отстреливаясь, отползают назад гвардейцы 36-й. Козяренко приказывает оттаскивать орудия ближе к крутояру.

На иптаповцев наседают танки. Местами они вклиниваются в нашу оборону, которую мы не успели хорошо укрепить. Батареи бьют по ним в упор. Но враг не считается ни с чем и продолжает нажимать.

Начальник штаба майор Захаров вооружает всех писарей и офицеров штаба ручными гранатами и бутылками с горючей смесью, затем выводит их на линию огня. Но разве это силы? Мы вынуждены уступить гитлеровцам недавно занятые блиндажи и траншеи.

«А как же Аня Архипова? — обжигает меня мысль. — Она, наверно, осталась в блиндаже? Вон в том, возле белой мазанки, что виднеется на захваченной врагом стороне?..»

Вижу Гумера, он дерется рядом со штабными, но Архиповой среди них нет. Она, скорее всего, не успела по каким-то причинам вовремя покинуть радиостанцию... А у блиндажа возле белого домика уже бегают гитлеровцы, стреляют, бросают ручные гранаты, орут пьяными голосами. Сердце у меня холодеет...

Во второй половине дня, поддержанные меткими залпами «катюш», нашей тяжелой артиллерией и штурмовой авиацией, мы снова гоним фашистов прочь от Днепра, полностью восстанавливаем отвоеванный на рассвете плацдарм. Мы с майором Захаровым и лейтенантом Константиновым бежим в первых рядах вместе с пехотинцами. Не знаю, как у них, а у меня сердце предчувствовало недоброе.

Домик-мазанка все ближе и ближе. Из него выскакивают три гитлеровца. Дав несколько очередей из автоматов в нашу сторону, они пускаются наутек. Захаров укладывает одного из пистолета, Константинов размахивается и с силой бросает ручную гранату. Но тех, двоих, она уже не достигает. Захаров первым врывается в блиндаж.

Следом за ним вкатываемся туда и мы. На земляном полу в луже спекшейся крови распростерта Аня Архипова. Она мертва. Одна пуля вошла в висок, и еще несколько прошили грудь... [180]

— Вот во что обходится нам каждый метр земли... — шепчет майор Захаров.

Вечером в селе Одинец, которое стало нашим маленьким плацдармом на правобережье, на самом крутояре мы роем большую братскую могилу. В ней хороним бойцов и командиров, сложивших головы на этом тесном пятачке. Вместе с ними опускаем в землю и нашу бесстрашную радистку Аню Архипову. Орудия полка дают со своих позиций прощальный залп осколочными по переднему краю врага...

Все, кто принимал участие в похоронах, уже разошлись по своим подразделениям, заняли места на переднем крае. А мой друг майор Захаров все стоял у братской могилы, низко склонив голову. Налетавший с реки ветерок шевелил его русые волосы. Лицо Василия с лиловым шрамом на щеке было не суровым, а грустным, ведь он любил Аню и мечтал жениться на ней после войны.

Я глядел на майора с болью и думал о том, что вот не сложилось его счастье. Мало прожила его любимая девушка, но жизнь ее была прекрасной. Она дарила людям свое душевное тепло, свое сердце — и была счастлива этим. И потому, наверное, осталась Аня Архипова в памяти однополчан как символ добра и благородства, девичьей прелести и чистоты, как символ верности своему солдатскому долгу. [181]